CC BY
37
УДК 82
Е. М. Болдырева, Е. А. Астахова
Повествовательная организация автобиографического романа В. Г. Короленко «История моего современника»
В статье рассматриваются особенности повествовательной организации «Истории моего современника» В. Г. Короленко, в котором в любом воспоминании оказываются совмещенными непосредственные детские ощущения и дистанцированный «взрослый» комментарий, повествование не взрослеет вместе с героем - оно сразу задается как «овзросленное», рационализированное, как рассказ умудренного жизнью повествователя о своих прошлых заблуждениях, разочарованиях и ошибках с высоты прожитых лет. В статье отмечается, что детская точка зрения воспроизводится уже с позиций позднейшей перспективы, в изначально ироническом ключе, постоянно осуществляя самодеконструкцию; позднейшее «взрослое» разоблачение следует практически после каждого «детского» воспоминания. В статье показано, что чем больше приближается повествование к точке настоящего, чем меньше оказывается временное дистанцирование между событийным и повествовательным хронотопами, тем слабее становится иронико-морализаторский пафос, поскольку сокращается дистанция между «идеальным» повествователем и несовершенным взрослеющим «современником», а в финале «Истории моего современника» их позиции практически смыкаются, и тогда повествование утрачивает всякую оценочность и превращается в репродукцию реально свершившихся фактов. Таким образом, принцип организации повествования в «Истории моего современника» -монополизация всего повествования всеведущим нарратором, статичность повествовательной формы, мнимая экспликация детского типа сознания, полностью растворенного во взрослой аналитической перспективе.
Ключевые слова: автобиографический роман, автобиографический субъект, повествовательная организация, повествовательная перспектива, «идеальный читатель», эффект «отчуждения», повествовательное дистанцирование, авторефлексивные фрагменты, повествовательные модусы.
E. M. Boldyreva, E. A. Astakhova
Narrative structure of the autobiographic novel by V. G. Korolenko «The History of My Contemporary»
The article considers the narrative structure of V. G. Korolenko's The History of My Contemporary where the author combines his feelings as a child with the distanced «adult» commentary. The narrative does not grow up together with the hero — it is presented from the beginning as «grown up», rationalized, as a story of the past mistakes and disappointments told by a wise narrato r in his late years. The authors note that the child's point of view is presented through the later perspective in an ironic manner constantly demonstrating selfdeconstruction, the later «adult» revelation follows practically every «childish» memory. The article shows that the nearer the narration to the present, the shorter the time between the eventive and narrative chronotopes, the weaker ironist-moralistic pathos becomes, as the distance between the «ideal» narrator and the imperfect maturing «contemporary» decreases, and at the end of the book their positions virtually merge and the narration lacks judgment and turns into a mere reproduction of actual facts. Thus, the narrative principle in The History of My Contemporary is monopolization of the whole narrative by the know-all narrator, static character of the narrative form, alleged explication of a child's consciousness dissolved in adult analytical perspective.
Key words: autobiographic novel, autobiographic subject, narrative structure, narrative perspective, «ideal reader», «alienation» effect, narrative distancing, autoreflexive fragments, narrative modes.
«История моего современника»
В. Г. Короленко традиционно позиционируется как социально-политический тип автобиографического романа, где отбор событий для построения автобиографии определяется явной социальной ангажированностью и установкой на общественно-политический контекст: для Короленко важно не «я», а «мы», поэтому глубоко личные, интимные, субъективные воспоминания либо нивелируются, либо остаются за пределами основного текста. Подобное балансирование между личным и социальным, общественным полюсом не могло не сказаться и на повествовательной пер-
спективе. В любом короленковском воспоминании оказываются совмещенными непосредственные детские ощущения и откровенно тенденциозный «взрослый» комментарий: «Река произвела на меня чарующее впечатление.. Все это казалось мне весело, живо, бодро, привлекательно и дружелюбно... И вдруг - неожиданное и резкое впечатление не то холода, не то ожога... Это были первые разочарования: я кидался навстречу природе с доверием незнания, она отвечала стихийным бесстрастием, которое мне казалось сознательно враждебным...» [1, с. 9]. Социально-политически ангажированный повествователь под любую невинную
© Болдырева Е. М., Астахова Е. А., 2016
детскую обиду подводит серьезное политическое обоснование: ребенок, которому вода в реке показалась слишком холодной, непременно объяснит это сознательной враждебностью природной стихии, а ремонт парадного крыльца, обнаживший «кучу досок и разной деревянной гнили», темные бревна и сваи, отложится в сознании довольно тенденциозной аллегорией: «А главное - в душе отложилось первое впечатление «изнанки» и того, что под этой гладко выстроганной и закрашенной поверхностью скрыты сырые, изъеденные гнилью сваи и зияющие пустоты...» [1, с. 11]. Так достаточно последовательно проводится у Короленко «подготовка» к последующей части автобиографии, воспроизводящей подспудно зреющий в российской действительности революционный взрыв. Однако нельзя не заметить и «разрушительную» функцию, которая присуща «взрослому комментарию» - он дискредитирует только что приведенное «детское» воспоминание, «сомневаясь» в его истинности и иронизируя над его наивностью: вспомнив, например, как его заворожила детская повесть польского писателя «Фомка из Сандоми-ра», повествователь со снисходительной усмешкой по поводу своего тогдашнего состояния объясняет причину этой детской увлеченности: «Я и теперь храню благодарное воспоминание и об этой книге, и о польской литературе того времени. В ней уже билась тогда струя раннего, пожалуй, слишком наивного народничества, которое, еще не затрагивая прямо острых вопросов тогдашнего строя, настойчиво проводило идею равенства людей...» [1, с. 64]. Повествователь, таким образом, постоянно помнит об условности «детского мира» и часто выступает в роли ментора, объясняющего упоенному игрой ребенку, что перед ним не волшебный город, а ямки и холмики на песке: «Происхождение Антося было для нас окутано тайной. Впоследствии я узнал, что тайна эта не особенно сложна...» [1, с. 195]. Немедленное «взрослое» разоблачение снимает эффект волшебства, тайны, неожиданности, даже не дав читателю погрузиться в «страну чудес». «Детская» система координат у Короленко задается и сразу же разрушается повествователем. Он практически никогда не захвачен лирической стихией воспоминаний, он всегда дистанцирован от своего чувства, и любая эмоция подается нам не в первозданно чистом виде, опосредованно, с иронической подсветкой: «Я переживал ощущения мстителя-террориста» [1, с. 486]. Повествователь может даже «честно» и открыто признаваться и раскаиваться в «ошибках молодости», для него мир детства - не волшебное притягательное пространство, овеянное дымкой
ностальгии, не «золотой век», не «утраченный рай», а довольно несовершенное прошлое, полное политических заблуждений, из которого автобиографический герой постоянно стремится вырасти: «С тех пор прошло много лет, и мои чувства к Луке Сидоровичу, конечно, сильно смягчились. Я сознаю даже, что был, пожалуй, не прав...» [1, с. 485-486]. Таким образом, в любом воспоминании оказываются совмещенными как минимум две временные перспективы: «...не могу сказать точно, чтобы все эти мысли так ясно, как теперь, стояли уже в моей голове в то время, когда я пробирался на неоседланной лошади... к починку Гаври...» [1, с. 546] - подобные постоянные передвижения по темпоральной оси подчеркивают, что «История моего современника» - это не воссоздание тогдашних чувств молодого человека, а их интерпретация в позднейшей перспективе. Более того - повествователь постоянно подчеркивает, что «молодость беспечна и легко забывает» [1, с. 715], а подлинное осознание события приходит лишь спустя много лет: «Теперь я чувствую эту смерть гораздо живее, чем чувствовал ее месяц спустя...» [1, с. 715] - закон о позднейшем осознании любого события, однако, представлен здесь не в виде всеобщего универсального свойства памяти (как у И. А. Бунина), а в виде нравственного порицания беспечности молодости; философское измерение заменяется этико-политическим.
Отбор воспоминаний проводится короленков-ским повествователем очень тщательно: намеренно выбираются именно те события, которые «заронили в чуткую душу ребенка чувство социальной несправедливости», однако сам процесс отбора завуалирован - повествователь воспроизводит тот или иной факт как случайно вспомненный. Так, невинный эпизод из школьной жизни - фраза директора: «Выпорю мерзавца!» - приводится сначала вроде как выполняющий вспомогательную функцию в рассказе о дружбе автобиографического героя с Крыштановичем: «Бессмысленный окрик автомата случайно (курсив авторов статьи) упал в душу, в первый еще раз раскрывшуюся навстречу вопросам о несовершенствах жизни и разнеженную мечтой о чем-то лучшем»... [1, с. 113] Однако сразу же этот факт возводится повествователем из ранга единичного и случайного в ранг типичного и устойчивого; автор, использовав эффект временного остранения, классифицирует окрик директора на выгнанного из класса ученика как одно из проявлений «свинцовых мерзостей жизни»: «Впоследствии, в минуты невольных уединений, когда я оглядывался на прошлое и пытался уловить, что именно в этом прошлом
определило мой жизненный путь, - в памяти среди многих важных эпизодов, влияний, размышлений и чувств неизменно вставала также и эта картина: длинный коридор, мальчик, прижавшийся в углублении дверей с первыми движениями разумной мечты о жизни, и огромная мундиро-автоматическая фигура с своею несложною формулой: «Вып-порю мерзавца!» [1, с. 113].
К типичному для традиционной автобиографии эффекту отстранения повествователя-взрослого от повествователя-ребенка Короленко «добавляет» новый прием - «раздваивание» себя-прошлого: «Кто-то во мне как бы смотрел со стороны на стоявшего у ворот мальчика, и если перевести словами результаты этого осмотра, то вышло бы приблизительно так...» [1, с. 71]. Повествователь из прошлого отстраняется сам от себя и иронически комментирует собственные мысли и чувства: «Вот - я! Я тот, который когда-то смотрел на ночной пожар, тот, который колотил палкой в лунный вечер воображаемого вора... И все это -мое...» [1, с. 71]. Восторженный монолог, так естественно звучавший бы в устах шмелевского автобиографического героя, оказывается неприемлемым, «постыдным» для короленковского повествователя, но, не удержавшись от искушения его все же произнести, он позволяет себе это сделать лишь в ироническом модусе. Еще один способ «уклониться» от описания «недостойного будущего революционера» чувства - изменить способ повествования, заговорив о себе в третьем лице: «Порой приходит с сестрой и матерью она, кумир многих сердец, усиленно бьющихся под серыми шинелями. В том числе - увы! - и моего бедного современника...» [1, с. 151]. Иронический эпитет в сочетании со вздохом сожаления вполне определенно выражают отношение «взрослого» повествователя к подобного рода «пошлым увлечениям» - он явно стесняется употребления местоимения «я», маркируя язвительным перифразом аксиологический разрыв между прошлым ощущением и настоящим осознанием.
Установка на объективный контекст проявляется у Короленко и в непривычном для традиционной автобиографии «наполнении» повествовательных инстанций: «Читатель уже заметил из предыдущих очерков, что нашу семью нельзя было назвать чисто русской» [1, с. 80]. В сознании повествователя постоянно существует адресат, который периодически эксплицируется, оказывается включенным в структуру воспоминаний, в «свой» мир. Таким образом, события автобиографии укрепляются в своем статусе реально бывших, поскольку читатель должен их знать и помнить: «Я видел ее (Волгу) уже во время первой
высылки и даже, как читатель помнит, переправлялся через нее на спасательной лодке.» [1, с. 476], «Читатель припомнит, вероятно, Веру Павловну Рогачеву...» [1, с. 833]. Короленковский наррататор должен быть «идеальным читателем», именно поэтому отношения между повествовательными инстанциями в «Истории моего современника» - это отношения «учитель - ученик»: наррататору, даже если он явно не присутствует в данном фрагменте, всегда все обстоятельно растолковывается, объясняется, но не как нерадивому ученику - интонации снобистского презрения к «проницательному читателю» мы здесь не встретим - а как хорошо обучаемому реципиенту, единомышленнику и в перспективе соратнику в общественной борьбе. Внутренний адресат всегда потенциально содержится в короленковском тексте и отсюда - театральность повествования, ведение его в постоянном расчете на зрителя (довольно часто Короленко использует обороты типа «теперь читатель видит, что...», «читатель узнает в этом человеке...» и т. п.). Однако иногда королен-ковский повествователь ведет себя не совсем корректно по отношению к потенциальному читателю, обвиняя его в том, что «бедному» автору приходится порой писать о недостойных его пера вещах: так, кратко пересказав какой-то «пустяково-шутливый» роман, повествователь просит прощения у читателя и уверяет, что это было нужно исключительно для того, чтобы наглядно показать «характерный образчик нашего тогдашнего настроения» [1, с. 616]. Читатель фактически объявляется той инстанцией, которая осуществляет отбор фактов для автобиографии (или в расчете на которую происходит этот отбор), а повествователь как бы заявляет, что он вынужден постоянно ориентироваться на читателя и потому часто говорить не желаемое, а необходимое для «хорошего усвоения материала».
Эмоциональная аура автобиографии Короленко весьма неоднородна. Если в бунинской автобиографии повествовательные перспективы «юного» и «взрослого» героев разделить практически невозможно, непосредственное переживание сливается с оценкой и осознанием, то у Короленко вместо загадочного мерцания разнокачественных перспектив мы видим механическое «приложение» холодно-взрослого рационального комментария к взволнованному описанию: так, пронзительная жалость героя к больной кошке и описание ее последующего «предательства» сопровождаются нравоучительной сентенцией: «Всякое чувство имеет цену, лишь пока свободно. Попытки вернуть его во что бы то ни стало и в людских отношениях кончаются по большей части царапи-
нами...» [1, с. 29]. Вообще помещение в финал главы этического или философского афоризма, произнесенного всезнающим, умудренным жизнью повествователем, - одна из констант королен-ковского текста - таким образом многочисленные сюжеты воспоминаний о прошлом встраиваются в единый сверхсюжет, подчиненный одной задаче: показать «духовный рост» молодого человека, его постепенное понимание «несправедливости общественного устройства» - иначе говоря, калейдоскоп конкретных событий уверенно и неумолимо направляется в жесткое русло инварианта социально-политической автобиографии начала века. Горьковская схема «детство - в людях - мои университеты» здесь соблюдается идеально. В темпоральном же аспекте подобные финальные комментарии в каждой главе - это не что иное, как актуализация изображающего хронотопа. У Бунина эти проспекции - утверждение уникальности каждого воспоминания, у Шмелева - вздох сожаления об утрате былого, у Короленко - нравственно-политическая оценка: «И только впоследствии раскрылся передо мной внутренний смысл и жестокая неправда, служившие фоном и началом для этой крепостной идиллии...» [1, с. 51]. Порой автор даже утрачивает чувство вкуса и меры и впадает в пафосную публицистическую струю: «И теперь, когда я пишу эти воспоминания, над страной вновь висят тяжкие задачи нового времени, и опять что-то гремит и вздрагивает, поднятое, но еще не поставленное на место. И в душе встают невольно тревожные вопросы: хватит ли силы?.. Поднимут ли?.. Повернут ли?.. Поставят ли?.. Где добрая воля? Где ясное сознание? Где дружные усилия и сильные руки?» [1, с. 68]. Текст уже стилистически мимикрирует под Н. А. Некрасова («Робок ли сердцем ты? Слаб ли ты силами?... Где ж вы, умелые, с бодрыми лицами?...»), забывая о своем подлинном жанровом статусе. Более того - следующий за этим пассажем авторефлексивный фрагмент уже не посвящен автобиографии как жанру, он, скорее, вписывает «Историю моего современника» в традицию социально-политического романа того времени: «Обыкновенно беллетристы, пишущие о том времени, заканчивают апофеозом освобождения. Толпы радостно умиленного народа, кадильный дым, благодарная молитва, надежды... Я лично ничего подобного не видел...» [1, с. 68].
В «Истории моего современника» постоянно обнажается дистанцирование между непосредственным ощущением и позднейшим осознанием: «Настроение было глупое, и я, конечно, сознавал, что оно глупо... Я знал это, но это знание не изменяло настроения. Знал я по-умному, а чувствовал
по-глупому» [1, с. 274] - эта фраза является одним из основных лейтмотивов романа, автор повторяет ее в самых разных ситуациях, варьируя на разные лады. Автобиография В. Г. Короленко вообще не воссоздает непосредственных детских ощущений «в чистом виде», у него всегда присутствует трезвая взрослая оценка. Обычно автор автобиографического романа стремится это замаскировать, создавая иллюзию детского сознания - у Короленко эта условность демаскируется, выставляется напоказ. Короленко использует различные эксплицитные приемы введения позднейшей перспективы: она помещается в придаточные предложения условия («Но если бы кто-нибудь пожелал убедить меня, что..., я бы не поверил» - [1, с. 276], заключается в скобки («Потом оттолчка, лязг, громыхание (тогда в поездах все еще не было слажено, как теперь) - и вокзал с платформой поплыл назад». - [1, с. 277] и т. д. Более того - если все же повествователь уделит детскому воображению более или менее значительный отрезок текста (например, в главе «Я попадаю в разбойничий вертеп» смоделирована наивно-фантастическая версия событий), то это будет сделано так, что с самого начала станет ясно: это плод юношеской фантазии и вскоре он будет разбит: ироническая интонация, постоянные самооговорки, явно пародийная проекция на клише массовой культуры -все это способствует самодеконструкции текста. Книга Короленко хоть и называется автобиографическим романом, но на деле дискредитирует автобиографию как жанр. Точка зрения прошлого может компрометироваться даже не будучи воспроизведенной: «Лицо с черными кудрями на лбу и холодным взглядом будто вырезалось из слякотной тьмы, и предательское (курсив авторов статьи) воображение уже пыталось накинуть на него покров идеализирующего романтизма... » [1, с. 318]. А иногда повествователь даже предлагает читателю одновременно обе перспективы, предоставляя ему право самому выбрать «истинную» (право мнимое, поскольку «детское» восприятие дается с «привкусом» негативной коннотации): так возникают два образа артиста Теодора Негри: один - «обаятельный и блестящий» образ великого артиста, другой - приземленный и сниженный образ самого заурядного жулика. Резко и грубо обрисовав истинную суть своего «друга», герой Короленко замечает, что этот сниженный образ еще только робко возникал в его сознании, но читателя уже невозможно заставить вернуться обратно и всерьез воспринять только что скомпрометированное детское сознание, сарказм явно перебивает восторженное очарование.
Однако иногда повествователь может моделировать свое «незнание будущего»: «...поезд тронулся, увлекая меня на восток... Далек ли был путь, какая судьба ждала меня - я не знал» [1, с. 679]. Но это признание не воспринимается как искреннее на общем фоне романа: читатель не может поверить в столь резкое изменение повествовательной перспективы, меры «знания», замену всезнающего повествователя «ненадежным» рассказчиком. Поэтому уже через несколько страниц повествователь вновь «обретает» свой дар прорицателя: «В этом рассказе я сильно забежал вперед. В то время, когда я был в иркутской тюрьме, трагедия Мышкина вся еще была впереди, хотя я теперь не могу избавиться от впечатления, что над ним и тогда уже носилась ее мрачная тень» [1, с. 715]. Шмелевско-бунинский прием антиципа-ций употребляется здесь довольно странно: сначала говорится о будущем событии, а потом о его предчувствии - при такой композиции не создается мистической атмосферы таинственного предвидения, а прославляется политическая интуиция повествователя.
Эмоциональная перспектива в «Истории моего современника» может изменяться даже в пределах одного эпизода. Так, в главе «Первый спектакль» описание театральной актрисы строится вначале по принципу «реакция профана» - обнажение условности спектакля «а 1а Наташа Ростова»: Помню, что она была не особенно красива, под ее глазами я ясно различал нарисованные синие круги, лицо было неприятно присыпано пудрой, шея у нее была сухая и жилистая.» [1, с. 81]. Однако сразу же это детское наивное недоумение - а король-то голый! - «перебивается» принципиально иным по тональности пассажем: «Но все это не представлялось мне нисколько несообразным!.. Вся обстановка, полная блеска, бряцания шпор, лязганья сабель, криков «виват», бурных столкновений, опасностей, произвела на меня сильное впечатление... , вся она была проникнута особым колоритом, и на меня сразу пахнуло историей, чем-то романтическим, когда-то живым, блестящим...» [1, с. 81]. Вряд ли детский восторг может в рамках одной ситуации мирно уживаться с детской «деконструкцией», тем более, что следующий шаг в повествовании - это резкая смена и темпорального статуса повествователя, и эмоционально-оценочной нарративной призмы: «Последнее восклицание... накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь... Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.» [1, с. 82] - детский восторг превращается
в «романтическое чувство прошлого», подкрашенное легкой ностальгией. Вот так практически любое воспоминание в «Истории моего современника» оказывается лишенным внутреннего единства, автобиография Короленко не только пестра и разнородна в событийном плане, но и не имеет сквозной эмоциональной доминанты. Неоднократные обнажения повествовательной ситуации («а об этом я расскажу в позднейших очерках») уничтожают первозданность и непосредственность текста и задают в качестве основного принципа строения «Истории моего современника» фрагментарность и прерывистость. Таким образом, в «Истории моего современника» происходит постоянная смена повествовательной перспективы: широкая историческая панорама сменяется обстоятельным деловым анализом предыстории любого явления (например, глава «Житомирская гимназия»), а тот, в свою очередь, - фиксацией разнообразных детских впечатлений, которая, непременно, увенчивается «взрослым комментарием» и этико-философской сентенцией. Подобные переключения на повествовательной «шкале» довольно часты: так, детский испуганный рассказ о визите с ревизией губернатора в главе «Уездный суд», его нравы и типы» незаметно переключается в регистр политагитации; это переключение маркируется резким сбоем в стилистике: сбивчивые неполные предложения («Вошел. Папе подал руку...» [1, с. 128], наполненные детской особой сакральностью «взрослые» слова («Самого еще нет...», «В «присутствии» зажигают свечи... » [1, с. 128] заменяются публицистическим откровением: «Почему молодые хлыщеватые щеголи из губернаторской свиты держатся так развязно, а мой отец, заслуженный и всеми уважаемый, стоит перед ними, точно ученик на экзамене? Почему этот важный генерал может беспричинно разрушить существование целой семьи... ? «Сила власти» иллюстрировалась каждый раз очень ярко, но сила чисто стихийная, от которой, по самой ее природе, никто и не ждал осмысленности и целесообразности» [1, с. 128]. Нарративная неоднородность, разнообразие повествовательных модусов влечет за собой неоднородность стилистическую: «История моего современника» - это конгломерат разных стилей, соответствующих разным повествовательным регистрам: объективно-бесстрастная бытовая зарисовка, сделанная повествователем-ретранслятором («Яркий солнечный день. Раскаленные лучи заливают круглую клумбу с цветами, темную зелень сирени, садовые аллеи... В раскрытые окна гостиной несутся звуки фортепиано. Это кузина играет пьесы из своего небогатого репертуара» [1, с. 194]),
отрывок из исторической хроники, написанный повествователем-историографом, научно-
критический анализ общественной мысли своего времени, выполненный будто бы профессиональным критиком («Добролюбов ответил на появление «правил» резкой статьей, полной горечи и сарказма по адресу Пирогова. Вся журналистика разделилась на два лагеря: за и против Добролюбова, причем «умеренный либерализм» того времени был за попечителя и за постепенность...» [1, с. 101], «пламенная» публицистическая статья «настоящего борца с несправедливостью», обремененного вечным вопросом «Что делать?» с обилием возвышенно-патетических восклицаний («Скачка, погоня, сеча... С кем: За что? С какой целью? Во имя какой идеи?.. И нет ничего, что бы связало жизнь воображения, мечты, порыва с этой суровой, но действительной жизнью труда и терпения...» [1, с. 194]), наивный, сбивчивый, порой с грамматическими ошибками монолог ребенка («Скоро ли? Скоро ли? - то и дело спрашиваю я у ямщиков...» [1, с. 118], «Часто я даже по утрам просыпался с ощущением какой-то радости. А, это - сегодня урок словесности!» [1, с. 216] и т. д. Этот принцип построения «Истории моего современника» (мелькание повествовательных масок, произвольное сочетание разноплановых элементов) косвенно задается при описании автором своей «читательской биографии»: «Как бы то ни было, но даже я, читавший сравнительно много, хотя беспорядочно и случайно (курсив авторов статьи), знавший уже «Трех мушкетеров», «Графа МонтеКристо» и даже «Вечного Жида» Евгения Сю, -Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гончарова и Писемского знал лишь по некоторым, случайно попадавшимся рассказам.» [1, с. 261]. Вообще, «книжный мир» автобиографического героя всегда в той или иной мере «высвечивает» основной вектор автобиографического романа: не случайно бунинский Арсеньев воспитан на классике, а ко-роленковский «современник» пытается экстенсивно охватить как можно больше совершенно разных книг - отсюда свойственные ему высокой степени дилетантизм и эклектика. Прослеживание эволюции «литературных вкусов» современника есть не что иное, как проецирование в иную систему координат логики развертывания Короленко его автобиографического романа: «Реализм отвоевывал место у сентиментально-фантастической драмы...» [1, с. 226]. Если бунинский Арсеньев не спешит расстаться со своим прежним миром, а для шмелевского автобиографического героя любое изменение привычного хода вещей дискомфортно и даже трагично, то герой Короленко постоянно спешит отказаться от своих прежних
убеждений и объявить их иллюзиями, «ошибками молодости». Герой не живет прошлым, а моделирует жизнь согласно предчувствиям будущего. Не случайны в романе многочисленные философские самооправдания героя, желающего застраховаться от упреков в чрезмерной эксплуатации мотива «увлечение чем-либо, идеализация некоего объекта - разочарование и отказ от прежних иллюзий»: «У молодости есть особое, почти прирожденное чувство отталкивания от избитых дорог и застывающих форм» [1, с. 257]. Однако процесс расставания с иллюзиями автобиографического героя оказывается для него не таким уж простым, хотя трагизм этого выбора осознается лишь подспудно и обнаруживается на уровне случайных прогова-риваний; герой сознательно избавляется тот яги к «загадочно ровной, заманчивой и дразнящей старыми загадками сфинкса» [1, с. 253] бесконечности («...для других вопросов не оставалось места. Они перекрывались фактами жизни, как небесная синева перекрывается быстро несущимися светлыми, громоздящимися друг на друга облаками... » [1, с. 253]), заставляя себя не думать о волшебной притягательности «небесной синевы»: «Не то чтобы я решил для себя основные проблемы о существовании бога и о бессмертии. Окончательной формулы я не нашел, но самая проблема теряла свою остроту, и я перестал искать» [1, с. 253].
Примерно ту же роль, что и описание литературных пристрастий героя, выполняет рассказ о его «живописных опытах»: «Рисунки мои производили фурор, но я чувствовал, что это только черты, контуры, штриховка... Нет ни задумчивой массивности старой руины, ни глубины в зияющих окнах, ни высоты в тополях с шумящими вершинами...» (курсив авторов статьи) [1, с. 215]. Это довольно точный образный парафраз «формулы», модели автобиографии Короленко: его не устраивают «контуры» и «штриховка» - ему хочется «глубины» и «массивности», широкого охвата действительности и «серьезности» социально-исторической проблематики. Повествователь у Короленко постоянно стремится себя вписать в историческое измерение, что приводит к явному доминированию социально-исторической системы ценностей. Если Бунина больше тревожит бытийное самоопределение субъекта, его экзистенциальный статус, то короленковский повествователь озабочен, например, вопросом своей национальной принадлежности (глава «Кто я?»).
Эту же функцию (ориентация текста вовне) выполняют и многочисленные упоминания о друзьях и товарищах автобиографического героя, и даже не просто упоминания, а подробные описания дружеских взаимоотношений (например, рас-
сказ о детской дружбе с Крыштановичем в главе «Житомирская гимназия»). Если бунинский Ар-сеньев - чистый интроверт, он как будто бы и не имеет друзей, во всяком случае, для Бунина это оказывается несущественным, то короленковский герой явно ориентирован на внешнее общение, это не камерный, «комнатный» человек, а экстраверт, постоянно тяготеющий к социальным контактам. Более того - автобиографический герой «Жизни Арсеньева» - ярко очерченная индивидуальность, а короленковский «современник» постоянно оказывается «человеком, потерявшим лицо»: на протяжении большей части текста мы не слышим его имени, у него нет резко характерного внешнего облика, он полностью растворен в среде. Именно поэтому всякая субъективность в «Истории моего современника» на поверку оказывается мнимой, даже частотность употребления местоимения первого лица - эксплицитного знака субъективности - невелика. Оно лишь иногда выплывает из общего потока объективных свидетельств, да и то для того, чтобы подтвердить их достоверность и правдивость, а не чтобы подчеркнуть свою субъективность. Конструкции типа: «он нам сказал», «я увидел» заменяют бунин-ские «я чувствовал», «мне показалось». Не случайно любое природное описание у Короленко лишь замаскировано под субъективное - это просто реестр, перечисление, каталог реалий, он делает ставку именно на описание, а не на переживание и ощущение: «По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора... Белые облака лежали на самом горизонте, не закрытом домами и крышами. Навстречу попадались чумацкие возы с скрипучими осями, двигались высокие еврейские балагулы, какие-то странники оглядывались на нас с любопытством и удивлением...» [1, с. 111]. Таким образом, у Короленко само «я» оказывается просто знаком, призванным маркировать автобиографичность текста, важнее для него не субъективная чувственность, а объективная рациональность. Это, скорее, не «История моего современника», а «История моей современности». «Я» повествователя - не сильная преломляющая призма, окрашивающая реальность своей субъективностью - это «я» свидетеля, ретранслятора, историографа. Не случайно в одной из ранних редакций романа повествователь постулирует в качестве основного закона своей автобиографии «отрыв от непосредственных ощущений» своей жизни и стремление «оглянуться на них (ощущения) спо-
койным взглядом бытописателя, в их взаимной органической связи и в их целом» [1, с. 893]. Здесь явно опровергается лирическое слияние с объектом повествования и ощущается жажда эпического дистанцирования; повествователь хочет взглянуть на жизнь в целом, его не интересуют непосредственные ощущения и эффект «незнания» -он стремится писать со знанием того, что будет потом, оценивая происходящее с высоты прожитых лет. Итак, общая повествовательная ситуация в «Истории моего современника» такова: в объективно-историческом повествовании о реальной жизни и реальных людях периодически появляется герой-рассказчик, всячески демонстрирующий свою субъективность - и вновь растворяющийся в общем потоке. Повествователь к тому же четко знает, когда ему «дозволено» выявлять свою субъективность, а когда нет, и если в классической автобиографии все события должны быть окрашены в один цвет - цвет авторской субъективной памяти - объективность как таковая здесь отсутствует и нет границы между реальными и условными, выдуманными событиями, то у Короленко эта граница четко прочерчена: там, где он говорит о реальных событиях, он постоянно подчеркивает их объективность ссылками на другие источники, а там, где он повествует о своих личных ощущениях, - постоянно использует формулы субъективной модальности: «...я переживал странную иллюзию. Мне казалось (курсив авторов статьи), что над всем этим пейзажем... встает и складывается в моем воображении какой-то до осязательности ощутимый в душе образ - олицетворение северной природы и северного народа» [1, с. 501].
Сложность и противоречивость жанрового статуса «Истории моего современника», свойственны и повествовательной организации, здесь они так же «замаскированы» с помощью различных оговорок и комментариев повествователя. Так, посвятив истории деревни Гарный луг не одну страницу, автобиографический герой замечает: «Но эти вопросы тогда интересовали меня мало.» [1, с. 177], как бы «забывая», что он только что моделировал детское восприятие этой истории гарнолужского панства, насыщая текст детскими ассоциативными уподоблениями («Деревня для школьника-горожанина - это каникулы» [1, с. 174]), закавычивая «непонятные слова и имитируя детское незнание («Как возникла эта странная «социальная структура», я не знаю» - [1, с. 174]. Получается явное несоответствие: только что колоритно нарисованная картина прошлого сразу же объявляется для себя «тогдашнего» неинтересной и неважной. Или еще довольно странный факт: свободно используя на протяжении всего романа в
равной мере взаимозаменяемые категории «я» и «мой современник», полагая их в качестве синонимов, автор вдруг может «расслоиться на две разные повествовательные инстанции: «Первый том я закончил в 1905 г., при первых взрывах русской революции. Теперь... я с особенным интересом обращаю взгляд воспоминания на далекий путь прошлого... , на котором виднеется фигура «моего современника» (курсив авторов статьи) [1, с. 273] - закавычивание не только маркирует ироническое восприятие автором самого себя в прошлом. Функция этой замены очевидна: она дает автору возможность, с одной стороны, утверждать типичность и характерность данной истории, а с другой - периодически отмежевываться от «юношеских иллюзий», оценивать происходящее с точки зрения высшей инстанции - всезнающего, всеведущего повествователя.
Таким образом, в «Истории моего современника» повествованием на протяжении всего текста «управляет» «взрослый» нарратор, он рассказывает о своих детских ощущениях, достаточно точно воспроизводя эмоции ребенка, но не заботясь о соответствующем стилевом облике текста. Детская точка зрения воспроизводится уже с позиций позднейшей перспективы, в изначально ироническом ключе, постоянно осуществляя самодеконструкцию; позднейшее «взрослое» разоблачение следует практически после каждого «детского» воспоминания; повествование не взрослеет вместе с героем - оно сразу задается как «овзросленное», рационализированное, это рассказ умудренного жизнью повествователя о своих прошлых заблуждениях, разочарованиях и ошибках с высоты про-
житых лет. Причем, чем больше приближается повествование к точке настоящего, точке отсчета, чем меньше оказывается временное дистанцирование между событийным и повествовательным хронотопами, тем слабее становится иронико-морализаторский пафос, поскольку сокращается дистанция между «идеальным» повествователем и несовершенным взрослеющим «современником», в финале «Истории моего современника» их позиции практически смыкаются, и тогда повествование утрачивает всякую оценочность и превращается в простую репродукцию реально свершившихся фактов. Таким образом, принцип организации повествования в «Истории моего современника» можно определить так: монополизация всего повествования всезнающим нарратором-моралистом, статичность и неизменность повествовательной формы, стилевая однородность, мнимая экспликация детского типа сознания, полностью растворенного во взрослой аналитической перспективе.
Библиографический список
1. Короленко, В. Г. История моего современника [Текст] / В. Г. Короленко. - М. : Художественная литература, 1965.
Bibliograficheskij spisok
1. Korolenko, V. G. Istorija moego sovremennika [Tekst] / V. G. Korolenko. - M. : Hudozhestvennaja literatura, 1965.
Дата поступления статьи в редакцию: 21.10.16 Дата принятия статьи к печати: 12.11.16
