CC BY
78
УДК 821.161.1:2-423
UDC 821.161.1:2-423
В.В. ДВОЕГЛАЗОВ
аспирант, кафедра русской и зарубежной литературы, Вятский государственный гуманитарный университет Е-mail: vladimir6798@yandex.ru
V.V. DVOEGLAZOV
Graduate student, Department of Russian and Foreign Literature, Vyatka State Humanities University Е-mail:vladimir6798@yandex.ru
«ПРАВДА» И «ПРАВЕДНИЧЕСТВО» В «ДУХОВНОЙ БИОГРАФИИ» А.С.ПУШКИНА THE «PRAVDA» AND «RIGHTEOUSNESS» IN PUSHKIN'S «SPIRITUAL BIOGRAPHY»
В статье рассматривается вопрос о нравственно-философских основаниях «поэтического идеала» А.С. Пушкина. В этом направлении на конкретных примерах исследуются формально-содержательные аспекты художественного воплощения авторской концепции «праведничества». Устанавливается непосредственная связь между типами «праведника» и «странника» в состоянии «духовного томления» героев по высшей правде. «Духовная биография» писателя показывает процесс самостоятельного поиска и обретения онтологической истины.
Ключевые слова: тип «праведника», тип «странника», концепция «праведничества», «духовная биография» Пушкина, онтологическая истина.
The article deals with the question of moral and philosophical basis of Pushkin's «literary ideal». The formally-content aspects of the literary embodiment of the author's concept of «righteousness» are investigated. A direct link between the type of «righteous» person and «wanderer» in the state of heroes «spiritual longing» for the highest «pravda» is established. «Spiritual biography» of the writer shows the process of independent search and acquisition of the ontological truth.
Keywods: the hero-«righteous» person, the type of «wanderer», conception of «righteousness», Pushkin's «spiritual biography», the ontological truth.
Задачу «здравой критики» В.Г. Белинский видел в том, что «она должна определить значение поэта и для его настоящего и для его будущего...» [1, т.7, с. 101]. Современная наука должна указать близкий и дальний контексты понимания, обнаружить непреходящую сущностную сторону творчества - определить характер выражения «мировоззренческих опор, особенно нравственных», уяснить суть «главных личностных устоев» [6, с. 113], среди которых особо выделяется человеческое «служение Истине» [6, с. 114].
По признанию С.Л. Франка, «нет более благодарной и настоятельно нужной задачи, как заняться пристальным и непредвзятым изучением самого богатого и адекватного выражения русской духовности и ее вечной правды в духовном мире Пушкина» [25, с.273]. Разговор о высшей жизненной «правде» как этико-философской идее, объединяющей непреходящие аспекты творчества Пушкина, имеет свою историю, свои вариации и, несомненно, указывает на возможность научного описания художественных способов и приемов выражения авторской идеи «праведничества» [2, т.26, с.138-144; 4, т.12, с. 344; 10, 13, 23].
Вслед за творческими прозрениями В.Г. Белинского, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского литературоведы прошлого столетия и современности (Д.Д. Благой, Н.Н. Скатов, В.Н. Аношкина, В.Е. Хализев, С.А. Кибальник, И.А. Есаулов) отмечали, что Пушкин идейно-творчески продолжает собственно литератур-
ную, художественно-философскую традицию предшественников (прежде всего Карамзина, Жуковского), связанную с образным воплощением авторского понимания истины жизни. В силу уникальных биографических, психологических, индивидуально-творческих обстоятельств с конца 20-х - начала 30-х годов XIX века, «времени глубоких философских и религиозных размышлений» [6, с. 117], художник все более настойчиво обращается к «поэзии действительности» в поисках решения конечных вопросов: «К началу 1830-х годов относится чрезвычайно важное высказывание Пушкина о приоритете «вечных истин», на которых основаны счастие и величие человеческое» и которые поэзия не должна "силою слова потрясать"» [11, с. 80]. Так, оценивая художественно-философский потенциал А.Н. Радищева в форме литературного портрета (1836), поэт обобщенно выражает взгляды на сущность деятельности писателя, определяет цель творчества как служение благу, реальной жизненной пользе. Книга, эстетический результат работы, плод мысли, должна способствовать возрастанию «истинной пользы» благодаря авторскому представлению поэтического материала с «искренностью и благоволением». «Горькое злоречие», «поношение» не могут являться конечным результатом человеческой мысли - «священного дара божьего». Пушкин подчеркивает, что основой истины (в том числе той, которая отражена в книге), ее неразрывной духовной составляющей является «любовь» [3, т.7, с. 256].
© В.В. Двоеглазов © V.V. Dvoeglazov
Представленное в раннем творчестве соотношение социально-обусловленного и исконно антропологического в структуре личности понимание значения свободы, необходимости и нравственной ответственности в историческом процессе, непосредственное размышление о сущности бытия указывают на философскую глубину поэтического слова Пушкина, подготавливают художника «к твердому и мужественному отношению к действительности и объективным законам, ею управляющим» [8, с.460], предваряют разработку самостоятельной концепции жизни. По словам Д. Д. Благого, «новый эстетический идеал формировался в сознании Пушкина уже по ходу его работы над главами «Евгения Онегина»; поэтому закономерно, что к концу романа он сформулирован в образе Татьяны. Но свою художественную реализацию этот новый идеал находит в таких созданиях болдинской осени, как «Румяный критик мой...», «Сказка о попе и о работнике его Балде», «Домик в Коломне», «Повести Белкина», «История села Горюхина»» [8, с. 468].
Болдинская осень - один из самых примечательных этапов творческой биографии Пушкина [8, с.456, 460; 20, с.225]. Сам Пушкин в письме П. А. Плетневу от 9 декабря 1830 года признавался: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал» [7, т.10, с.252]. Именно в этот период создаются первые завершенные опыты в прозе, которые творчески соответствуют высказанной ещё в 1822 году авторской мысли: «Точность и краткость - вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей - без них блестящие выражения ничего не стоят» [3, т.7, с.12-13]. Идейно-содержательная сторона «Повестей покойного И.П. Белкина», затрагивающая общие свойства духовной составляющей личности и творчества Пушкина, привлекает внимание специалистов. По словам Ю.М. Лотмана, «Пушкин собрал в «Повестях Белкина» как бы сюжетную квинтэссенцию прозы карамзинского периода и, пересказав ее средствами своего нового слога, отделил психологическую правду от литературной условности. Он дал образец того, как серьезно и точно литература может говорить о жизни и иронически-литературно повествовать о литературе» [15, с.201]. По мнению Г.П. Макогоненко, используя прием иронии, «категорически разрывая с нравоучительным и эффектно-романтическим построением характера, Пушкин с позиций реализма показывает, практически впервые, социальную обусловленность человека, зависимость его нравственности, поведения, миропонимания от обстоятельств социального бытия, от среды, к которой он принадлежал» [16, с.127-128]. «Роль обстоятельств и вскрывалась на третьем, глубинном, пушкинском уровне повестей», - делает вывод исследователь [16, с.139-141].
Однако, «зависимость от среды - лишь одна сторона бытия пушкинских героев», - пишет Ю.М. Лотман о «маленьких трагедиях», написанных практически одновременно с «Повестями...» [15, с.202]. Оба цикла рассматриваются как две вершины самого плодотворного этапа деятельности художника. Герои первых «образцов завершенной прозы». так же как и персонажи драматических произведений, не освобождаются от личной от-
ветственности за последствия собственных действий. Но вопрос о моральной необходимости нравственного закона и последствиях его нарушения автор не поднимает до высоты трагедии бытия, как это предусмотрено замыслом драматического цикла. Так, рассматривая пьесу «Моцарт и Сальери», Г.Б. Курляндская отмечает «тот внутренний духовно-психологический конфликт» [14, с.23], который возникает в душе Сальери как результат столкновения «голоса "высшей правды"» с индивидуалистической правдой-отрицанием Всевышнего как духовного первоначала («Все говорят: нет правды на земле,/Но правды нет и выше. Для меня/Так это ясно, как простая гамма»). «У Сальери, - пишет ученый, -внутреннее наказание пришло после убийства друга; проснулась совесть и сразу же возникло подозрение, что он не гений, а злодей» [14, с.22]. «Ставке на несокрушимый Дух», прозвучавшей в гимне трагедии «Пир во время чумы», «бытийственно» противопоставлены сила «вечного неба, исполненного света», «чувство веры», которым «суждено усиливаться и побеждать в ходе действия» [26, с.134]. Вальсингам, испытывая чувство верности своему второму, «ситуативному» экстатическому Я, порожденному стихийным хаосом разрушения и смерти, «самим страданием своим подготовлен к восприятию высокой истины» любви, «человеческой близости» [26, с.135], прозвучавшей в песне Мери и словах Священника: «Пушкин говорит о молчании человека, заглянувшего в сокровенную тайну бытия, тайну жизни и смерти.» [26, с.140].
«Смиренная проза» Пушкина согрета волей доброго случая, окрашена восприимчивым, простодушным поэтическим сознанием Белкина, наивностью его биографии, предварена доброжелательным слогом письма ненарадовского помещика, т.е. повествование несёт на себе отпечаток авторского сознания. Обобщенно «Повести Белкина» воспроизводят «идиллическую атмосферу, связанную прежде всего с темой дома, семьи, повседневного общения близких людей» [27, с. 9]. Единый нерефлектирующий тип сознания многих героев, которые в основном лишены «внутренней раздвоенности», «простота и цельность» их психологического облика позволяют, по мнению В.Е. Хализева и С.В. Шешуновой, связать цикл в «прочный узел» [27, с. 9], где обозначены ценности обыкновенной жизни.
Воспроизведенные ситуации «средней реальности» раскрывают перед читателем свойства личности, показывают характер взаимоотношений человека и окружающей действительности. Вторгаясь в сферу этики и связанной с ней онтологии, автор согласует решение ситуаций с нравственной отзывчивостью героев, их настроем, самосознанием, отношением к обстоятельствам. Поэтому «в «Повестях Белкина» решался не политический, но нравственный вопрос - каким должно быть индивидуальное поведение человека». Но не только «перед лицом угнетающих его обстоятельств», но и в перспективе полноценной жизни «с ее укладом, нравами» [16, с.151].
Так, в повести «Выстрел» внешняя фабульная сторона реализует устойчивый мотив дуэли - сложного,
экзистенциально насыщенного момента жизни. Однако автор, пользуясь в качестве сюжетной основы реальным случаем, переосмысляет суть рокового поединка. Название не позволяет сделать преждевременного вывода о трагическом, грозном исходе описываемых событий. Остается момент тайны, интриги. Идейное значение произведения, разгадка заключена в направленности ответного выстрела и его последствиях, воссозданных во второй части новеллы.
В композиции всего текста первая часть является подготовительной: обрисовывается расстановка сил, развертываются характеры, объясняется содержание жизненной ситуации, т.е. ретроспективно раскрываются причины и обстоятельства дуэли. В основе столкновения - зависть Сильвио, желание нанести сильнейший удар молодому графу путем «мрачной игры» в смерть. Дуэль превращается из факта реального действия в способ реализации навязчивой злобной мысли стать вершителем судьбы, взять в свои руки свободное обращение с жизнью человека. Подобное решение переходит из внутреннего плана в план внешний, отражается в портрете героя: подчеркивается связь героя, зараженного идеей мщения, с миром инфернальных сил [3, т.6, с. 61,67]. Однако Сильвио не лишен таких человеческих свойств, которые подтверждают его способность к дружбе, искренней доброй симпатии: «Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление» [3, т.6, с.61-62].
Вторая половина произведения - оригинальное авторское решение, завершающее ход повествования и раскрывающее полноту личности центрального персонажа. Ответный выстрел, разрешающий напряженную трагическую атмосферу повести, придает дополнительное смысловое значение основной идее повести. Тема мести становится центральной, а образ Сильвио приобретает угрожающие черты. Напряженность повествования, углубленный психологизм создаются путем воспроизведения событий непосредственным участником дуэли - повзрослевшим и счастливо женатым графом. Значимость события в жизни рассказчика подчеркнута памятью о нанесенной обиде и свершенном отмщении.
Объединяет обе части повести образ главного героя - Сильвио. Именно с ним связано хронотопическое усложнение обстоятельств поединка; он - личностное начало и конец жизненной истории, человек, от нравственной воли которого зависел исход событий. Подробно, укрупненно передается момент завершения дуэли, своеобразной психологической игры-поединка Сильвио. Сила его демонической мысли направлена против графа, против того молодого равнодушия, с ко -торым некогда столкнулся герой и которое решил сокрушить: «. однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить...» [3, т.6, с.68]. В этом полушутливом мрачном признании графине передается смешанное состояние глубо -кой обиды и осознание справедливости собственных
действий. Герой оказывается в непростой ситуации: все его мысли о мщении полностью соотносятся с прошлыми обидами. В то время как реальность конкретного поединка лишь отчасти соответствует раннему злому замыслу. Герой понимает, что дуэль превращается в убийство, и просит восстановления тех условий дуэли, которые дадут ему возможность торжествовать. Получив такие условия в реальной ситуации, Сильвио удерживается на той грани, которая отделяет участников от неизбежной трагедии: выстрел в картину следует интерпретировать и как окончательное проявление себя, психологически последовательное достижение первенства, и как интуитивное ощущение того нравственного порога, за которым - муки совести, наказание, смерть. Поэтому последние слова, обращенные к графу, «содержат в себе нравственный смысл» [17, с. 71], указывают на сущностную значимость не физической расправы, но нравственной правды: «Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести» [3, т.6, с.69].
В повести «Гробовщик» формально запечатлена совершенно иная жизненная ситуация, иной фрагмент бесконечной жизненной цепи: один день из обыкновенной жизни ремесленника, только что пережившего нерадостный переезд из своей «ветхой лачужки» в «так давно соблазнявший его воображение и наконец купленный» желтый домик. Художник вполне последовательно, в соответствии с основными законами человеческой натуры воспроизводит психологию своего героя, обращается к области его сознания, описывает его душевное состояние. Таким образом, художественно подготавливается возможность исследования не столько внешнего, сколько внутреннего строя личности. Задается возможность проследить историю, где во взаимодействии с конкретными жизненными обстоятельствами раскрывается глубинная сторона характера простого человека, способного к драматическому уяснению вопросов «высшего порядка» [29, с.281]
При таком подходе вся вводная часть сюжета связана с обрисовкой деталей быта гробовщика, воссозданием мыслей героя, обусловленных конкретными фактами и ремесленными интересами, чаяниями, негодованиями: «Он думал о проливном дожде, который, за неделю тому назад, встретил у самой заставы похороны отставного бригадира. Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы, ибо давний запас гробовых нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти» [3, т.6, с. 82].
Последовательно в сюжетном отношении осуществляется переход от конкретно-исторического, социально-бытового плана к области этико-философской, онтологической. В художественном отношении для осуществления такого движения выбирается прием фантастического сна. Кульминационная встреча Адриана Прохорова с его клиентами, «мертвецами православными», момент «экзистенциального кризиса» [29, с.280], подготавливается шутливым, но очень остро воспринятым его сознанием предложением выпить за здоровье
«своих мертвецов». Обида, обострённая воздействием вина, становится внешним поводом для раздумья героя о собственной жизни, приводит к утончению граней самостоятельного мировидения: «Что ж это, в самом деле, - рассуждал он вслух, - чем ремесло мое нечестнее прочих? Разве гробовщик брат палачу? Чему смеются басурмане? разве гробовщик гаер святочный?» [3, т.6, с.85]. В исполинском возрастании чувства оскорбленного достоинства гробовщик переходит допустимую нравственную черту, доходит до предельного вызова основам мироздания: «А созову я тех, на которых работаю: мертвецов православных» [3,т.6,с.85]. В таком отношении пришествие мертвецов - нравственный отклик ушедшей в подсознание совести, иной действительности.
Повесть завершается не гибелью героя, а его радостным волнением. В момент развязки, отделения фантастики сна от реальности, Адриана Прохорова перестает волновать вопрос выгоды (купчиха Трюхина жива и не скоро поможет ему поправить ремесленные дела). Гробовщик обрадован жизнью. После экзистенциально напряженного состояния герой обращен к простой и незатейливой «бытийности». Здесь видится «просветление» обыкновенно угрюмого и задумчивого героя, его человеческое возвышение, личностное обращение к первостепенным жизненным ценностям.
Повесть «Станционный смотритель» - наиболее открытое из всего цикла произведение этико-философской направленности. Особенность финала повести колеблет устойчивость схемы развития мотива нравственного падения и гибели героини, соблазненной молодым знатным человеком. В отличие от бедной Лизы Карамзина, Дуня в ходе развития сюжета становится счастливой и любимой женой, доброй барыней. Однако благополучие героини, ее личное счастье не избавляют от переживания вины и нравственной ответственности за судьбу отца.
Наиболее полно и психологически тонко вся глубина переживаемого сложного чувства передана в моменте возвращения Дуни. Объятия героини с могильной землей Самсона Вырина - выражение раскаяния и восстановление нарушенного духовного единства мира отцов и детей. Правдивые, абсолютно свободные от этикетных условностей ощущения рассказчика, возникающие в процессе мысленного воссоздания сцены свидания дочери и отца, позволяют убедиться в их особом значении - совпадении с переживаниями автора-составителя цикла:
«- И барыня приходила сюда? - спросил я.
- Приходила, - отвечал Ванька; - я смотрел на нее издали. Она легла здесь и лежала долго. А там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и поехала, а мне дала пятак серебром - славная барыня!
И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных» [3,т.6,с. 98]. Завершающая сюжетную линию Самсона Вырина и Дуни сцена на кладбище художественно-философски восходит к архетипическому библейскому сюжету, выражает идейную сторону произведения, заключает авторскую законченную мысль о высшем чувстве любви
как онтологическом основании «обыкновенной жизни». Поэтически найденная сущность жизненной правды выражена и в известном философском стихотворении: «Два чувства дивно близки нам,/В них обретает сердце пищу:// Любовь к родному пепелищу,// Любовь к отеческим гробам» [3, т.3, с.203].
Повести «Метель» и «Барышня-крестьянка» в силу специфики повествования (отчасти связанного с образом условного рассказчика - девицы К.И.Т. - и в большей мере - с раскрываемой сферой личного чувства) обнаруживают свой нравственно-философский потенциал через наблюдение за переходом героев от литературных условностей в обрисовке любовной интриги к выражению полноты искреннего общечеловеческого чувства.
На первый взгляд, в развитии сюжета обеих повестей большое значение имеет мотив судьбы, случая: несостоявшееся по причине разыгравшейся метели тайное венчание помогает героям обрести истинное счастье; пугливость лошади способствует восстановлению согласия в отношениях двух враждовавших семейств. Однако такие повороты событий оказываются для читателя лишь результатом, проявляются только в финале повествования, приближая благополучную развязку. Автор в большей мере сосредоточен на исследовании человеческой натуры, качеств и свойств, проявляющихся, прежде всего, в ситуации личных отношений, «не просветленных» смягчающими, благоприятными для героев обстоятельствами.
В повести «Метель» автор наблюдает за изменениями, происходящими в героях до и после значимых жизненных событий. Развитие естественного чувства для офицера Бурмина сопрягается с пробуждением совести, осознанием вины и нравственной ответственности за жизнь и судьбу другого человека: «В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой день поутру, на третьей станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена» [3,т.6,с.80]. Ответная любовь Марьи Гавриловны становится наградой за искреннее раскаяние. В то же время, по верному замечанию Н.Н. Петруниной, героиня также «воспитывается жизнью» [21, с.145]: отказывается от «романического воображения», искренно и серьёзно переживает жизненные события (смерть Владимира, отца, возникающее чувство к Бурмину). События по-прежнему разворачиваются на фоне сентиментальных и романтических эпизодов. Подчеркивается «интересная бледность» в портрете офицера Бурмина, содержание внутреннего мира героини в начале повести («Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и, следовательно, была влюблена») определяет атмосферу любовного объяснения: «Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгой в руках и в белом платье, настоящей героинею романа» [3,т.6,с.78]. Естественность, искренность чувства, подкрепленная нравственной отзывчивостью, проявляется в поэти-
ческом согласии героев, выраженном угадыванием и воспроизведением фраз любовного письма Сен-Прё из романа Руссо. Удивление и завершающий повествование жест («Бурмин побледнел. и бросился к ее ногам.») - отнюдь не следование литературному этикету. Герои сталкиваются с реальностью, одновременно свободной и закономерной в своем движении, приходят к правде жизни через переживание высокого чувства любви, в определенном смысле выстраданного.
Основная мысль повести «Барышня-крестьянка», безусловно, художественно подсказана эпиграфом. Как пишет Н.Н.Петрунина о главной идее произведения, «общественные условности отступают перед свободной игрой молодых сил, перед правдой естественного природного чувства» [21, с.143]. Любовь Лизы Муромской и Алексея Берестова, составляющая основу повествования, крепнет на удивительно тонком и прочном взаимодействии духовного мира героев и не зависит от внешних «общественных условностей», семейной вражды, сословных правил, «наряда» избранницы и связанной с ней «славной выдумки».
Чувство развивается постепенно, вне влияния законов среды, освобождая искренние, глубокие свойства натуры каждого героя. Способность отдаваться поэтической духовно возвышающей силе признается автором в качестве основного, ключевого свойства, приближающего человека к главной ценности земного существования. Как и в повести «Метель», автор наблюдает за развитием чистого чувства, подчиненного нравственности человека, его исконному переживанию радости бытия: «.. .ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела» [3, т.6, с.104]. Автор психологически точно воспроизводит состояние девушки, практически буквально повторяя выражения в описании эмоций, раскрывающих переживания любовного чувства бедной Лизы Карамзина. Уже после первой встречи Лизы и Алексея в роще рассказчик проницательно обращается к сфере внутренних переживаний героев, открывает тайну поэзии любви, говорит о здоровом состоянии нравственного чувства: Лиза «в мыслях повторяла все обстоятельства утреннего свидания, весь разговор Акулины с молодым охотником, и совесть начинала ее мучить»; «С своей стороны Алексей был в восхищении, целый день думал он о новой своей знакомке; ночью образ смуглой красавицы и во сне преследовал его воображение. Заря едва занималась, как он уж был одет» [3,т.6, с. 106]. Лиза, как пишут исследователи, близка «к самой сердцевине того национального мира, к которому принадлежит Татьяна Ларина, Маша Миронова» [12, с.34]. Поэтому эта «странная крестьянка» вопреки всем возникающим препятствиям оказалась способной пробудить все лучшие качества избранника, помогла обнаружить его моральную стойкость, цельность натуры, готовность к испытаниям. В свою очередь, Алексей Берестов благодаря этой любви «излечивается от наигранного байронизма», «барской бесцеремонности» [21, с. 145]. Соединенные в цель-
ную картину провинциального мира с устоявшимся нравственным, онтологическим законом любви (примирение отцов-помещиков, рождение новой семьи) финальные строки повести знаменуют «торжество живой жизни, прорыв в мир идеала» [12, с.34].
«Повести Белкина» лишены наглядной авторской морали [27, с.68]. Однако присутствие всеведущего повествователя, выражение его позиции всегда ощущается через участие «подставного автора» - Белкина. Трудно согласиться с мнением, что Белкин - «идеальный читатель» или «идеальный автор» в представлении Пушкина. Но глубоко верно то, что безыскусственные моменты его историй и жизнеописаний, его романтическая отзывчивость при всей наивности восприятия жизни симпатичны автору. Именно так происходит сближение изображаемого Белкиным мира с сознанием автора-издателя [27, с.37]. Моменты стилевого совпадения точек зрения Белкина и автора-издателя дают повод говорить об общих жизненных ценностях историй, позволяют приблизиться к пониманию картины нестоличного, несуетного, будничного мира. Здесь обнаруживается определенный источник размышлений о повседневном и всеобщем - истинных ценностях жизни, в конечном счете сливающихся в единство онтологической правды.
В художественном наблюдении за сложными сцеплениями и отталкиваниями потоков жизни, устойчивыми и подвижными элементами бытия персонажей «Пушкин не предлагал рецепта поведения, он выводил его из объективного хода жизни» [16, с.152]. «Сила «Повестей Белкина», - пишет Маркович,- не только в той или иной идее, но еще в большей степени - в тех свободных и открытых отношениях с истиной, в которые пушкинский текст вовлекает читателя» [17, с.86].
Пушкинские герои и сюжеты «Повестей.» иронично пародируют сентиментально-романтическую и натуралистическую форму повестей своего времени [22]. Однако, частично подчиняя коллизии и перипетии «ходячим» правилам, автор-издатель цикла одновременно обнаруживает их глубокое противоречие реальной действительности: в итоге сюжетные события повестей развиваются по законам непредсказуемости жизни, сложно скрытых и существующих в ней закономерностей и необходимой свободы, идущей от «самостоянья» человека, сознательной или интуитивной близости духовно-нравственному «средоточию русской жизни».
В «Повестях Белкина» многие герои сочетают современную Пушкину образованность, развитое самосознание с элементами природной личностной близости миру народного идеала. Автор наблюдает за нравственной отзывчивостью героев, способностью к естественному проявлению различных оттенков характера в разных этических ситуациях. Образ «подставного автора» Белкина помогает отделить романизированную позу, маску, пародию от безыскусственной правды жизни, чистой романтики чувства, нравственного волнения; способствует уяснению естественного согласия здорового человеческого «самостоянья», желания созидания жизни с непреходящим миром ценностей повседневного доброго общения, дома, семьи, которые
открывает автор-издатель.
Важнейшими образами, выражающими глубины найденного идеала, в творчестве Пушкина становятся старец Пимен, Татьяна Ларина, герои «Капитанской дочки». Достоевский подчеркнул, что главная героиня «Евгения Онегина» «высказывает правду поэмы» [2, т. 26, с. 141]. Художественно воссоздавая в романе сложную этическую ситуацию, автор находит ту неизменную основу свободной человеческой жизни, которая позволяет стоять «твердо на своей почве» [2, т. 26, с. 140] и соблюдать высший онтологический закон. Характер этой почвы - высокие качества, заложенные в принципах народной этики и воспринятые одухотворенным сознанием Татьяны Лариной. Они «теснейшим образом связаны с обрядовой стороной православия» и выражаемой этим христианским учением «универсальной системой вечных ценностей - красоты, добра, правды» [28, с.86-87]. Однако, по утверждению современного исследователя, «душевную цельность» героини образует гармоничный синтез интуитивной «народно-патриархальной религиозности» и «высокой дворянской», «европейской книжной» культуры [28, с.86, 88]. Именно это органическое единство составляет «пушкинский поэтический идеал» [цит. по: 28, с.88].
Образная структура, идейно-художественная сторона «Повестей Белкина» творчески развивается в произведениях Пушкина 30-х годов [17, с. 86]. Так, роман «Капитанская дочка» уже привлекал внимание ученых с точки зрения выражения авторского отношения к миру простых людей, близких христианским формам праведничества [26, с. 146-161]. Современный исследователь, сосредоточиваясь на анализе этико-философской проблематики произведения, отмечает слитное «чувство человеческой правоты» и «милости» [24, с. 618-619] как движущую духовную основу поведения центральных персонажей. Именно такое качество позволяет включить в «целый ряд положительно прекрасных русских типов» (по сути «праведников») Машу Миронову и Петра Гринева, идейно-образно представляющих «субстанциональные начала нравственной цельности и красоты русского народа в художественной концепции Пушкина» [24, с.111].
Пушкинская концепция «праведничества» базируется на диалектическом соединении народного этического идеала, почерпнутого автором в моменты близкого общения с «поэзией жизни», и «гуманистического любомудрия», подразумевающего «душевное здоровье и равновесие» человека, «оптимистическое, жизнерадостное отношение к жизни» [9, с.325-326] при полном понимании противоречий реальной действительности, действия драматических событий человеческой истории. В этом отношении романтический заряд творчества, вера в идеальную сторону бытия, возвышающий пафос стихотворения Пушкина «Герой» идейно-творчески предваряет художественные размышления об онтологической правде у Лермонтова, Гоголя, Тургенева. В творчестве Пушкина высокая идеальная сторона авторской «правды», достигшая религиозных высот в поэтическом переложении вели-
копостной молитвы Ефрема Сирина, творчески сбалансирована собственно художественным выражением истины «смиренной прозы» бытия («Если жизнь тебя обманет...», «Я памятник себе воздвиг...»).
Однако данная концепция окажется неполной без уяснения значения художественного феномена «странничества», так устойчиво и своеобразно проявляющегося в творчестве Пушкина в образах кавказского пленника, Алеко, Онегина, лирического героя стихотворения «Странник», «благородного разбойника» Владимира Дубровского, который «выступает в роли романтического бездомного странника» [20, с.158]. Рисуя образ «русского скитальца», поэт, по словам Достоевского, выразил «сильную и глубокую, совершенно русскую мысль» - «отыскал и гениально отметил» «того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем» [2, т.26, с.137]. В русской культуре такое состояние личности связано с явлением «странничества». Как пишет современный исследователь, «следует различать странничество как христианское понятие, восходящее к аскетике, и странничество как духовный подвиг, выбираемый подвижником благочестия для своего спасения» [18,с.29]. Исток «странничества» героев Пушкина - духовное томление по высшей правде, возникающее как «отвлеченная» тоска «по природе», «жалоба на светское общество», «мировые стремления» в поэме «Цыганы» [2, т.26, с. 138]. В том случае, когда «странничество» становится целенаправленным поиском и возможным способом обретения правды жизни, «всемирного счастья», оно оказывается глубоко связанным с «праведничеством», образуя нерасторжимое духовное единство, которое отмечали Н.А. Бердяев («Судьба России»), И.А. Ильин («О русской культуре»), Н.О. Лосский («Характера русского народа»).
Критикой отмечено, что Пушкин «в своих созданиях оставил нам множество образцов, типов (еще один несомненный признак гениального дарования!),- типов того, что совершилось потом в нашей словесности» [4, т.15, с.72]. «Праведники» и «странники» - два идейно связанных образа-типа в творческой системе Пушкина. Они являются не только художественным фактом, запечатлевающим «сильную и глубокую, совершенно русскую мысль» [2, т.26, с. 137]. Герои, так или иначе отражающие данные состояния личности, оценочно передающие содержание внутреннего духовного мира человека, реализуют и состояние сознания самого писателя, свидетельствуют о его самостоятельном «святогрешном» [5] пути, поиске и обретении непреходящих основ бытия. Наиболее открытое и последовательное выражение подобной позиции исследователи обнаруживают в «духовной биографии» Л.Н. Толстого, чьи поздние произведения (в особенности «Записки сумасшедшего», «Посмертные записка старца Федора Кузьмича») и уход из Ясной Поляны идейно продолжают экзистенциальное открытие пушкинского «Странника», демонстрируют развитие форм авторского «праведничества» [7].
Библиографический список
1. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: в 13 т. М.: АН СССР, 1953-1956.
2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Л.: Наука, 1972-1990.
3. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Л.: Наука, 1977-1979.
4. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т.- М.: Наука, 1978-1982. Сочинения: в 12 т.
5. Амфитеатров А. «Святогрешный» // «В краю чужом.». Зарубежная Россия и Пушкин. М., 1998. С.228-235.
6. Аношкина-КасаткинаВ.Н. Православные основы русской литературы XIX века. М.: Пашков дом, 2011.
7. Благой Д. Д. Джон Беньян, Пушкин и Лев Толстой // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962. Т. 4. С. 50-74.
8. Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина (1826-1830). М., 1967.
9. Булгаков С.Н. Православие: Очерки учения православной церкви. М.: Терра, 1991.
10. Есаулов И.А. Пушкинская речь Ивана Шмелева: Новый контекст понимания [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://smalt.karelia.ru//~filolog/journal/konf/2013/28-esaylov.pdf
11. Жаравина Л.В. От Пушкина до Шаламова: русская литература в духовном измерении.- Волгоград, 2003.
12. ЗуевН. Одна из вершин русской философской прозы («Повести Белкина») // Литература в школе. 1998. № 8. С. 21-34.
13. Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб: Наука, 1998.
14. Курляндская Г.Б. «Моцарт и Сальери» как идейно-эстетическое введение в романическое творчество Достоевского // Писатели-классики центральной России. Сб.научн.ст. / научн. ред. Г.Б. Курляндская. Орел, 2009. С. 18-26.
15. Лотман Ю.М. Пушкин.- СПб.: Искусство-СПб, 1995.
16. Макогоненко Г.П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830-1833). Л.: Худож. лит., 1974.
17. Маркович В.М. «Повести Белкина» и литературный контекст // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1989. Т. 13. С. 63-88.
18. Моклецова И.В. «Хождения» в русской культуре и литературе X-XX веков. М., МГУ, 2003.
19. Непомнящий В. С. Лирика Пушкина как духовная биография. М.: МГУ, 2001.
20. Никольский С.А., Филимонов В.П. Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии XVIII-середины XIX столетия. М., 2008.
21. ПетрунинаН.Н. Проза Пушкина (пути эволюции). Л.: Наука, 1987.
22. Сидяков Л.С. Пушкин и развитие русской повести в начале 30-х годов XIX века // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1960. Т. 3. С.193-218.
23. Сурат И. З. Пушкин: Биография и лирика: Проблемы. Разборы. 3аметки. Отклики / Рос. акад. наук. ИМЛИ им. А. М. Горького. М.: Наследие, 1999.
24. Фесенко Э.Я. Русская литература XIX века в поисках героя. М.: Академический проект, 2013.
25. Франк С.Л. О задачах познания Пушкина // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. С. 248-273.
26. ХализевВ. Е. Ценностные ориентации русской классики. М.: Гнозис, 2005.
27. ХализевВ.И., Шешунова С.В. Цикл Пушкина «Повести Белкина». М.: Высшая школа, 1989.
28. Черниговский Д.Н. «Но я другому отдана, я буду век ему верна» (к проблеме интерпретации образа Татьяны в романе «Евгений Онегин» А.С. Пушкина)//Статьи о Пушкине. К 200-летию со дня рождения поэта. Сборник научных трудов. М.: Прометей, 1999. С.85-88.
29. Чернышева Е.Г. Наивная телеология русского ремесленника Адриана Прохорова // Статьи о Пушкине. К 200-летию со дня рождения поэта. Сборник статей. М.: Прометей, 1999. С.272-283.
References
1. Belinsky V.G. Completed Works: in 13 vol. M., 1953-1956.
2. Dostoevsky F.M. Completed Works: in 30 vol. SPb., 1972-1990.
3. PushkinA.S. Completed Works: in 10 vol. SPb., 1977-1979.
4. Turgenev I.S. Completed Works: in 30 vol. M., 1978-1982. The Composition: in 12 vol.
5. AmfiteatrovA. "Saint and sinner" // «In edge another's ...». Foreign Russia and Pushkin. M., 1998. Pp. 228-235.
6. Anoshkina-KasatkinaV.N. The orthodox basis of Russian literature of the XIX century. M., 2011.
7. BlagojD.D. John Ben'jan, Pushkin and Lev Tolstoy // Pushkin: Researches and materials. SPb, 1962. Vol. 4. Pp. 50-74.
8. Blagoj D.D. Pushkin's literary way (1826-1830). M., 1967.
9. Bulgakov S. Orthodoxy: Sketches of the doctrine of the Orthodox church. M., 1991.
10. Esaulov I.A. Ivan Shmelev's speech about Pushkin: New context of understanding [Electronic resource]. A mode of access: http://smaltkareha.ru/~filolog/joumal/konf/2013/28-esaylov.pdf
11. ZjaravinaL.V. From Pushkin to Shalamov: Russian literature in spiritual investigation.Volgograd, 2003.
12. Zuev N. One of the height of Russian philosophical prose («Belkin's novellas») // The Literature in school. 1998. № 8. Pp. 21-34.
13. KibalnikS.A. Pushkin's literary philosophy. SPb, 1998.
14. Kurljandskaya G.B. «Mozart and Saljery» as a conceptual and aesthetic introduction in Dostoevsky's novels // Writer-classics of the central Russia. /science ed. G.B.Kurljandskaya. Orel, 2009. Pp. 18-26.
15. Lotman J.M. Pushkin. SPb., 1995.
16. Makogonenko G.P. Pushkin's works in 1830th years (1830-1833). SPb, 1974.
17. Markovich V.M. «The tales of the late Ivan Petrovich» and a literary context // Pushkin: Researches and materials. SPb, 1989. Vol. 13. Pp. 63-88.
18. MokletsovaI.V. "Circulation" in Russian culture and literature of the X-XX century. M., The Moscow State University, 2003.
19. Nepomnjashij V.S. Pushkin's lyrics as a spiritual biography. M.: Moscow State University, 2001.
20. Nikolskij S. A., Filimonov V.P. Russian worldview. The meanings and values of Russian life in the Russian literature and philosophy XVIII-mid XIX century. M, 2008.
21. Petrunina N.N. Prose of Pushkin (a way of evolution). SPb., 1987.
22. Sidjakov L.S. Pushkin and the development of Russian short novel at the beginning of 30th years of XIX century // Pushkin: Researches and materials. SPb, 1960. Vol. 3. Pp.193-218.
23. Surat I.Z. Pushkin: Biography and lyrics: Problems. Analyses. Notes. Responses. M., 1999.
24. Fesenko E.Ya. Russian literature of the XIX century searches hero. M., 2013.
25. FrankS.L. About problems of study of Pushkin // Frank S.L. Russian worldview. SPb., 1996. Pp. 248-273.
26. Halizev V.E. Value orientations of Russian classics. M., 2005.
27. Halizev V.E., Sheshunova S.V. Pushkin's cycle of «The tales of the late Ivan Petrovich». M., 1989.
28. ChernigovskijD.N. «But I am given to another, I shall be true to him century» (to a problem of interpretation Tatyana's image in A.S.Pushkin's novel "Eugeniy Onegin") // Articles about Pushkin. To 200-years from birthday of the poet. The collection of the scientific works. M., 1999. Pp. 85-88.
29. Chernushova E.G. Naive teleology of Russian handicraftsman Adrian Prokhorov // Articles about Pushkin. To 200-years from birthday of the poet. The collection of scientific works. M., 1999. Pp. 272-283.
