CC BY
179
УДК 947.084.2
Тетеревлева Татьяна Павловна, кандидат исторических наук, доцент Поморского университета. Автор 32 научных публикаций
ПОРЕВОЛЮЦИОННОЕ РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ, ЕГО ЦЕНТРЫ И ПЕРИФЕРИЯ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ
Русское Зарубежье, междисциплинарное исследование, российская эмиграция
Изучение пореволюционного Русского Зарубежья включает в себя самый широкий диапазон исследовательских проблем, разработку которых ведут специалисты, относящиеся к различным отраслям гуманитарного знания. Вместе с тем как в отечественной, так и в зарубежной науке последнего десятилетия достаточно остро ощущается потребность в комплексном изучении истории российской диаспоры межвоенного периода. Во многом это стало следствием изменений в парадигме исследовательской культуры гуманитарных наук. Еще в 1991 г. известный немецкий исследователь Русского Зарубежья К. Шлегель отмечал, что новый взгляд на пореволюционную эмиграцию должен определяться не столько многообразием новых фактов о ней, сколько целостностью восприятия, свободного от узконаправленных политических и инструментальных оценок1. В российской историографии ведутся интенсивные поиски кон-
цептуальных и методологических оснований, которые обеспечили бы изучение Русского Зарубежья как целостной социокультурной системы. Очевидно, что одним из этих оснований должен стать междисциплинарный синтез. Перспективность исследований Русского Зарубежья на основе «междисциплинарного подхода, выполненного на стыке истории, социологии, демографии, культурологии и социальной психологии»2 признает большинство российских историков. Однако для эффективной реализации этих возможностей необходимо теоретическое осмысление проблем и перспектив междисциплинарности в рамках исследований российской эмиграции и пореволюционной русской диаспоры.
При изучении истории пореволюционной российской эмиграции и Русского Зарубежья главной предпосылкой для развития междисциплинарного диалога является многогранность самих феноменов эмиграции и диаспо-
ры, включающих в себя политико-правовые, социальные, этнокультурные, историософские аспекты. Она обуславливает потребность в существенном расширении проблематики исторических исследований пореволюционного Зарубежья и обновлении их методического аппарата. Немаловажную роль играет и тот факт, что при изучении Зарубежья специалистами различных дисциплин используются аналогичные источники, а подчас одни и те же серии документальных данных. Это создает основу для обогащения исследовательского инструментария историков за счет методов обработки источников, применяемых в смежных науках. Именно поэтому, например, при изучении политико-правовых и социальных параметров эмиграции прочные корни имеет традиция сотрудничества историков с политологами, социологами, демографами. Общепризнанной является плодотворность интегративных исследований этнокультурных проблем диаспоры, что углубляет понимание эмигрантской идентичности и особенностей культуры «рассеяния». Гуманитарии акцентируют внимание на необходимости сравнительных междисциплинарных исследований при изучении социокультурной адаптации эмигрантов и региональных аспектов истории Русского Зарубежья3.
В контексте исследования истории пореволюционного Русского Зарубежья можно выделить три иерархически связанных и взаимообусловленных уровня реализации междисциплинарного диалога: 1) междисциплинарные заимствования (например, привлечение источникового материала смежных дисциплин, в том числе сравнительного; использование отдельных элементов методики исследовательской работы); 2) творческое освоение концепций смежных гуманитарных дисциплин (в частности, концепций «социаль-
ной адаптации» и «аккультурации»); 3) методологический синтез, открывающий возможности по-новому структурировать «и объект, и дискурсный ряд исторического исследования»4 .
Важно подчеркнуть, что реализация принципа междисциплинарности в исследованиях Русского Зарубежья требует взвешенного подхода. Дело в том, что к настоящему времени стали очевидны негативные последствия параллельной разработки темы в разных отраслях гуманитарных наук. К ним следует отнести, в частности, неоправданно расширенный спектр толкований одних и тех же понятий, несоответствие дефиниций терминов, заимствованных из других наук, контексту их употребления. Это зачастую приводит к внутренней противоречивости понятийного аппарата и, как следствие, теоретической основы исследований, особенно исторических, которые все чаще выступают в качестве интегративных, использующих понятия и термины различных гуманитарных дисциплин. Чрезмерное увлечение историков заимствованным понятийным аппаратом и связанными с ним концептуальными моделями грозит «размыть» специфику социально-исторического исследования. Следует согласиться с замечанием М. Раева о том, что многие разработанные современными социологами и антропологами понятия не работают в историческом контексте и «далеко не всегда позволяют выразить реальности Зарубежной России»5.
Анализ обширной историографии Русского Зарубежья позволяет выявить несколько существенно важных понятий, связанных с междисциплинарными исследованиями, содержание которых в историческом контексте до сих пор не унифицировано. Прежде всего к ним относятся понятия «пореволюционная
эмиграция», «Российское/Русское Зарубежье» и «диаспора».
С содержанием первого из них связаны такие важные аспекты проблемы, как периодизация и типология российской эмиграции. Общепризнанно, например, что определение пореволюционной эмиграции как «эмиграции первой волны» совершенно некорректно, поскольку оно искусственно вырывает послеоктябрьский исход россиян из исторического контекста. Современными исследователями предложено несколько вариантов периодизации эмиграции из России, в которых этапы традиционно именуются «волнами»6. Однако ввиду отсутствия общепризнанного варианта разделения истории российской эмиграции на периоды при характеристике пореволюционной эмиграции представляется нецелесообразным пользоваться сквозной нумерацией «волн» без дополнительных пояснений. Самой корректной, на наш взгляд, дефиницией массового выезда из России 1917 - середины 1920-х гг.7 является «российская эмиграция первой пореволюционной волны».
Важную роль при определении содержания понятия «российская пореволюционная эмиграция» играет ее типологическая характеристика. Подчеркивая обусловленность послеоктябрьского исхода социальными потрясениями, испытанными Россией в 1-ой четверти ХХ в., большинство исследователей рассматривают его как «массовую вынужденную эмиграцию». Акад. Ю.А. Поляков внес уточнение, определив саму пореволюционную эмиграцию как «добровольно-вынужденную» и выделив ее виды в зависимости от способа выезда: компактно-массовая, дисперсно-массовая и индивидуальная8. Поскольку пореволюционная эмиграция не была одномоментным явлением, а проходила в несколько этапов и состояла de facto из множества эмиг-
рационных потоков, следует признать справедливость подобной дифференциации.
В текущих исследованиях характер пореволюционной российской эмиграции часто объясняют не только исходя из конкретных обстоятельств формирования данной волны, но и учитывая долговременные факторы -особенности культурно-исторического развития России в целом и «национальной миграционной системы» в частности9. При этом подчеркивается амбивалентность, конфликтность, «взрывообразный характер» российской эмиграции, особая этическая и смысловая наполненность самого акта оставления родины, в котором и российское общество, и сами эмигранты склонны видеть особого рода демарш, вызов метрополии.
В данном контексте вся пореволюционная эмиграция определяется некоторыми исследователями как «политическая». К подобным типизациям следует относиться с осторожностью. Действительно, среди эмигрировавших из России в 1917 - середине 1920-х гг. преобладали те, кто так или иначе пострадал от прихода к власти большевиков; антибольшевизм был одной из основ, обеспечивающих (по крайней мере, на начальном этапе) единство пореволюционного рассеяния; сами выходцы из России нередко придавали понятию «эмигрант» ярко выраженное политическое звучание. Тем не менее хотелось бы отметить очевидную многомерность любой массовой эмиграции, в том числе и пореволюционной российской. По мере продвижения отечественных и зарубежных исследований она все более и более предстает, с одной стороны, как совокупность отдельных миграционных потоков и групп, а с другой - как результат «сотен тысяч индивидуальных решений отдельных людей, движимых разнообразным сочетанием мотивов»10. При учете этого обстоятель-
ства еще более спорным выглядит отнесение пореволюционной эмиграции к типу «массовой антитоталитаристской»11, поскольку, во-первых, в тот период, когда данные эмиграционные процессы имели место, тоталитарный режим в России еще не сформировался; во-вторых, многие из политически активных эмигрантов, декларируя свой антибольшевизм, были склонны противопоставлять ему не менее тоталитарные идеологию и режим (например, фашизм); и, в-третьих, специфика социального состава и особенности адаптации пореволюционных эмигрантов отнюдь не проистекают из «антитоталитаристского» характера эмиграции.
В ряде случаев акцентирование политического характера пореволюционной российской эмиграции объясняется приверженностью к устаревшему толкованию этого понятия как совокупности всех россиян, проживавших на чужбине, несмотря на то, что уже с середины 1990-х гг. в научный обиход прочно вошло понятие «Российское/Русское Зарубежье», которое стало использоваться для определения общности соотечественников за рубежом в межвоенный период. Как известно, сюда включались не только российские пореволюционные эмигранты, но и те, кто оказался «за границей» вследствие образования новых независимых государств на территории бывшей Российской Империи (Польши, Финляндии, Латвии, Литвы, Эстонии). Поэтому в нынешней историографической ситуации целесообразно четко развести понятия «эмиграция» и «зарубежье», сужая при этом смысл понятия «эмиграция» до обозначения процессов выезда из страны (т.е. до значения, в котором оно используется в социологии и демографии), а совокупность россиян за границей обозначать термином «Российское / Русское Зарубежье».
Теоретически важным является вопрос о качественном наполнении понятия «Зарубежье». В первую очередь это касается дефиниций «Российское»/«Русское». Не отрицая правомерности использования понятия «Российское Зарубежье», все же следует признать его малопригодным для социально-исторических и социокультурных исследований из-за его предельной широты. Поскольку пореволюционное Российское Зарубежье, охватывая всех выходцев из России, по сути, включает в себя несколько национальных диаспор, оперирование только этим понятием при изучении целого ряда проблем влечет за собой риск неоправданных обобщений, натяжек, схематизации. Ввиду этого при изучении этнокультурных и социокультурных процессов представляется обоснованным использование более узкого понятия «пореволюционное Русское Зарубежье». Это соответствует самоназванию, применявшемуся пореволюционными эмигрантами для обозначения своей общности. При этом содержание определения «Русское» могло быть совершенно различным. Как отмечал выдающийся философ Зарубежья Г.П. Федотов, «если сейчас, в эмиграции, попросить кого-нибудь из рядовых беженцев дать характеристику «русскости», я уверен, что мы получим два прямо противоположных портрета. Стиль этих портретов нередко совпадает с политическим лагерем эмигрантов, правые и левые видят совершенно иное лицо русского человека и лицо России»12. Не углубляясь в подробности дискуссий по этой проблеме, укажем лишь, что в пореволюционное Русское Зарубежье как историко-культурную общность правомерно включать всех тех, кто идентифицировал себя с русским языком, русской культурой и в значительной степени с русской православной церковью. Но это не строгие этнические либо другие фор-
мальные характеристики, а скорее этнокультурная самоидентификация, аксиологический выбор, сознательная включенность в определенную систему ценностей. В этом случае использование понятия «Русское Зарубежье» дает четкое представление об объекте исследования, определяя его как русскую диаспору межвоенного периода.
Говоря о содержательном наполнении понятия «пореволюционное Русское Зарубежье», необходимо остановиться еще на одном важном аспекте данной проблемы, а именно: подразумевается ли здесь простая совокупность русских за рубежом или в содержание понятия обязательно следует включать критерий качественного, системного единства послереволюционного рассеяния? Часть историков не считает обязательным компонентом этого понятия «наличие каких-либо организационных структур, объединений российских выходцев за рубежом»13, подразумевая лишь «феноменальный национально-социально-политический конгломерат»14. Однако многие исследователи, когда говорят о пореволюционном Русском Зарубежье, имеют в виду некую сформировавшуюся общность. Эта трактовка проистекает из сложившейся в эмигрантской историографии концепции «Зарубежной России»15. Она получила широкое распространение в отечественной историографии после перевода на русский язык труда М. Раева, убедительно аргументировавшего правомерность характеристики Русского Зарубежья как сложившейся социокультурной общности, «общества в изгнании»16. В современных исследованиях для характеристики Русского Зарубежья применяются такие определения, как «социо-демографиче-ское общество», «социально-политическое образование», «социокультурный феномен», «безтерриториальное государство» 17.
На наш взгляд, безусловны обоснованность и необходимость включения в понятие «пореволюционное Русское Зарубежье» критерия внутреннего, качественного единства. Вместе с тем степень системной упорядоченности данного явления нуждается в углубленном изучении и разносторонней взвешенной оценке, что не терпит априорных заключений. Нельзя абсолютизировать «уникальность» и «феноменальность» Русского Зарубежья. Согласимся с замечанием А.В. Квакина о том, что «в нашем сегодняшнем повышенном внимании к истории Российского Зарубежья как-то незаметно в общественное сознание внедрилось представление об исключительности русского рассеяния, его миссианском и мессианском предназначении», а ничем не аргументированные и абстрактные заявления о «феномене русской эмиграции» стали общим местом18.
Оценить уровень системности Русского Зарубежья, соотнести степень типологичности и исторической уникальности этого явления в контексте междисциплинарных исследований возможно при изучении его как социокультурного пространства российской диаспоры межвоенного периода. Понятие «диаспора» стало достаточно широко использоваться в работах, посвященных истории российской эмиграции, со 2-ой половины 1990-х гг. Освоение историками этого термина стало следствием первых попыток создать целостную, свободную как от хронологической, так и от пространственной дискретности картину российского рассеяния. Однако зачастую в исторических исследованиях понятие «диаспора» применялось и применяется «неряшливо», в максимально расширительном (если не сказать обыденном) толковании, без должного теоретического осмысления, что вызывает справедливый протест социологов, этноло-
гов, демографов. Можно согласиться с мнением социолога А. Милитарева, который считает, что термин «диаспора» следует относить «только к тем передвижениям человеческих сообществ, которые приводят к разделению первоначально единого сообщества не менее чем на две группы, оказывающиеся после разделения как минимум на двух территориях, /.../ принципиально различающихся друг от друга по географическому местоположению и/или административной принад-лежности»19.
Признавая важность геополитических характеристик понятия «диаспора», все же следует отметить, что для передачи специфики диаспорального сообщества необходимо сделать акцент прежде всего на его этнокультурных и социокультурных параметрах. В ряде исследований на первый план выдвигается категория «диаспорного сознания», основанного на представлениях об общей родине и характеризуемого следующими чертами: психологическое отчуждение от среды существования диаспоры, поддержание коллективной памяти, наличие ностальгической веры в родину предков и «мифа о возвращении», убеждение, что ее члены должны коллективно служить сохранению или восстановлению своей первоначальной родины. На основе диаспор-ного сознания строится коллективная связь рассеяния. Определительной основой диаспоры становится «комплекс чувств и веры», а сама диаспора предстает как «стиль жизненного поведения, а не жесткая демографическая и тем более этническая реальность»20.
Разделяя представление о «диаспорном сознании» как о существенной характеристике диаспоры, с выводом о его определяющей роли вряд ли можно согласиться полностью. Во-первых, важно учитывать обусловленность сознания диаспоры спецификой ее фор-
мирования и характером процессов взаимодействия с инокультурной средой, поскольку сочетание изоляционистских и ассимиляционных тенденций в диаспоре определяется в том числе и параметрами принимающего сообщества. Во-вторых, «диаспорное сознание» и складывающиеся на его основе формы организации поведения и повседневной жизни являются важным, но далеко не единственным «ресурсом диаспоры»21 . И хотя вопрос о вхождении в диаспору решается в результате индивидуального выбора, связанного с личностной самоидентификацией, диаспора не сводима к простой совокупности индивидов. Именно наличие развитой системы социальных связей, их институциональное оформление позволяет без натяжек говорить о сформировавшейся диаспоре.
Поэтому, говоря о применении понятия «диаспора» к Русскому Зарубежью, хотелось бы согласиться с мнением акад. В.А. Тишко-ва о том, что, хотя массовая российская эмиграция берет начало еще в XIX в., «не все выехавшие из России - это состоявшаяся диаспора или всегда диаспора»22.
Русская диаспора как социальная и культурно-историческая общность появляется только в связи с массовой эмиграцией 1917 -середины 1920-х гг. в пореволюционном Русском Зарубежье. Основными критериями сформированности диаспоры в этот период выступает как развитое «диаспорное сознание», так и наличие системы социальных связей и институтов. Действительно, в Русском Зарубежье межвоенного периода сложилась обширная сеть общественных и политических организаций, культурная жизнь в целом отличалась большой активностью и своеобразием, обусловленными представлениями о необходимости сохранить в изгнании «подлинную» русскую культуру для будущей «воз-
рожденной» родины. При этом важно подчеркнуть, что в охарактеризованном выше контексте понятие «диаспора» применимо только к Русскому Зарубежью в целом. Не вполне корректны употребления термина «диаспора» для обозначения общности русских в одной стране или одном регионе, а также для обозначения любой другой общности в зарубежье, кроме этнокультурной (например, «церковная/научная/эмигрантская диаспора»).
Данная трактовка понятия диаспоры, объединяющая геополитические, этнические и социокультурные аспекты рассеяния, находится в рамках концепции «социокультурного пространства». Именно эта теоретическая модель способна стать основой конструктивного междисциплинарного диалога при изучении истории пореволюционного Русского Зарубежья. Наиболее перспективным при этом представляется структуралистский подход, где социокультурное пространство Русского Зарубежья понимается как «пространство отношений, которое столь же реально, как географическое пространство»23 и представляет собой надындивидуальную реальность, состоящую из структурированных индивидуальных и социальных отношений. При этом следует оговориться, что социокультурное пространство, хотя и не сводимо к простой совокупности отдельных людей, безусловно, не существует без и вне индивидов. Условно можно выделить два аспекта социокультурного пространства: социальный (характер социальных отношений, формальные и неформальные связи и т.п.) и культурный («силовое поле» общих ценностей, традиций, норм, языка культуры, создающее и поддерживающее единство пространства культуры).
В таком виде концепция социокультурного пространства является оправданной и пер-
спективной для системного изучения истории пореволюционного Русского Зарубежья. Аргументировать это можно целым рядом доводов. Проведенные ранее конкретно-исторические исследования убедительно свидетельствуют о том, что о Русском Зарубежье меж-военного периода можно говорить как о состоявшейся социальной и культурно-исторической общности (диаспоре). Вместе с тем, как указывалось выше, характер и особенности этой общности, уровень ее сформирован-ности и степень системной упорядоченности еще не получили глубокого целостного осмысления. Концепция социокультурного пространства позволяет адекватно их оценить, не прибегая к априорным заключениям и натяжкам. Дело в том, что «социокультурное пространство» обладает системными качествами, но не является «социальной систе-мой»24 в полном смысле, поскольку строгая взаимообусловленность и функциональность элементов в нем возможны, но не обязательны. Наконец, исследовательская ценность пространственной схемы в изучении пореволюционного Русского Зарубежья заключается в том, что она отвечает представлениям самих пореволюционных эмигрантов о характере диаспоры25 , а изучение субъективных представлений и мотивов человеческого поведения, взятых во взаимосвязи со всеми элементами и сторонами социальной системы, является одним из перспективных направлений интегративного анализа прошлого26.
Таким образом, взгляд на Русское Зарубежье как на единое социокультурное пространство может обеспечить адекватное представление о целостном характере русской диаспоры межвоенного периода в сочетании с дифференцированным изучением ее социокультурных параметров, поскольку очевидно, что единство социокультурного
пространства отнюдь не означает его однородности. Следует признать, что понятия «регион», «столица» и «провинция» в отношении диаспоры представляют собой не только пространственные метафоры, достаточно часто встречающиеся в историко-культурных исследованиях. В ходе исследований отдельных диаспорных общин межвоенного периода выявляются все новые особенности протекания социокультурных процессов в различных колониях российских пореволюционных эмигрантов. В частности, были сделаны выводы
о существовании «колониального», «островного», «периферийного» вариантов адапта-ции27 . Предпринятые исследования дают основания для выделения регионов в пространстве Зарубежной России, и дифференцированно-региональный подход к разработке историко-культурной и социальной проблематики Русского Зарубежья завоевывает все большее признание. При этом «взаимодействие регионов рассеяния, давшее возможность не утратить духовно-культурные цен-ности»28 , справедливо рассматривается как одна из важнейших черт пореволюционной русской диаспоры.
Необходимость дифференцированного изучения социокультурного пространства Русского Зарубежья предполагает как его региональное структурирование, так и качественную стратификацию. В основу последней может быть положена концепция «Центр -Периферия»29. Говоря о ее использовании для изучения русской диаспоры межвоенного периода, следует прежде всего указать на существование исследований, посвященных «центрам» пореволюционного Русского За-рубежья30 . Выражение «столицы Зарубежной России» стало настолько общеупотребительным в литературе, что нередко к ним априорно сводится вся история пореволюционной
российской эмиграции. Однако это, без сомнения, не только обедняет и схематизирует картину послереволюционного русского рассеяния, но и противоречит данным источников, не подтверждающих идею о дискретности социокультурного пространства диаспоры. Действительно, сами пореволюционные эмигранты четко выделяли «столицы» Русского Зарубежья - Париж, Берлин, Прагу, а ранее Константинополь. Вместе с тем в переписке эмигрантов наряду с центрами-«столицами» часто упоминается и периферия-«провинция», к которой относили себя большинство изгнанников, проживавших вдалеке от крупных культурных и политических центров пореволюционной эмиграции и противопоставлявших себя «столицам». Например, в среде русских эмигрантов на севере Европы господствовали представления о себе как о периферии, «глухой провинции» Зарубежной России31 .
С одной стороны, качественное структурирование пространства пореволюционной русской эмиграции определялось уровнем насыщенности и своеобразия общественной и культурной жизни; существенными параметрами при этом можно считать: степень оформления особой эмигрантской идентичности (что, в частности, проявлялось в состоянии эмигрантских организаций, системе социокультурных связей между эмигрантами); способы ее представления (в языке, литературе и т.п.) и воспроизводства (система образования и воспитания детей). Одной из важнейших характеристик «центра» являлся высокий уровень активности и самостоятельности культурной жизни эмигрантского сообщества. Для социокультурной периферии было характерно отсутствие спонтанности и многообразия культурной жизни и в этом смысле безусловное тяготение к центрам Зарубежной России. Оно проявлялось как в осознании
«вторичности», «ущербности» своих сообществ, так и в попытках копирования форм социально-культурной работы.
С другой стороны, центры эмиграции выполняли функцию своеобразных «представителей» Русского Зарубежья в мире: именно «Русский Париж», «Русский Берлин» и другие «столицы» стали символами пореволюционной эмиграции для современников и потомков. Кроме того, в «столицах» было сосредоточено самоописание (рефлексия) Зарубежной России как единого целого, в том числе и в форме научного изучения. «Столицы» создавали ценностную систему, задавали цели и образцы жизнедеятельности, которые транслировались в провинцию. Но и провинцию Русского Зарубежья нельзя считать лишь «областью тени, которая служила только для отражения блеска столиц»32 . На периферии преобладали адаптивные функции; там
более активно шел диалог с внешним миром, с культурой принимающего сообщества (говоря словами В.В. Набокова, в силу «более разбавленной национальной среды»), в результате чего происходило формирование своеобразной «периферийной» идентичности.
Итак, в комплексных междисциплинарных исследованиях межвоенного Русского Зарубежья применение концепций «социокультурного пространства» и «центр - периферия» является не только актуальным, но и весьма продуктивным, открывает широкие возможности для сопоставительного, дифференцированного и вместе с тем действительно целостного, системного изучения этого феномена. При этом важно отметить, что такой подход не ведет к изменению целей и размыванию специфики собственно исторического исследования, ни в коей мере не предвосхищая выводы последнего.
Примечания
1 Schtygel K. Das «andere RuHland». Zur Wiederentdeckung der Emigrationsgeschichte in der Sowjetunion // Die Umwertung der sowjetischen Geschichte. Gnttingen, 1991. S. 242.
2 Квакин А.В. Региональные аспекты изучения истории Российского Зарубежья // Локальные культурноисторические исследования. Теория и практика. Омск, 1998. С. 23.
3 Национальные диаспоры в России и за рубежом в XIX-XX вв.: Сб. ст. / Под ред. Ю.А. Полякова; Сост. Г.Я. Тарле. М., 2001; Комиссия по комплексным исследованиям российской эмиграции при Президиуме РАН. Основные направления научно-исследовательской деятельности Комиссии (Утв. на заседании Комиссии 3 февраля 2000 г.) // Российская эмиграция: прошлое и современность. 2000. № 1. С. 42-43.
4 Русакова О.Ф. Философия и методология истории в ХХ веке. Школы, проблемы, идеи. Екатеринбург, 2000. С. 247.
5 Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939: Пер. с англ. М., 1994. С. 13.
6 См., в частности: Пушкарева Н.Л. Возникновение и формирование российской диаспоры за рубежом // Отечественная история. 1996. № 1. С. 53-65; Поляков Ю.А. Адаптация и миграция - важные факторы исторического процесса // История российского зарубежья. Проблемы адаптации мигрантов в XIX-XX веках. М., 1996. С. 13-14; Ахиезер А.С. Эмиграция из России: культурно-исторический аспект // Свободная мысль. 1993. № 7. С. 70-78.
7 Строгая трактовка понятия «российская пореволюционная эмиграция» как процесса массового выезда населения из России после/вследствие революций 1917 г. делает совершенно некорректным расширение ее хронологических рамок до всего межвоенного периода (например, «российская пореволюционная эмиграция
1917-1939 гг.»), т.к. известно, что возможность эмиграции из Советской России была de facto сведена к нулю уже в первой половине 1920-х гг.
8 Поляков Ю.А. Указ. соч. С. 10.
9 См.: Ахиезер А.С. Указ соч.; Кондаков И.В. Русская эмиграция как феномен культуры // Кондаков И.В. Введение в историю русской культуры: Учеб. пособие. М., 1997. С. 414-424; Квакин А.В. Россия - интеллигенция - эмиграция. О соотнесении амбивалентности русского архетипа и российской миграционной системы // Некоторые современные вопросы анализа российской интеллигенции: Межвуз. сб. науч. тр. Иваново, 1997. С. 99-100.
10 Harper M. Emigration from North-East Scotland. Aberdeen, 1988. Vol. 1. P. 4.
11 Сабенникова И.В. Российская эмиграция (1917-1939): сравнительно-типологическое исследование. Тверь, 2002. С. 328-329.
12 Федотов Г.П. Судьба и грехи России: избранные статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. СПб., 1991. Т. 2. С. 173.
13 Тарле Г.Я. История российского зарубежья: термины, принципы периодизации // Культурное наследие российской эмиграции: 1917-1940. М., 1994. Кн. 1. С. 21.
14 Поляков Ю.А. Указ. соч. С. 13.
15 См., например: Ковалевский П.Е. Зарубежная Россия. История и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека (1920-1970). Paris, 1971.
16 Раев М. Указ. соч. С. 15.
17 Еременко Л.И. Русская эмиграция как социально-культурный феномен: Дис. ... канд. философ. наук. М., 1993; Эмиграция как социокультурный феномен: к постановке проблемы / В.П. Федюк, Т.М. Гавристова, И.Ю. Шустрова, В.Н. Дегтеревская // Актуальные проблемы естественных и гуманитарных наук: Исторические науки. Тез. юбил. конф. Ярославль, 1995. С. 229-232; Ершов В.Ф. Адаптация российской военной эмиграции в странах размещения в 1920-е годы // История российского зарубежья. Проблемы адаптации мигрантов в XIX-XX веках: Сб. ст. М., 1996. С. 84; Катагощина М.В. Теоретические проблемы изучения мемуаристики российской эмиграции 1920-1930-х гг. // Теоретические проблемы исторических исследований. М., 2002. Вып. 4. С. 150 и др.
18 Квакин А.В. Россия - интеллигенция - эмиграция... С. 112.
19 Милитарев А. О содержании термина «диаспора» и к выработке его определения // Диаспоры. 1999. № 1.
20 Тишков В.А. Исторический феномен диаспоры // Исторические записки. № 3 (121). М., 2000. С. 231.
21 О концепции «ресурсов диаспоры» см.: Displacement, Diaspora and Geographies of Identity / Ed. by S. Lavie and T. Swedenburg. Durham, L., 1996; Esser H. Die Mobilisierung ethnischer Konflikte // Migration - Ethmzi№ -Konflikt: Systemfragen und Fallstudien / Hrsg. von K.J. Bade. Osnab^ck, 1996; Sheffer G. Ethnic Diasporas: A Threat to Their Hosts? // International Migration and Security / Ed. by M. Weiner. San Francisco, Oxford, 1993.
22 Тишков В.А. Где и когда российская диаспора? // Национальные диаспоры... С. 27-35.
23 Bourdieu P. Questions de la sociologie. Paris, 1980. Р. 48.
24 Именно к понятию «социальная система» сводятся такие характеристики Русского Зарубежья, как «без-территориальное государство», «общество/социум в изгнании», что может привести к априорному завышению уровня системной организованности пореволюционной диаспоры.
25 Изучение материалов пореволюционной российской эмиграции подтверждает факт существования представлений о «Зарубежной России» как о квази-стране («Россия № 2»).
26 Историческая антропология: место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации: Тез. докл. и сообщ. науч. конф. / Отв. ред. О.М. Медушевская. М., 1998. С. 41.
27 Летнев А.Б. Колониальный вариант адаптации: российская диаспора в странах Африки. Попытки организации (1920-1940-е гг.) // Социально-экономическая адаптация российских эмигрантов (конец XIX-XX в.): Сб. ст. / Под ред. Ю.А. Полякова и Г.Я. Тарле. М., 1998. С. 115-127; Казнина О.А. Русские в Англии. Русская эмиграция в контексте русско-английских литературных связей в первой половине XX в. М., 1997.
С. 16; Тетеревлева Т.П. Российские пореволюционные эмигранты в Норвегии, Швеции и Финляндии: формирование социо-культурного пространства Русского Зарубежья на Севере Европы // Баренц-журнал: международный историко-архивный и общественно-политический журнал. № 2. Архангельск, 2003. С. 27-33.
28 Короткова А.А. Духовные ценности русского зарубежья 20-х - 30-х гг. // Искусство и духовные ценности: Методол. и метод. вопр.: Сб. науч. ст. СПб., 1998. С. 3.
29 Целостная теория изучения общества через систему отношений «Центр - Периферия» впервые была предложена Э. Шилзом (Shils E.A. Centre and Periphery: The Logic of Personal Knowledge. London, 1961; Shils E.A. Center and Periphery: Essays in Macrosociology. Chicago; London, 1975). См. также: Hirschman A. Exit, Voice and Loyalty. Cambridge, 1970; Rowlands M. Centre and Periphery: a review of a concept // Centre and Periphery in the Ancient World / Rowlands, Larsen, Kristiansen (eds.). Cambridge, 1987. P. 1-12; Castelnuovo E., Ginzburg C. Centre and Periphery. Cambridge, 1992 и др.
30 Der groЯe Exodus: die russische Emigration und ihre Zentren 1917 bis 1941 / Hrsg. von K. Sch^gel. l^nchen, 1994; Ипполитов С.С., Недбаевский В.М., Руденцова Ю.М. Три столицы изгнания. Константинополь. Берлин. Париж. Центры зарубежной России 1920-х - 1930-х гг. М., 1999 и др.
31 Центральная библиотека Осло (Норвегия). Отчет о Дне русской культуры в Норвегии за 1930 г. (рукопись).
32 Castelnuovo E., Ginzburg C. Op. cit. P. 83.
Teterevleva Tatiana
POST-REVOLUTIONARY «RUSSIA ABROAD», IT’S CENTERS AND PERIPHERY: THEORETICAL ASPECTS OF INTERDISCIPLINARY RESEARCH
The history of post-revolutionary emigration and the Russian «community in exile» attracts the attention of scholars, belonging both to social sciences and humanities. That’s why interdisciplinarity has become an important feature of the contemporary emigrant studies. The article is devoted to some theoretical problems that were revealed in the process of interdisciplinary dialogue. The author focuses on the levels and ways of applying the conceptual models of adjoining disciplines in a historical research of the inter-war Russian diaspora.
Рецензент - Репневский А.В., профессор Поморского университета
