CC BY
16
Н.В. Тищенко
Представления о пенитенциарной системе и осужденных в отечественной культуре
В первой половине XIX столетия в России была предпринята попытка создать пенитенциарную систему европейского типа, которая, в свою очередь, опиралась на две американские модели содержания и исправления преступника: филадельфийскую и обернскую. Однако все усилия, направленные на реформирование системы тюрем в России, на протяжении XIX столетия оканчивались провалом, который официально объяснялся отсутствием должного финансирования или бюрократическими проволочками и административной неграмотностью на местах.
Выдвинутая Локком формула «жизнь, свободы и имущество», составляющая основу либеральных социальных конструкций, в условиях отечественной действительности оказалась невостребованной. В России уваровская триада «самодержавие, православие, народность» заслонила приоритеты европейского либерализма.
В то же время в России с конца XVIII столетия использовались принципы наказания, характерные для пенитенциарных систем буржуазных обществ: строились здания тюрем по европейским стандартам, для проведения реформ тюремной системы приглашались европейские специалисты. В 30х гг. XIX столетия в нашей стране появляется большое количество исследований в области системы наказаний. Наиболее сильное влияние на развитие теории наказания и содержания осужденных оказали идеи Г. Г егеля, Дж. Г оварда и Дж. Бентама. В отечественной уголовно-политической мысли XIX века можно выделить как минимум три направления: гегельянство, историко-философскую школу и эклектизм. Несмотря на наличие принципиальных разногласий между представителями различных направлений, все они считали, что тюремное заключение не может быть единственно возможным способом наказания. Тюрьму следовало реорганизовать в рационально-просветительскую школу, воздействующую и на интеллект осужденного (через расширение его кругозора), и на его душу (через морально-нравственное воспитание).
Одновременно теоретики уголовного права начинают осознавать, что все их рассуждения должны основываться на реальных данных о количестве осужденных, их сословной принадлежности, возрасте, поле. С середины XIX века предпринимается множество попыток провести социологические, эмпирические исследования в среде осужденных. Как это ни парадоксально, но даже Министерство юстиции, в чьем ведомстве и находится пенитенциарная система, не располагало точными данными о количестве осужденных. Весьма приблизительные отчеты Министерства юстиции были взяты за основу Комиссией по принятию Уголовного уложения 1845 г., что привело лишь к резкому ухудшению условий содержания осужденных в пересыльных тюрьмах и каторгах, т.к. неоправданно было сокращено количество тюрем, а поток осужденных каторжан лишь увеличивался. Исследователи, осознавая невозможность добиться от чиновников сбора статистических данных, проводят самостоятельные опросы в отдельных тюрьмах, собирая сведения по доступным им регионам. Прежде всего, исследования проводились в Центрально-европейском районе, Финляндии и Польше, хотя большинство осужденных находилось в Сибири за Уралом.
Показательна реакция властей на проводимые исследования. Данные статистики и выводы публиковались в журналах, активно обсуждались, но никаким образом не оказывали влияние на изменение положения осужденных. Ни одна из многочисленных рекомендаций по модификации тюрем или предупреждению преступности не была систематически использована. Возникло трагическое противоречие между властными установками, теоретическими разработками, общественными ожиданиями и интересами, с одной стороны, и требованиями, предъявляемыми пенитенциарной системой к обществу, в котором она функционирует - с другой. Ведь пенитенциарная система подразумевает определенную юридическую грамотность и целесообразность законодательной базы, наличие компетентных кадров в данной области и общественную активность, характерную для гражданского общества. Результатом этого противоречия стало не только искажение ресоциальной функции пенитенциарной системы и распространение в обществе устойчивого представления о «презумпции виновности» каждого гражданина, но и реальное воспроизведение принципов тюремной системы в общественной жизни вне стен тюрем и исправительных учреждений.
Сопоставляя принципы либерализма с лозунгом С.С. Уварова, можно выделить следующие факторы, которые в результате привели к фактическому провалу пенитенциарных реформ в России: 1) приоритеты государственной власти в России расходились со стратегическими целями европейской пенитенциарной системы; 2) влияние юридической, правовой культуры носило спорадический характер и было ограничено религиозной православной культурой, которая крайне осторожно относилась к идеям рационализации и индивидуализации; 3) принцип неприкосновенности частной собственности оказался невостребованным в русском обществе ни на уровне законодательной риторики, ни на уровне общественного сознания.
Самодержавие по-прежнему, пользуясь терминами М. Фуко, утверждало суверенное право на смерть, а не практики дисциплинирования власти над жизнью [6, с. 48-104]. Государь обладал верховным правом помилования, ставящим акт наказания в зависимость от своеволия суверена. Он все еще мог своим повелением подвергнуть наказанию подданного в обход судебным инстанциям или превратить судебное разбирательство в закрытое марионеточное действие. Реформы 1861-1864 гг. не изменили ситуацию коренным образом. У суверена оставались в руках действенные рычаги по осуществлению своего верховного права на смерть. Рычаги эти заключались в следующем: а) сословно дифференцированная судебная система с карательными практиками наказания: волостные суды, где разбирали дела крестьян, выносили приговоры в виде наказания плетьми, а клеймение каторжников было упразднено только в 1863 году; б) надзорный аппарат, не подчиняющийся судебным инстанциям (определенные отделы жандармерии имели право ссылать на каторгу без судебного слушания); в) патерналистское отношение к подданным, которые были «детьми», «чадами» государя, а не главным богатством государства, т.е. «населением».
Распространение влияния права суверена было так велико, что даже прозападно ориентированные интеллектуалы, провозглашая подчас анархичные лозунги, были очарованы патерналистской властью, требуя возвращения старых ритуалов наказания. В сравнительном анализе отечественной и французской системы тюрем П.П. Кропоткин абсолютно серьезно и с чувством глубоко воодушевления требовал возвращения публичных казней для политических преступников и критиковал принятый в 1863 году «скрытый порядок повешения». Для Кропоткина публичная казнь остается моментом истины, когда на границе жизни и смерти воспроизводится некий «вечный и подлинный» порядок реального, незаметный в обыкновенном ходе повседневной жизни [3, с. 46]. Отказ от публичной казни - это отказ от производства истины - полагает автор, который в той же работе с возмущением пишет об антисанитарных условиях содержания преступников.
Одна из причин провала законодательных реформ в России заключается в том, что задуманные реформы отрицают и противостоят тому типу власти, который эти изменения пытался реализовывать. Например, в XIX веке такие теоретики уголовного права, как П. Редкин, А. Чебышев утверждали, что целесообразность наказания, адекватность закона определяются уровнем соответствия системы наказания «потребностям и стремлениям народа» [7, с. 66-89]. Следовательно, прежде чем использовать на практике ту или иную пенитенциарную систему, необходимо подробнейшим образом исследовать приоритеты и ценности, распространенные среди населения. Но именно этого и не могла себе позволить власть в России, т.к. тогда пришлось бы признать зависимость воли суверена от состояния и потребностей населения, а это перечеркивает всю систему взаимодействий при прежнем властном порядке. Власть суверена невозможно аннулировать через сеть социальных, культурных реформ, через революции и военные столкновения; она отступает перед нормализующей властью в тот момент, когда и носители власти, и их подопечные в одинаковой степени становятся объектом применения техник и практик управления. Когда правитель лишается своего «мистического» статуса, своих абсолютных прав, когда население превращается в объект инвестиций со стороны власти, тогда появляется и современный тип власти.
Еще более сложный феномен представляет собой влияние православия на отечественную юридическую культуру, на формирование представлений о гражданских правах и свободах и на состояние пенитенциарной системы. Интересным фактом является то, что большинство религиозных отечественных философов были юристами по образованию. Это говорит не только о том, что в России юридическое образование в XIX веке было самым качественным, но и о том, что процессы юрисдификации в российском обществе «захлебнулись» в волне традиционного права, опирающегося на принципы крови и рода, а не на принципы личной свободы и имущественных прав. Результатом подобного синтеза стало снижение эффективности действия законов. Норма закона часто уступала перед «голосом сердца» судьи, судебного исполнителя, прокурора. Закон обрастал недискурсивными, нелегальными допущениями, которые становились намного важнее установленного законодательства и, самое опасное, именно эти допущения получали общественное признание и одобрение.
В силу того, что общество приветствовало помимо знания законов судебными чиновниками, еще и их «душевное соучастие» в происходящем, основанное на религиозности, от преступника, в ответ, по прежнему требовалось «публичное покаяние и раскаяние», а не только признание в кабинете следователя. Моральные и нравственные основания продолжали управлять юридическими и правовыми аспектами. Они иногда латентно, а иногда и совершенно открыто определяли направленность юридического закона и правовой нормы. Отсутствие дифференциации законодательства от морально-нравственной оценки в России, когда ни одна общественная подсистема не могла обладать достаточной для функционирования автономностью, свидетельствует о том, что государство и общество оставались в плену традиционного права.
Ярким примером подобной позиции являются работы профессора Московского университета С. Баршева. Еще в конце пятидесятых годов он сетует на отторжение европейского уголовного права от
всякого религиозного и нравственного начала. Причем у С. Баршева речь идет не о защите путем уголовного права религиозных и нравственных интересов, что вполне объяснимо и допустимо, он прямо заявляет, что золотым веком можно считать те времена, когда «религия, нравственность и право вовсе не отделялись друг от друга, - всякое право исходило непосредственно от самого Бога, им было освящаемо и хранить его значило быть нравственным и добрым». Тождество юридического и морального элемента представляется для С. Баршева столь бесспорным и реальным, что он считает нужным искать именно в нем необходимое основание для решения вопросов уголовного права, возбуждающих какое-либо сомнение. В своем стремлении принять на себя образ стойкого защитника религии и нравственности он развивал соответственные взгляды и в вопросе об основании права наказания. С. Баршев является сторонником абсолютной или, как он выражается, «отрешенной» доктрины: наказание не может преследовать никаких практических целей, кроме одной - высшее возмездие за содеянное преступление. Если принять во внимание то, что правом на возмездие обладает только высшее существо, Бог («Мне отмщение, и аз воздам» - «Послание к Римлянам» гл. 12, 19), то смешение юридического и религиозного в данном случае вообще лишает смысла исправительную систему как социальный институт [1, с. 156].
Помимо судебного процесса без должного законодательного внимания оставались и условия содержания заключенных. Санитарное состояние камер, качество пищи, уровень больничного ухода, условия переправки ссыльных с этапа на этап, условия труда - все это регулировал не закон, а милосердие чиновников, отвечающих за состояние тюрем и исправительных учреждений.
Смешение религиозного восприятия и юридического дискурса вызвало еще один парадокс в отечественной пенитенциарной системе. Тюремное заключение подразумевает в качестве самого большого наказания лишение свободы, но в России в силу определенных религиозных взглядов, пустивших глубокие корни в общественном сознании, лишение свободы, изоляция от общества не считались тяжелым испытанием. Во-первых, уголовный закон предусматривал использование телесных наказаний, и избежать их было более важно, чем лишиться свободы. Во-вторых, изоляция от общества никак не могла ограничить внутреннюю свободу, на чьем непременном существовании настаивала церковь и религиозная мысль. Ценность общественной жизни, коллективного труда и гражданского взаимодействия постоянно оспаривалась эсхатологическими настроениями. В-третьих, отсутствие конституции и развитой системы правовых актов обусловило низкую ценность прав и свобод гражданина в противовес очень высокому статусу идеальной и эсхатологически недостижимой личной свободы. П.И. Новгородцев заявлял, что достижения современного конституционного государства, так же как и устремления социализма и анархизма, являясь благом относительным, несоизмеримы с идеалом абсолютного блага [4, с. 109-110].
Таким образом, религиозная основа юридической и уголовно-правовой мысли в России XIX века привела к обесцениванию гражданских свобод, по сути, они стали атавизмами общественной жизни, направленной на достижение некоего абсолютного идеала.
Третья часть формулы Уварова - народность - также не соотносилась с принципами социальной модернизации, современного права и пенитенциарной системы. Понятие «народность» в наиболее общем ключе подразумевает общинное общежитие с соответствующими ценностями и определенным отношением к собственности [5, с. 206]. Народность исключала всякую демографическую регуляцию, кроме, конечно, максимальной интенсификации рождаемости; она исключала регуляцию отношений внутри общины со стороны внешних социальных институтов; она исключала наличие разветвленной системы собственности на землю, средства производства и пр. (идеальным собственником могут быть Бог, государь, государство). Все эти три исключения демонстрируют, что пенитенциарной системе в стиле пенсильванского квакерского общества негде было развернуть в России свои технологии и методы наказания. Рост населения не контролировался, и система наказания не могла определить своих «потенциальных» объектов; община была закрыта для внешних механизмов социализации, происходящие внутри нее процессы подвергались самосуду или общественному порицанию, а не являлись предметом судебного разбирательства (многочисленные примеры убийства родственниками женщин за внебрачные связи); неунифицированное отношение к собственности лишало возможности развернуть дискурс наказания в экономической сфере, которая была так важна для уголовного законодательства европейских государств XVШ-XIX столетий.
Мошенничество, кражи, подлоги, растраты и пр. - все это были уголовно-наказуемые деяния, но в России не существовало такого института, который бы открыто и непримиримо выступил с осуждением подобных действий. В обществе царило попустительское отношение к экономическим преступлениям, которое поддерживалось и религиозным, и научным дискурсом. Профессор политической экономии С.Н. Булгаков, автор экономического труда «Философия хозяйства», был одним из тех, кто осуществлял дискурсивную легитимацию подобного попустительства. Вся экономическая сфера, «экономизм» в его терминах, критикуется им за самодостаточность. Имущество и труд - это не цель и даже не средство (например, по исправлению преступника), по мнению
Булгакова, а бремя человека, «человек обречен на хозяйственную деятельность». И одна из главных забот человека заключается в избавлении от хозяйства, «человеку нужно стремиться не к свободе в хозяйстве, а свободе от хозяйства» [2, с. 309-310]. Эти положения для существования пенитенциарной системы могут иметь, по крайне мере, два последствия: 1) если защита собственности не является приоритетным направлением, то отпадает необходимость в дисциплинирующем режиме наказания, ведь строгий распорядок дня преступника учит и уважительному отношению к собственности: государственной, личной, общественной; 2) конфискация имущества, строгий надзор за личными вещами заключенного и взыскания, предусматривающие запрет на пользование ими, - все эти правила, введенные пенитенциарной системой, с точки зрения Булгакова можно трактовать не как наказание преступного индивида, а как своеобразный шаг на пути его «освобождения» от груза имущества и хозяйственной деятельности.
В своем исследовании мы не пытались продемонстрировать наличие особого пути России в сфере наказания. Речь идет о том, что отечественные правоведы, криминологи, социологи, психологи, экономисты должны задуматься о позитивном и качественном заполнении существующих уже два столетия эпистемологических и эмпирических разломов между экономическими условиями, общественными настроениями, культурными паттернами, характером преступлений и применяемом типе наказаний в России. Выявление этих расхождений, их теоретическое обоснование и практическое подтверждение представляется сегодня необходимым и актуальным шагом, т.к. он позволит остановить распространение в обществе функциональной неграмотности и предубеждения относительно тюрем и тех, кто в них содержится.
Литература
1. Баршев С. Взгляд на науку уголовного законоведения // Журнал Министерства народного просвещения. 1858. Т. 98.
2. Булгаков С. Свет невечерний. М., 1994.
3. Кропоткин П.П. В русских и французских тюрьмах. СПб., 1906.
4. Новгородцев П.И. Право и нравственность // Правоведение. 1995. № 6.
5. Соловьев С.В. Национальный вопрос в России. М., 2007.
6. Фуко М. Надзирать и наказывать. М., 1999.
7. Чебышев-Дмитриев А.П. Вступительная лекция, прочитанная в Казанском университете // Юридический журнал. 1860. № 2.
