CC BY
29© А.В. Млечко, 2009
ПРЕОДОЛЕВАЯ КАНОНЫ Рец. на кн.: Смирнов, В. Б. Житие святого Глеба [Текст] : роман-воспоминание / В. Б. Смирнов. - Волгоград : Издатель, 2008. - 416 с.
А.В. Млечко
Те, кто рассчитывали увидеть под обложкой «Жития святого Глеба» исследование канонического жития русского страстотерпца, написанное профессором Волгоградского государственного университета В.Б. Смирновым, будут удивлены. Перед нами предстает жизнь человека, достаточно далекого от мира русского православия, жизнь, не регламентированная канонами агиографического жанра. Это писатель-разночинец и журналист Глеб Иванович Успенский (1842-1903), чья непростая творческая судьба была тесно связана с судьбой народников и революционеров-де-мократов второй половины позапрошлого столетия. Принимая во внимание авторское определение жанра книги, отметим, что перед нами классическая «романизированная биография», жанр, давно, казалось бы, ушедший в далекое славное прошлое, когда нехватка документальных свидетельств с лихвой окупалась богатой авторской фантазией, строго ограниченной неписанными канонами новой агиографии: «Мальчик был не похож на сверстников - тихий и задумчивый, он часто убегал в поля, раскинувшиеся вокруг дома, и долго следил за плывущими к горизонту узорными облаками...».
Книга В.Б. Смирнова далеко выходит за рамки этих игривых «житий». Мемуарной и научной литературы о Глебе Успенском, как известно, предостаточно, да и сам автор «романа-исследования» обращается к фигуре своего героя отнюдь не впервые - еще в 1964 году из-под его пера вышла монография «Глеб Успенский и Салтыков-Щедрин (Глеб Успенский в “Отечественных записках”)», исключительно научный характер которой оттеняет красочность последней книги. Впрочем,
и от классических образцов «романизированных биографий» у «Жития святого Глеба» есть некоторые отличия. В первую очередь обращает на себя внимание откровенный стилизованный характер книги - постромантичес-кое повествование переносит нас в старые добрые времена утерянных и восстановленных рукописей, неспешных дачных бесед и вечерних чаепитий. Это сказывается на композиции «Жития». Сначала идет предисловие «От издателя», в котором рассказывается история рукописи воспоминаний о писателе, дальнейшее же повествование и представляет собой отредактированный вариант этой рукописи, написанной другом и коллегой Глеба Успенского - Иваном Силычем Харламовым, фигура которого носит, впрочем, «технический» характер. Практически незримо находясь рядом с героем книги, наблюдая его быт, работу, привычки и уклад, разговаривая с ним, повествователь максимально интими-зирует Глеба Успенского для читателя, делает героя книги близким и «родным» - мы словно погружаемся не только в жизнь русского писателя, но и в жизнь самого русского народа, тяготы и заботы которого он воспринимал как собственные. И в то же время фигура повествователя позволяет смотреть на Глеба Успенского как бы «со стороны», не «вмешиваться» в сокровенные думы и желания героя, незатейливо приписывая ему при этом мысли и слова из его же собственных сочинений. Читатель находится «рядом» с Успенским, а не «внутри» него, и в этом чувствуется какое-то «бережное» отношение автора «Жития» к своему герою.
Композиционно книга построена несложно и логично - она разбита на главы, в каждой
из которых описывается тот или иной важный эпизод или этап жизни писателя. Например, первая глава - «В Растеряевом царстве» -посвящена обстоятельствам написания дебютного цикла очерков Успенского, вторая -«Бяшечка» - женитьбе писателя на Александре Васильевне Бараевой, пятая - «Встреча с исполином» - встрече с И.С. Тургеневым и т. д. Разумеется, читатель становится свидетелем тех событий, «участником» которых является повествователь, верно идущий по следу твердо шагающего Вергилия.
Но эта простота и непосредственность рассказов Ивана Силыча лишь кажущаяся. Иллюзия присутствия читателя при свершении дел давно минувших дней достигается в результате тяжелого и кропотливого исследовательского труда самого автора, для написания каждой главы проработавшего груды научной литературы и архивных материалов -писем, воспоминаний, документальных свидетельств, дневников и пр. Лишь после этого герои повествования стали обретать кровь и плоть, голос и эластичное книжное бытие. Сказать просто о сложном - знак научного и литературного мастерства, ощущаемого на всех уровнях текста «Жития». Например, оценка деятельности Глеба Успенского и его окружения взвешена и далека от идеологических перекосов, которыми были столь богаты исследования прошлых лет. Так, в предпосланном основному рассказу предисловии «От автора» (речь Ивана Силыча стилизована здесь под классические «предисловия» психологической прозы ХУ1-Х1Х веков - чего стоит только монтеневское обращение в ее начале: «Любезный читатель мой!») повествователь очень взвешенно характеризует описываемое время: «Одно могу сказать, что мы с Глебом Успенским не были штурманами будущей бури. В нас сидело какое-то, заложенное, наверное, с материнским молоком, органическое влечение к естественности, простоте, правде, которая виделась нам не ошкуренной оглоблею, а стволом дерева с шершавой потрескавшейся корой со всеми сучками и задоринками, из которых состоит жизнь растения ли, человека. Чтобы что-то отринуть, нам приходилось долго копаться в самих себе и окружающем мире, реформировать, но не в гамлетовском духе “быть или не
быть?”, потому что “быть” нам чаще всего хотелось, даже в минуты самых трудных невзгод. Иными словами, любезный мой, по своему психологическому складу мы были, что называется, интеллигентскими хлюпиками, которым жилось в сотни раз труднее, чем “штурманам”, которые ничтоже сумняшеся шли напролом, на таран, на абордаж всего, что не устраивало их по скоропалительному, сиюминутному, лишенному сомнений решению. Не оттого ли у многих из нас, нет, не у всех, любезный мой, болела совесть, которая влекла через кабак на стремительно приближавшийся погост» [с. 12].
Проходящая через всю книгу стилизация под слог XIX столетия («зарыбленный пруд», «нецеремонно искать уединения», «былое великолепие» и т. д.) соседствует с яркой образностью, вниманием к детали и выразительностью. Вот, например, как описывается визит супруги Успенского к своей давней подруге: «Вслед за кухаркой гостья прошла вдоль длинного коридора, захламленного продавленными стульями, этажерками с покрытыми пылью журналами, какими-то корытцами и тазиками. Шаги ее сделались еще тише, даже боязливее, когда тяжелая дверь, обитая войлоком, ввела ее в переднюю, в которой со всех сторон пахнул на нее спертый, тяжелый воздух с запахом сырой гнили. Ей захотелось кашлянуть, но гнетущая тишина позволила ей только слабо покхекать в кулачок» [с. 81].
И вместе с тем воедино книгу собирает отнюдь не хронологическая повествователь-ность, а лежащая в ее глубине философия жизни главного героя - Глеба Успенского, своеобразным ключом к которой, как представляется, служит рассказ самого писателя о Юродивом Еремее, «мужицком святом человеке», встреча с которым перевернула всю жизнь Успенского: «Искренне признаюсь, Иван Силыч, что этот корявый, необразованный, невежественный Еремей, со своей странной теорией спасения, этот святой простак в такие минуты припоминается мне как одно (боюсь сказать единственное) из самых светлых явлений, самых дорогих воспоминаний. Он припоминается мне всякий раз, когда жизнь, дав хороший урок, заставляет задуматься о том, отчего в тебе нет того-то и того-то, отчего ты не запасся тем-то и тем-то, и принуждает искать причины этих недостат-
208
А.В. Млечко. Преодолевая каноны
ков в обстановке и условиях раннего детства. <...> Разглядев его снаряжение, все сразу поняли, что человек этот свят и велик, и почувствовали радость чего-то нового, доброго, светлого и высокого. Нечто совсем постороннее нашему несчастному, холодному, боязливому влачению жизни пришло к нам, оторвало от земли, подняло согбенную голову к небу и звездам, вошло в плоть сердца, заставило работать сохший на корню ум. Мы увидели новый, иной мир, мир без повсеместного страха, лжи, лицемерия, мир, который обрел нравственную цель суще-
ствования, то есть жить по правде» [с. 61-62]. Перед нами своеобразный «архетип» жизни самого Глеба Успенского, который на протяжении всего повествования «странствует» по русским городам и весям в поисках «иного царства» - лишенного уродливых реалий пореформенной России, блестяще «запротоколированных» в знаменитых рассказах и очерках писателя. Так его повседневное писательское бытие превращается в «неканоническое» житие -очередное послание нам, потомкам, еще одна вдруг обретенная рукопись.
