CC BY
91
ИСТОРИЯ РОССИИ
УДК 94(47).043 В. В. Шапошник
ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЕ ИСТОЧНИКИ ОФИЦИАЛЬНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ О «МЯТЕЖЕ» АНДРЕЯ СТАРИЦКОГО 1537 г.
События мая 1537 г., известные как «мятеж» Андрея Старицкого, оставили большой след в источниках. Интересно то, что сохранилось несколько рассказов о выступлении удельного князя, происхождение которых связано с правящими кругами Русского государства. Появились эти рассказы в разное время, в течение нескольких десятилетий XVI в. и имеют некоторые отличия. Задача настоящей статьи — рассмотреть повествовательные источники официального происхождения о «мятеже» князя Андрея и попытаться объяснить различия в описании событий 1537 г.
Вероятно, самый ранний рассказ о «мятеже» Андрея Старицкого, отражающий официальную точку зрения на произошедшее, сохранился в Посольской книге. Русскому дипломату, отправленному в декабре 1537 г. в Литву на возможный вопрос о князе Андрее следовало отвечать таким образом: великий князь Василий перед смертью завещал свои государства сыну — Ивану IV. Старицкий целовал крест наследнику, но в действительности «учал великие неправды делати», замышлять против племянника и стремился «под ним государств достати». Великому князю сообщили об этих замыслах: что Андрей «думает негораздо». После этого удельный князь, изменив крестному целованию, пошел из своей отчины с княгиней и со всеми своими людьми к Великому Новгороду. По дороге он рассылал грамоты в сам город и Новгородскую землю, чтоб новгородцы ему служили и «взяли его к себе в Новгород». Дети боярские доставили эти грамоты в Москву — не захотели ему служить, а «служат прямо государю нашему». Мятежник в действительности хотел получить не только Новгород, но «и о болших государствех в мысли было». Правительственные воеводы «со многими люд-ми» нагнали мятежника и «потоптали». Схвачены были семья Андрея и его «люди». Когда мятежников доставили в Москву, Старицкий был посажен «на крепость», а его советники-думцы, которые ему «на то думали», подверглись торговой казни. Первоначально их собирались казнить, но заступничество митрополита сохранило им жизнь — они находились в заключении. Новгородцев же, «немногих людей», перешедших на сторону удельного князя, казнили [1, с. 137-138].
Очевидно, что именно таким образом московские правители стремились представить события перед литовцами. Рассказ был составлен еще при жизни правительницы Елены Глинской, хотя сама она не упоминается, вместо нее действует и принимает все
© В. В. Шапошник, 2011
решения сам великий князь Иван IV, чего в действительности не могло быть, так как монарх был слишком мал. В этой, самой ранней официальной версии событий вина за разразившийся кризис всецело перекладывалась на плечи удельного князя. Вместе с тем здесь отсутствуют многие подробности, которые есть в более поздних официальных летописях, о чем будет сказано далее. Отметим лишь, что пишется о грамотах, которые князь Андрей рассылал с призывом перейти на его сторону. Очевидно, эти грамоты и были неопровержимым доказательством того, что Старицкий стремился свергнуть племянника. Выдумывать и говорить литовцам явную ложь было едва ли возможно: об этих грамотах литовская сторона могла быть осведомлена через свою агентуру на территории России. Обратим внимание также на то, что здесь упоминается столкновение между правительственными силами и отрядом Андрея. Ни слова не сказано о переговорах, которым отведено большое место в позднейших источниках. Это объясняется, вероятно, тем, что обещания удельному князю, которые оказались невыполненными, могли дискредитировать московское правительство в глазах партнеров по переговорам. Выходом было объявить, что произошло столкновение, в ходе которого силы мятежника были разбиты.
Воскресенская летопись, составленная в первой половине 40-х годов сторонником князей Шуйских [2, с. 40-41], содержит гораздо более подробный рассказ о событиях 1537 г. По ее сообщению, «по диаволю действу и лихих людей възмущением учиниша велику замятню»: великому князю и великой княгине сообщали о том, что князь Андрей на них «гнев дръжитъ» из-за того, что не увеличили его удел и думает бежать. Одновременно Старицкому говорили, что Елена Глинская хочет его поймать. Дальше летописец возвращается к событиям января 1534 г., когда после смерти Василия III Андрей просил увеличить его владения «чрез отца своего благословение и чрез духовную грамоту» [3, с. 292]. Не совсем понятно, в каком значении употреблено слово «чрез», возможно два толкования: «с помощью», «посредством», как понимает дело А. А. Зимин, который считал, что Василий III завещал Старицкому Волоцкий удел [4, с. 225, 243], и в смысле «нарушая», «преступая», что вполне возможно, поскольку речь идет о том, имели ли претензии Андрея Старицкого на увеличение своего удела какие-то юридические основания. В любом случае претензии князя не были удовлетворены: его пожаловали шубами, кубками, конями, «как преже того по преставлении великих князей братье давали» [3, с. 292]. Иными словами, правительственная группировка, которая распоряжалась в Москве в январе 1534 г., не считала домогательства Андрея законными. Исходя из этого, можно предположить, что никаких юридических оснований требований у Старицкого не было, и слово «чрез» употреблено в значении «нарушая». В противном случае едва ли подобное разъяснение попало бы в московскую летопись.
Что касается «происков дьявола», то это далеко не первый случай, когда именно его действия вели к печальным последствиям. Так, в Летописце начала царства именно «враг диавол» вложил великокняжеским боярам мысль об аресте Юрия Дмитровского [5, с. 10]. В Воскресенской летописи арест князя Юрия обошелся без происков потусторонних сил благодаря тому, что в истории были замешаны сами Шуйские, и вся вина за судьбу Дмитровского оказывалась свалена на Елену Глинскую. Однако схожесть ситуаций позволяет вполне обоснованно предположить, что «лихие люди», упоминающиеся в Воскресенской летописи — это также великокняжеские бояре, придворные приближенные великой княгини Елены, так как они имели возможность непосредственно влиять на нее, убеждая в недовольстве Старицкого и его готовности бежать.
Взаимные подозрения и недовольства удельного владыки и московского правительства, подпитываемые слухами, усиливались. Летопись сообщает, что великий князь и его мать отправили в Старицу к Андрею своих приближенных — князя И. В. Шуйского и дьяка Меньшого Путятина, которые должны были убедить Старицкого в том, что у Ивана IV и Елены Глинской «лиха в мысле нет никоторого». Воскресенская летопись не датирует эту поездку великокняжеских представителей. После этого Андрей по приказу прибыл в Москву и «бил челом ... Даниилом митрополитом» о том, что до него дошли слухи о желании великого князя и Елены положить на него опалу. В ответ Елена заметила, что до нее доходят слухи, что сам Старицкий на великокняжескую семью «гнев держит». Она призвала удельного князя держать слово — «в своей правде стоял крепко» и не слушать «лихих людей». Сама правительница заявила, что никаких мыслей против Андрея у нее нет. Затем Глинская попросила объявить людей, которые «меж нами сорят, чтобы вперед меж нами лиха никоторого не было». Старицкий никого не назвал, ограничившись объяснением, что до него дошли слухи. Затем Иван IV и его мать дали князю Андрею «крепкое свое слово» в том, что у них нет на сердце «лиха» и отпустили его на удел с «великим потешением». Вероятно, удельный князь получил очередные подарки.
Но, как указывает летопись, Старицкий «мнениа и страху не отложил, а в сердце гнев дръжал о том, что ему вотчины не придали». «Лихие люди» снова стали разжигать ситуацию, говоря великой княгине о том, что Андрей хочет бежать. Правда в Москве власти этому не верили, так как «наперед того меж ими многие неправды говорили». Между тем обострились отношения с Казанским ханством. В столицу вызвали Ста-рицкого «казанского для дела». Удельный князь не поехал, отговариваясь болезнью, и просил прислать врача. Вернувшийся из удела лекарь Феофил сообщил властям о том, что «болезнь его лехка». Только после этого, по сообщению Воскресенской летописи, Иван IV и Елена Глинская оказались «в великом сумнении». Они отправили к Андрею своих посланников с официальной задачей справиться о здоровье «и о иных делех», но действительная цель поездки заключалась в тайном проведывании о планах удельного князя и о действительной причине его отказа приехать в Москву. Как выяснилось, Старицкий боялся ехать в столицу, и, кроме того, оказалось, что у него есть «приблые» люди, «которые не всегды у него живут».
Андрей отправил в Москву своего боярина князя Ф. Д. Пронского, но, как говорит летопись, он еще не добрался до столицы, когда И. Ф. Овчине-Телепневу от князя В. Ф. Ростовского (одного из дворян удельного князя) поступило известие о том, что Старицкий принял решение бежать. Великая княгиня отправила к Андрею епископа Досифея Крутицкого, архимандрита Филофея и протопопа Семиона, которые должны были от имени Ивана IV и Елены Глинской заявить, что у них «лиха в мысли нет никоторого». Если же Старицкий не поверит, а «побежит», то на этот случай были отправлены бояре Н. В. Оболенский и И. Ф. Овчина с «многими людми». Одновременно было решено задержать посланца князя Андрея Пронского. Но один из его свиты «Судок Дмитриев сын Сатин» смог в суматохе бежать, и сообщил удельному князю об аресте его посла и о том, что власти отправили военный отряд для захвата самого Андрея. Тогда же с Волока в Старицу прибыл Яков Веригин (сын боярский князя Андрея) и сообщил, что великокняжеские воеводы уже в Волоке, а едут «тебя имати». После этого «часа того» 2 мая 1537 г. удельный князь бежал.
Старицкий отправился к Торжку, причем из «Берновых сел» скрылся уже упоминавшийся В. Ф. Ростовский, который сообщил, что Андрей еще не решил, «на которое
ему место бежати». Вскоре выяснилось, что удельный князь в Литву не поехал, а направился к Новгороду, «захотел Новгород засести». По дороге Андрей стал рассылать грамоты к помещикам с призывом переходить на его службу: «князь великий мал, а держат государьство боаре, и вам у кого служити? И вы едте к мне служити, а яз вас рад жаловати». Эти призывы имели определенный успех — некоторые дети боярские были к нему. По распоряжению из Москвы, князь Никита Оболенский должен был срочно ехать в Новгород и готовить город к обороне: укреплять стены, привести жителей к новой присяге и, в случае осады, совместно с архиепископом и наместниками, организовать защиту. И. Ф. Овчина должен был преследовать князя Андрея, его отряд был усилен новгородскими помещиками, которые сохранили верность правительству.
Но в действительности оказалось, что Старицкий к Новгороду не пошел, а повернул к Руссе. Примерно в 60 верстах от Великого Новгорода войска Овчины нагнали отряд удельного князя. Стороны подготовились к битве, но, по сообщению Воскресенской летописи, Андрей «не захотел с великим князем бою поставити, и нача с князем Иваном ссылатися». Таким образом, летопись инициатором переговоров называет Старицкого, который просил Овчину дать клятву в том, что его не арестуют и «опалы на него великие не положат». Специально указывается, что у правительственного воеводы не было инструкций по этому поводу, но Овчина самовольно, «не обославшися с великим князем, да князю Андрею правду дал». Вместе они приехали в Москву, где на Овчину была положена «словесная опала великая» — за самовольное крестоцелова-ние, а князь Андрей был арестован и спустя несколько месяцев скончался. Арестованы были и его жена, и сын Владимир, а также приближенные, «которые его думу ведали»: Ф. Д. Пронский, И. А. Оболенский Пенинский, Ю. А. Меньшой Оболенский Пенинский, Ю. А. Большой Оболенский Пенинский, Б. И. Палецкий, И. А. Хованский и некоторые другие. Новгородских помещиков, перешедших на сторону Старицкого, повесили по Новгородской дороге [3, с. 292-295]. Практически такой же рассказ содержится в Царственной книге [6, с. 428-431], части Лицевого свода Ивана Грозного, составленного во второй половине его правления [7, с. 506-507], списке Оболенского Никоновской летописи [6, с. 91-97], в Александро-Невской летописи [5, с. 132-134], которая является копией XVII в. одного из томов Лицевого летописного свода [5, с. VI], и в Пискаревском летописце [8, с. 171-173], памятнике XVII в. [8, с. 4-5].
Исследователи отмечают тенденциозность Воскресенской летописи, которая заключается в первую очередь в последовательности изложения событий, связанных с «мятежом» Андрея Старицкого [9, с. 193]. Не связанная дипломатическими условностями, Воскресенская летопись вводит в число действующих лиц правительницу великую княгиню Елену. Вместе с тем основная ответственность за произошедшее возлагается на незваных «лихих людей» и происки дьявола. Виноват и сам Андрей Иванович, который поверил этим «лихим людям», рассылал грамоты новгородским помещикам, призывая их перейти на его сторону. Московские власти лишь реагируют на события, предпринимая те или иные действия.
Воскресенская летопись была составлена спустя всего несколько лет после произошедшего, многие участники событий были живы, занимали влиятельные места при дворе, и описание столь недалекого прошлого могло задеть определенные интересы. Были живы вдова князя Андрея Старицкого и его сын Владимир, двоюродный брат Ивана IV, недавно выпущенные из заключения и занявшие видное место в русской элите [5, с. 41]. Эти обстоятельства вели к тому, что по сравнению с рассказом 1537 г.
акценты с осуждением удельного князя не сняты, но значительно смягчены. Так, наряду с уже упоминавшимися происками дьявола и «лихих людей», на которых собственно и лежит основная вина, пишется о том, что до битвы дело не дошло, князь Андрей «не захотел с великим князем бою поставити», а выступил инициатором переговоров. Понятно, это уменьшало вину удельного владыки. Если вина Старицкого лишь несколько смягчалась, то об ответственности московского правительства по-прежнему речь не шла. Последовательность событий нарушена именно для того, чтобы показать, что центральные власти только реагировали на события. Великокняжеское семейство вообще должно остаться вне подозрений: все неблаговидные поступки, такие как нарушение клятвы, объясняются к выгоде Елены Глинской, а ответственность возлагается на воевод и в первую очередь на И. Ф. Овчину-Телепнева, который уже давно сгинул в перипетиях боярского правления, наступившего после смерти великой княгини.
Гораздо более сжатый рассказ о событиях 1537 г. содержится в так называемом Летописце начала царства, памятнике официального летописания середины XVI в. [10, с. 20-21]. Этот источник имеет три редакции, вторая отразилась в Никоновской летописи, а третья — в Львовской. Первоначальная же редакция была составлена в первой половине 50-х годов XVI в. [5, с. V]. Рассмотрим свидетельства Летописца о «мятеже». Здесь нет упоминаний о конфликте января 1534 г., о котором рассказывает Воскресенская летопись. События весны 1537 г. начинаются с того, что по «дияволю действу и лихих людеи возмущением учиниша замятню велику и возмутиша князя Ондрея Ивановича». «Лихие люди» начали говорить Старицкому о том, что Иван IV и великая княгиня собираются его поймать, князь Андрей поверил. Одновременно в Москве правительницу убеждали в том, что удельный князь хочет бежать. Но, как пишет летопись, Елена не верила подобным обвинениям: «и в мысли того ... не было, что ... князя Ондрея поимати». Но Старицкий верил словам «лихих людей», был в страхе, не поехал в Москву и стал со своими боярами советоваться «о своем страху». Тогда «лихие люди» начали еще больше смущать князя и подговаривать его оставить свой удел и пойти в Новгород — «а новогородцы ... будут ему ради». Между тем в Москве правительнице постоянно говорили о том, что Андрей хочет бежать. Озадаченная тем, что Стариц-кий не едет в столицу, Елена отправила в удел делегацию духовенства убедить Андрея в том, что никаких замыслов против него в столице нет: «нет лиха никоторого». Церковники также должны были выяснить, кто «смуту чинит», подговаривает удельного князя.
Одновременно на Волок были отправлены отряды под командованием Н. В. Оболенского и И. Ф. Овчины-Телепнева. Специально указывается, что им было приказано «стояти на Волоце». Оказалось, что правительственные воеводы прибыли на Волок раньше, чем делегация духовенства в Старицу. Сын боярский Яков Веригин, бывший на Волоке, сообщил Андрею, что бояре великого князя «едут князя имати». 2 мая Ста-рицкий «от того дрогнул» и бежал в Новгород, но затем повернул к Руссе. Получив известия об этом, великая княгиня отправила Н. В. Оболенского в Новгород, а Овчина должен был преследовать удельного князя. О подготовке войск к битве ничего не говорится. Летопись указывает, что Андрей «нача ссылатися со князем Иваном», прося присягу, чтобы великий князь «его . не велел поимати и опалы бы свое на него не положил». Овчина, не имея инструкций из столицы по этому вопросу, тем не менее принес клятву и вместе со Старицким приехал в Москву. Здесь удельный князь был арестован, чтобы «въпредь такие замятни и волнения не было, понеже многие люди
московские поколебалися были». В заключение попали семья Андрея и его бояре, «которые подмолвливали». Новгородских помещиков, перешедших на сторону Стариц-кого, казнили [5, c. 29 — 30]. Во второй и третьей редакции Летописца начала царства содержится тот же рассказ [б, c. 117-118; 11, c. 442-443].
Основная тенденция этого рассказа очевидна — оправдать Елену Глинскую, главная вина переложена на происки дьявола и «лихих людей», а у московских руководителей не было никаких намерений арестовать князя Андрея. Это совпадает с основной тенденцией Воскресенской летописи. Но имеются и важные отличия: 1) не упоминается предыстория конфликта, события 1534-153б гг.; 2) ничего не говорится о болезни князя Андрея, под предлогом которой он отказывался приехать в Москву; 3) не сказано о после Старицкого князе Ф. Д. Пронском, который был захвачен московскими властями еще на пути к столице; 4) по Летописцу получается, что Андрей имел определенный план действий — с самого начала планировал идти к Новгороду; 5) правительственные воеводы должны были «стояти» на Волоке, а в Воскресенской летописи они посланы «за князем за Ондреем»; б) ничего не говорится о грамотах, которые Старицкий рассылал новгородским помещикам; 7) нет и речи о подготовке к сражению между удельным князем и Овчиной; 8) упоминается о каких-то волнениях в Москве.
Различия между основными официальными источниками объясняются, по нашему мнению, не только простым сокращением рассказа в Летописце начала царства, но и новой расстановкой акцентов: стремлением еще больше обелить Елену Глинскую, чем это было сделано в Воскресенской летописи. Именно для этого, как представляется, опущена вся предыстория конфликта, подчеркивается наличие у Старицкого первоначального замысла захватить Новгород, упоминается о том, что воеводы должны были именно стоять на Волоке, а не идти за Андреем. Даже «колебания» московских людей лишь мотивируют необходимость ареста удельного князя и дополнительно объясняют, почему он был арестован в нарушение клятвы Овчины. Вместе с тем и удельный князь, скорее, жертва дьявола и интриг «лихих людей», которые и несут основную вину за события 1537 г.
Примерно в то же время о судьбе своего дяди вспомнил сам Ивана IV в своем послании к Стоглавому собору 1551 г. В духе того времени и политики, осуждающей боярское правление, он обвинил в смерти родственников бояр, которые «яко помрчени умом, дръзнули поимати и скончати братию отца моего». Мало того, царь, вспоминая их «нужную смерть и немилостивное мучение», обливается слезами и прощения у них просит за «юность и неведание» [12, c. 24б]. Вина самих удельных князей даже не упоминается, нет речи и о фактической правительнице Елене Глинской. Представляется, что в 50-е годы XVI в. официальная точка зрения сводилась к тому, что основная ответственность за печальную судьбу Старицкого лежит на боярах, так же, впрочем, как и за все безобразия, происходившие после смерти Василия III. Интересно отметить, что в своем послании к Стоглавому собору царь обращался к большому количеству людей, а Летописец начала царства, из которого можно было понять, что князь Андрей несет ответственность за свою трагическую смерть, едва ли был широко доступен даже двору.
В Степенной книге, памятнике первой половины б0-х годов XVI в., происхождение которого связано с духовенством [13, c. 73-79], история ареста князя Андрея кратка: «от многаго смущениа злых людеи нападе страх на князя Андрея Ивановича ... убояся к Москве поити, поверже грады своя, побеже к Великому Новуграду». Великий князь
отправил Н. В. Оболенского к архиепископу и наместникам в Новгород на «брежение», а И. Ф. Овчина был отправлен за Андреем. Затем «своим произволением» он «дал правду» и вместе со Старицким вернулся в Москву, где удельный князь был арестован [14, с. 346 — 347]. Спустя несколько страниц Степенная книга снова обращается к судьбе Андрея, когда речь заходит о боярском правлении: бояре не только отправляли друг друга в заключение, налагали оковы, но и предавали смерти «навыкше господоубийственному совету, яко выше речено бысть . о князех Юрье и Андрее Ивановичех» [14, с. 352]. В этом источнике при рассказе о событиях 1537 г. Елена Глинская даже не упоминается, а вся вина переложена на «злых людей», очевидно, бояр.
Спустя годы Иван Грозный опять вспомнил о событиях 1537 г.: в своем первом послании А. М. Курбскому царь упоминает, что Андрея Ивановича «изменники на нас подъяша, и с теми изменники пошол был к Новугороду . и те в те поры от нас отступили и приложилися к дяде нашему ко князю Андрею, а в головах твой брат, князь Иван княжь Семенов сын, княжь Петрова Головы Романовича (князь И. С. Ярославский. — В. Ш. ), и иные многие». Государь уверен, что изменники хотели его «погубити, а дядю нашего воцарити» [15, с. 27]. Это послание написано в 1564 г. накануне введения опричнины [15, с. 52], но по-прежнему основная вина лежит не на самом Андрее Ста-рицком, а на «изменниках», безусловно боярах.
Как видим, очевидно изменение официальной точки зрения на такое важное событие, как «мятеж» Андрея Старицкого. Если первый рассказ, составленный спустя несколько месяцев после происшествия, однозначно обвиняет удельного князя, то уже спустя несколько лет акценты начинают расставляться по-другому: сам Старицкий виновен, но главная ответственность лежит на «злых людях». В середине XVI в., в эпоху так называемой политики «компромисса», царский дядя в ряде известий оказывается уже жертвой боярских интриг. Во всех повествовательных источниках официального происхождения неизменно одно: подчеркивается полная невиновность фактической правительницы того времени Елены Глинской. Изменение акцентов связано, как представляется, во-первых, со спецификой наиболее раннего рассказа — это дипломатический документ, в котором ссылки на «происки дьявола» и «злых людей» едва ли могли произвести впечатление на литовскую сторону. Во-вторых, с течением времени изменилась ситуация в московской верхушке: умерла великая княгиня, погиб ее ближайший сподвижник И. Ф. Овчина-Телепнев, из заключения освобождены Старицкие и приближенные князя Андрея. Вина удельного князя уменьшается, что хорошо видно из сопоставления дипломатического наказа 1537 г. и Воскресенской летописи. После окончания боярского правления, в то время когда создавался Летописец начала царства, во всем обвиняли безымянных «злых людей», а прегрешения царского дяди еще серьезней преуменьшались, не случайно из текста Летописца исчезает рассказ о рассылке грамот новгородским помещикам с призывом переходить на сторону Стариц-кого. В некоторых источниках князь вообще оказывается невинной жертвой боярских интриг.
Очевидно, что составить адекватное представление о событиях 1537 г. на основании только повествовательных источников официального происхождения нельзя, особенно учитывая их основную тенденцию по обелению Елены Глинской. Необходимо привлечение других источников — памятников местного летописания, повестей, описей царского архива и других материалов.
1. Сборник Русского исторического общества. Т. 59. СПб.: Русское историческое общество, 1887. 629 с.
2. Левина С. А. Летопись Воскресенская // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина Х1У-ХУ1 в. Ч. 2. Л.: Наука, 1989. 528 с.
3. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 8. М.: Языки русской культуры, 2001. 312 с.
4. Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. Очерки социально-экономической и политической истории России середины XVI в. М.: Изд-во социально-экономической лит-ры, 1960. 511 с.
5. ПСРЛ. Т. 29. М.: Знак, 2009. 400 с.
6. ПСРЛ. Т. 13. М.: Языки русской культуры, 2000. 544 с.
7. Клосс Б. М. Царственная книга // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV — XVI в. Ч. 2. Л.: Наука, 1989. 528 с.
8. ПСРЛ. Т. 34. М.: Наука, 1978. 303 с.
9. Кром М. М. «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30-40-х годов XVI века. М.: Новое литературное обозрение, 2010. 888 с.
10. Клосс Б. М. Летописец начала царства // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV — XVI в. Ч. 2. Л.: Наука, 1989. 528 с.
11. ПСРЛ. Т. 20. М.: Языки славянских культур, 2005. 704 с.
12. Емченко Е. Б. Стоглав: исследование и текст. М.: Индрик, 2000. 504 с.
13. Покровский Н. Н. Афанасий (в миру Андрей) // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV — XVI в. Ч. 1. Л.: Наука, 1988. 516 с.
14. Степенная книга царского родословия по древнейшим спискам. Т. 2. М.: Языки славянских культур, 2008. 568 с.
15. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л.: Наука, 1979. 432 с.
Статья поступила в редакцию 14 марта 2011 г.
