CC BY
31
ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 821.511.132-311.2»19/20»
ПОСТИЖЕНИЕ ЖИЗНИ В ПОИСКАХ НОВЫХ ФОРМ (об одной из тенденций развития коми прозы рубежа XX —XXI вв.)
Т.Л. КУЗНЕЦОВА
Институт языка, литературы и истории Коми НЦ УрО РАН, г. Сыктывкар
kuznetsovatl@mail.ru
Выявлено, что в новейшей коми прозе сформировалась тенденция к разрушению традиционных форм художественного воссоздания жизни. В выражении сложных отношений современника с миром писатели приходят к необычным художественным решениям, создавая нетрадиционную композицию, сферу топоса. Прослеживается близость к поэтике постмодернизма.
Ключевые слова: коми проза, «другая» проза, композиция, языковая игра, ирония, постмодернизм
T.L. KUZNETSOVA. COMPREHENSION OF LIFE IN SEARCHES OF NEW FORMS (on one of the tendencies of the Komi prose development on the boundary of XX-XXI centuries)
The author revealed that in the newest Komi prose the tendency to destruction the traditional forms of artistic reconstruction of life was formed. In expression of difficult relations of the contemporary with the world the writers come to unusual artistic decisions, creating a non-traditional composition, sphere of topos. The affinity to postmodernism poetics is traced.
Key words: Komi prose, «other» prose, composition, language game, irony, postmodernism
Апокалиптические ощущения, невозможность понять разрушающийся мир, острое чувство одиночества нашли новые формы выражения в современной коми литературе: в ней проявились черты «другой» прозы (термин А. Битова). Художественная структура ряда произведений (повесть А. Лужи-кова «Измом синва» (Окаменевшие слезы, 1998), рассказы А. Полугрудова «Медводдза лым» (Первый снег, 1997), «Ру» (Туман, 1997), «Вот» (Сон, 1999), «Ми» (Мы, 1999), «Йоюк» (Дурачок, 2001), М. Остаповой «Дона дневник» (Дорогой дневник, 2009), «Вуджор» (Тень, 2007) и др.) резко ломает традиционные устои поэтики коми прозы, воплощая сущностные изменения, происходящие в художественном сознании. Самоирония, звучащая в авторском монологе в рассказе А. Полугрудова «Ми», наполняется более глубокой, чем кажется на первый взгляд, семантикой. Автор ироничен не только в пространстве своего художественного мира, он ироничен по отношению к традиционной стилевой (предметно-описательной) манере, утвердившейся в коми прозе.
Герой произведений «новой волны» в конфликтных отношениях с окружающими. Дисгармония в связях с миром, мучающая героя рассказов А. Полугрудова, находит своеобразные формы выражения: нарочитая дурашливость героя, самоиро-
ния, принимающая вид игры в рассказе «Ми», изолированность, противостояние обществу в рассказе «Йоюк». Ставыс с1йос шуоны Лысойон (все его зовут Лысым), - пишет о своем герое автор. Мир, разрушившийся, чуждый, непознаваемый, противостоит герою. Плотная пелена тумана, которая заволокла героя рассказа «Ру», имеет метафорическое значение: он не только одинок, но и отрезан от мира. Туман символизирует как одиночество, изолированность героя, так и убежденность в том, что мир невозможно понять. Тягостное одиночество героя находит выражение и в беседе, которая, по сути, превращается во встречу с двойником - разговор с самим собой. Герой рассказа А. Полугрудо-ва «Вот», находясь в тесном кольце повседневных забот, совершая бег по кругу, ощущает себя волком, преследуемым сворой собак. Нико, героя рассказа А. Полугрудова «Йоюк», все считают дурачком; в своем одиночестве он противостоит сельчанам: Лысой ол'ю эз бур йозыс моз, и весиг картупельсо пукт1с ас ногыс (Лысый жил не так, как добрые люди, и даже картошку сажал по-своему), - пишет автор.
Мировоззренческие установки, мироощущение современного человека, которого преследует настойчивое ощущение того, что мир разрушается, в сознание которого вселяется уверенность в его
непознаваемости, выразились и в композиционных особенностях произведений: фрагментарные, разрозненные записи играют особую роль в организации текста. Так, произвольность формы отмечает рассказ А. Полугрудова «Ру»: внутренний монолог героя, прерывающийся диалогической речью, которую герой воспринимает как монологическую, не получает четко очерченных композиционных контуров; она основывается на неожиданных ассоциативных связях (стилевая неоднородность также имеет смысловую значимость). Попытка «заглянуть» в сферы подсознательного, ощущение раздвоения личности героя оформляется в зарисовку, имеющую весьма своеобразный характер (некоторые связи ассоциативного характера сближают рассказ А. Полугрудова с известным явлением русского постмодернизма - «Школой для дураков» Саши Соколова). В рассказе «Вот» эмоциональное описание неровного, кошмарного сна переходит в строгий перечень дел, составляющих день героя. Ритм повествования первой части рассказа диссонирует с ритмом второй. Подобная дисгармоничность удивительным образом воссоздает духовный мир героя - загнанного, затравленного, находящегося в чуждом, враждебном окружении.
Важные семантические аспекты передает и языковая игра, нарочитые манипуляции со словом. В этом также находит выражение состояние современного человека, разуверившегося в ценностях мира. В сущности, элементы языковой игры и в стилевой неоднородности, своеобразной незавершенности названных произведений А. Полугрудова, А. Лужикова; эти факторы формируют поэтику произведений «новой волны». Игра словом также передает ощущение «мир как текст» (Р. Барт). Пызансо вол\ тыртомаось сеян-юанон, юан сеянон да сеян юанон (Стол был заставлен едой-питьем, питьевой едой и съестным питьем); Фальшивой сельдь кындзи вол\сны на фальшивой бифштекс да ромштекъяс. Найос с\дзжо вол\ позьо шуны ыжштексъясон (Кроме фальшивой сельди, были фальшивые бифштексы и ромштексы. Их также можно было назвать овцештексами), - иронично отмечает автор рассказа «Ми».
Значимую смысловую нагрузку несет и авторская ирония. Составляя мировоззренческую основу, выражая взгляд автора на мир, она также утверждает бесплодность попыток познать и объяснить его. Видимо, разрушительная сила насмешки, пафос иронического отрицания скрыты в сущностных началах, определяющих мышление современника. Так, в рассказе А. Полугрудова «Ми» фабула, повествующая о веселых приключениях молодых героев, которые в привычной повседневности ищут развлечений, иронически переосмысливается: жизнь не может преподнести ничего нового. Иронией проникнуто определение жанровой природы произведения А. Полугрудова «Пакула»: повествование о том, как герой, наделенный волевым, сильным характером, формирует и собственный имидж, и судьбу, определено как современная сказка (ироническая игра, видимо, органично связана с особенностями мышления Полугрудова - художника).
В иронии А. Полугрудова заложен некий скептицизм, который во многом обусловливает особенности стилевой сферы его произведений. Ироническая двуплановость повествования создает особый подтекст. Рассыпанная в колких замечаниях, скрытая в нейтральном тоне, ирония имеет своеобычный характер: она странным образом обнаруживает осознание современником собственной никчемности и бессилия перед хаосом бытия. Именно в напряженной энергии иронии рождается подтекст, вбирающий глубину переживаний: ирония с оттенком горечи (чаще принимающая форму самоиронии) - обратная сторона, изнанка очень непростого духовного состояния современника, который находится под прессом эсхатологических ощущений. В формируемом иронией подтексте скрыта и растерянность, связанная с осознанием того, что мир невозможно постичь. В самоиронию словно вселилась душевная пустота, которая вызывает состояние острого дискомфорта. Действительно, правы исследователи в утверждении, что « ... в семантической структуре художественного произведения подтекстовая информация является доминирующей» [1]. В рассказе «Ми» иронический план, обнаруживаясь во множестве частностей, являет неуверенность, привитую героям пугающей реальностью. В своем стремлении разрушить сложившиеся стереотипы ирония содействует и приближению к истине. Так, авторская ирония во многом способствует тому, чтобы понять Нико, слывшего в деревне дурачком, а также сельчан, что не принимают Нико.
Художественное пространство произведений «новой волны» локализуется в духовной, психологической сфере. Так, природа повести А. Лужикова «Измом синва» близка к плачу по умершему. В ней находит выражение состояние острой душевной боли героя, его глубокий разлад с жизнью. В разрозненности текста произведения, напоминающего обрывочные записи, все же проступает пунктирная линия, ведающая о саднящей, мучающей душу боли.
Пемыд вой шорын садьма да
Сьоломын омляло коин.
Югыд кодзулой усьома, сотчома.
Кольома - поим.
В темную полночь проснусь В сердце воет волк. Светлая звезда упала, сгорела Остался - пепел.
В этих поэтических строках, включенных в прозаический текст, находит емкое выражение внутреннее состояние героя. Тягостное одиночество героя рассказа А. Полугрудова «Ру», получившее даже предметные формы изображения - выражение его глубокой душевной драмы. Оз ков мовпавны, оз ков. Коло мынтодчыны тайо кытшсьыс!.. Ме ог мовпав, ме ог мовпав, ме ог мовпав, оз позь! Да мовпавтогыс он вермы! (Не надо думать, не надо. Надо выйти из этого круга!.. Я не думаю, я не думаю, я не думаю, нельзя, нельзя! Да без раздумий не можешь!) - обнажает на-
пряженное течение мыслей героя автор. Художественная энергия произведений концентрируется в сфере сознания героя; напряженный вектор авторского внимания прикован к ощущениям, движению чувств и мыслей героев. Фиксируя внимание на ощущениях героя, подчеркивая их болезненный характер, автор открывает сферу очень непростых отношений его с миром. Герой не готов к адекватному восприятию установившихся в современном мире связей и отношений. То обстоятельство, что герой очень раним, говорит о его духовном неблагополучии, о том, что гармония в отношениях с миром утеряна. Цельность мира в восприятии героев произведений А. Лужикова и А. Полугрудова нарушена. Выразительным средством воссоздания мира становится коллаж (порой принимающий форму перечня). Безотчетная тревога, страх, определяющие отношения героя с миром, искажают естественность форм. Густая пелена тумана, отгородившая героя от мира и парализующая его действия, -форма выражения и его собственной несостоятельности (рассказ А. Полугрудова «Ру»).
В произведениях А. Полугрудова состояние глубокой депрессии, ощущение безысходности, внутренний разлад чаще закамуфлированы. Видимость чрезмерной занятости, которая якобы не дает возможности задуматься о чувствах, о духовном состоянии, ощущение того, что лицо героя постоянно прикрыто маской, - оборотная сторона истинного состояния героя. Думается, подобный способ исследования духовного состояния современника, вскрывающий формы метаморфоз, также выявляет искаженные, разрушившиеся связи его с миром и формирует картину мира, когда естественные отношения и узы деформированы. Дискомфорт в отношениях с миром остро переживается и в изображенной А. Полугрудовым конкретной сцене забоя скота, когда героя рассказа «Медводдза лым», тонкого, ранимого и абсолютно беззащитного, травмирует жизнь в ее простоте и правде. В данном случае обычная житейская ситуация обретает особое значение: герой не в состоянии взять на себя ответственность, включиться в привычную цепь отношений, определяющих устройство мира. Немногословное, даже сжатое перечисление действий, составляющих день героя рассказа А. Полугрудова «Вот», насыщено его напряженными размышлениями, поисками, приводящими к страшным открытиям: ежедневные круги, которые, почти задыхаясь, совершает герой, обращаются в его духовную тупи-ковость. Герой словно зажат в тиски не приносящими радости буднями, образующими замкнутый цикл; он лишен будущего. Душа героя травмирована, он не находит согласия с миром. То обстоятельство, что реальная, ежедневная, обычная жизнь героя не наполнена духовным содержанием, не одухотворена радостью (герой словно автоматически выполняет то, что и составляет жизнь: записи о ежедневных проблемах, что необходимо решить, которые производит в своем блокноте герой повести А. Лужикова, напоминают насыщенные делами дни героя рассказа «Вот» А. Полугрудова), также говорит о его кризисном состоянии, о том, что
нарушены гармоничные связи с миром. В то же время скороговорка, представляющая строгий перечень (перечень занимает особое место в эстетике постмодернизма) дел, составляющих день героя рассказа А. Полугрудова, маскирует и духовный вакуум, заполнивший его внутренний мир; перечисление бесконечных действий, которые совершает герой, создает иллюзию полнокровной, насыщенной жизни и дает ему возможность умолчать о главном - о растерянности, охватившей героя, о леденящей пустоте, царящей в душе, о страхе перед будущим. Автор наполняет событийную канву семантической глубиной: в этом открывается особая роль подтекста.
Писатели меняют сферу топоса, их привлекают некие пограничные, деформированные состояния сознания героя. Так, герой Лужикова в своих ощущениях порой теряет границы между бытием и небытием. Духовное и материальное, реально существующее, осязаемое занимают одинаковое положение, становятся равновеликими. Кодос дзеби? (Кого похоронил?) - поражает страшная догадка героя, познавшего смерть близкого человека и вместе с тем осознавшего, что он потерял и себя. Смерть становится особым фактором, своего рода ферментом, побуждающим к глубокому осмыслению жизни, способствующим выявлению истинных ценностей. В повести Лужикова весьма своеобычно обнажены, обострены экзистенциальные ощущения: герой почти осязает соприкосновение бытия и небытия, субъективного и объективного. Не случайно автор неоднократно отмечает, что происходящее - то ли сон, то ли явь. В рассказе «Ру» А. Полугрудов описывает психологическое состояние героя, которое он сам определяет как вот али вемос, йой али просуж, мойд али збыль... (сон или явь, глупость или дурачество, сказка или быль.). Уходит в забытье, теряет грань между сном и явью и герой повести А. Лужикова «Измом синва». Исследователи, размышляя об особенностях литературы 20-х гг. ХХ в., ведут речь о двое-мирии: «Человек оказался в ситуации отчуждения не только от быта, социальных отношений и всевозможных общественных структур, но и от себя самого ... Это состояние отчуждения и стало, по-видимому, родиной нового литературного двоеми-рия, основой - теперь уже «красного» - двойниче-ства. Причем, единственным способом «излечиться», избавиться от него ... становится уход в потусторонность - будь то сумасшествие, дурачество, юродство, сон ...» [2]. Думается, нечто сходное наблюдается и в литературе рубежа ХХ - XXI вв.
Поскольку внимание авторов приковано к сфере сознания героя, действие словно перемещается в область сна. Сон получает особые художественные функции, наполняясь значимой семантикой, в видениях концентрируется художественная энергия. В состоянии сна бывают минуты, когда герой способен осмыслить весьма существенные проблемы, во сне, в сновидениях находит выражение его душевное состояние. Так, в рассказе А. По-лугрудова «Вот» сон, насыщаясь метафорическим значением, играет характерообразующую роль.
Неспроста рассказ, в котором описан весь день героя, озаглавлен «Сон». Герой во сне видит себя волком, которого преследует свора собак; таковым он ощущает себя и наяву. Сновидение весьма точно передает душевное состояние героя: Вотася, мый ме коин... Став оломой менам - пышйом... Ме пышйытогыс ог нин вермы. Ме ола, кор пышъя, и пышъя, кор ола (Снится, что я волк. . Вся моя жизнь - бег. Без бега я уже не могу. Я живу, когда бегу и бегу, когда живу). Сны, сновидения необходимы Нико, герою рассказа А. Полугру-дова «Йоюк», в них находят свое выражение его представления о жизни, только в снах он искренен, открыт миру и счастлив. В повести «Измом синва» Лужиков утверждает: . Мортыс оз ов. Мортыс вотало оломсо - таладорюгыдсасо и модарсасо. Вотало... (.Человек не живет. Человек видит во сне жизнь - эту и потустороннюю. Видит во сне.). Сон получает особый статус. Действительно, «сон - путь внутрь самого себя» [3], и онирические мотивы своеобразно выражают драматичные коллизии духовной жизни героя, идущего очень непростой стезей самопознания и осмысления связей с миром. Думается, уместно вести речь о чертах, сближающих художественную структуру некоторых произведений «новой волны» коми прозы с эстетикой постмодернизма. Так, художественная ткань повести А. Лужикова - характерное для постмодернизма творение текста «на глазах читателя»: композиция повести включает не связанные меж собой диалоги, наброски дневникового характера, арифметические расчеты, заметки из страничек записной книжки, стихотворения. «Существовавший в литературе издавна прием «сочинения в сочинении» стал сейчас чрезвычайно популярен: писатель пишет о писателе, который, в свою очередь, сочиняет нечто внутри самого произведения. Реальность от миража, фантазии, ирреальности и «сюра» почти невозможно отделить», - верно отмечает Карен Степанян [4]. Фрагментарность определяет композицию произведения: действительно, постмодернизм «на уровне формы прибегает к дискретности и эклектичности» [5]. Ощущение многозначности, «...множественность уровней рефлексии, игры, отражения», что определяет характерные черты поэтики постмодернизма [6], в определенной мере формирует художественное пространство повести А. Лужикова «Измом синва». Культурологические ассоциации словно вплетены в сферу художественного мышления. Использует А. Лужиков и перечень, каталог в качестве приема. «Постмодернистские перечни, при всей заложенной в них системности, не гармонизируют мир, а подтверждают его абсурдность, хаотичность» [7], - справедливо утверждает Г.Л. Нефагина.
Близок А. Лужиков и к постмодернистскому восприятию языкового пространства, когда границы между языками становятся настолько условными и свободными, что автор оперирует и русским, и коми языком в композиционных рамках одного произведения, хотя он - коми поэт, и к русскому языку в творчестве, пожалуй, обращается впервые. Как отмечают исследователи, «...постмодернизму под-
ходит модель «пограничного письма», которая характеризуется «акцентом на множественность языков внутри одного языка, выбор в пользу стратегии перевода перед стратегиями непосредственного изображения, подрывом различий между оригинальной и чужой культурой» (Э.Хикс) [цит. по 8]. С эстетикой постмодернизма сближает и напряженное внимание автора повести к проблеме смерти, стремление осмыслить уход человека в инобытие. Если А. Лужиков непосредственно обращается к приемам, принятым постмодернистами, А. Полу-грудов воплощает в художественном тексте мироощущение, близкое постмодернистам, не ориентируясь на конкретные способы художественного концепирования, установившиеся в эстетике постмодерна. В его произведениях почти нет формальных, классических признаков постмодернизма. Думается, в метаниях героя Полугрудова, в осознании им невозможности понять мир, найти понимание окружающих, едкой, насмешливой иронии и самоиронии - близкое к постмодернистскому восприятие мира как хаоса. Осколочность, разорванность связей, формирующие сознание героя, - весьма своеобычная форма коллажа, что лежит в основе постмодернистской картины мира. Названные особенности поэтики сочетаются с этнически характерным, что выражается, в частности, и в возвышенном образе Йиркапа (рассказ «Йиркап», 2001). К образу Йиркапа близок образ сильного, незаурядного человека из народа Пакулы, героя одноименного произведения Полугрудова (1999). Взгляд автора, проникнутый усталой иронией, все же обращается к основам народного мировоззрения. Так, в рассказе «Медводд-за лым», стремясь выявить природу особых чувств, возникающих у героя при созерцании первого снега, леса, реки, автор приводит его к мысли, что они обусловлены этнически, связаны с памятью поколений. Подобное художественное явление вступает в ассоциативные связи с эстетикой этнофутуризма, столь активно обсуждаемого в современном финно-угорском литературоведении [9-12].
Итак, особенности мироощущения современника, переживающего крушение важнейших ценностных установок, находят формы выражения и в тяготении прозы к выходу за пределы традиционной поэтики, и в поиске новых форм художественного мышления. Будучи связаны с общим кризисным состоянием общества, эти тенденции отражают одно из направлений развития современной коми прозы.
Литература
1. Голякова ЛА. Подтекст: прагматические па-
раметры художественной коммуникации // Филологические науки, 2006. №4. С.61.
2. Матвеева Ю. Рационально - иррациональное как стилевая антиномия литературы 20-х гг. // ХХ век. Литература. Стиль. Вып.1. Екатеринбург, 1994. С.44.
3. Лотман Ю. Культура и взрыв // Семиосфера. С.-Петербург: Искусство - СПБ, 2001. С.125.
4. Степанян К. Реализм как заключительная стадия постмодернизма // Знамя, 1992. № 9. С.233.
5. Ильин И. Постструктурализм. Деконструкти-визм. Постмодернизм. М.: Интрада, 1996. С.221.
6. Эпштейн М. Прото-, или конец постмодернизма // Знамя, 1996. № 3. С.205.
7. Нефагина Г.Л. Русская проза второй половины 80-х начала 90-х гг. ХХ в. Минск, 1997. С.165.
8. Липовецкий М. Изживание смерти. Специфика русского постмодернизма // Знамя, 1995. № 8. С.197.
9. Шибанов В.Л. Удмуртский литературный эт-нофутуризм как диалог культур // Литература Урала: история и современность: Сб. статей. Екатеринбург: УрО РАН; Объединенный музей писателей Урала; Изд-во АМБ, 2006. С.136-143.
10. Салламаа К. Уральская философия и этно-футуризм как базис финно-угорской литературы // V Международный конгресс финно-угорских писателей: Сб. докладов и выступлений. Сыктывкар: Полиграф-сервис, 1999. С. 32-39.
11. Колчева Э.М. Феноменология этнофутуриз-ма //Финно-угроведение, 2007. №1. С.101-110.
12. Пярл-Лыхмус М., Юлле К., Хейнапуу А., Ки-висильдник С. Этнофутуризм. Образ мышления и альтернатива на будущее. Электронный ресурс. Режим доступа: http //www.suri. ee/ etnofutu/ texts/ obraz.html (дата обращения 15 января 2007 г.).
Статья поступила в редакцию 1. 03. 2011
