CC BY
202
УДК 94(47).084.2(470.22)
Е.Ю. Дубровская
ПОВСЕДНЕВНОСТЬ В ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ: РЕВОЛЮЦИЯ 1917 ГОДА, ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА И ИНОСТРАННАЯ ИНТЕРВЕНЦИЯ В ОБЩЕЙ ПАМЯТИ ЖИТЕЛЕЙ КАРЕЛИИ*
Аннотация
Статья посвящена стратегиям выживания человека в условиях военного времени 1918-1922 гг. в российской Карелии. Проанализированы опубликованные и находящиеся в архивах документы, а также фольклорные материалы раннесоветского периода о происходившем в российско-финляндском приграничье - западных территориях Олонецкой губ. и Кемского уезда Архангельской губ. Исследование основано на воспоминаниях очевидцев и участников событий российской революции 1917 года, гражданской войны и иностранной интервенции в советскую Карелию. Автор исследует повседневные социальные и культурные практики как военных, так и гражданского сельского и городского населения в чрезвычайных обстоятельствах. В частности, внимание уделяется «маленьким людям», их действиям, поведению, образу жизни.
Ключевые слова:
История повседневности, военное время 1918-1922 гг., советская Карелия, воспоминания, стратегии выживания.
E.Yu. Dubrovskaya
DAILY UNDER EXTREME CIRCUMSTANCES: REVOLUTION 1917, CIVIL WAR AND FOREIGN INTERVENTION IN COMMON MEMORY OF THE POPULATION OF KARELIA
Annotation
The article is devoted to the survive strategies of individuals in wartime 1918-1922 in Russian Karelia. Analyzed are published and archive documents as well as lore sources dealing with the early soviet history of the Russian-Finnish borderland - western part of the Olonets-province and Kemsky used of the Archangelsk province. The research is based at memoirs of the eyewitnesses and participants of the events dating back to the Russian revolution 1917, Civil war and foreign intervention to the soviet Karelia. Author focuses at everyday social and cultural practices either of combatants or civil rural and urban population under extreme circumstances. Particular attention is paid to “little people”, their actions, behavior, way of life.
Key words:
Daily history, wartime 1918-1922, soviet Karelia, memoirs, survive strategies.
Для истории Карелии ХХ в. военная тематика остается одной из самых актуальных, прежде всего, в силу геополитического фактора, поскольку пограничное положение края создавало предпосылки для вольного, а чаще - невольного участия населения в вооруженных конфликтах России с иностранными государствами.
Статья подготовлена в рамках программы деятельности Междисциплинарного научно-образовательного Центра прибалтийско-финских исследований ”Fennica”.
114
Это очевидно и для ситуации 1918 года, когда территория Карелии: как российскофинляндское приграничье, так и Карельское Поморье перестали быть окраиной государства в прямом смысле слова и приобрели важное стратегическое значение для всей страны. Наряду с внутрироссийскими боевыми конфликтами различных характера и направленности (Красная армия / белогвардейские войска Временного правительства Северной области в Архангельске или национальные формирования карелов / русские «красные» или «белые» части) Поморье, Обонежье и приграничные волости Карелии стали ареной внешней, союзнической и финской интервенции. Обращают на себя внимание планы, интересы и реальные действия в отношении России стран Антанты и Четверного союза - двух боровшихся между собой в годы Первой мировой войны международных военно-политических коалиций.
Региональный подход, применимый к изучению событий 1917-1922 гг. в Карелии, позволяет показать происходившее здесь как сложное переплетение различных вооруженных конфликтов и войн, которое способствовало резкому расширению масштабов, ожесточенности и продолжительности российской гражданской войны.
Множество уникальных свидетельств «о времени и о себе», сохранившихся в материалах фольклорных коллекций, долгое время оставались вне поля зрения историков, поскольку не вписывались в установившуюся в 1930-е гг. схему того, что и как следует вспоминать о революции и Гражданской войне. Сохранение памяти о «своем» времени, о событиях, безусловно, значимых для конкретного повествователя, делает записанные тексты важным историческим источником не только о перипетиях гражданской войны в России, но и бесценным «человеческим документом». Этот «документ» знакомит со спецификой мышления, с представлениями о нормах и ценностях, которые оставались значимыми для целого, к сожалению, уже ушедшего, поколения наших соотечественников.
Пространственно-временные образы являются едва ли не основными формами восприятия человеком окружающего мира. Конкретное восприятие времени, как и пространства, специфично для каждой культурной традиции. Это прослеживается и при изучении эпических памятников в качестве важных исторических источников, и при знакомстве с источниками личного происхождения, какими могут служить дневники, воспоминания, эпистолярное наследие, биографии и автобиографии и т.д. [Дианова, 2009; Костина, 2008].
Человек не рождается с «чувством времени», его временные и пространственные понятия всегда определены культурой, к которой он принадлежит, а всякого рода социально-культурные трансформации ведут за собой изменение мироощущения людей [Веретенникова, 2003: 115].
Изучая изменения, которые произошли в традиционном укладе жизни в городской среде и в карельской деревне в первой трети ХХ в., можно проанализировать, как воспринималось время жителями карельского края в начале ХХ столетия, в переломную «революционную» эпоху общественно-политических потрясений 1917 г., гражданской войны и иностранной интервенции в Карелии, в первые годы советской истории края.
В этом отношении особый интерес представляют хранящиеся в Научном архиве Карельского научного центра РАН (КарНЦ РАН) многочисленные воспоминания очевидцев и участников событий революционного и военного времени, записанные в 1930-е гг. как историками, так и фольклористами, выезжавшими в карельское приграничье, в Поморье, в глубинку бывшей Олонецкой губернии [Ипполитова, 2010: 175]. Эти источники позволяют проследить на карельском материале основные толерантные и конфликтные мифы, идеи и лексемы, которые уже тогда использовались для создания как этнических и этнополитических образов, так и образов времени.
А.Ю. Осипов, автор опубликованной в хельсинкском русскоязычном журнале «LiteraruS» статьи о событиях крестьянского восстания зимы - весны 1921-1922 гг. в Беломорской Карелии, уделяет внимание использованию известных эпических образов в
115
качестве символического оружия повстанцев [Осипов, 2007]. Подтверждение этому находим в многочисленных записях воспоминаний уроженцев приграничных деревень Вокнаволок, Контокки, Тунгуда и др. из коллекции «Рассказы о Гражданской войне в Карелии» (Архив КарНЦ РАН). Сохранившиеся в архиве материалы личного происхождения сохранили свидетельства о том, как память жителей приграничья о мифологическом времени была востребована руководителями антисоветского движения, а имена фольклорных персонажей стали псевдонимами - финский егерский капитан Ялмари Таккинен, инструктировавший повстанцев в военном деле, назвал себя «Вяйнемейненом», а его помощник Василий Сидоров (Левонен) из д. Берез-наволок, недавний владелец кожевенной мастерской, получил прозвище «Илмаринен».
По наблюдениям исследователя, мифологические «Вяйнемейнен» и «Илмаринен» появились вскоре после того, как все руководство восстанием оказалось в руках офицеров финляндской армии. Егерский майор Пааво Талвела, как и большинство других офицеров, ограничился скромным псевдонимом «Уйнонен»: «Для них псевдонимы выполняли исключительно практическую нагрузку», поскольку Советской России «было совсем не обязательно знать, что офицеры финляндской армии участвуют в столь сомнительной операции даже в качестве добровольцев» [Осипов, 2007: 17].
Если в 1914 г. вступление России в Первую мировую войну повлияло на активизацию памяти жителей Архангельской и Олонецкой губерний об имперском расширении и завоеваниях, изменилось восприятие Карелии как места противостояния Востока и Запада, то в годы российской революции 1917 г. и Гражданской войны востребованной становилась память о причастности рассказывающего к протестным действиям против старого мира и исторических личностей, его олицетворявших [Дубровская, 2014].
Отмечавшееся в воспоминаниях бывших фронтовиков «отсутствие перемен», которое они обнаруживали в родной карельской глубинке, воспринималось как досадный анахронизм и требовало «исправления». Весьма примечательны записи текстов, которые содержатся в материалах фольклорной экспедиции ленинградской исследовательницы А.М. Астаховой.
Анна Михайловна Астахова (1886-1971), чей путь в фольклористику в 1920-е годы связан с первыми севернорусскими экспедициями Государственного института истории искусств (ГИИИ), в начале 1930-х являлась секретарем секции фольклора в ленинградском Институте по изучению народов СССР (ИПИН). Секция работала на основе бывшей академической комиссии, а впоследствии была преобразована в Отдел фольклора народов СССР Пушкинского Дома. Во главе отдела стоял доктор филологических наук М.К. Азадовский [Иванова, 2005].
В 1932-1933 гг. А.М. Астахова, занимавшаяся прежде всего городским фольклором, песнями городской улицы, выезжала в экспедиции в Карельское Поморье, где записывала «Рассказы о гражданской войне» одновременно с историческими песнями, любовной лирикой и произведениями других жанров. Порядка 30 текстов, зафиксированных ею в 1932 г. в Беломорском (Сорокском) и Медвежьегорском районах среди жителей Повенца и Медвежьегорска, сел Нюхча, Лапино, Шижня, деревень Койкиницы и Пертозеро, образуют раздел «Фольклор гражданской войны» среди архивных материалов экспедиционных записей [НА КарНЦ РАН. Л. 227-347].
Разумеется, экспедиции собирателей фольклора и воспоминаний о происходившем в крае в 1914-1920 гг. обращались к памяти лишь одной из сторон - к победителям, участвовавшим в революционных событиях и сражениях гражданской войны [Дубровская, 2005; 2009]. Среди них - бывшие красные партизаны, красноармейцы и те из жителей приграничья, кто поддерживал советскую власть. Однако в их свидетельствах встречаются подробности, позволяющие обнаружить проявления не только идеологической памяти населения, но и памяти неотредактированной, иногда наивной,
116
порой рефлексивной, рассудочной, нередко - той, которую можно назвать «памятью сердца».
Традиция рассказывания, зафиксированная в текстах записей «фольклора гражданской войны», устанавливает тесную связь между этой памятью и пространством традиционной культуры Русского Севера. Так, семидесятилетняя А.П. Попова, рассказывая о с. Нюхча, затерянной в глуши Карельского Поморья, вспоминала, что до прихода «добровольцев» - солдат добровольческой белой армии - «уж никто у нас не бывал, ворон не пролетывал в нашу деревню» [НА КарНЦ РАН. Л. 229].
В записанных А.М. Астаховой текстах рассказов членов семьи И.В. Титова из Нюхчи присутствуют фольклорные мотивы «чудесного спасения» и «неокончательной смерти» участников кровопролитных событий. Так, по свидетельству сестры, в одном из домов односельчанка сумела спасти своего брата от ареста следующим образом: «В окошко-то увидали и бегом из квартиры через сенник, но по дороге встретился бы неминуемо с Рублевским <белым офицером. - Е.Д.>, если бы «жонка» хозяина «не закрыла его юбкой: она, распустив юбку, встала между ним и Рублевским, и брату удалось бежать». Другому жителю деревни, уцелевшему во время расстрела, удается выбраться из-под горы трупов и скрыться [НА КарНЦ РАН. Л. 322, 333].
В записях А.М. Астаховой можно выделить и традиционные для фольклора мотивы «нетипичного поведения врага». Часовой-белогвардеец предупреждает красного партизана о грозящей ему в деревне опасности. Врач, служивший у белых, спасает красноармейца от ареста, поскольку оказался его однополчанином в годы Первой мировой войны (1914-1918) [НА КарНЦ РАН. Л. 304]. В воспоминаниях сорокалетнего А.П. Вавилина о пребывании в плену у белых в 1919 г. в районе ст. Кяппесельга он связывает свое спасение от расстрела с тем, что арестованный вместе с ним товарищ-поляк оказался родственником начальнику контрразведки: оба поляка вместе служили «в царское время», к тому же были женаты на сестрах [НА КарНЦ РАН. Л. 301-302].
Приведенный пример подтверждает заключение И.А. Разумовой о том, что установление родства в любой форме - от свойства до былого братства по оружию -способствует преодолению критического положения, являясь средством «спасения» и психологической компенсации [Разумова, 2001: 320-324]. Вместе с тем в семейной памяти, носителями которой выступают как мужчины, так и женщины, отразилась и специфика корпоративного мировосприятия военных, обусловленная бытом, системой ценностей и другими особенностями их корпоративного сознания. Эта специфика тесно связана с ритмом исторического времени и с механизмом функционирования исторической памяти этой социальной группы [Кожевин, 2002].
Исследователь феномена коллективной памяти и культуры припоминания / забывания И. Нарский определяет историческую память как «культурный контекст, социокультурную рамку или смысловой растер, который просеивает, упорядочивает, иерархизирует по критерию социальной значимости, удерживает и инструментализирует пережитое человеком (и группой)» [Нарский, 2004: 86]. По его наблюдениям, этот феномен «включает не только некую мозаику исторических образов (а не монолитный образ) как результат обращения к прошлому», но и «всю совокупность процессов их формирования, циркуляции, деформации, вытеснения, манипуляции ими и т.д.» [Там же].
Иллюстрацией к тому положению исследователя, что носителем коллективной памяти является не коллектив, а отдельный человек, память которого представляет собой «аморфный анклав разнородных и разнообразно интерпретируемых мифов» [Там же], может служить зафиксированное А.М. Астаховой рассуждение бывшего красного партизана П.А. Добрякова о прошедшей жизни.
Активный участник революционных событий 1917 года в Поморье, рабочий сорокского лесозавода К. Стюарта, председатель Сорокского отделения профсоюза лесопромышленных предприятий и член исполкома Сорокского совета, в начале 1930-х завершил свой рассказ следующим образом: «И так за 10 лет с 1917 г. я разбит, как
117
корабль, прошедший бурю, от которого осталось одно лишь название, что Добряков, но в надежде, если уж дожил до 10-летия Октябрьской революции, насилу нездоровью, дождусь и Всемирной Революции» [НА КарНЦ РАН. Л. 294].
Избранные хронологические рамки исследования позволяют по крайней мере трижды увидеть смену приоритетов в коллективной и индивидуальной памяти жителей края, включения процессов припоминания и забывания в период Первой мировой войны, российской революции 1917 г. и гражданской войны, в годы НЭП. Революции всегда ставят вопрос о своей временной идентичности. В точном соответствии с сутью революционного времени новые праздники призваны были обозначить наступившую новую эпоху. Революционный процесс, подчинив себе время и в значительной степени пространство, дойдя из центра до самых глухих уголков, становился тотальным, вне его ничто больше не могло происходить [Захарченко, 2003: 202].
Для людей, проявивших себя в период «военного коммунизма» и привыкших к реалиям этого времени, общественные перемены, связанные с НЭПом, вызывали неприятие, представлялись крушением былых революционных идеалов. В кризисные периоды, когда прежние привычные образы, мифологемы и интерпретации теряли убедительность, историческая память с ее наиболее активной апелляцией к прошлому становилась как для сообщества единомышленников, так и для отдельного человека ориентиром и убежищем. Это, по-видимому, и объясняет ностальгию бывшего красного партизана, не нашедшего себе места в новой жизни, по лозунгу мировой революции.
Разделение земляков на «нас» и «этих», «своих» и «чужих» в условиях острейшего общественного противостояния было типично для обеих сторон, участвовавших в гражданской войне. Мотив жертвенности во имя товарищей характерен для записанных А.М. Астаховой воспоминаний матери расстрелянного в с. Нюхча председателя сельсовета И.В. Попова.
В частности, для ее рассказа о том, как предостерегала сына от недовольства со стороны зажиточных односельчан: «Вот и дает мужицку записку, што пойдешь к богатому мужику, он даст жито тебе поле засеять, а я рассчитаюсь ему пшонкой. А им казалось мало пуд на пуд, дешево. Вот на него бранились и ворчали. Я ему и говорю: «Вот, Ваня, ты с бедным связался, а тебя богатые расстреляют». А он: «Э, мама! Ты не дело говоришь. Полдела - кабы за бедных расстреляли, только бы не за богатых. Тогда бы был я памятником». А я не спросила: «Ваня, каким бы ты был памятником?». Вот теперь памятником и стал. Товарищи три раза в год ходят и поминают» [НА КарНЦ РАН. Л. 232].
Представляется, что упоминание о троекратном посещении могилы погибшего героя коррелирует не с конкретными поводами, какими могли видеться годовщина расстрела и майские и октябрьские праздники, а с сакральным, недатированным временем. Подобным же образом объясняется и деталь рассказа о произошедшем после окончания войны перезахоронении праха одного из расстрелянных в эту братскую могилу: «После его уже там нашли и тут же и закопали, и через год уж перевезли к товарищам. Три года там они лежали, ничто не выстлело <курсив добавлен Е.Д.>» [НА КарНЦ РАН. Л. 231].
Мужской текст, в отличие от женского, оперирует датированным, «нефольклорным» временем, о чем свидетельствует один из фрагментов воспоминаний семидесятилетнего В.П. Попова о сыне: в 1918 году, вернувшись в деревню после демобилизации из старой армии, «Иван принес все ленинские книжки, документы. Он пришел 2 февраля со службы, а 21 апреля поставили его председателем» [НА КарНЦ РАН. Л. 234]. Отец погибшего пояснил А.М. Астаховой, что «в сельском амбаре было несколько ячменя и муки», которые сын распределял, «а когда не стало, ездил на Молчанов остров, где были запасы, ездил покупщиком и просителем туда, где взять можно было». Более эмоциональный женский текст воспоминаний, записанный от матери, наделяет героя семейной легенды особо значимыми сакральными атрибутами: «А я
118
испугалась, што книги у него есть, на хлеву. Он говорил, што книги такие, что за каждый листок расстреляют» [НА КарНЦ РАН. Л. 229].
Судьба «маленького человека» оказывалась, таким образом, возвышенной до аналогий с главными святынями христианства, актуализировалось желание остаться в памяти соратников, хотя бы даже ценой собственной мученической гибели, сближавшей предвидение человеком собственной судьбы с традиционными представлениями о «святых» и «страстотерпцах». Отсюда и мотив о «нетленности останков» расстрелянных жителей с. Нюхча в рассказе матери И.В. Попова.
Однако декларируемый отказ от христианских ценностей вел к демонстрации «вседозволенности». Запись А.М. Астаховой сохранила воспоминание А.П. Вавилина о трех красногвардейцах, посаженных белыми в карцер «за святотатство»: «Когда они находились в поповском доме, из ряс нашили себе кисетов, один пояс сделал. А другой -курева не было - так евангелье на бумагу для курева разорвал. Так вот их и привлекли» [НА КарНЦ РАН. Л. 300]. Новые «образы» мучеников занимали в представлениях населения Карелии место привычных намоленных образов.
Житель г. Олонец Ф. Петров семилетним мальчиком оказался свидетелем того, как в канун праздника Пасхи 1919 г., за день до вторжения финских отрядов в южную Карелию, в одной из деревень красноармейцы-пограничники шумно веселились, составив оркестр из всего, что попалось под руку: гармошки, гитары, балалайки, «даже от печки взяли заслонку и начали играть, и такую шумную затеяли игру, что наш деревянный домик ходуном заходил, а я от радости кружился по полу как волчок». В ответ на увещевания бабушки, которая попыталась прекратить эту потеху, затеянную в Страстную Субботу, приятель автора воспоминаний - «дядя Петя» - парировал следующими словами: «Знаете что, старуха, у вас завтра Пасха, Исус Христос воскреснется, а нас наоборот, если что, мы никогда не воскреснемся, а люди, вот как твой внук, будут вспоминать, какие мы Исусы Христы» [Воспоминания, 2002]. Не удивительно, что нарочитая демонстрация безразличия к отвергаемым духовным ценностям и неуважения к религиозным чувствам населения не добавляли авторитета сторонникам переустройства деревенской жизни в глазах взрослых. Как пишет Петров, «тут бабушка рассердилась, хвать меня за ухо», потащила «на второй этаж и бурчит: ты тоже хочешь быть такими антихристами, как эти?» [Воспоминания, 2002].
Рассматриваемые источники подтверждают, что стабильность жизненного круговорота в деревне и в первые годы советской власти была обусловлена «природным» временем. Временной цикл был подобен природному, господствовало представление о Времени-круге [Белякова, 2006: 203-204], а цикл крестьянской жизни по-прежнему связывался с церковным календарем. Воспоминания участников Гражданской войны в Карелии, опубликованные в 1932 г., свидетельствуют о сохранявшейся практике измерять течение времени привычными церковными праздниками. Их авторы - «новые люди» -пишут, например, о событиях, которые пришлись на праздник Пасхи, чего уже не встретишь в отредактированных текстах, опубликованных в 1950-1960-х гг. Однако в рассказах все чаще стали появляться новые временные ориентиры: «После празднования первой годовщины Октября, в десятых числах ноября 1918 года, у меня на квартире было созвано узкое совещание группы коммунистов», «...убили моего брата <...> в своей деревне, накануне Дня 8 марта» [В борьбе, 1957: 130; Баранцев, 1978: 146]. Прежние же требовали оговорки наподобие «в праздник т.н. «пасхи»» и т.п.
По свидетельству красного партизана Н.М. Кокочева, во время боев 1919 г. у д. Михеева Сельга в Заонежье один из красноармейцев из Матгубы «говорил с усмешкой: «Крыши своих домов видны. Как хорошо бы о «масленой» поесть теплых лепешек, но не сходишь». В первый же день «великого поста» после неудачной «масленицы» был отдан приказ наутро идти в наступление» [В боях, 1932: 128].
Отличное от традиционного крестьянского отношение ко времени демонстрировали как вернувшиеся с фронтов Первой мировой войны односельчане
119
(отсюда желание военнослужащих при фотографировании обязательно подчеркнуть наличие цепочки от часов [Дубровская, 2008: 32, 110, 112]), так и красноармейцы из
карельской глубинки, которые получали от командования часы в качестве награды за участие в успешных операциях. Вне зависимости от того, какую из сторон в противоборстве Гражданской войны избирали мужчины, они вынуждены были менять свое отношение ко времени, ведь в боевой обстановке счет шел не на дни и недели, а на часы и минуты.
Темп жизни убыстрялся, а само время «уплотнялось». Подтверждение этому находим в тексте воспоминаний А. Метелкина, относящихся к периоду боев в Заонежье весной 1919 г.: «Два часа дежурства - и свободен, а в майский день что значит два часа!» [В боях, 1957: 122]. Представления рядового об уплотненном, ускорившемся социальном времени, основанные на полугодовом опыте революционных преобразований в войсках, приходили в противоречие с реальной ситуацией традиционной провинциальной жизни.
Действующие лица «Рассказов о гражданской войне» - односельчане, предки которых веками свято относились к чужой собственности, люди, никогда не имевшие замков на дверях и подпиравшие их коромыслами, когда уходили из дома, чтобы показать, что хозяева отсутствуют. В памяти повествователей сохранились подробности того, как в «новое время» эти же люди будут участвовать в реквизициях соседских запасов или станут доносить белым или красным о появлении в деревне опасных для них лазутчиков из своих же земляков. Такая не отретушированная память, зафиксированная в фольклорных текстах, позволяет лучше понять эпоху и объемнее увидеть «портрет времени».
Период Первой мировой и гражданской войн, российской революции 1917 г. сыграл особое значение в становлении советской идентичности. Смерть и образ смерти, угроза смерти, сопровождавшие эти экстремальные события - важнейший элемент в механизмах запоминания / воспоминания отдельных социальных групп и обществ во всех культурах и конфессиях.
Разумеется, официальный праздничный дискурс, отраженный, в основном, в документации «властного» происхождения, материалах печати, плакатах, выпускавшихся к праздникам, способствовал закреплению отдельных дат событий первой российской революции, рабочего движения, революции 1917 года и гражданской войны в качестве национальных, государственных праздников и дней поминовения. Вместе с тем огромную роль в мифологизации и закреплении «снизу» культурной памяти о событиях «переломного времени» сыграл «неофициальный» дискурс «рассказов о Гражданской войне», исходивший не только от участников, но и от не воевавших очевидцев событий.
Архивные источники
НА КарНЦ РАН - Научный архив КарНЦ РАН. Ф.1. Оп.1. Кол.26. Ед.хр.86 - 118. Список литературы
Баранцев А.П. Образцы людиковской речи. Образцы корпуса людиковского идиолекта. Петрозаводск: «Карелия», 1978. 287 с.
Белякова С.М. Образ времени в русской частушке // Первый Всероссийский конгресс фольклористов. Сб. докладов / Ред. А.С. Каргин. Т.3. М.: Государственный республиканский центр русского фольклора, 2006. С.202-208.
В борьбе за власть Советов: Воспоминания участников борьбы за установление Советской власти в Карелии. Петрозаводск: Госиздат КАССР, 1957. 255 с.
В боях за Советскую Карелию: Очерки и воспоминания. Л.: ГИХЛ, 1932. 234 с.
Веретенникова С.С. Время и пространство в восприятии ранних купцов и предпринимателей Флоренции // Пространство и время в восприятии человека: историко-
120
психологический аспект. Матер. XIV междунар. науч. конф. Ч. I. СПб.: «Нестор», 2003. С. 115-118.
Воспоминания о гражданской войне 1918-1919 гг., записанные олончанином Петровым в 1960-х гг. «О двух дядях Петях». Поступления 2002 г. в Научный архив КарНЦ РАН.
Дианова Т.Б. Автобиографический дискурс и устная фольклорная традиция: к методологии исследования // Традиционная культура. 2009. № 4. С. 4-10.
Дубровская Е.Ю. «Военное лихолетье» в периодических изданиях Российской Карелии и Финляндии в годы Первой мировой войны // Х Ушаковские чтения. Сб. науч. ст./ Науч. ред. Ю.П. Бардилева. Мурманск: МГГУ, 2014. С. 7-16.
Дубровская Е.Ю. Российские военнослужащие и население Финляндии в годы Первой мировой войны (1914 - 1918). Петрозаводск, 2008. 125 с.
Предисловие к публикации воспоминаний В.И. Моисеева // ВоенКом: Военный комментатор. Военно-исторический альманах / Ред. В.Б. Белолугов, В.Л. Берсенев. Екатеринбург, 2009. № 1 (8). С.84-88.
Дубровская Е.Ю. Судьбы приграничья в «Рассказах о гражданской войне в Карелии» (по материалам Архива КарНЦ РАН) // Межкультурные взаимодействия в полиэтничном пространстве пограничного региона. Петрозаводск, 2005. С. 102-106.
Захарченко Г.В. Революционное время и его особенности // Пространство и время в восприятии человека: историко-психологический аспект. Матер. XIV междунар. науч. конф. Ч. I. СПб.: «Нестор», 2003. С. 200 -207.
Иванова Т.Г. Фольклористы Пушкинского Дома в годы Великой Отечественной войны // Традиционная культура. 2005. № 2. С.15-24.
Ипполитова А.Б. Роль фольклорных архивов в современной фольклористической практике // От конгресса к конгрессу: Навстречу Второму Всероссийскому конгрессу фольклористов / Сост. В.Е. Добровольская, А.С. Каргин. М.: Государственный
республиканский центр русского фольклора, 2010. С. 174-183.
Кожевин В.Л. Историческая память в контексте исторического сознания российского офицерства (первая четверть ХХ века) // Культура исторической памяти. Матер. науч. конф. Петрозаводск, 2002. С.66-71.
Костина А.В Особенности субъекта традиционной культуры: личностный аспект // Славянская традиционная культура и современный мир. Вып. 11. Личность в фольклоре: исполнитель, мастер, собиратель, исследователь / Сост. М.Д. Алексеевский, В.Е. Добровольская. М.: Государственный республиканский центр русского фольклора, 2008.
С.19-35.
Нарский И. В «империи» и в «нации» помнит человек: память как социальный феномен. Заочный круглый стол: Размышления о памяти, империи и нации // Ab Imperio. 2004. № 1. С. 85-88.
Осипов А.Ю. Вяйнемейнен и Илмаринен против Красной армии // LiteraruS -Литературное слово. 2007. № 3. С. 16-19.
Разумова И.А. Потаенное знание современной русской семьи. Быт. Фольклор. История. М.: «Индрик», 2001. 376 с.
Сведения об авторах
Дубровская Елена Юрьевна,
кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН
Dubrovskaya Elena Yuryevna,
PhD (History), senior researcher of the Institute of language, literature and history of Karelian research centre, RAS
121
