CC BY
75
УДК 378.147.31; 821.161.1
ПРАВОСЛАВНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ В ТВОРЧЕСТВЕ АННЫ АХМАТОВОЙ (МАТЕРИАЛ КУРСА
ЛЕКЦИЙ)
А.В. Моторин
ORTHODOX SPIRITUALITY IN THE WORKS OF ANNA AKHMATOVA (LECTURE COURSE
MATERIAL)
A.V.Motorin
Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого, amotorin@yandex.ru
Рассматриваются особенности духовных противоречий в творчестве Анны Ахматовой, делается вывод о преобладании православного направления в ее художественном миросозерцании.
Ключевые слова: русская словесность, художественное направление, Православие, лирика, эпос, Анна Ахматова
The features of spiritual contradictions in the works of Anna Akhmatova are discussed, the prevalence of Orthodox direction in her artistic world outlook is identified.
Keywords: Russian literature, art direction, Christianity, poetry, epic, Anna Akhmatova
Частые невзгоды своей «очень длинной»> [1] жизни Анна Ахматова переносила со смиренным долготерпением. Откуда брала силы? От источника веры, надежды и любви, к которому во глубине души смиренномудро припадала от юных лет вопреки не -престанным искушениям и прегрешениям, вольным и
невольным. В глубине ее поэтического взгляда, в «глазу <...> на дне» таится «колючий веночек» (1963) (2-2, 160) — символ памяти о терновом венце на главе распятого Спасителя. Память эта стала про -буждаться уже в детстве.
Родительская семья была воцерковленной:
«Посещение церкви, молитва, исповедь, причастие были для детей Горенко обязательными» (1, 530). В поэме о своем севастопольском детстве Ахматова вспоминает, как «вечером перед кроватью / Молилась темной иконке» («У самого моря», 1914) (3, 8). Из самых истоков детства ее память доносит «молитву / Как меня маленькую учили, / Чтобы мне страшное не приснилось / Чтоб в нашем доме бед не бывало» (3, 13). Начало жизни «у самого моря» прошло под сенью храма, воздвигнутого на месте Крещения Руси. Именно там и тогда она переживала подлинное счастье, непохожее на обычное земное: Все глядеть бы на смуглые главы Херсонесского храма с крыльца И не знать, что от счастья и славы Безнадежно дряхлеют сердца. (1913) (1, 117).
В воспоминаниях Ахматова не называет православное богослужение, хорошо знакомое с детства, причиной своего духовного роста, но воздействие церковнославянских песнопений на развитие ее поэтического языка несомненно.
Важными источниками духовного и творческого роста являются книги, по которым человек учится читать. У Ахматовой было так: «(Читать научилась очень поздно, кажется, семи лет (по азбуке Льва Толстого), но в восемь лет уже читала Тургенева). Первая бессонная ночь — " Бр<атья> Карамазовы"» (1960) (5,181). «Азбука» (1872) Л.Н.Толстого или его же «Новая азбука» (1875) предоставляли начинающим читателям духовно-нравственные основы Православия, запечатленные в молитвах и преломленные в живых образах незатейливых рассказов. А под влиянием Тургенева юной Ахматовой навевались мечты о любви чистой, сильной, утонченно чувственной. Заключительный роман Достоевского осложнил нарастающую чувственность сильными страстями и покаянными порывами. Именно эту запутанную страстность читательница поначалу и усвоила из сложного мировоззрения Достоевского. Лишь позднее в ее душе проросли семена православно-державного настроения, занесенные из того же источника:
Страну знобит, а омский каторжанин Все понял и на всем поставил крест. («Предыстория», 1940) (1, 486). В своем херсонесском и царскосельском детстве и отрочестве она восприняла и еще одно влияние, которое сказывалось потом всю жизнь. О нем вспомнила на склоне лет: «Языческое детство. В окрестностях этой дачи («Отрада», Стрелецкая бухта, Херсо-нес. Непосредственно отсюда античность — эллинизм) <...>. В Царскосельских парках тоже античность, но совсем иная (статуи)» (1957—1964) (5, 215). По греческим преданиям, основательницей и покровительницей Херсонеса считалась Афродита (3, 477).
Спустя годы Ахматова решила, что ее ранняя лирика, принесшая славу, — «бедные стихи пустейшей девочки» (1960) (5, 176). Впрочем, уже в ранних стихах простое земное чувство насыщается токами античного языческого трагизма, пантеистической
магии, с одной стороны, а с другой — пока еще сокровенно, почти незаметно — в него проникает влечение ко Христу как источнику любви духовной и вечной, бесстрастной и страдающей в крестной жертвенности. С одной стороны, воспевается магия языческой любви: «Тебе, Афродита, слагаю танец <...>, / Богиня, тебе мой гимн» (1910) (1, 30), с другой — постепенно осознается греховность магического осмысления любовных переживаний. Обращения к Богу истинному связано с опытным познанием убывания чудотворных сил у божка любви Эроса:
Я не прошу ни мудрости, ни силы.
О, только дайте греться у огня!
Мне холодно ... Крылатый иль бескрылый,
Веселый бог не посетит меня.
(1911) (1, 81).
Душевные метания ранней лирики емко выразились в стихотворении «Белой ночью» (6 февраля, 1911). Здесь призрак будто бы обретаемого в магическом сладострастии рая сменяется действительностью «ада» уже при этой земной жизни: Ах, дверь не запирала я, Не зажигала свеч, Не знаешь, как, усталая, Я не решалась лечь. Смотреть, как гаснут полосы В закатном мраке хвой, Пьянея звуком голоса, Похожего на твой. И знать, что все потеряно, Что жизнь — проклятый ад! О, я была уверена, Что ты придешь назад. (1, 49).
Позднее, в 1957 году, Ахматова отнесла это стихотворение к двум самым значимым среди ранних (5, 166-167). А второе указанное тогда стихотворение — «Я пришла тебя сменить, сестра» (1912) — впервые наметило творческий поворот к Православию как возможному прорыву из, казалось бы, безысходного заколдованного круга сладостных упоений и адских чувственных мук. Переживания сестры, первою ставшей на путь неизведанного духовного подвига, еще пугают своей пограничностью со смертью, но уже увлекают за собою:
И одна ушла, уступая, Уступая место другой. И неверно брела, как слепая, Незнакомой узкой тропой. Этот сокрытый от большинства путь с тех пор манил Ахматову, и она всегда выбредала на него, после очередных блужданий в лесу жизни (духовный опыт Данте, выраженный в «Божественной комедии», ей изначально сопутствовал: «Земную жизнь пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу, / Утратив правый путь во тьме долины»).
Робко ступая по неведомому пути, юная Ахматова обретает таинственного спутника, словно бы ангела:
Черная вилась дорога, Дождик моросил, Проводить меня немного
Кто-то попросил. Согласилась, да забыла На него взглянуть, А потом так странно было Вспомнить этот путь. (1913) (1, 119).
Путь вел к храму, а может, и к монастырю — она не пошла дальше, но получила в знак благословения крест и напев для своих песен: Помню древние ворота И конец пути — Там со мною шедший кто-то Мне сказал: «Прости ...» Медный крестик дал мне в руки, Словно брат родной ... И я всюду слышу звуки Песенки степной. (1913) (1, 119).
Далее таинственное православное направление, указанное сестрой, проявилось в послании «Моей сестре» («Подошла я к сосновому лесу.», июль 1914), написанном, видимо, к своему 25-летию, когда Ахматова вполне осознала внутреннее предназначение и открытый ей сокровенный путь, который из возможного может стать действительным: «Христова невеста!» — эти слова «прозорливца»-«Подвижника» она применила к себе, хотя во внешней действительности к старцу через лес ходила ее сестра Ия. Позднее Ахматова вспоминала: «Летом 1914 г. я была у мамы в Дарнице, в сосновом лесу, раскаленная жара. Там, кроме меня, жила и сестра Ия Андреевна. Она ходила в другой лес, к Подвижнику, и он, увидев ее, назвал Христовой невестой. ("Подошла я к сосновому лесу")» (5, 74). Соединение, слияние с сознанием сестры на уровне осознаваемого предназначения не случайно: это и обращение к себе, побуждение не только заглянуть, но, может, и войти в иной, неведомый духовный мир, собственно, побуждение уже осуществляемое духовно: Поглядел на меня прозорливец, И промолвил: «Христова невеста! Не завидуй удаче счастливиц, Там тебе уготовано место <...>». <...>
Верно, слышал святитель из кельи, Как я пела обратной дорогой О моем несказанном весельи, И дивяся, и радуясь много. (1, 187).
По этому прямому предуказанному ей пути Ахматова все-таки не пошла до конца, более того, часто уклонялась в стороны, блуждала, совершая один и тот же круг:
Под крышей промерзшей пустого жилья Я мертвенных дней не считаю, Читаю посланья Апостолов я, Слова Псалмопевца читаю. Но звезды синеют, но иней пушист, И каждая встреча чудесней, — А в Библии красный кленовый лист Заложен на Песни Песней ... (1915) (1, 222).
Даже в священной Библии она вновь и вновь возвращается к «Песне Песней» — книге, воспевающей красоту и силу чувственной земной любви.
Так и пронзили череду многих прожитых Ахматовой лет эти мучительные духовные противоречия в любви, жизни, творчестве, явив в поздних «Полночных стихах» (1963) (цикле из девяти стихотворений) свое совершенное сочетание во утверждение преемственности художественного миросозерцания на протяжении всего творческого пути. С одной стороны, по-весеннему искрятся все те же юношеские страсти в бренном теперь уже теле, но не стареющей душе:
Взоры огненней огня И усмешка Леля ... Не обманывай меня, Первое апреля! (1963) (2-2, 158).
Правда, эти слегка игривые строки не закрепились в цикле, но зато завершается он куда более проникновенным «И последнее», где прославляется неистребимая даже с возрастом сила страстной любви:
Была над нами, как звезда над морем, Ища лучом девятый смертный вал, Ты называл ее бедой и горем, А радостью ни разу не назвал. Днем перед нами ласточкой кружила, Улыбкой расцветала на губах, А ночью ледяной рукой душила Обоих разом. В разных городах. И, никаким не внемля славословьям, Перезабыв все прежние грехи, К бессоннейшим припавши изголовьям, Бормочет окаянные стихи. (1963) (2-2, 167).
Встретив недопонимание замысла всего цикла со стороны первых слушателей, Ахматова решила прояснить природу любовно-страстного начала, пронизывающего эти стихи: она добавила в четвертое по порядку стихотворение «В Зазеркалье» (1963) эпиграф из Горация (на латинском без перевода), прямо указывающий демонический, языческий источник любовного томления — Афродиту: «О богиня, которая владычествует над счастливым островом Кипром и Мемфисом» (2-2, 165).
Однако, с другой стороны, в цикле чувственные страсти отстраненно созерцает умудренная многолетним покаянием душа:
И глаз, что скрывает на дне Тот ржавый колючий веночек В тревожной своей тишине. («Первое предупреждение», 1963) (2-2, 160). Такое тайное созерцание, раскрытое в третьем по счету стихотворении, сдерживает и одухотворяет любовные терзания, преображая все существо человека светом креста Христова, по сказанному: «Если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло» (Мф. 6:22).
Очищающее душу покаяние пред крестом Христовым с особой выразительностью явлено в стихотворении «Тринадцать строчек», помещенном в
самое средоточие цикла (перед ним четыре части и после него четыре). Оно глубоко символично, указывая на Христа (Божественное Слово) и двенадцать апостолов, один из которых — Иуда — предал Учителя на крестные муки. Так и каждый грешник соучаствует в распятии Христа своими земными страстями, особенно же грешны художники слова, обратившие божественный словесный дар против Самого Бога-Слова, воспевая и прославляя прелести и похоти своеволия. К таковым Ахматова причисляет и себя, но знает она и путь выхода из христоубийственного круга жизни:
И даже я, кому убийцей быть Божественного слова предстояло, Почти благоговейно замолчала, Чтоб жизнь благословенную продлить. (1963) (2-2, 163).
Благодаря покаянному, молчаливому воздержанию от греховного блудословия восстанавливается смиренное общение с милосердным Богом и создаются условия сокровенного участия в божественной евхаристии — соучастия в крестных муках и воскресении Христа. Эта евхаристия творится в православных храмах и расходится из них лучами, освящая всю природу, все мироздание:
И наконец ты слово произнес Не так, как те ...что на одно колено, — А так, как тот, кто вырвался из плена И видит сень священную берез Сквозь радугу невольных слез. И вкруг тебя запела тишина, И чистым солнцем сумрак озарился, И мир на миг один преобразился, И странно изменился вкус вина. (1963) (2-2, 163).
Именно в таком состоянии вдохновенно рождается «песнопения светлая страсть» (2-1, 195) (1957).
Ахматова долго и постепенно подступала к уяснению этой изначальной и сокровенной сути своего поэтического мировидения: к восприятию мира сквозь крестные страдания Христа, означенные язвящим терновым венцом. Таков истинный венец ее поэтического дара, который поначалу являлся ей смутно — искаженный призраком лаврового венка славы на главе некой языческой Музы, покровительницы ее страстей.
Прозрение ускорилось ужасами Первой мировой войны. Завершили прозрение потрясения революции, расстрел в 1921 году первого мужа, поэта Гумилева, загробный голос которого звучит в «Предсказании» Ахматовой:
Видел я тот венец златокованый ... Не завидуй такому венцу! Оттого, что и сам он ворованный, И тебе он совсем не к лицу. Туго согнутой веткой терновою Мой венец на тебе заблестит. Ничего, что росою багровою Он изнеженный лоб освежит. (1922) (1, 386).
Свои личные страдания эпохи гонений, усу-
губленные гибелью, арестами родных и близких, Ахматова воспринимает как очищающее грехи сострадание всем страждущим — по образу любви Христовой:
Показать бы тебе, насмешнице И любимице всех друзей, Царскосельской веселой грешнице, Что случится с жизнью твоей — Как трехсотая, с передачею, Под Крестами будешь стоять И своею слезой горячею Новогодний лед прожигать. (1938) (1, 442).
Народное название тюрьмы (Кресты), напоминающее о крестных страданиях, она, конечно же, воспринимала как неслучайное в своей и всенародной жизни.
Под самый конец творчества и жизни Ахматова еще раз подтверждает, что предпочитает сохранить только терновый венец, отказываясь от любовной лирики и связанной с нею поэтической славы: «Мне больше не нужны ни лавр, ни лира» («В пути», 1965) (2-2, 226).
Путь строго духовного подвига оказался труднопроходимым для увлекавшейся разными вдохновениями поэтической души, и впоследствии свои бесчисленные искушения, согрешения, блуждания она не раз расценивала строго и точно — как «блуд». 12 мая 1935 года К.И.Чуковский привел в дневнике рассказ Ахматовой о том, что при договоре об издании ее стихов в « Советской литературе» у нее «потребовали, чтобы:
Не было мистицизма. Не было пессимизма. Не было политики.
Остался один блуд, — говорит она» (1, 645). В зрелые творческие годы Ахматова считала, что изначально стала порождением «духоты» эпохи — «предвоенной, блудной и грозной» («Поэма без героя», 1940—1965) (3, 186). Блуд в ее понимании охватывает все уровни народного бытия: от низменных плотских страстей до заблуждений духовных, ересей. Подводя итог прожитому веку, она подтверждает: И яростным вином блудодеянья Они уже упились до конца, Им чистой правды не видать лица И слезного не ведать покаянья. (1958) (2-1, 234).
Блуд большинства людей и целых народов возникает при уклонении от истинной веры, при забвении единственного средства очищения души — покаяния. Свою веру Ахматова берегла всю жизнь и действенным покаянием всегда пользовалась в наступавших душевных кризисах. Только это и уберегло от сумасшествия и самоубийства.
Порою непрестанная внутренняя покаянная молитва прорывается в стихи: Боже, Боже, Боже! Как пред тобой я тяжко согрешила! (1945) (2-1, 94).
Духовный опыт всей жизни отражен в двустишии:
Молитесь на ночь, чтобы вам Вдруг не проснуться знаменитым. (1964 — начало 1965) (2-2, 224). Темы безумия и самоубийства — сквозные в творчестве Ахматовой, но всегда она побеждает два эти страшных искушения все тем же неизменным сокрушением и покаянием во грехах. Уже в благостном по виду начале творческого пути она, как призналась много позднее, увидела свой будущий путь грехов и покаяний (и наказаний в случае недостаточной действенности и силы покаяния):
Уже я знала список преступлений, Которые должна я совершить. <...>
И знала я, что заплачу сторицей В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме, Везде, где просыпаться надлежит Таким, как я, — но длилась пытка счастьем. (2-1, 172-173) («О десятых годах», 1955). Противодействуя приступам сумасшествия, она поднималась на самую высокую духовную ступень смирения — юродство во Христе:
Любо мне, городской сумасшедшей, По предсмертным бродить площадям. (1930-е, 1960) (1, 456).
В позднем, совершенном в своей краткости одностишии, Ахматова итожит: «Я не сойду с ума и даже не умру» (1963) (2-2, 192), — и разъясняет в молитвенном двустишии:
Врачуй мне душу, а не то Я хуже чем умру. (1963) (2-2, 193).
Самоубийство как выход она всегда отвергает: «Не притронусь я дулом к виску» (2-1, 195) (1957). В «Клеопатре» (1940) самоубийство предстает в символическом обобщении: как неизбежное порождение языческой безысходности бытия. Магия зарождается в душах первых людей в Раю с искушения (по сути укуса) змия, обещавшего вечную божественную жизнь, и завершается в душах их потомства тем же укусом, несущим смерть:
И черную змейку, как будто прощальную жалость, На смуглую грудь равнодушной рукой положить. (1, 464).
Духовным венцом творчества Ахматовой стала лиро-эпическая историософия России как хранительницы истинного пути к Богу. 1914—1917—1941: две мировые войны и русская смута меж ними, едва не погубившая страну, — эти исторические грозы способствовали раскрытию предназначения поэзии Ахматовой как народного гласа.
Христианское мировосприятие, изначально переживаемое глубоко, искренне и выражаемое силой необыкновенного вдохновения, неизбежно наставляло поэта на путь емких (вселенских!) историософских обобщений, порою пророчеств. Касаясь жизни своего народа и государства, любой великий русский поэт, ведомый православной верой, в пору исторических потрясений так или иначе приходит к исповеданию великодержавных взглядов. Ахматова приходила вольно, осознанно и достигала в порывах вдохнове-
ния высот Державина, Пушкина, Тютчева. Потому и спас ее Сталин от неминуемой смерти в блокадном Ленинграде, включив своим распоряжением в списки вывезенных 28 сентября 1941 года на большую землю, — спас, ибо увидел в ней могучего проповедника победоносного духа русской вселенской державы. Ахматова свое спасение впоследствии часто и с теплом вспоминала (2-1, 262).
Уже в годы Первой мировой войны она видит Россию как преемницу исконного расцветшего в Византии Православия, чья вселенская сущность проявилась в почитании Христа во образе мирозижди-тельной Софии Премудрости Божией. Моления «в Киевском храме Премудрости Бога» (1915) (1, 190) хранятся в ее памяти. О 1914 годе она вспоминает: «Беседы с Х. (Н.Недоброво — А.М.) о судьбах России. Нерушимая стена св<ятой> Софии и Мих<айловский> монастырь — ad periculum maris, т.е. оплот борьбы с Диаволом - и хромой Ярослав в своем византийском гробу» (5, 74-75). Она остро переживает судьбоносное для всего мира противостояние, с одной стороны, падшего во грехах Первого (Западного) Рима и, с другой — Третьего, Русского Рима (преемника Второго, Византийского). Она признается в мистической любви к северной столице русской державы — Петербургу: Солеёю молений моих Был ты, строгий, спокойный, туманный. (1914) (1, 205).
Именно на волнах исторических потрясений в лирическом эпосе Ахматовой рождаются в своем роде потрясающие образы противостояния Западу. Самые яркие образы противоборства возникают в условиях самой сильной угрозы существованию Отечества — осенью 1917 года, когда полным ходом шел самораспад армии и государства, а часть разноликих сил, его подготовивших, уже собиралась бежать из поруганной страны. Ахматова видит и указывает главную причину черной немочи, охватившей душу народа — упадок православной веры, хранящей державу Третьего Рима:
Когда в тоске самоубийства Народ гостей немецких ждал И дух суровый византийства О т русской Церкви отлетал, Когда приневская столица, Забыв величие свое, Как опьяневшая блудница, Не знала, кто берет ее, — Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: «Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда. Я кровь от рук твоих отмою, Из сердца выну черный стыд, Я новым именем покрою Боль поражений и обид». Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух. (Осень 1917) (1, 316).
Ахматова видит, как столица русского Третьего Рима, призванного хранить веру до Конца Света и быть преддверием райского Нового Иерусалима, безвольно утрачивает свое предназначение с отречением царя 2 (15) марта 1917 года. По имени Петроград еще может уповать на помощь своего небесного покровителя — апостола Петра, стоящего с ключами на страже Рая, но по делам своим он сам отказывается даже от надежды на такую помощь, хотя, кажется, все еще благополучно:
В городе райского ключаря, В городе мертвого царя Майские зори красны и желты, Церкви белы, высоки мосты. (1917) (1, 287).
Западный (Первый) Рим Ахматова не любит и понимает его отступническую природу. Побывав там в декабре 1964 года, она по возвращении записывает итоговое суждение-приговор: «В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной-Денницей) <... > Дорога в Рим трудная. Вчера стояла у другого моря — вспомнила то страшное, как бездну тумана. (А это была только Маркизова Лужа)» (2-2, 488).
Под впечатлением Первого Рима Ахматова пишет четверостишие, также вскрывающее суть мировой власти Запада:
И это станет для людей Как времена Веспасиана, А было это — только рана И муки облачко над ней. (18 декабря 1964. Ночь. Рим) (2-2, 218). В годы жизни Веспасиана (9—79) в римской империи распяли Христа и пронзили Его на кресте копьем сотника. Хотя сам Веспасиан пришел к власти позднее, в 69 году, во время Распятия он уже состоял на воинской службе, а значит по сути соучаствовал в казни Спасителя, хотя и не ведал того. Западная культура прославляет эпоху Веспасиана как начало своего имперского расцвета, Ахматова же указывает на сокровенный коренной порок этой культуры, ставший причиной духовного падения Запада: соучастие в Распятии Сына Божьего. Словно бы предваряя строки о Веспасиане, Ахматова тридцатью годами раньше пишет: <...> кровью пахнет только кровь ... И напрасно наместник Рима Мыл руки пред всем народом Под зловещие крики черни <...> (1934) (1, 423).
Внешне это написано не только о Западном Риме, но и о России, а по сути именно о Западе, ведь Россия, на государственном уровне предав Православие в 1917 году, стала частью Запада и пошла по его гибельному пути.
Зато Ахматова сразу же почувствовала государственный поворот к Православию в годы Великой Отечественной войны и в последующее послевоенное правление Сталина. Потому совершенно искренне прославляла жизнь тех лет в стихах.
Поворот к Православию она не только почувствовала, но и предчувствовала и сокровенно при-
ближала внушающей силой своих стихов: Вражье знамя Растает, как дым, Правда за нами, И мы победим. (19 июля 1941) (2-1, 7).
За простотой этих слов слышится и псалом 90: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его <...>. Яко исчезает дым, да исчезнут <...>», — и слова святого Александра Невского из его жития: «Не в силах Бог, но в правде».
Подобно Тютчеву, написавшему во время Крымской войны: «Теперь тебе не до стихов, / О слово русское родное <...>», — Ахматова чувствует, что сила и дух народа в его богоданном слове, восходящем ко Христу как Слову, с Которого все «начало быть, что начало быть» (Ин. 1:3):
И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, И внукам дадим, и от плена спасем Навеки!
(«Мужество», 1942) (2-1, 16). Православным направлением творчества Ахматовой определяется коренное, восходящее к древнерусской словесности качество ее поэтики: у нее стихотворная лирика, лирический эпос и прозаический эпос не вымышленные, не мечтательные, не создающие образы небывалых людей и событий игрою вольного воображения, но со строгой точностью передающие переживания душевного мира поэта и внешние исторические события, в потоке которых поэт существует. Потому свое главное лиро-эпическое произведение она называет «Поэма без героя», подразумевая, что там нет героя вымышленного, столь обычного для художественной словесности Нового времени.
Тяготея в прозе к роду воспоминаний, она, словно древнерусский летописец, более всего боится погрешить против Правды. В чужих мемуарах она строго отслеживает неточности и сурово осуждает случаи намеренного искажения истины.
В емкой заметке «О прозе вообще» она обобщает свои наклонности: «Невозможность беллетристики (роман, повесть, рассказ и в особ<енности> стих<отворение> в прозе). Нечто среднее между зап<исными> книжками, дневниками ... т.е. то, что так изящно делали мои милые современники. («Шум времени», «Охранная грамота»)» (1964) (5, 217-218). Знаменательны «Стихи из ненаписанного романа» (2-1, 169) (1959—1962): это выжимка лирической правды из так и не осуществленного эпического вымысла.
Через любовную лирику Ахматова не смогла дать своему народу жизнеутверждающих образцов чистоты и света. Такие образцы она дала через лирику державную, наследующую традиции русского одописания, проникнутую эпическим, историософским осмыслением народной жизни.
Под ударами собственной судьбы Ахматова особенно глубоко соединилась с самой страдающей частью народа: «Я вижу, я слышу, я чувствую вас», и это родство неизбывно:
И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ, Пусть так же они поминают меня В канун моего поминального дня. (1, 471) (1940).
Сострадая народу, она не оправдывает его, как и себя, но зрит в самый корень и указывает причину бедствий, охвативших весь XX век: Осквернили пречистое слово, Растоптали священный глагол <...> (1930-е, 1960) (1, 456).
Это не только о поругании родного языка, но больше о разрушении духовной жизни языка - веры православной.
Сама же Ахматова верит и внушает веру в кре -пость русской православной державы, смиренно -покаянно проповедующей всему миру Истину Божественного Христа-Слова. Особенно ярко эту веру она выразила в год великой русской Победы над силами миро -вого зла — в строках, посвященных Тому, «Кого когда -то называли люди / Царем в насмешку, Богом в самом деле, / Кто был убит и чье орудье пытки / Согре-
то теплотой моей груди. » (1945) (2-1, 114): Всего прочнее на земле печаль И долговечней — царственное Слово.
Статья подготовлена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (грант РФФИ № 15-04-00093).
1. Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 2 — в двух книгах. Т. 7-8 — дополнительные. М.: Эллис Лак, 1998— 2005. Т. 5. С. 7-8. Далее ссылки на это издание приводятся вслед за выдержками с указанием в круглых скобках тома и страницы.
2. Чуковский К.И. Дневник. 1930—1969. М.: Современный писатель, 1994. С. 128; Чуковский К.И. Дневник. 1901— 1969: В 2 т. М.: ОЛМА-ПРЕСС Звездный мир, 2003. Т. 2: Дневник. 1930—1969.
References
1. Akhmatova A. A. Coll. of works in 8 vols. Moscow, 1998— 2005. Vol. 5, pp. 7-8. Further references to this edition is in round brackets.
2. Chukovskiy K.I. Dnevnik. 1930—1969 [Diary]. Moscow, 1994, p. 128; Chukovskiy K.I. Dnevnik. 1901—1969 in 2 vols [Diary]. Moscow, 2003, vol. 2: Dnevnik. 1930—1969.
