CC BY
192
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 6, 2004, вып. 4
С. JI. Фирсов (философский ф-т)
«ПРАВОСЛАВНЫЙ АБСОЛЮТИЗМ»
Светская власть и православная церковь в эпоху императора Николая I
Николай I, по существу, продолжил и довел до логического завершения процесс формирования государственной идеологии, безусловно, основанной на религиозных ценностях, который был явно намечен в последние годы жизни его брата. Противники «евангельского государства» еще при жизни Александра I в построении управленческого «духовного» ведомства руководствовались конфессиональным принципом, а в вопросе построения церковно-государственных отношений — укреплением союза империи с Православной Церковью. В условиях политических и социальных изменений, происходивших тогда в Западной Европе, Россия должна была четко определиться и заявить о своем политическом credo. Уже к середине 1820-х годов власть осознавала в качестве главной угрозы стабильному существованию России призрак революции, которой необходимо было противопоставить нечто прочное, исконное, «свое». Если Александр I мучительно пытался разрешить существовавшее в его империи противоречие между европейской «формой» и национальным «содержанием», сочувствуя традициям европейского либерализма и понимая значение свободы личности (хотя бы в теории), то его брат и наследник без всякого сомнения полагал, что нашел разрешение названного выше противоречия в абсолютизации самодержавного принципа, основанного на религиозной идее. Мотивация также была проста и понятна: охранение «подлинной» русской жизни (т.е. того, что принималось за «подлинную жизнь»). Как известно, лучше других сумел это понять и выразить в слове министр народного просвещения граф С.С.Уваров, автор знаменитой формулы православия, самодержавия и народности. «Мы, то есть люди XIX века,— полагал Уваров,— в затруднительном положении; мы живем среди бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперед. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия еще юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продтить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система»1.
Европейское наследство не отрицалось, опыт его постижения использовался, но с учетом того обстоятельства, что Россия еще «юна». Воспитание предполагалось основывать, как и ранее, на авторитете самодержавной власти и на помощи Православной Церкви, которую постепенно научались воспринимать не только как естественного союзника имперских властей, но и как часть этой самой власти. С учетом сказанного можно понять и согласи ться с утверждением, что всю свою энергию император Николай I посвятил принципу самодержавия, которое опиралось па официальную Церковь, не терпело ни масонских лож, ни библейских обществ. По выражению Ламартина, его правление имело целью достигнуть «неподвижности мира». По-военному управляя ведомством православного исповедания, император ревно-
© С. Л. Фирсов, 2004
стно следил за чистотой православия, всячески содействуя репрессиям против старообрядцев и поощряя часто насильственное «обращение» униатов2.
«Неподвижность мира» — своеобразный синоним стабильности, воспринимаемой преимущественно как регламентация и опека. В. О. Ключевский полагал, что Николай I (как и егс предшественники Павел I и Александр I) владел, а не правил Россией, проводя династический, а не государственный интерес, упражняя волю и не желая (не умея) понять нужд народа3. Думается, разделение династического и государственного интереса применительно к самодержцам первой половины XIX столетия вряд ли возможно, ибо они ассоциировали себя с тем государством, которым управляли. Более того, у самодержцев соединение государственного и династического основывалось на религиозном фундаменте, а именно на восприятии власти как Богом дарованной. Другое дело, как понимал самодержец свои религиозные прерогативы, как ими пользовался и каким образом все это сказывалось на положении господствовавшей Церкви империи — Православной.
Известно, что на императора Николая I огромное влияние оказали лекции Н. М. Карамзина, который прочел молодому монарху своеобразный курс патриотической политики. «Мы одно любим, — писал Карамзин в предисловии к своей "Истории государства Российского", — одного желаем — любим отечество, желаем ему благоденствия еще более, нежели славы; желаем да не изменится никогда твердое основание нашего величия; да правила мудрого Самодержавия и Святой Веры более и более укрепляют союз частей; да цветет Россия... по крайней мере, долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой»4. По мнению историка А.А.Корнилова, в этих словах и содержатся все элементы теории официальной народности. К тому же на роль самодержца Карамзин смотрел как на миссию, так как ему (самодержцу) вручена самодержавная власть для постоянного служения благу страны, а не для осуществления прихотей и капризов5. Карамзин же внушал императору мысль, что главное — не новые учреждения, а искусный подбор людей — исполнителей самодержавной воли, агентов власти6. Данная идея была весьма востребована в правление Николая I. Он ценил тех, кто понимал основные принципы осуществлявшегося им управления страной. В основе своей это были принципы религиозные (даже лучшей теорией права император считал добрую нравственность, взращенную на религии). Реализация этих принципов виделась венценосцу только на пути службы. «Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит», — любил повторять Николай I7. Безусловно, понимавшим императора человеком был и министр народного просвещения граф С.С.Уваров, оформивший николаевские взгляды в триаду. Последнее обстоятельство следует подчеркнуть особо: не Уваров «придумал» теорию официальной народности. Укрепление Отечества граф воспринимал как задачу религиозную, полагая, что необходимо «собрать в одно целое священные останки ее (России.— С. Ф.) народности и на них укрепить якорь нашего спасения». Во всеподданнейшем докладе, посвященном десятилетию деятельности Министерства народного просвещения (1833-1843 гг.), С.С.Уваров последовательно развил мысль о глубокой привязанности русских «к Церкви отцов своих», о том, что преданный Отечеству человек не согласится «на утрату одного из догматов нашего православия, сколь и на похищение одного перла из венца Мономахова. Самодержавие, — подчеркивал Уваров, — составляет главное условие политического существования Рос-
сии». Рядом «с сими двумя национальными началами» находилось и третье— народность1'. Как видим, национальные начала связывались неразрывно, причем явственно проводилась мысль о неизменной связи самодержавия и народности, спаянных единой верой. Получалось, что русский абсолютизм заявлял о себе в качестве православного, указывая этим не только на религиозные приоритеты власти, по и на существование жесткой подчиненности религии политическим видам государства, в котором народность понималась сугубо моноконфессионально. Характеризуя православие в контексте триады, А.Е.Пресняков точно, на наш взгляд, указал, что это православие— одна из опор власти, «отнюдь не та "внутренняя правда" самостоятельной и авторитетной русской Церкви, о которой мечтали славянофилы, а вполне реальная система церковного властвования над духовной жизнью "паствы", притом церковность— орудие политической силы самодержавия, вполне покорное гражданской власти под управлением синодальнего обер-прокурора»9. Если принята это определение в качестве «внешней» характеристики положения Церкви в николаевской России, то следует задаться вопросом: возможно ли существовавшую систему соподчиненности власти светской (абсолютизма) и власти духовной назвать православным абсолютизмом, т.е. не только констатировать очевидную зависимость «Церкви от Царства», но и обратить внимание на усиление личного влияния монарха на ход православных дел как дел общеимперских?
Безусловно, сам император был человеком верующим, искренне убежденным в своих помазаннических прерогативах. Управляя империей, он считал вполне естественным обращать самое пристальное внимание и на ход церковных дел. О вере и Церкви Николай I вспоминал достаточно часто и по различным поводам. Так, отправляясь летом 1835 г. на встречу с прусским королем Фридрихом Вильгельмом IV и опасаясь покушения польских патриотов, император оставил сыну, будущему императору Александру II, краткое завещание, в котором показал себя уповающим на волю Божию, которой и сына призывал покоряться безропотно, не думая о нем, отце, но думая о России. Николай I призывал цесаревича соблюдать строго все, что предписывалось Церковью, только на Бога возлагая всю надежду. «Он тебя не оставит, — писал царь, — доколь ты к Нему обращаться будешь. Ступай смело и велик Бог русский»10.
Указание на «русского Бога» весьма симптоматично: император соединял национальные и религиозные представления воедино. Самодержавная власть, убеждал Николай I сына, неразрывно связана с религией и по существу священна. Не случайно современники отмечали, что Николай I не испытывал и тени сомнения в своей власти или в ее законности, обладая верой фанатика, требуя от подданных безусловной покорности прежде всего потому, что «сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божией власти, носителем которой он себя считал на земле. Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верой совмегцал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии», в качестве священной миссии избрав сохранение этого догмата во всей чистоте — в России и защитив его от посягательств рационализма и либеральных стремлений. К исполнению миссии он считал себя призванным Самим Богом и ради этого готов был принести себя в жертву11. Совершенно очевидно, что Николай I вслед за Людовиком XIV мог бы повторить: «Государство — это я»12.
Подобные взгляды император наследовал от своих державных предков, приучившись не различать понятий «государь» и «государство». Не случайно и на Православную Церковь он смотрел как на религиозную часть государства. По мнению религиозного мыслителя П.К.Иванова, русские императоры петербургского периода вместе с наследием царства «принимали механическое воззрение на свои отношения к Боту, как чудесные ставленники Божией благодати. Они считали себя в делах государства безответственными перед Богом, ибо верили, что Бог каким-то скрытым и чудесным образом через них осуществляет свои помыслы о России»13. Эта мысль находит подтверждение при беседе о побудительных мотивах конфликта, имевшего место между Николаем I и митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым) — безусловным апологетом самодержавной власти, всегда различавшим религиозный авторитет носителя императора — помазанника Божия и власть, которой располагал этот помазанник в церковных делах. Крупнейший церковный деятель николаевской эпохи, Филарет имел собственную теорию священного царства, не совпадавшую с официальной доктриной государственного суверенитета. «"Государь всю законность свою получает от церковного помазания", т.е. в Церкви и через Церковь, — писал протоиерей Георгий Флоровский, цитируя Филарета. — И помазуется только Государь, не государство. Потому органы государственной власти не имеют никакой юрисдикции в делах церковных». По мнению Г.Флоров-ского, образ мыслей Филарета был чужд государственным деятелям николаевского времени, а сам московский святитель казался им опасным либералом14. 4 июля 1835 г., когда Св. Синод переехал в новое здание на Сенатской площади, император лично посетил заседание высшего церковного правительства России. Пользуясь своими ктиторскими правами, Николай I открыл первое заседание речью, в которой подчеркнул, что «ближайшим попечением» полагает охранение Православия. Самодержец указал и на то, что особое внимание Православной Церкви должно быть обращено на воссоединение с униатами и дело обращения раскольников (т. е. старообрядцев), «требующее неослабной бдительности, твердости и постоянства в принятых правилах, без всякого вида преследования»15. Имея ста рте то сына — на-следника-цесаревича Александра, Николай I совершенно искренне желал всесторонне подготовить его к наследованию престола и «подобно тому, как ввел Его Высочество в Сенат и вскоре намерен ввести в Государственный Совет, признает полезным знакомить его и с церковными делами; и потому соизволяет, — говорилось в официальном отчете, — чтобы Государь наследник присутствоваг иногда при занятиях Синода и под его руководством (Св. Синода. — С. Ф.) <...> предварительно приобретал сведения, потребные для Его высокого назначения»16.
Подобное предложение было уникальным и в своем роде единственным: самодержец предлагал ввести в Св. Синод, где со времен Петра заседали лишь «духовные персоны», лицо светское. Основанием же служило то, что со временем это светское лицо окажется Верховным ктитором Православной Церкви. Получалось, что Николай I видел в Церкви, которую публично славил и которой всячески стремился помогать, прежде всего (и преимущественно) один из высших институтов империи— ведомство православного исповедания, рассматривая ее (Церковь) наравне с Сенатом и Государственным Советом. Неудивительно, что подобный взгляд встретил резкого противника в лице Филарета Московского. Протоиерей Георгий Флоровский предполагает, что по настоянию именно Филарета Николай I отказался
назначить цесаревича к присутствию в Св. Синоде: московский святитель «удивительно неделикатно напомнил о внутренней независимости Церкви»17.
Можно ли считать «неделикатность» Филарета исторической случайностью, ведь в главном вопросе — о прерогативах самодержавной власти — он был лучшим союзником монарха? Вопрос, очевидно, не прост и не имеет однозначного ответа18. Филарет был воспитанником синодальной системы и не мог представить существования России вне абсолютистской модели управления. Заявляя о необходимости для страны именно этой модели, он, разумеется, должен был выступать рапсодом и временных носителей этой власти. Николай I прекрасно осознавал данное обстоятельство, отдавая должное уму и талантам своего иерарха. В самом деле: ведь именно Филарет в речах и статьях указывал на то, что царь свободно ограничивает свое неограниченное самодержавие только волей Царя Небесного, желанием общего блага, мудростью и великодушием, уважением к законам — своим и предшественников, т.е. ничем внешннм не ограничивает. Ведь именно Филарет убеждал современников, что Бог по образу Своего единоначалия создал на земле царя, по образу Своего вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего вечного царства — царя наследственного. Ведь именно Филарет убеждал Николая I, что его престол «осенен покровом Провидения», что «во дни, необильные миром», его подданные «в мире: потому что над ним бодрствует» самодержавный дух императора. Филарет не забывал указывать и на то, что именно благочестием и самодержавием Николая I всегда крепка и счастлива его, монарха, Россия19. Однако Филарет никогда не заявляет о власти монарха в Церкви, считал обер-прокуратуру Св. Синода своего рода «технической службой», а не самостоятельным ведомством, решавшим церковные вопросы за Церковь.
Можно предположить, что московский святитель не хотел признавать естественность претензий светской власти на решение церковных дел, следовательно, не признавал безусловность власти самодержца во всех вопросах, стоявших перед империей. Филарет не был политическим оппонентом императора, но, выступая против усиления светского начала в Церкви, объективно оказывался раздражителем для светской власти. Апогей самодержавия означал для Православной Церкви доведение Петровской синодальной реформы до логического завершения и создание ведомства православного исповедания, подобного уже имевшимся министерствам. Этого-то никак и не хотел признавать Филарет, но именно подобное реформирование наиболее устраивало императора Николая— как самодержавного владыку. При Николае I власть окончательно утверждала свою суверенную самодостаточность и в Православной Церкви, причем как de jure, так и de facto.
Воспринимая человеческую жизнь только как службу, Николай I и в Церкви видел прежде всего институт по воспитанию добропорядочных подданных: социально-политическая «форма» определяла (и подменяла) в николаевское время любое «содержание». Не случайно, говоря о психологической теории политического консерватизма той эпохи, А.Е.Пресняков отмечал: «Вне государственного порядка— только хаос отдельных личностей»20. Государственный порядок наводился везде, в том числе и в Православной Церкви, где обер-прокуратура Св. Синода должна была играть не столько контролирующую, сколько координирующую общеимперскую церковную политику роль. Соответственно должна была возрасти роль обер-прокурора Св. Синода и принизиться значение «синодальных персон». К се-
редине XIX столетия все императорские повеления, касавшиеся Православной Церкви, передавались только через обер-прокурора Св. Синода. Показательно, что первого обер-прокурора, доставшегося Николаю I еще от брата, — князя П. С. Мещерского, даже церковные исследователи называли чиновником, не отвечавшим своей должности, «которая вовсе не призвана была играть пассивной роли, с точки зрения правительства, а, напротив, быть действительной властью»21. Два последующих николаевских обер-прокурора— С.Д.Нечаев (1833-1836 гг.) и граф Н.А.Протасов (1836-1855 гг.) правильно понимали стоявшие перед ними задачи, позиционируя себя как носителей высшей, по сравнению с членами Св. Синода, власти. Показательно, что Нечаев, совершая инспекторские поездки по епархиям, держал себя как высшая для духовенства власть, позволял себе кричать на архиереев, делал им выговоры и замечания, пугал их «отправлением на покой» и вообще «наводил страх»22.
Максимализм и нетерпимость Нечаева привели к тому, что синодалы решили заменить его, воспользовавшись вынужденным отпуском обер-прокурора. От Св. Синода Николаю I был представлен доклад, в котором выдвигалась просьба перевести Нечаева на другую более высокую должность, а на его место назначить временно исполнявшего тогда обязанности обер-прокурора графа Н.А.Протасова. Император был недоволен этой просьбой, но доклад все-таки утвердил. Граф оказался идеальным чиновником, понимавшим взгляды императора на развитие цер-ковно-государственных отношений в России. Именно Н.А.Протасов завершил строительство ведомства православного исповедания, став, по сути, «министром по церковным делам». «Протасов обладал всем, что требовалось в то время для развития сильной власти: "громадные связи при Дворе", "хитрый ум", "уменье делать дела", а главным при этих качествах было его назначение по выбору самого Синода». В период правления Н.А.Протасова император принимал доклады Св. Синода только через него, точно так же передавая Св. Синоду свои распоряжения. При нем установилось право, общее для всех министров и главноиачальствовавших: право личного доклада самодержцу23.
В 1830-1840-е годы Н.А.Протасов провел рад административных реформ, безоговорочно подчинив Св. Синод власти светского чиновника. В 1839 г. он добился утверждения проекта нового учреждения канцелярии обер-прокурора, приступив затем к переустройству хозяйственной части. Цель переустройства была проста: устранить Св. Синод от управления хозяйством своего ведомства и поставить это хозяйство под непосредственный контроль обер-прокурора в лице подчинявшегося ему директора хозяйственного управления. Новые учреждения, окружая Св. Синод, «в некотором смысле разделяли его деятельность». Регламентация политической жизни неизбежно ставила церковные власти под патронаж властей светских, тем более, что в подавляющем большинстве они состояли из православных. В николаевское время специальным циркуляром все чины, служившие в губерниях (в том числе и архиереи), должны были «оказывать ему всяческое уважение», являясь по первому его требованию. «Таким образом, никто из архиереев не мог управлять своей паствой без вмешательства светской власти»24.
Искренне считая себя православным государем, Николай I не видел тех пределов, которые могли бы помешать ему лично управлять Церковью. Он строил такую модель церковно-государственных отношений, которая не предусматривала цер-
ковной инициативы: Св. Синоду, например, оставили лишь право утверждать и решать те дела, в которых без него уже никак нельзя было обойтись, или те, которые представил на рассмотрение обер-прокурор. Очевидно, поэтому митрополит Филарет (Дроздов) так отозвался о Н.А.Протасове: «Шпоры генерала цепляются за мою мантию»25. Разумеется, дело было не в генерале Протасове, а в том, что он «умел понять взгляды времени», уяснив не только себе, но и архиереям Православной Церкви, что обер-прокурорская власть — всего лишь «проводник взглядов правительства в ведомство Синода», орган, долженствующий согласовывать жизнь Церкви с жизнью государства26.
«Православный абсолютизм» Николая I способствовал усилению светского контроля над церковными делами, содействуя полному и окончательному включению главной конфессии империи в политическую систему государства. Николаевская эпоха показала всем, включая апологетов самодержавия в рядах самой Церкви, что «первенство» конфессии вовсе не равнозначно ее свободе: в религиозно ориентированном государстве Церковь оказывается прежде всего (и преимущественно) силой власти «мира сего», даже если эта власть и называет себя православной. «Православный абсолютизм» — естественное порождение русской самодержавной власти в эпоху ее апогея. Борясь с «революционным духом», Николай I полагал, что европейские волнения 1830-1840-х годов вызваны безверием, которому в России он не позволит распространиться27. Воспринимая свою власть в качестве гаранта сохранения «веры и благочестия» в стране, император до конца жизни оставался сторонником внешней поддержки главной конфессии, так и не дав ответа на вопрос: «Святая Церковь не более ли нуждается в помощи правительства к развитию ее внутренних сил, чем в насильственном содействии к обращению уклонившихся или к воссоединению отпавших?»28. В самом деле, развитие «внутренних сил» предполагало наличие внутрицерковной свободы, а ее «даровать» Николай I и не мог, и не хотел. Этому мешали четко усвоенные принципы «православного абсолютизма». Круг замыкался, востребованной оставалась лишь триада, этот политико-религиозный суррогат, воспринимаемый как последний «якорь нашего спасения». Разрушение политических принципов Николаевской монархии после Крымской катастрофы означало и пересмотр тех принципов, на которых держался «православный абсолютизм». Эпоха Великих реформ императора Александра II стала доказательством этой непреложной истины.
Summary
The article deals with establishing the Russian Orthodox Church as a department of religious affairs by the mid-19lb century and the lack of its internal freedom in spite of its superiority as a confession.
1 Цит. по: Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе и о том, «чему свидетель в жизни был». Записки и дневник (1804-1877 гг.). СПб., 1904. Т. 1. С. 267. Запись от 8 ав1усга 1835 г.
2 История XIX века / Под ред. проф. Лависса и Рамбо М„ 1938. Т. 3. С. 162-163.
1 К/1ючсвский В. О. Дневники // Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 316. Запись от 30 января 1911 г.
4 Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1989. Т. I. С. 22.
5 Корнилов А. А. Теория «официальной народности» и внутренняя политика Николая I // Книга для чтения по истории нового времени. М., 1914. Т. IV. Ч. II. С. 90.
6 Там же. С. 91.
7 Пресняков А. Е. Николай 1. Апогей самодержавия // Российские самодержцы. М., 1990. С. 267, 268.
8 Эпоха Николая I / Под ред. М. О. Гершензона. М., 1910. С. 116.
4 Пресняков А. Е. Указ. соч. С. 295.
111 Из записной книжки архивиста. Завещание Николая 1 сыну // Красный архив. Т. 3. 1923. С.292-293.
11 Тютчева Л. Ф. При Дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. 1853-1855. М., 1928. Г. I.
С. 96.
12 По словам А. Ф. Тютчевой, «история его (Николая I. — С. Ф.) царствования, история его родины и его народа — это был он и исключительно он» (Там же. С. 99).
11 Иванов П. Тайна святых. Введение в Апокалипсис. М., 1993. Т. II. С. 580.
м Флоровскнй Г. (прот.). Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 203.
15 Однако в истории старообрядчесгва Николай I остался, прежде всего, как наиболее последовательный гонитель старой веры, «миссионер па царском фоне», более занимавшийся «совращением старообрядцев в единоверие, чем государственными делами, совращением принудительным, насильственным, разорительным и губительным для всей страны» (Мельников Ф. Е. Краткая история древлепра-вославной (старообрядческой) Церкви. Барнаул, 1999. С. 167-168). В стихотворной форме старообрядцы характеризован! Николая I следующим образом: «Спесью надутый капрал, / Носитель русской короны, / Случайно трон забрал, / Слышит ли тиран егарообрядческие стоны?» (Там же. С. 181. Коммента-
Материалы для истории Православной Церкви в царствование императора Николая I. Изд. под ред. Н. Ф. Дубровина // Сборник Императорского русского исторического общества. СПб., 1904. Т. 113. Кн. 1. С. 238.
17 Флоровскнй Г. (прот.). Указ. соч. С. 202.
18 Однажды В. В. Розанов заметил, что митрополит Филарет и император Николай I, первый умом, а второй характером, и оба духом своего управления дали нечто завершительное. «Они хотели был. образцом и примером, которому могли бы следовать преемники их положения» (Розанов В. В. Черная сотня // Около народной души. Статьи 1906-1908 гг. М., 2003. С. 115). В другой работе Розанов сожалел, что два консерватора— Филарет и Николай I «разошлись по мелочам» (Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени. М„ 2000. С. 6.).
н См.: Самодержавие. История, закон, юридическая конструкция. СПб., 1906. С. 176-178.
20 Пресняков А. Е. Указ. соч. С. 268.
21 Там же. С. 128.
22 Гурьев Н., свящ. Обер-прокурорская власть в царствование императора Николая 1-го // Рукописный отдел Российской национальной библиотеки. Ф. 574. Он. 2. Д. 53. Л. 133.
21 Там же. Л. 157 об — 158,161,163 об.
24 Римский С. В. Указ. соч. С. 75.
25 Цит. по: Розанов В. В. Апокатипсис нашего времени. С. 6. — Фраза была донесена Николаю I.
2,1 См. подробнее: Гурьев Н. Указ. соч. Л. 244.
27 Никитепко Л. В. Указ. соч. С. 381-382. Запись от 15 декабря 1848 г.
28 Эпоха Николая I. С. 186.
Статья поступила в редакцию 23 июня 2004 г.
