CC BY
60
УДК 430 ББК Ш143.24-923.8
ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ КАК РЕАЛИЗАТОР ПРАГМАТИЧЕСКИХ ФУНКЦИЙ ФОРМ ВРЕМЕНИ ГЛАГОЛА В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ (НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА М.Ю. ЛЕРМОНТОВА «ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»)
Е.В. Урумашвили
Статья посвящена рассмотрению прагматических аспектов художественного текста на примере использования грамматической категории времени глагола. Реализатором прагматических функций грамматических форм, используемых в коммуникативной ситуации нарратива выступает субъект речевого взаимодействия - повествователь, который является «распорядителем» всей системы эгоцентрических элементов языка.
В настоящее время не подвергается сомнению факт связи языка с человеком и его языковой деятельностью. Многие исследователи заявляют о необходимости изучения прагматического в языке (Н.Д. Арутюнова, Е.В. Падучева, В.Г. Гак, Ф. Кифер, Т.Г. Винокур, В.В. Богданов, A.B. Алферов, Т.В. Матвеева).
Выделение прагматики текста в качестве области лингвистических исследований произошло в 60-70-х годах двадцатого столетия и было стимулировано теорией речевых актов Дж. Остина, Дж. Р. Сёрля и др., прагматической теорией значения П. Грейса и прагматической теорией референции Дж. Сёрля, П. Ф. Стросона и др. В современной лингвистике сложилось отношение к прагматике как к аспекту изучения языка, выделяющему и исследующему единицы языка в их отношении к лицу или лицам, которые их создают, принимают и понимают. Такая трактовка объекта прагматики находит подтверждение в основных определениях прагматики в лингвистической литературе. В основе прагматики лежит теория речевой деятельности, языковые факты изучаются как принадлежащие личности речевые действия, оказывающие определенное действие на речевого партнера, -речевые акты, которые рассматриваются с учетом социальной, ситуативной, психологической и культурной обусловленности. Настоящая статья посвящена рассмотрению прагматических аспектов художественного текста на примере использования грамматической категории времени глагола.
Прагматический подход к исследованию художественного текста не может не учитывать понятие «человеческий фактор». Прагматика текста ориентируется прежде всего на субъекта языкового общения, опирается на реализуемые говорящим коммуникативные цели. Прагмалингвистика, изучающая отношения знаков к интерпретаторам, рассматривает художественный текст как средство
выражения намерения автора передать читателю сообщение и оказать на него определенное воздействие.
Рассматриваемая нами грамматическая категория (категория времени глагола) a priori обладает прагматическими функциями как одна из самых субъективных, и только изучение этих функций может выявить все те модальные оттенки в значениях грамматических форм, которые неразрывно связаны с эмоциональной сферой личности, ведь именно оценка - наиболее яркий представитель прагматического значения. Исследование проблемы употребления грамматических форм времени глагола в художественном тексте с точки зрения прагмалингвистики позволяет определить причины, побуждающие автора употреблять ту или иную грамматическую форму в определенной ситуации, т. е. определить ситуативную мотивировку употребления грамматической формы.
Автор художественного произведения стремится не только передать читателю определенную формально-логическую информацию, но и научить его мыслить, проникать в смысловую глубину текста, которая в значительной степени формируется коннотативными смыслами. При этом далеко не последнюю роль играет выбор автором соответствующей глагольной формы среди всех ее функциональных вариантов.
Организующим центром художественного текста как целостной замкнутой структуры является категория образа автора. Антропоцентрический характер повествования определяется взаимодействием автора произведения с читателем, которое осуществляется через рассказчика и систему действующих лиц.
Как и любое речевое произведение, художественный текст характеризуется прежде всего своим субъектом речи. И если в разговорном языке это говорящий, то в коммуникативной ситуации
нарратива «аналогом говорящего является повествователь: именно повествователь оказывается тем субъектом сознания, который непосредственно воплощен в тексте и с которым имеет дело читатель. Он же становится центром всей системы пространственно-временных координат, содержащейся в любом повествовательном тексте»1. Поэтому данную коммуникативную ситуацию можно представить как взаимодействие «повествователь
- читатель». Повествователь остается распорядителем всей системы эгоцентрических элементов языка (в той мере, в какой она ему доступна в условиях указанной коммуникативной ситуации) и основным реализатором прагматических функций. Наиболее плодотворным с точки зрения рассматриваемой проблематики является изучение прозы послепушкинского периода, поскольку при переходе к реализму происходит постепенное вытеснение авторского начала и развитие повествования, передающего точку зрения персонажа.
Анализируемый нами роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» чрезвычайно интересен с точки зрения рассматриваемых проблем: в этом произведении выбор грамматических форм времени наиболее прагматически обусловлен. Данному утверждению способствует само построение романа: в русле рассматриваемой проблематики значимым является наличие трех «Я», от имени которых ведется повествование: «Я» автора (странствующего офицера), «Я» Печорина и «Я» Максима Максимыча. В первой части романа («Бэла» и «Максим Максимыч») действуют все трое, но повествование автора перемежается только с повествованием Максима Максимыча, которому, как рассказчику, принадлежит в «Бэле» основная, ведущая роль. Вторая часть романа включает три новеллы («Тамань», «Княжна Мери» и «Фаталист»), объединенные образом Печорина, это его записки, сопровождаемые предисловием автора («Княжна Мери»). В романе М.Ю. Лермонтова мы имеем дело с субъективированным повествованием, формально выраженным первым лицом единственного числа (перволичная повествовательная форма - Е. В. Падучева), которое ведется персонифицированным рассказчиком (т. е. таким, который сам является персонажем), прагматически мотивированным: он либо излагает собственную историю, либо описывает события, которые сам наблюдал. Иначе говоря, это диегический повествователь, выраженный эксплицитно: его личность не скрыта от читателя, а, напротив, в большей или меньшей степени выдвинута на авансцену (ср. ситуацию, когда повествователь не входит во внутренний мир текста, т. е. является экзегетическим. Такой повествователь выражен всегда имплицитно - это всезнающий сторонний наблюдатель, которому доступны не только внешний, но и внутренний мир персонажа, для которого открыты их чувства и переживания. Отсутствие указания на источники своих знаний о событиях и пер-
сонажах, анонимность повествования, отсутствие субъективной оценки и повествование в форме третьего лица создают у читателя представление об объективности описания происходящего). Использование форм времени при субъективированном повествовании обладает признаком личностной характеризации, под которым А. В. Бондарко понимает «актуальное для говорящего (пишущего) отношение времени обозначаемой ситуации к времени речи - отношение, представляющее собой компонент «субъективного речевого смысла»2. Признак личностной характеризации делает субъективированное повествование более экспрессивным, чем повествование от третьего лица.
Рассмотрим использование функциональных вариантов форм времени глагола в романе на примере образа главного героя - Григория Александровича Печорина.
Одна из особенностей, примет, «сигналов» печоринского повествования - широкое использование формы настоящего времени в разных вариантах. Печоринское повествование неоднородно в структурно-семантическом отношении. Значительное место принадлежит в нем описаниям различных типов. Например, при описании картин Кавказа Печорин использует форму настоящего изобразительного, которое в основном и является приметой литературно-художественного описания:
«Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна... Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури», на север поднимается Машук, как мохнатая Персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона. На восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок; шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, - а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом» («Княжна Мери»),
Описываемая ситуация в данном случае синхронна настоящему времени наблюдателя-повествователя. Результатом использования формы настоящего изобразительного является эффект присутствия в соответствующем месте в соответствующее время и непосредственного восприятия вместе с автором изображаемого пейзажа. Данный эффект отсутствовал бы, если бы рассказчик использовал формы прошедшего изобразительного (т. е. те формы, которые предпочитает в сходных речевых ситуациях странствующий офицер, являющий автором-рассказчиком в повестях «Бэла» и «Максим Максимыч»), Употребление Печориным форм настоящего изобразительного ненавязчиво указывает нам на некоторую «лингвистическую компетенцию» героя, проявляющуюся в неосознанном, интуитивно осуществляемом выборе
Серия «Лингвистика», выпуск 6
89
Зеленые страницы
того варианта грамматической формы, который поможет читателю наиболее точно представить описываемые картины.
Среди описаний, широко представленных в печоринском повествовании, можно выделить характеристику (в виде обобщения) других персонажей. В данном случае используется разновидность варианта абстрактного настоящего - «настоящее качественное» (термин А. В. Бондарко). К значению обобщающего действия в широком плане настоящего здесь присоединяется дополнительный оттенок качественной характеристики субъекта. Между значением обычности, обобщенности и квалифицирующим оттенком есть внутренняя связь: действие, осуществляющееся обычно, обладающее той или иной степенью регулярности, становится признаком субъекта. Динамический признак становится вместе с тем признаком качественным. Такова, например, следующая характеристика: «Подымаясь по узкой тропинке к Елисаве-тинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют - однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодезь кислосерной воды, они принимают академические позы; штатские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжжи. Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают» («Княжна Мери»).
Подобные формы используются также при характеристике Грушницкого: «Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект - их наслаждение: они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами - тогда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи. Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним
словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель — сделаться героем романа... он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель... Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле: он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость! ... Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается»(«Княжна Мери»).
Все эти описания лаконичны и вместе с тем ярки и выразительны. Большое значение имеет распространение глагола в контексте, наличие при нем зависимых слов соответствующей семантики: множество слов, содержащих оценочный элемент (франты, презрение к провинциальным домам,, возвышенные страсти, исключительные страдания, драпируются в необыкновенные чувства, нравятся до безумия, романтические провинциалки, ни на грош поэзии, страсть декламировать, закидывал словами, начинает длинную тираду, слывет храбрецом, бросается вперед, сбрасывает трагическую мантию), наличие качественных прилагательных (голубые галстуки, глубокое презрение, готовые пышные фразы, необыкновенные чувства, много добрых свойств, длинная тирада, довольно остер, эпиграммы забавны, но не метки и злы, слабые струны, толстая солдатская шинель, отличный храбрец, довольно мил и забавен) и качественных наречий {гуляют мало, говорит скоро и вычурно, важно драпируются, гордо носит шинель).
На широком использовании форм настоящего качественного построена и самохарактеристика Печорина: «Я давно уже живу не сердцем, головою. Я взвешиваю и разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его...» («Княжна Мери»), Интересным является тот факт, что странствующий офицер, рисуя портрет Печорина в I части романа («Максим Максимыч»), использует в основном формы прошедшего времени несовершенного вида: «Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие течи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов... Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками - верный признак некоторой скрытности характера. ... В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб... у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько
слов. Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся/» («Максим Максимыч»).
В печоринском повествовании широко представлены не только описания, одной из грамматических примет которых (несмотря на их семантическое разнообразие) являются варианты парадигматического значения форм настоящего времени. Значительное место принадлежит здесь диалогической речи. При этом если сравнить, например, речь Печорина как одного из участников диалога с речью других действующих лиц, то совершенно очевидна афористичность его речи, построенной опять же на широком использовании форм настоящего времени. К примеру, диалог Печорина и Грушницкого:
- У тебя все шутки! - сказал он, показывая, будто сердится, - во-первых, она меня еще так мало знает...
— Женщины любят только тех, которых не знают. («Княжна Мери»).
Приведенный отрывок еще раз подтверждает тот факт, что при всей лаконичности своей речи Печорин «выбирает» наиболее прагматически обоснованные функциональные варианты формы настоящего времени.
При рассмотрении функциональных вариантов форм настоящего времени следует особо отметить их роль в журнале Печорина. Здесь специфика использования грамматических форм может служить характерной приметой жанра, выступать как «жанрообразующий» языковой элемент (М. Бахтин). Так, в произведениях автобиографической прозы регулярно используется транспозиция временных форм глагола, выполняющая определенные композиционные функции.
Транспозиция настоящего в план прошедшего формирует значение «настоящего исторического». Нами выделено двадцать девять случаев употребления формы настоящего исторического в журнале Печорина. Здесь между читателем и героем нет посредников, субъективное самосознание героя и его субъективное восприятие становится той призмой, сквозь которую так или иначе пропущен весь материал. Причину своего «живого» повествования объясняет сам Печорин: «Нет в мире человека, над которым бы прошедшее (здесь и далее подчеркнуто нами - Е. У.) приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки... Я глупо создан: ничего не забываю, ничего!» И далее: «Как же прошедшее ясно и резко отложилось в моей памяти! Ни одной черты, ни одного оттенка не стерло время!» («Княжна Мери»).
Вот Печорин приехал в Тамань и пытается найти «казенную квартиру»:
«При мне исправлял должность денщика ли-нейский казак. Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина —
молчат, стучу - молчат... что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати» («Тамань»).
Перед нами динамическое и краткое описание действий Печорина. В этой разговорной, чисто глагольной конструкции, в ее интонационном ритме - картинность и зримость изображаемого. Динамизм, наглядность и конкретная ощущае-мость происходящего возникает здесь за счет безошибочно подобранных форм настоящего исторического, которые передают совершенно точно и эмоциональное состояние героя (чувство нервной настороженности), и характер ситуации.
Особо сценическое, зримое, конкретно ощущаемое описание получают у Печорина эпизоды, связанные с Верой: «Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу — никого уже нет. Становилось жарко...Размышляя таким образом, я подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на грудь» («Княжна Мери»). Для Печорина Вера - это нечто большее, чем прежняя любовь, как он сам пишет, «она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть», «воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей». Это единственная женщина, которая понимала его и любила таким, какой он есть. Вот почему Печорин с такой болью воспринимает потерю Веры, которая стала для него «дороже всего на свете - дороже жизни, чести, счастья». Он мчится за ней, чтобы «одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку...» и загоняет коня насмерть: «Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод - напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком -ноги мои подкосились, изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал». Формы «настоящего исторического» в приведенном отрывке наиболее точно передают врезавшиеся в память воспоминания.
Другой функциональный вариант формы настоящего времени - настоящее намеченного действия - используется в романе всего шесть раз и только в речи Печорина, что тоже является показательным: оттенок неизбежности, которым обладают данные формы, как нельзя лучше выражает мировоззрение героя, ведь его жизненное кредо: «своей судьбы не минуешь». Решимость Печорина проявляется в самые кульминационные моменты его жизни. Вот, например, его разговор с доктором Вернером накануне дуэли:
— Ни за что на свете, доктор! Будьте спокойны, я им не поддамся.
— Что же вы хотите делать?
— Это моя тайна.
Серия «Лингвистика», выпуск в
91
Зеленые страницы
- Смотрите, не попадитесь...ведь на шести шагах!
- Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы... Прощайте. («Княжна Мери).
Форма настоящего намеченного действия представляет названное действие так, как будто оно уже осуществилось.
Таким образом, в художественном тексте реализация прагматических функций грамматических форм при субъективированном повествовании осуществляется с точки зрения повествователя, который является аналогом говорящего в кано-
нической речевой ситуации. Поэтому выбор грамматических форм обусловлен прагматическими факторами, определяемыми интенцией повествователя, его «коммуникативной стратегией».
1 Падучева Е.В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке). Семантика нарратива / Е.В. Падучева. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 202.
2 Бондарко A.B. Основы функциональной грамматики: Языковая интерпретация идеи времени / А.В. Бондарко. СПб.: Изд-во СПб ун-та, 1999. С. 89.
