CC BY
41
УДК 82
Е. М. Болдырева
Автометаописания в романе В. Г. Короленко «История моего современника»
В статье рассматривается автобиографический роман В. Г. Короленко «История моего современника» как одновременно социально-политический вариант автобиографического романа и один из немногих в русской литературе авторефлексивных текстов, в котором последовательно эксплицируются как каузальные доминанты автобиографического акта, так и многочисленные законы построения автобиографического текста. В статье отмечается, что объективная модальность текста «Истории моего современника» оказывается нестабильной и определяется одновременно двумя противоположными процессами: обнажением условности любого воспоминания и постоянным подтверждением автобиографического пакта, признанием жесткой референции текста. В. Г. Короленко избегает категоричной модальности в констатации фактов прошлого, осознавая, что воспоминание может быть навязано ему окружающими, поэтому почти каждое воспоминание-утверждение сразу же подвергает себя самодеконструкции, осуществляемой с помощью различных приемов. Многочисленные лексические лейтмотивы с семантикой сомнения в правильности своих воспоминаний оказываются у В. Г. Короленко бифункциональными: с одной стороны, они усиливают степень правдивости текста, а с другой - обнажают его условность.
Ключевые слова: автобиографический роман, автобиографический субъект, автометаописания, авторефлексивный текст, автобиографический пакт.
E. M. Boldyreva
Autometadescriptions in V. G. Korolenko's novel The History of My Contemporary
The article considers autobiographic novel by V. Korolenko The History of My Contemporary as both socio-political variant of the autobiographic novel and one of few autoreflexive texts in Russian literature where causal dominants of autobiographic act as well as many laws of constructing autobiographic text are explicated. The author notes that the objective modality of the text in The History of My Contemporary is unstable and is defined by two contrary processes at the same time: revealing conventional nature of any reminiscence and constant confirmation of autobiographic pact, acceptance of strict text reference. Korolenko avoids strong modality in stating the facts of the past, realizing that reminiscences may be imposed on him by other people, thus almost every memory-statement is subject to self-deconstruction. Numerous lexical leitmotifs with the semantics of doubts as to the correctness of the memories turn out to be bifunctional: on the one hand, they enhance the degree of the text's truthfulness and, on the other hand, reveal its conventionalism.
Key words: autobiographic novel, autobiographic self, autometadescriptions, autoreflexive text, autobiographic pact.
В предисловии к «Истории моего современника» сам В. Г. Короленко определяет жанр своего произведения негативно - это не исповедь, не биография, не портрет. Это «псевдоопределение» стало причиной той терминологической неопределенности, которая встречается в работах литературоведов, пытающихся выявить жанровый статус «Истории моего современника» и зачастую осуществляющих подмену жанровых категорий чисто тематическими: «мемуары в узком смысле слова - это воспоминания из личной жизни автора или воспоминания о его жизни определенного слоя общества. Но прежде всего - это чисто личные воспоминания» [3, с. 155], «наряду с наличием собственно мемуарного материала, основное место занимают художественно-исторические изображения» [3, с. 157]. «История моего совре-
менника» - не мемуары, а художественное произведение, широкое полотно народной жизни целой исторической полосы русской действительности. Короленко рассказывает не только о себе, о своей семье... Он пишет о современниках...» [1, с. 70]. Общим местом большинства работ об «Истории моего современника» является признание ее связи с автобиографическими произведениями второй половины XIX в., главным образом, с «Былым и думами» А. Герцена, однако характер этой связи оказывается недостаточно выясненным. Таким образом, возникает необходимость четко обозначить место «Истории моего современника» в системе жанров мемуарной литературы.
Уже первая фраза «Истории моего современника» - это типичный авторефлексивный текст, эксплицирование механизма строения традицион-
© Болдырева Е. М., 2016
ной автобиографии: «В этой книге я пытаюсь вызвать в памяти и оживить ряд картин прошлого полустолетия, как они отражались в душе сначала ребенка, потом юноши, потом взрослого человека» [2, с. 5]. Казалось бы, все предельно просто и понятно: заданы как минимум две автобиографические константы - ретроспективная направленность и прослеживание внутренней эволюции автобиографического героя. Однако тут же начинаются те многочисленные семантико-логические противоречия, которые выделяют автобиографический роман Короленко среди подобных романов других писателей начала века. В первом абзаце явно акцентируется значимость для романиста исторической обстановки, более того - автор синхронизирует личную и общественную жизнь, вписывая индивидуальную биографию в широкий социально-политический контекст: «Раннее детство и первые годы моей юности совпали с временем освобождения. Середина жизни протекла в период темной, сначала правительственной, а потом и общественной реакции и среди первых движений борьбы, и я надеюсь хоть отчасти осветить некоторые элементы этой борьбы» [2, с. 5]. Но уже в следующем абзаце Короленко оговаривается, противореча только что сказанному: «Я пишу не историю моего времени, а только историю одной жизни в это время» [2, с. 5]. С одной стороны, он пытается по возможности исключить потенциальные суждения критиков и будущих исследователей своего текста по поводу точности/неточности его биографии: «Эти записки не биография, потому что я не особенно заботился о полноте биографических сведений; не исповедь, потому что я не верю ни в возможность, ни в полезность публичной исповеди; не портрет, потому что трудно рисовать собственный портрет с ручательством за сходство...» [2, с. 5-6]. И сразу же приводит противоположное суждение: «В своей работе я стремился к возможно полной исторической правде... Здесь не будет ничего, что мне не встречалось в действительности, чего я не испытал, не чувствовал, не видел...» [2, с. 6]. Действительно, Короленко не раз признавался, что лучше всего ему работается в Полтаве и Хатках, где как будто сама атмосфера напоминала его детство и юность и интенсивнее работала память. Он беседовал с матерью, уточнял факты из жизни семьи в Житомире, Ровно, производил отбор материала, делал своеобразные заготовки (зарисовки, вырезки, письма). Если ему казалось что-то неточным, он писал друзьям, уточняя и проверяя так каждое событие из далекого прошлого. Таким об-
разом, уже в предисловии ощущается явная двойственность романа Короленко. Он совершенно блестяще формулирует один из основных принципов автобиографии («Всякое отражение отличается от действительности уже тем, что оно отражение... Оно всегда, если можно так выразиться, гуще отражает избранные мотивы, а потому часто, при всей правдивости, привлекательнее, интереснее и, пожалуй, чище действительности» [2, с. 6]) - это явная дискредитация «обязательной» для всех уважающих себя реалистов того времени теории отражения, которое, по мнению Короленко, есть всегда моделирование, конструирование, «очищение»), однако утверждает правдивость и точность своего рассказа. «История моего современника», таким образом, оказывается одновременно социально-политическим вариантом автобиографического романа (именно в эту категорию зачисляют Короленко многочисленные критики и представители советского литературоведения) и одной из первых в русской литературе попыток воссоздать в тексте, а не за его пределами свою рефлексию над процессом письма, над законами жанра, хотя иногда авторефлексивные фрагменты воспринимаются как избыточные. Неуловимую ауру автобиографии, которая должна проступать из самого текста, Короленко материализует; он проговаривает очевидное (я хочу сделать то-то и то-то, а это возможно лишь в последовательном рассказе и т. д.). В продолжении романа Короленко постоянно будет возобновлять начатый в предисловии разговор, причем всякий раз вести его по-разному. Так, глава «Щось буде» начинается с очередного авторефлексивного фрагмента: «Я пишу не историю своего времени. Я просто всматриваюсь в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения...» [2, с. 52] - вновь Короленко подчеркивает совмещение функций простого ретранслятора разных событий, имевших место в реальности, и активную, конструирующую роль своего сознания.
В «Истории моего современника» есть фрагмент, где автор сообщает читателю о «внезапно» пришедшей ему в голову идее: «...что, если бы описать мальчика, вроде меня, жившего сначала в Житомире, потом переехавшего вот сюда, в Ровно; описать все, что он чувствовал, описать лю-
дей, которые его окружали, и даже вот эту минуту, когда он стоит на пустой улице и меряет свой теперешний духовный рост со своим прошлым и настоящим» [2, с. 214]. Эксплицируя свой мотив написания автобиографического текста, повествователь моделирует ситуацию «автобиография в автобиографии». О своем желании создать автобиографический роман он заявляет в рамках «уже готового продукта» - этого самого автобиографического романа, только превратившегося из потенциального объекта в реальный. Внешне это выглядит как простое упоминание автора о том, когда и как у него зародилось намерение описать свою жизнь, но в перспективе жанровой авторефлексии текста данный фрагмент превращается в сконцентрированный эквивалент всей «Истории моего современника» - здесь и синтез основных авторских установок («описать окружающих людей», проследить за своим «духовным ростом», изобразить все «в простоте и правде»), и убежденность в том, что «история мальчика, подобного мне, и людей, его окружающих, могла бы быть интереснее и умнее графа Монте-Кристо» [2, с. 214]. Возникает весьма странная модальная ситуация: в структуру реального автобиографического текста встроены рассуждения о нем в сослагательном наклонении - каким он мог бы быть, если был бы написан. Примечательно также, что в качестве образца «интересной и умной истории», который автор намерен превзойти, выбирается «Граф Монте-Кристо» (сюжетная модель авантюрного романа кажется повествователю очень подходящей для описания «перипетий судьбы молодого революционера»). Кстати, уже здесь актуализируется явная отстраненность от потенциального объекта описания - повествователь хочет «описать мальчика», а не самого себя.
Однако определение жанра своего произведения как автобиографии, а не мемуаров будет опровергнуто ближе к концу романа: «Извиняюсь перед читателем за это отступление от чисто повествовательной формы мемуаров» [2, с. 668]. В начале романа повествователь заявлял, что он пишет не историю своего времени, а историю одной жизни - теперь он отказывается от автобиографического пакта и признает, что пишет все-таки мемуары (кстати, до этого жанровые законы нарушались неоднократно и без объяснений, поскольку приоритет явно отдавался рассказам о других людях, а не о себе, а «чисто повествовательная форма» постоянно дополнялась разнообразными лирическими отступлениями, поэтому извинение
перед персональным наррататором воспринимается как сугубо формальное).
Таким образом, на первый взгляд, «История моего современника» кажется весьма традиционной, написанной в ключе горьковской трилогии социально-политической автобиографией начала века. Однако в тексте обнаруживаются порой такие тонкие находки, которые сделали бы честь даже правоверному европейскому модернисту. Так, описывая переезд своей семьи в Ровно, повествователь, возможно, сам того не сознавая, формулирует основной онтологический закон автобиографического текста: «И я с удивлением замечаю, что в этом прошлом вместе с определенными картинами, такими простыми, такими обыденными и прозаическими, когда они происходили, в душе встает неизвестно откуда сознание, что это было хорошо и прекрасно. Я удивляюсь: отчего же не было этого ощущения тогда, когда все это было настоящим? Может быть, было, но не так... Того, что я теперь чувствую рядом со всеми этими картинами, того особенного, того печально-приятного, того, что ушло, того, что уже не повторится, того, что делает эти впечатления такими незаурядными... - того тогда не было...» [2, с. 121]. Смысл этой фразы, немного заглушенный обертонами многочисленных однородных конструкций, вполне ясен: от воспоминаний, от творчески преображенной сознанием реальности человек получает большее наслаждение, чем от реальной жизни, калейдоскопическое мелькание красок в волшебном пространстве памяти затмевает черно-белую фотографию объективной действительности. Более того - автор утверждает, что временная дистанция влияет на оценку того или иного факта прошлого: «Теперь я люблю воспоминание об этом городишке, как любят порой память старого врага. Но, боже мой, как я возненавидел к концу своего пребывания эту затягивающую... будничную жизнь...» [2, с. 121-122]. Эксплицируется Короленко и еще одна черта автобиографического романа - полная или частичная замена реальных собственных имен на вымышленные -также обнажается и проговаривается повествователем, который после произнесения очередной фамилии может заметить, что она настоящая или, наоборот, измененная: «И ничего больше я о Го-рицком, которого здесь называю настоящей фамилией, не узнал...» [2, с. 345].
Структура короленковской автобиографии достаточно традиционна: первая часть «Раннее детство» начинается с фразы, ставшей «обязательной программой» для автобиографических романов:
«Я помню себя рано, но первые мои впечатления разрознены, точно ярко освещенные островки среди бесцветной пустоты и тумана. Самое раннее из этих воспоминаний - сильное зрительное впечатление пожара...» [2, с. 7]. Разрозненность детских впечатлений - это своего рода автобиографическая аксиома. Короленко «работает» пока по прописям «автобиографов» прошлых лет, прилежно воспроизводя автобиографический архетип. Феномен первого воспоминания - тоже «программа-минимум» для автобиографического романа, однако если у Бунина это освещенная предосенним солнцем комната и сухой блеск солнца над косогором (концентрированный синтез основных доминант бунинского творчества), то Короленко выбирает (именно выбирает - ведь мы вспоминает только то, что хотим вспомнить) достаточно символичное событие - пожар, ставший своеобразной антиципацией позднейшего зарева революционных лет. Первая часть текста строится как перечисление разрозненных впечатлений раннего детства, «островков в памяти» (в наиболее явном виде мы наблюдаем это у Аксакова) - Короленко и тут соблюдает «жанровый этикет»: «Еще стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинев к деду с отцовской стороны... » [2, с. 8], «Еще одно из тех первичных ощущений, когда явление природы впервые остается в сознании выделенным из остального мира, как особое и резко законченное, с основными его свойствами. Это - воспоминание о первой прогулке в сосновом бору...» [2, с. 9], «Все это разрозненные, отдельные впечатления полусознательного существования, не связанные как будто ничем, кроме личного ощущения. Последним из них является переезд на новую квартиру...» [2, с. 10].
Еще одно «общее место», сближающее Короленко с другими авторами автобиографических романов начала века - это тенденция вписывать свои ощущения и воспоминания в уже известные классические литературные модели: «А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой...» [2, с. 28]. Однако та литературная «ниша», которую выбирает для себя Короленко, явно отличается, например, от бунинской или набоковской. Если Бунину важно «настроить» на русскую традицию свой эстетический камертон, а Набокову - продемонстрировать в качестве одного из механизмов памяти следование разным литературным моделям, то Короленко предпочитает «вписаться» в социально-обличительную традицию русской класси-
ки: он непременно выберет тот отрывок из «Дневников писателя» Достоевского, где рассказывается о встрече автора с фельдъегерем: «...фельдъегерь стоял в повозке и, не переставая, колотил ямщика по шее. Ямщик неистово хлестал кнутом лошадей, и тройка с смертельным ужасом в глазах мчалась по прямой дороге мимо полосатых столбов...» [2, с. 172]. И сделает довольно тенденциозный вывод о том, что эта картина показалась юноше Достоевскому символом всей самодержавной России и содействовала тому, что писатель оказался вместе в петрашевцами приговоренным к смертной казни. Восприятие реальной жизни сквозь призму литературной модели является одним из самых сильных сюжетных катализаторов «Истории моего современника»: конкретное воспоминание встраивается в структуру знакомого классического сюжета или мотива, «проигрывается» перед читателем в этой перспективе (так, например, учитель словесности Авдиев отождествляется героем с одним из персонажей Писемского, а петербургская жизнь воспринимается исключительно сквозь призму Достоевского), а затем повествователь издевается над только что изображенной картиной, язвительно замечая, что «мой современник был особенно восприимчив к воздействию литературных мотивов и типов», а «жизнь маленького городишка, будничная, однообразная, не подходившая под литературные категории, казалась ему чем-то случайным, «не настоящим» [2, с. 326].
Следующим «семантическим ядром» любого автобиографического романа можно считать категорию «смерти». Ни один из авторов не упустит возможности описать первое впечатление от столкновения героя со смертью, однако степень актуализации и качество интерпретации данного понятия, несомненно, различны. В этом смысле интересно сопоставить два парных эпизода в «Жизни Арсеньева» и «Истории моего современника» - описание смерти сестры. Для Бунина данный эпизод едва ли не самый основной - это первый прорыв героя в экзистенциальное измерение, определивший раз и навсегда основной вектор его творчества. Дивная бунинская тоска и завороженность непознаваемым оказывается недоступна для автобиографического героя Короленко - о смерти сестренки говорится мимоходом, как бы невзначай: «Я знал с незапамятных времен, что у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится на "том свете". Это было представление немного печальное (у матери иной раз на глазах бывали слезы), но вместе свет-
лое: она - ангел, значит, ей хорошо. А так как я ее совсем не знал, то и она и ее пребывание на "том свете" в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком и не производившим особенного впечатления...» [2, с. 29]. Это событие даже оказывается лишенным самостоятельного значения - оно выполняет вспомогательную функцию и упоминается в связи с другим фактом, скорее, как повод для рассказа о другом, своего рода преамбула. Мистический ужас перед лицом смерти у Короленко ближе обычному детскому страху, основанному на суевериях, «страшных рассказах» об оживших мертвецах, нечистой силе и т. д. И не случайно воспоминания о двух конкретных фактах - смерти старика Коляновского и мальчика Славека Лисовского - густо «оплетены» разнообразными слухами, поверьями, мистическими рассказами, сконструированными по жанровому принципу «быличек» или «страшилок».
Обязательным элементом автобиографической модели можно считать и описание школы (или другого образовательного учреждения). Короленко, в отличие, например, от Бунина, чрезвычайно подробно описывает «школьные нравы» - в этом и проявляется его четкая установка на контекст, на окружение, а не на внутренний мир. Подробно рассказано о физических наказаниях, отношениях к доносчикам, основных способах времяпрепровождения пансионеров, дана подробная типология школьных учителей. Однако, несмотря на видимую нейтральность и объективность, короленков-ские «очерки бурсы» выстроены более чем тенденциозно - все события подаются в перспективе краткого курса «школы юного революционера», актуализируются такие вещи, как презрение к доносчикам, негласное требование не плакать во время наказания линейкой, товарищеская взаимопомощь и т. п. Практически каждому школьному происшествию повествователь «подбирает» аналогию из будущего времени, «встраивая» тем самым его в политическое измерение: так, рассказав о том, как школьники не выдали начальству тех, кто кидался в стену жвачкой, смоченной чернилами, автор переводит это действие «не ябедничай» из разряда детски наивного «кодекса товарищеской чести» в высокий ранг «проявления революционной солидарности»: «Тут зарождалось чувство, из-за которого в семидесятых годах Стрельников послал на виселицу юношу Розовского, не пожелавшего выдать товарища... » [2, с. 167]. Здесь же как бы между прочим возникают мотивы «нарастающей грозы», «стихийного взры-
ва» и т. п. Налицо сознательное моделирование воспоминания в духе общей концепции текста.
Еще один из ключевых моментов любого автобиографического романа - это описание процесса творчества. Бунинское вдохновенное озарение оказывается неприемлемым для автобиографического героя Короленко - оно уступает место тяжелому кропотливому труду, напряженным поискам наиболее точного слова: «...мне стало интересно искать таких слов, которые бы всего ближе подходили к явлениям жизни. Все, что меня поражало, я старался перелить в слова, которые бы схватывали внутренний характер явления... Проходя мимо нее (избушки), я говорил себе: она нахмуренная... нахлобученная... прижмурившаяся... обиженная... печальная...» [2, с. 242]. Непроизвольность и спонтанность творчества отвергается Короленко, он считает это несерьезным и постыдным для «настоящего писателя»: основательность и тяжеловесность ставятся выше легкости, непринужденности и формальной изощренности. Не случайно Короленко постоянно прибегает к терминологии традиционного литературоведения, сознательно выделяя скомпрометированную модернистами дихотомию формы и содержания: «...порой, когда я не делал намеренных усилий, в уме пробегали стихи и рифмы, мелькали какие-то периоды, плавные и красивые... Но они пробегали непроизвольно и не захватывали ничего из жизни... Форма как будто рождалась особо от содержания и упархивала, когда я старался охватить ею что-нибудь определенное» [2, с. 242].
Таким образом, все сюжетные константы автобиографического романа оказываются отраженными в романе Короленко, автор будто бы задается целью составить своего рода энциклопедию всех «первых событий» в жизни автобиографического героя: первый урок, первый спектакль, первое самостоятельное возвращение домой и т. д., стремясь охватить все проявления «былого».
В «Истории моего современника» мы видим единство двух противоположных процессов: обнажение условности текста, рефлексия над правдивостью воспоминаний и подтверждение автобиографического пакта.
Среди отечественных литературоведов тезис о реалистичности творчества Короленко не вызывает сомнений - неоднократно подчеркивается его публицистичность, документальность и опора на реально свершившийся факт. Однако в «Истории моего современника» Короленко избегает категоричной модальности в констатации фактов прошлого: «Мне мог идти тогда второй год...» (курсив
автора статьи), «Мне кажется (курсив автора статьи), что я вспоминаю, но очень смутно, свои первые шаги...» [2, с. 7]. Он осознает, что его воспоминания могут не соответствовать фактам и событиям прошлого - соответствие может быть только кажущимся, а воспоминание - появившимся уже позднее, навязанным окружающими. О том, что многие из изложенных в романе фактов не его воспоминания, впрямую не говорится, эта дистанция между своими и чужими воспоминаниями обнажается как бы случайно, помимо воли автора. Так, после подробнейшего рассказа о родословной своей матери и о ее жизни с отцом Короленко, продолжая тему «странного брака», начинает один из абзацев с фразы: «Уже на моей памяти...» [2, с. 19]. Таким образом, граница между «своим» и «чужим» обнажена достаточно четко, но вот парадокс: если «не свои» воспоминания излагаются уверенным тоном, то над правдивостью своих воспоминаний Короленко, практически единственный из всех писателей начала века, постоянно рефлексирует, производя своего рода «модальную страховку»: «Разумеется, эти слова очень грубо переводят тогдашние мои ощущения...» [2, с. 7], «Мне было страшно - вероятно, днем рассказывали о ворах» [2, с. 8], «Родители куда-то уехали, братья, должно быть, спали...» [2, с. 8], «Впрочем, может быть, это и неправда, хотя, вспоминая взгляд ходатая, злобный и негодующий,... я допускаю, что такая ябеда могла действительно выйти из-под его пера...» [2, с. 500]. Таким образом, вводные конструкции с семантикой сомнения говорящего в истинности своих слов и подчеркивания субъективизма любого высказывания довольно часто появляются в королен-ковском тексте, почти каждое воспоминание-утверждение сразу же подвергает себя самодеконструкции, позиция повествователя не категорична, он как бы постоянно говорит: я помню, что было то-то и то-то, но я не уверен, что это было именно так и было вообще. А в предложении, фиксирующем последнее отрывочное воспоминание - переезд на новую квартиру: «И даже не переезд (его я не помню, как не помню и прежней квартиры), а опять первое впечатление от «нового дома», от «нового двора» и сада.» [2, с. 10], условность автобиографии как жанра обнажена до предела: автор автобиографии не может отвечать за свои слова - он должен осознавать, что его воспоминания могут быть придуманы самим автором и постепенно превратиться из мифа в реальность (таково свойство нашего сознания), их достоверность ничем не гарантирована. Сюжет любой автобиогра-
фии также весьма условен: последовательность воспоминаний, кажущаяся читателю скрепленной жесткой логической и временной связью, на самом деле есть продукт позднейшего искусственного выстраивания: «... затем это воспоминание выпадает из моей памяти. Я вспомнил о нем только уже через несколько лет, и когда вспомнил, то даже удивился, так как мне представлялось в то время, что мы жили в этом доме вечно... » [2, с. 10]. Воспоминания легко уходят в небытие и приходят внезапно и спонтанно, заполняя пробел в «линии жизни», таким образом, автобиография для Короленко - это не последовательное воскрешение в памяти событий прошлого, а сведение воедино разновременных и разнокачественных воспоминаний согласно некоему сюжету. Не случайно в качестве основной «черты моего современника» Короленко называет его постоянное стремление «создавать предвзятые общие впечатления, сквозь призму которых рассматривалась действительность» [2, с. 511], постулируя автобиографию как моделирование собственной жизни согласно некоей концепции.
Еще один прием, используемый Короленко с целью усомниться в правдивости своих воспоминаний и защитить себя от упреков в неточности, - «преподнесение» читателю своего прошлого в виде не обычного воспоминания, а сна: «И теперь еще, хотя целые десятилетия отделяют меня от того времени, - я по временам вижу себя во сне гимназистом ровенской гимназии... Порой снится мне также, что я сижу на скамье и жду экзамена или вызова к доске для ответа» [2, с. 134]. Действенность такого приема несомненна: граница между сном и реальностью как бы размывается, и воспоминания становятся зыбкими и призрачными - где гарантия, что этого прошлого на самом деле не было, а оно просто приснилось повествователю? Многие литературоведы упрекали Короленко в неточности и неполноте многих фрагментов его текста: «В последние годы Короленко работал над мемуарами, особенно над четвертым томом, будучи тяжело больным; память, очевидно, ему иногда изменяла, и он все чаще был вынужден прибегать непосредственно к своим записям периода ссылок» [3, с. 91]. Однако подобные нарративные блоки и методичное расшатывание повествователем категоричной модальности текста делают такие высказывания не вполне обоснованными - повествователь подробно описывает какое-либо событие своего прошлого и одновременно снимает с себя всякую ответственность, заявляя, что все это ему просто снит-
ся. Но «модальные метаморфозы» на этом не заканчиваются: описав свой «сон» о жизни в ровен-ской гимназии, повествователь вдруг одной фразой рушит только что создавшееся впечатление нереальности и призрачности своих воспоминаний: «Так прочны эти впечатления. И не мудрено. В ровенской гимназии я пробыл пять лет и два года в житомирской» [2, с. 134]. Теперь актуализируется обратный механизм: настолько часто повторяющимися были эти события, настолько прочно «въелись» они в память, что теперь даже во сне не оставляют героя в покое. Таким образом, помещение воспоминания в перспективу сна вовсе не означает его ирреальности, а, наоборот, подчеркивает его типичность и устойчивость -вот подоплека этого мнимо модернистского хода.
Обнажение условности текста происходит и в тех фрагментах «Истории моего современника», где повествователь, принимая на себя ответственность за правдивость «общего смысла» высказывания, сомневается в том, что он верно передает его словесное оформление; так, после длинного описания мыслей и чувств автобиографического героя, автор оговаривается: «Не этими словами, но думал я именно это» [2, с. 215].
Таким образом, излюбленный прием Короленко - это псевдопризнание в возможной неточности своего высказывания: называя, например, читателю фамилию коридорного в полицейском участке - Перкияйнен - он оговаривается в примечании: «Теперь, впрочем, не ручаюсь, что называю точно» [2, с. 465]. Однако поскольку потребность в такой уж тщательной верификации вряд ли наличествует у читателя, становится понятно, что это примечание - не для него, оно лишь внешне преследует цель подчеркнуть правдивость автобиографии и защитить себя от потенциальных упреков в неточности, а на деле это еще одно обнажение одной из составляющих короленковской автобиографической модели: я ничего не выдумываю и не искажаю реальные события, я просто ретранслятор.
Начиная со второй главы «История моего современника» отчетливо приобретает черты семейной хроники: главы «Мой отец», «Отец и мать» - это не что иное, как последовательное описание автором своей родословной. Более того, если практически все авторы автобиографических романов избегают в своих произведениях всякого рода дат и исторических комментариев, то Короленко постоянно указывает точные даты всех событий, ссылаясь на достоверные источники: «Он был чиновник. Объективная история его жизни
сохранилась поэтому в «послужных списках». Родился в 1810 году, в 1826 поступил в писцы... Умер в 1868 году в чине надворного советника...» [2, с. 13]. Эта точная датировка, допускающая вторжение в текст внетекстовой реальности, свидетельствует о четком автобиографическом пакте, заявленном вначале и постоянно подтверждаемом впоследствии. Однако параллельно этому фактографическому подтверждению идет противоположный процесс - экспликация сомнений повествователя в правильности своего комментария происходящего, выражающаяся в разнообразных комплексах модальных конструкций, типа: «Я почти уверен, что отец никогда не обсуждал этого вопроса... Я догадываюсь (курсив автора статьи), что он вступал в жизнь с большими... ожиданиями... » [2, с. 15]. Но эта противоположность процессов мнимая: подобные оговорки, сомнения в достоверности происходящего только усиливают эффект реальности - читатель распознает толстовскую условность говорения за своих персонажей, но не заметит этой же условности у Короленко: раз боится ошибиться да еще и признается в этом - значит говорит «чистую правду». Часто Короленко закавычивает и отдельные слова, желая подчеркнуть личный, индивидуальный характер их семантики: «Тот дом, в котором, казалось мне, мы жили "всегда", был расположен в узком переулке...» [2, с. 24]. Здесь вновь актуализируется относительный характер категории памяти, «всегда» - это знак неизменного детского мира, «всегда» - субъективное ощущение ребенка, что его пространство было, есть и будет во все времена.
Так на протяжении всего романа повествователь размышляет над тем, «было - не было», «сказал - не сказал» исключительно ради того, чтобы доказать первое. Но в одном из таких фрагментов автор идет немного дальше, практически проговаривая то, что скрывал так долго. Описывая крестьянский праздник во время своего пути в ссылку, он замечает, что одна немолодая крестьянка сказала нараспев, глядя на ссыльных: «Эх, ро-ди-и-мые... Кабы да наша воля!..» [2, с. 479]. И тут же, как и раньше, повествователь оговаривается: «Я не вполне уверен, что были сказаны именно эти слова. Быть может, в них отлило мое воображение (курсив автора статьи) все впечатления этих светлых праздничных дней...» [2, с. 479]. Это уже не столько сомнение в точности, сколько про-говаривание основного принципа автобиографии как модели жизни, созданной по существующей в сознании автора схеме; написать автобиографи-
ческий роман - значит заново смоделировать свою жизнь согласно какой-либо идее, концепции. Таким образом, Короленко как бы балансирует между стремлением подчеркнуть объективность своей автобиографии и пониманием того, что он все равно обречен на это моделирование и «работу» в рамках определенной схемы. Многочисленные оговорки, рассыпанные по тексту, типа «не помню точно, было ли так», оказываются бифункциональными: с одной стороны, они усиливают степень правдивости текста (не хочу ничего выдумывать), а с другой, как это ни абсурдно, обнажают его условность (я понимаю, что вспоминаю реальные факты не такими, какими они были, а такими, какими я хотел их видеть,я своим сознанием заставляю их существовать). «История моего современника», таким образом, - это синтез взаимоисключающих стремлений. Хотя, возможно, что осознанное эксплицирование статуса текста как модели своей жизни, а не как объективного воссоздания этой жизни уже и есть само по себе высшее воплощение правдивости: Бунин, например, осознавал творчески преобразующую силу памяти, но не говорил об этом «открытым текстом», Короленко же не только понимает это, но и разоблачает данное свойство памяти. Принцип преобразующей памяти - основа и суть бу-нинской автобиографии - пантеистично разлит в его мифомире (и даже речи не возникает о правдивости и необходимости верификации), у Короленко это выявлено, обнажено, впрямую дискредитировано - и в силу этого оборачивается противоположной стороной, становясь еще одним доказательством «правдивости» текста. Если цель Бунина - создать особый миф своего детства (я понимаю, что это миф, но это неважно), цель Короленко - при создании такого мифа (именно мифа, ибо это неизбежно: вспоминать, выдумывая) постоянно разоблачать его, подчеркивая, что это всего лишь миф, рукотворная конструкция, тем самым порождая эффект правдиво-объективной (а не конструирующе-субъективной) памяти.
Но и это не последнее звено в длинной цепочке интерпретаций мотивов короленковской авторефлексии. Последний шаг мы можем сделать, пристально вглядевшись в следующую цитату: «Я раскрыл газету, если не ошибаюсь, "Молву"..., к сожалению, я не имею теперь возможности дословно воспроизвести репортерскую заметку..., но вся картина этой темной починковской избы, наполненной жадно слушающими мужиками, все их замечания и отдельные слова так ярко запечатлелись тогда в моей памяти, что и теперь, почти
через сорок лет, я все это вижу и слышу так ясно, точно это происходило недавно...» [2, с. 571]. Повествователь как бы не замечает явного логического сбоя в своей речи: заметки он дословно не помнит, зато синхронные с ней разговоры помнит практически дословно - это выглядит явным нонсенсом в уже заданной самим же автором системе координат «Объективность и истина». Вопрос «помню - не помню» начинает функционировать не по принципу правдивости, а по принципу политических приоритетов; репортерская заметка не важна и не ценна (и потому ее - «не помню»), а разговоры «темных» мужиков, несомненно ценятся на вес золота (и потому запоминаются и подробно воспроизводятся). Основным критерием отбора фактов для «запоминания становится, таким образом, степень важности события для общественно-политической жизни России («Я еще помнил - хотя это было в детстве - радостное оживление первых годов после освобождения крестьян»... [2, с. 666]), и если социальный статус события достаточно высок, то у повествователя даже и не возникает потребности усомниться, мог он это вспомнить или не мог.
Автобиографический роман Короленко стремится к полному и всеобъемлющему исчерпанию любой темы, и потому, начав о чем-то говорить, повествователь обязательно не проследит затронутый «тематический узор» до его логического или временного предела (например, глава «Гор-тынский» полностью посвящена одной из таких линий: автор вспоминает о своем знакомстве со студентом Гортынским, затем последовательно воспроизводит все последующие встречи с этим человеком и заканчивает главу сообщением о ранней смерти Гортынского от чахотки). Однако «История моего современника» - это не причудливое переплетение «узоров судьбы», а последовательное прослеживание от начала до конца сначала истории жизни отца, потом - матери, затем - истории гимназии и т. д. В результате роман лишается цельности, единства и превращается в набор различных «историй», очерков о жизни «моего современника», это не единый организм, не текст-мир, а набор фрагментарных воспоминаний. Не случайно многие ранние очерки Короленко вошли в «Историю моего современника» на правах отдельных глав. В этом романе отразились многие мотивы предшествующего творчества Короленко: например, очерк «В березовских починках», рассказ «В дурном обществе» (1885 г.), повесть «Слепой музыкант» (1886 г.) отразились в первом томе. И наоборот - сюжеты и темы мно-
гих рассказов выросли из «Истории моего современника» (так, описание шума соснового бора выросло в рассказ «Лес шумит», а эпизод с куклой - в рассказ «В дурном обществе»). Из этого же романа вышли и сибирские рассказы Короленко «Сон Макара», «Убивец», и не случайно одним из направлений «короленковедения» стало сопоставление текста «Истории моего современника» с производными от него рассказами Короленко. Иногда же повествователь просто может оговориться, что не будет включать в «Историю моего современника» какое-либо описание, поскольку оно уже вошло в отдельный очерк: «Свои ощущения в те несколько дней, которые я провел в этой камере, я описал в автобиографическом очерке «Искушение» и повторять их не стану. Скажу лишь кратко, что...» [2, с. 684]; «Я описал эти впечатления в своем рассказе «Государевы ямщики» [2, с. 793].
В качестве оправдания подобной фрагментарности, «нецельности» романа Короленко заявляет в одной из ранних редакций текста, что время, современность постоянно разрушает авторские планы, и потому текст неизбежно приобретает очерковый характер, ибо «очерки способны жить своей собственной художественной жизнью» [2, с. 896]. В таком случае раздробленность становится понятна: любой автобиографии цельность придает единая авторская личность, его призма сознания, цементирующая текст: обычно нестабильность, изменчивость материала компенсируется стабильностью самого автора автобиографии, именно он концептуально выстраивает текст; тут же повествованием управляет не «современник», а современность, история, именно она задает сюжеты, мотивы, настроения, беспрерывно изменяющиеся, отсюда - постоянно изменяющиеся модусы повествования и «разбегающаяся галактика» отдельных очерков, а не целостный текст-мир. «Очерковый» характер «Истории моего современника» предопределила и чрезвычайная «растянутость» времени его написания: замысел романа возник у Короленко еще в середине 80-х годов XIX в., начало работы определяется 1905 годом, первый том печатался в 1906-1908 гг. в журналах «Современные записки», «Современность» и «Русское богатство», второй том был опубликован в 1910 г., третий - в 1921 г., а четвертый том, законченный наспех смертельно больным Короленко, вышел в свет уже после смерти автора, к тому же, по свидетельству современников, Короленко «не мог целиком посвятить себя "Истории моего современника". "Злоба дня" часто отрывала его от
работы..., и он снова и снова брался за оружие публициста» [1, с. 72].
Практически у всех авторов автобиографического романа по отношению к своему собственному тексту наблюдается некое собственничество: это мой роман, мой мир, моя реальность, уникальная и неповторимая, аналога которой нет ни у кого. Короленко же, наоборот, стремится утвердить читателя в диаметрально противоположном качестве своего текста, заявляя, например, такое: «Попов был известен как грубый самодур. Если не ошибаюсь, его вывел впоследствии Станюкович в рассказе под названием "Грозный адмирал"...» [2, с. 421]. Мало того, что здесь раз и навсегда окончательно признается жесткая референция текста - автор также утверждает существование общей для всех реальности, а не индивидуальной и неповторимой, реальности, которой может «воспользоваться» кто бы то ни было, сделав ее предметом другого текста. Прошлое, таким образом, оказывается для Короленко не личным, а общественным жизненным пространством, а автобиографический роман превращается из творения собственного мира - мифа в регистрацию реально бывших фактов. Повествователь даже и не претендует на уникальность своего творения -напротив, он всегда готов «поделиться» своими находками со всеми желающими и, наоборот, самому что-то позаимствовать из других источников. Так, рассказав историю о газетном репортере Гусеве, Короленко указывает в своем примечании: «Факт этот оглашен в книжке Н. Ф. Хованского "Очерки из истории г. Саратова и Саратовской губ.", в биографии С. С. Гусева» [2, с. 432], а описав столкновение ссыльного с сопровождающим его жандармом, автор говорит, что и этот факт -не его «личное» открытие, еще раз убеждая читателя в существовании общего, единого референта, отражаемого многими мемуаристами: «Об этом см., между прочим, воспоминания И. П. Белоконского "Дань времени", стр. 166» [2, с. 638]. Право реального читателя на верификацию «официально» признается автором: исследователи творчества Короленко отмечают, что писатель был благодарен за всякое указание на ошибку его памяти, исправляя текст книги.
Таким образом, объективная модальность текста «Истории моего современника» оказывается в высшей мере нестабильной: в романе сочетаются утверждение правдивости и истинности всего сказанного - и сомнение в возможности адекватно воссоздать прошлое, а сам роман становится синтезом летописного документа и сознательно,
и искусственно сконструированной автором модели своего прошлого.
Библиографический список
1. Донской, Я. Е. В. Г. Короленко (очерк полтавского периода жизни и деятельности писателя), 1900-1921 [Текст] / Я. Е. Донской. - Харьков, 1963.
2. Короленко, В. Г. История моего современника. [Текст] / В. Г. Короленко. - М. : Издательство «Художественная литература», 1965.
3. Сторожев, А. И. «История моего современника» В. Г. Короленко [Текст] / А. И. Сторожев. -Минск : Гос. Изд-во БССР, 1953. - 189 с.
Bibliograficheskij spisok
1. Donskoj, Ja. E. V. G. Korolenko (ocherk poltavskogo perioda zhizni i dejatel'nosti pisatelja), 1900-1921 [Tekst] / Ja. E. Donskoj. - Har'kov, 1963.
2. Korolenko, V. G. Istorija moego sovremenni-ka. [Tekst] / V. G. Korolenko. - M. : Izdatel'stvo «Hudozhestvennaja literatura», 1965.
3. Storozhev, A. I. «Istorija moego sovremenni-ka» V. G. Korolenko [Tekst] / A. I. Storozhev. -Minsk : Gos. Izd-vo BSSR, 1953. - 189 s.
Дата поступления статьи в редакцию: 15.04.2016 Дата принятия статьи к печати: 29.06.2016
