CC BY
77Польская переселенческая деревня в бурятском окружении
Наталья Галеткина
Старый взгляд на Сибирь как на “место каторги и ссылки”, только укрепленный историей ГУЛАГа, формирует мнение, что все этнические группы западного происхождения (поляки, немцы, украинцы, литовцы и др.) своим появлением в Сибири обязаны лишь насильственным мерам со стороны властей. Однако довольно большое количество сибирских деревень, в том числе с различным этническим составом, возникло в результате вольного переселения жителей западных районов Российской империи, массовый поток которых приходится на начало XX столетия. Обострение земельного кризиса в Европейской России, проведение Транссибирской магистрали, поворот правительственной политики к поощрению переселения на восточные окраины и прямая его организация — все это привело к тому, что тысячи крестьянских семей, получив статус переселенцев, поехали в Сибирь в расчете получить землю и начать на ней новую жизнь. К этому времени и относится возникновение польской Вершины — деревни, находящейся в Боханском районе Усть-Ордынского бурятского автономного округа, входящего в состав Иркутской области. О ней пойдет речь в данной статье, написанной на основе документальных материалов из местного и центрального архивов, а также полевых исследований, проведенных автором в деревнях Вершина и Дундай осенью 1994 года.
Противостояние “новосел — старожил” неизбежно при любом переселении. Появление переселенцев вносит диссонанс в привычный ход жизни старожилов, статичному существованию которых новосел бросает вызов уже самим фактом переселения. Приехавшие воспринимаются как не имеющие корней чужаки. Сами же они, при всем стремлении быстрее адаптироваться к новому окружению, не отказываются, да и не могут отказаться от определенного багажа привычек и знаний, приобретенных на прежней родине. Таким образом, обеим сторонам предстоит разрешить противоречие между привязанностью к устоявшемуся образу жизни и необходимостью принять перемены, обусловленные переселением. При отсутствии в прошлом родственных, дружеских или соседских связей требуется определенное время для того, чтобы новоселы и старожилы привыкли друг к другу и нашли какие-то формы сосуществования, и чем сильнее различия между ними, тем дольше идет этот процесс.
В случае с польской деревней, возникшей в окружении бурятских улусов, различия между новоселами и старожилами были настолько велики, что выводили проблему на иной уровень. Одно дело, когда русские переселенцы оседали среди русских же старожилов. Другое — если переселялись близкие русским, но все же отличные по своей этнической принадлежности украинцы или белорусы. И совершенно отдельный вариант представляет собой ситуация с Вершиной. Здесь в непосредственном соседстве оказались люди, не имевшие между собой ничего общего. Резко отличаясь друг от друга в расовом отношении, они вдобавок говорили на разных языках, молились разным богам, по-разному одевались, строили дома. В данном случае на общем фоне противостояния новосела и старожила вставал еще и вопрос сохранения этнической идентичности. Столкнулись две разные культуры. В чем выразилось это столкновение и что получилось в результате — вопрос интересный не только с точки зрения истории конкретной деревни. Речь идет о частном проявлении глобальной проблемы, возникающей повсюду, где происходит массовое движение людей, вовлекающее в себя различные этнические группы. История Вершины дает возможность взглянуть и на возникновение этой проблемы, и на ее развитие, поскольку в качестве самостоятельного поселения польская деревня существует по сей день.
Переселение и адаптация
Первые жители Вершины не были типичными переселенцами-крестьянами. Выходцы из Привисленского горнопромышленного района, на прежней родине они работали в шахтах. Однако именно возможность заниматься хлебопашеством на своем, достаточном для пропитания, земельном наделе была главным побудительным мотивом ухода их с насиженных мест. Увлеченные рассказами ходоков о земельных и лесных богатствах нового края, переселенцы мало думали о людях, обосновавшихся там ранее, о возможных проблемах, которые могут возникнуть. Понимание этого пришло позже, а поначалу, как вспоминает Магдалена Мыцка (старейшая на сегодня жительница села), рассказы вернувшихся ходоков создали иллюзию чуть ли не изобилия и беспроблемной жизни в Сибири. “Приехали, нахвалили, как тут вон орехов много, ягод много. Всего много. И скота сколько ходит! Дураки же, дураки мы были. Ведь каждый хозяин имеет свое, так же и буряты имели. Хоть и много всего, но каждый хозяин имел свое, а мы думали так, что зимой и летом мясо кушать будем... ”
Первые семьи польских переселенцев прибыли в тогдашнюю Осинскую волость Иркутской губернии в 1910 году. Они обосновались на Трубачеевском участке и по соседству с бурятскими улусами Нашата, Тодобол, Дундай, Хонзой Укырского инородческого ведомства образовали селение, которое первоначально называлось Вершинино, затем — Вершина. Однако еще до непосредственных контактов двух этнических групп можно говорить о некоем “заочном” противостоянии, начавшемся на этапе землеустроительных работ и образования переселенческого участка.
По существовавшему порядку землеустройства все земли, считавшиеся казенными и находившиеся в пользовании старожилов, подлежали осмотру, учету и распределению в соответствии с установленной нормой земельного надела. Не попавшая в надел земля поступала в колонизационный фонд, из которого образовывались участки для переселенцев. Естественно, что старожилы, в данном случае укырские буряты, привыкшие долгие годы распоряжаться землей без какого-либо надзора, не могли быть довольны таким оборотом дела. Особенно если учесть, что последнее слово по вопросу, сколько и какой земли необходимо бурятам для нормальной жизнедеятельности, оставалось за чиновниками переселенческого ведомства. Логика рассуждений последних была такова: процесс перехода укырских бурят от скотоводства к земледелию зашел так далеко, что их скорее можно назвать хлебопашцами, чем скотоводами. Обширные летние пастбища, необходимые им в прошлом, теперь не имеют прежней значимости, и учитывать их при землеустройстве значит вставлять “палки в колеса переселенческого дела вопреки и закону, и здравому смыслу”; оставлять их за бурятами нужно “лишь в той мере, в какой требуется нуждами современного скотоводства бурят \ Определенные таким образом земельные “излишки” могли остаться за старожилами, если они допримут в свое общество на эти доли переселенцев. Но как сообщалось в докладе производителя работ М.Соколова, “от приселения инородцы категорически отказались. К намерению образовать переселенческие участки отнеслись отрицательно, а к нарисованному мною плану работ — крайне враждебно... Одновременно с выяснением желаний населения я приступил и к межевым действиям, так как несогласие населения меня ничем не связывало, а командированные в мое распоряжение топографы не могли сидеть без дела”.
Буряты пробовали затормозить ход работ тем, что подавали жалобы в высокие инстанции, а также саботировали действия чиновников, не являясь, к примеру, на родовой сход для утверждения решений о “добровольной” передаче земельных излишков. Несмотря на это пассивное сопротивление, в 1908 году был образован Трубачеевский переселенческий участок, и вскоре на него стали приезжать первые ходоки. Так самим ходом землеустроительной кампании была подготовлена почва для конфликтов, для восприятия будущих переселенцев захватчиками исконных бурятских земель.
С появлением ходоков возникла еще одна форма пассивного сопротивления бурят: они давали неверные сведения о климатических и земельных условиях участков. “Укырские буряты... наговорили ходокам-переселенцам про участки такие ужасы, что они вернулись, не дойдя до них 25 верст” 2.
Как бы там ни было, вернувшиеся ходоки расхвалили Трубачеевский участок, и в 1910 году началось его заселение выходцами из Келецкой и Петроковской губерний. К осени следующего года, согласно сообщению иркутского ксендза Бульвича, селение Вершинино состояло уже из 76 домов, в коих проживало 377 душ обоего пола3. Из них мало кто до переселения был знаком друг с другом, однако за очень короткий срок Вершининское сельское общество стало представлять собой довольно сплоченную группу с крепкими внутренними связями и организацией. Думается, не последнюю роль в его быстрой консолидации сыграл фактор окружения, в которое попали переселенцы. Различия внутри самих поляков отходили на задний план перед отличием их всех от местного бурятского населения. Конечно, окажись переселенцы разбросанными малыми группками среди тех же бурят, они были бы вынуждены активнее идти на контакт с последними. Тогда взаимопроникновение культурных черт тех и других происходило бы быстрее и привело бы к иным последствиям, чем в случае с Вершиной. На деле же сложилась ситуация компактного проживания представителей одной этнической группы внутри чужого и вдали от своего “материка”. И эти два условия — компактность проживания и дистанцированность культур — сыграли свою роль в сохранении этнического своеобразия польской общины.
Оценивая отношения, которые складывались поначалу между новоселами-поляками и старожилами-бурятами, нельзя сказать, что они были хорошими или плохими. Не “черные” и не “белые”, они были далеки как от межгрупповой гармонии, так и от неприятия друг друга обеими группами. На самых первых порах степень чуждости, о которой уже говорилось, была так велика, что в сознании одной этнической группы могли рождаться совершенно нелепые домыслы относительно другой. Иллюстрация тому — пересказанный одной бурятской женщиной эпизод, который она слышала от свекра. Дело происходило в первый год пребывания поляков, они еще не успели поставить дома и жили в землянках,
вырытых в склоне горы. Буряты поехали к ним, чтобы обменять мясо на картошку. Завидев подъезжающих на конях бурят, переселенцы “забились и закрылись” в землянки, “потому что так получилось, что кто-то им сказал, будто буряты — людоеды”. Рассказывали также о боязни, которую испытывали буряты по отношению к полякам. “Поляки мельницу построили — буряты боялись подходить”.
Устные свидетельства дают порой такую информацию и выявляют такие нюансы отношений, которые невозможно найти в архивных документах. Особенную ценность имеют рассказы тех, у кого описываемые события на собственной памяти. К ним в первую очередь относится Магдалена Мыцка, приехавшая на участок с родителями в 12-летнем возрасте. О том, как встретили старожилы переселенцев, она говорит так: “Буряты, как мы сюда приехали, как они не рады были! Не рады, потому что уже было теснее, у них же скота много было... Буряты и рожь садили с той стороны речки”, (то есть на том берегу Иды, где поселились поляки. — Н.Г.). Сейчас-то уже помирились, как-то все так, будто и должно быть, а сразу несколько лет не так было, не только один год... А что зло имели — так это потому что они говорили, что это ихняя земля”. Она вспоминает и о вражде, бывшей между детьми. Подростки-буряты не давали собирать ягоду на “ихних” лесных участках; “как въехали на конях с бичами, начали бить и не давали там показываться”. Похожую историю довелось услышать от другой жительницы Вершины, но ее рассказ относился уже к 1940-м годам. Неофициальные, но четкие границы существовали также для выпаса скота: если, к примеру, корова из Вершины забредала на дундайский участок, хозяева могли ее больше не увидеть.
Если бы отношения переселенцев и старожилов сводились только к подобным эпизодам, можно было бы говорить вообще об отсутствии реальных контактов между ними. Но более подробные расспросы выявили разнообразные формы взаимодействия на фоне, казалось бы, такой острой эмоциональной напряженности взаимного восприятия. Они вырастали из объективной необходимости друг в друге. Очевидно, для поляков эта необходимость была более насущной. Не зная местного климата, не имея ни достаточного количества пашни (участок надо было еще расчищать от леса), ни земледельческого опыта на прежней родине, они не могли сразу же получить отдачу от земли, а подспорья в виде заработков на железной дороге у них не могло быть в силу удаленности селения. Поэтому неизбежным было их обращение к местным бурятам за продуктами, за зерном. Взамен, кто побогаче, предлагали деньги; чаще же всего расчеты были натуральными. Семьи, в которых имелись свои мастера (бондари, кузнецы), несли в обмен на продукты изделия собственного производства. Те, у кого не было такой возможности, меняли картошку. Ее, по одной версии, буряты вовсе не знали, по другой — выращивали, но очень мало, “под лопату”, а не “под плуг”, как поляки. Распространены были отработки в бурятском хозяйстве опять-таки за зерно и мясо, иногда покупка и аренда пашенной земли. Немного погодя некоторые польские семьи, окрепнув на новом месте, поставили на Иде мельницы с пилорамами, на которые приезжали буряты из близлежащих улусов. Хозяину мельницы с мешка смолотого зерна отдавалась лопата муки, с распиленного леса — часть досок.
Таким образом, суровые условия жизни, нередко угроза голода подталкивали обе группы к сотрудничеству, а элементы хозяйственной специализации способствовали росту натурального обмена. Однако степень специализации была не настолько велика, чтобы говорить о разделении труда и образовании различных экономических ниш, занимаемых переселенцами и старожилами, как, допустим, это наблюдалось в тот же период в Туркестане4. И для поляков, и для бурят основным занятием все же было земледелие. А то обстоятельство, что в недавнем прошлом скотоводство имело для бурят первостепенное значение, только осложняло ситуацию: привычка к экстенсивному хозяйству вызывала недовольство при любых попытках ограничить бурятское землепользование. Отчасти это, а отчасти стремление поляков к сохранению своей идентичности привело к тому, что контакты между двумя общинами происходили в основном в сфере хозяйственных отношений и почти не затрагивали более глубинных элементов духовной культуры. Обоюдного освоения языков, смешивания обычаев, взаимопроникновения поведенческих норм не было. Брачные связи отсутствовали полностью, поляки и буряты были четко отделены друг от друга и в пространственном отношении: река Ида служила естественной границей, по одну сторону которой располагалась польская Вершина, по другую — бурятская Нашата. Можно говорить о сложившейся к 1920-м годам своеобразной модели отношений, характеризуемой следующим образом: автономное друг от друга культурное развитие при стабильных контактах в хозяйственной сфере. Как вспоминает 8З-летняя бурятская женщина из Дундая, “буряты сами по себе жили, поляки сами по себе... Дружно жили. Те — за речкой, мы — здесь”. Эта фраза кажется мне ключевой в характеристике польско-бурятских взаимоотношений того времени.
Коллективизация
В 1920-х годах проводятся искусственные мероприятия по объединению двух этнических групп в рамках одной административно-территориальной единицы. С 1925 года Вершина, переименованная в “Червону Вершину”, и шесть соседних бурятских улусов составляют Шаралдаевский булук Тихоновской волости Боханского аймака Бурят-Монгольской Автономной Советской Социалистичесной Республики, в котором из З65 дворов 278 было бурятских, 75 польских и 12 русских. Численное превосходство бурятского населения обусловило его преобладание во властных структурах. По данным выборной кампании 1925 года, Шаралдаевский булучный совет состоял из З2 человек, из них 24 были бурятами, 7 — поляками, 1 — русским 5. Пост председателя совета занимал бурят, посты двух его заместителей — бурят и поляк. К этому времени, вероятно, и относятся истоки сегодняшнего мнения вершининцев, что “всегда руководители у нас буряты”. Или, как выразилась одна жительница деревни, “портфели носить — это бурятская доля, а наши поляки умеют только работать”.
К концу 1920-х годов естественный рост населения повлек за собой новое обострение земельной проблемы. Советские чиновники решали ее теми же прямолинейными методами, что и царские. Да это было и не удивительно, так как и те, и другие руководствовались “высшим” интересом власти, а не интересами бурятского и польского населения. В 1908 году “высшим” интересом была переселенческая кампания, в 1929-м — сплошная коллективизация.
К тому времени буряты уже имели несколько сельскохозяйственных коммун, объединенных в 1930 году в колхоз “Улан-Шаралдай”. Поляки же держались за единоличное хозяйство. Главным доводом против создания у них колхоза была нехватка земли. Им предложили увеличить земельный надел за счет прирезки незаселенного участка, который находился в отдалении от деревни. Вершининцы же просили отдать им земли смежного Нашатинского улуса, часть жителей которого входила в колхоз “Улан-Шаралдай”, а часть оставалась единоличниками. В 1929 году эта просьба не была удовлетворена, так как она “требовала переселения названного выше улуса, сопряженного с материальной компенсацией при расселении”. Однако колхозная горячка не давала времени на долгое обдумывание. Ситуация была охарактеризована как “острый земельно-национальный спор, задерживающий развитие колхозного движения общей запутанностью землепользования в районе сплошной коллективизации” 6. Поэтому на заседании президиума Боханского аймачного исполкома 24 февраля 1930 года был утвержден “Проект землеустройства Вершининского польского земельного участка”. По нему в пользу вершининцев отчуждался-таки смежный участок из владения Шаралдаевского общества, где при более внимательном рассмотрении был обнаружен излишек земли. Предполагалось, что благодаря этой мере будет достигнута “земельная урегулированность” поляков и “возможность создания колхоза или на первое время товарищества по общественной обработке земли” 7. Все это выглядело как некий торг вокруг коллективизации. Жителям Вершины отдавалась удобная земля (пусть даже в ущерб интересам бурят), взамен от них ждали образования колхоза.
Через несколько лет в Нашате не осталось ни одного бурята. Все они перебрались в соседние деревни, продав дома вершининцам. Почему буряты ушли из Нашаты? Этот вопрос был одним из центральных в ходе бесед с жителями Вершины, Нашаты и Дундая в октябре 1994 года. И вот что интересно: почти никто из опрошенных не помнит или не слышал об истинной причине. Всем известно, что Нашата была некогда бурятским улусом, что потом в ней поселились поляки и что сейчас — это часть Вершины. Но в ответ на вопросы, как и почему это произошло, многие просто пожимают плечами и говорят “не знаю”. Из позитивных ответов можно выделить две версии.
1. Причина — раскулачивание и репрессии 1937 года. “Их (бурят. — Н.Г.) раскулачили. Кто был побогаче, писали на бедных доносы, а сами потом тоже уехали”.. “Это связано, в основном, с 37-м годом”. “Во время репрессий, наверно, в 36—37-м году. До этого — как жили так и жили по-крестьянски”.
2. Причина — уход молодежи из села в город. “Молодые уезжали в город, в основном, в Улан-Удэ, там хорошо устраивались, а потом старики, оставшись одни, перебирались к детям”.
Безусловно, и то, и другое имело место, но не было определяющим в смене этнического состава населения Нашаты. Несколько человек, причем поляки, связали уход бурят из Нашаты с их взаимоотношениями с вершининцами. “Неправда, что они уехали из-за репрессий. Это не то. Они уехали, может быть, из-за поляков”. “Поляки осквернили, как они говорили, их священные места, может из-за этого они и уехали”. “Они не в 37-м году ушли. В 35-м здесь уже ни одного бурята не было. Они жили вон рядышком — в Хонзое. А в Нашате уже при мне поляки жили, буряты еще до 35-то года ушли. Почему? Не знаю, может такое поверье было, все разбрелись по своим местам. Некоторые умерли, некоторые уехали”.
Единственным более или менее информированным собеседником оказался бывший
председатель сельсовета Иосиф Сергеевич Богданов. Он рассказывал: “Когда землеустройство было в 1931 году, принято было решение Нашатинские земли отдать полякам, потому что у них больше ста дворов было, а земли не хватало. Бурятам как сказали, что эта земля выделена полякам, они, можно сказать, просто нахально выступили — сюда в Хонзой переехали. Позже этих нашатинских бурят многих репрессировали, многие во время войны погибли”. Таким образом, реальная причина трансформации Нашаты из бурятской деревни в польскую известна только одному человеку (да и то, вероятно, из-за его служебного положения в прошлом), в сознании же остальных она не закрепилась. Феномен сам по себе очень показательный. Он свидетельствует о том, что люди не стремятся обсуждать болезненные стороны в истории их взаимоотношений, не настроены на предъявление друг другу претензий. Думается, это говорит
о существовании определенной психологической установки не на акцентирование проблем, а на их сглаживание. И то, что люди предпочитают говорить “у нас все хорошо, мы жили и живем дружно”, свидетельствует не столько об их осторожности и неоткровенности, сколько о желании, чтобы жизнь была “дружной” и о том, что зачастую они ее такой и воспринимают. Но об этом чуть позже. Пока же вернемся к 1930-м годам.
Нашатинская земля была передана полякам весной 1930 года. Однако еще 4 года они уклонялись от создания колхоза, что, кстати, помогло им более безболезненно, чем их соседям, пережить неурожай и голод 1931—1932 годов. “Голодовка была сильная. А в Вершине как раз единолично жили. Все сами пахали, сами сеяли, сами убирали. Картошки много сажали. Во время голодовки у них как на барахолке было” из-за того, что буряты приходили выменивать на картошку свои вещи. Тем не менее к 1934 году в Вершине были образованы два колхоза: “Червоны Штандарт” и “Червона Вершина”..
Трудности того периода — коллективизация и репрессии — стали общей бедой как поляков, так и бурят. По словам Льва Родионовича Мантыкова, сегодняшнего главы сельской администрации, в 1937 году в районе было арестовано 89 “врагов народа”, в том числе 30 — из Вершины. Никто из них не вернулся, все погибли в тюрьмах или лагерях.
Отдельные национальные колхозы существовали до начала 1950-х годов. Потом их объединили в один, именуемый сегодня колхоз “Дружба”. Однако административное решение опять-таки не повлекло за собой реального единения. Став одним из отделений колхоза, Вершина продолжила свое обособленное существование. Все ее жители работали в одной бригаде, в которой за исключением назначенного сверху бригадира бурят не было вообще. Позднее в ней появились русские и украинцы вследствие отхода поляков от традиции заключать браки только со своими. Семьи со смешанным национальным составом — новая тенденция послевоенной жизни деревни. Но среди таких семей не было ни одной польско-бурятской. Лишь в последние три-четыре года между поляками и бурятами заключено несколько браков. Случайность это или начало новой тенденции, пока сказать сложно.
По-прежнему обстояло дело и с освоением бурятского языка. Единицы научились говорить по-бурятски, у остальных дальше понимания отдельных слов дело не пошло. Буряты в этом отношении отличались от поляков. Многие из них, хотя и не говорили по-польски, но достаточно хорошо понимали польскую речь. Впрочем, отсюда еще не следует вывод, будто буряты были более склонны к овладению польским языком, чем поляки к овладению бурятским. Почти все буряты знали русский язык. Он действительно стал основным средством межнационального общения в округе. А уж от освоенного русского языка к пониманию польского путь гораздо ближе, чем путь от польского — к бурятскому. Кроме того, по словам Людмилы Фигуры из Вершины, поляки постоянно общались и общаются на своем языке, “а буряты редко говорят по-бурятски, поэтому мы даже почти не слышим бурятской речи”. То есть в данном случае можно говорить о влиянии процесса русификации и отхода бурятского населения от своего национального языка.
Современная ситуация
Говоря о современной ситуации, в качестве отправной точки полезно проанализировать ответы вершининцев и дундайцев на следующие вопросы.
Хотели бы вы видеть бурят/поляков своими соседями, коллегами, членами семьи?
Чем буряты/поляки отличаются от Вас?
Как Вы оцениваете сегодняшние польско-бурятские отношения?
Сразу подчеркнем, что мы не проводили социологический опрос в полном смысле слова, поэтому не можем предложить точные количественные показатели. Тем не менее из полученных ответов вырисовывается общая картина восприятия ситуации самими жителями.
Подавляющее большинство на первый вопрос ответило положительно или нейтрально: “Да,
конечно, все равно”. Из-за того, что среди отвечавших преобладали семейные люди, часть вопроса, касающаяся членства в семье, проецировалась на детей. И здесь почти все сказали, что “лишь бы люди хорошие были”, “лишь бы жили хорошо”, а национальность значения не имеет. Если бы среди респондентов было больше молодых людей, то, вероятно, ответы были бы более разнообразными. Так, например, две девушки из Вершины (одной 15, другой 18 лет) очень определенно ответили “нет” на первый вопрос.
В ответах на второй вопрос на общем фоне мнения, что “между нами нет никакой разницы, все люди одинаковы”, мелькнули три отрицательные характеристики: “буряты — ленивые”, “поляки — злопамятные”, “поляки неприветливы к незнакомым”.
И наконец, отвечая на третий вопрос, чуть ли не каждый произнес фразу: “Мы живем дружно”. Отношения оценивались как хорошие, а про плохое не вспоминали. Правда, несколько вершининцев упомянули о том, что есть еще буряты, которые “до сегодняшнего дня говорят, что земля ихняя”, но таковых немного, в целом “все нормально”.
Какая-то степень осторожности, привычки высказываться “правильно”, так, чтобы произвести благоприятное впечатление на опрашивающего, в этих ответах присутствовала. Тем не менее, как уже отмечалось, люди, видимо, склонны считать, что они и в самом деле живут хорошо и дружно. В этом смысле результаты нашего опроса близки результатам исследования, проведенного в округе иркутскими социологами летом 1989 года. Тогда 94 процента поляков на вопрос “кто Ваши друзья?”, выбрали ответ — “лица разных национальностей, в том числе и моей”. Говоря о возможных партнерах по браку, 42 процента согласны были видеть в таком качестве людей “вообще любой национальности” и лишь 5 процентов — людей “только своей национальности”. На вопрос об отношении к лицам другой национальности по месту работы 71 процент выбрали ответ, что национальный состав не имеет никакого значения при совместной работе. И никто не поддержал утверждение, что “в многонациональном коллективе работать труднее” 8.
Получается, что как в 1989, так и в 1994 году в открыто декларируемых настроениях национально обезличенное отношение к людям явно преобладало над отношением, определяемым национальной принадлежностью. Это не означает, что вообще не осознаются этнические различия; просто они не препятствуют совместному проживанию.
Вместе с тем, возникает вопрос: если нет никакой разницы, бурят или поляк твой сосед, то почему в Дундае не поселились польские семьи, а в Вершине — бурятские? В Нашате сейчас живет одна-единственная бурятская семья. “Ничего плохого не чувствуем”, — говорят ее члены, — уже 10 лет здесь, все вроде как и должно быть”. Тем не менее другие буряты их примеру не следуют. Точно так же можно задаться вопросом: если не существует разницы, кого брать в жены или мужья, то почему так мало польско-бурятских браков? И если все положительно относятся к коллегам другой национальности, то почему в колхозе сохраняется бригада, состоящая преимущественно из поляков? Все эти вопросы наводят на мысль, что фраза “мы живем дружно” как бы нуждается в продолжении, “предпочитая жить по отдельности” (или даже — “потому что живем по отдельности”). При этом ни вражды, ни ссор, ни стойких предубеждений — ничего подобного нет. В противопоставлении “мы — они”, “свои — чужие” акцент ставится на первой части: существует “свое”, которого и следует держаться. “Чужое” в “чужих” не подчеркивается, но и не становится от этого “своим”. Если контакты происходят, то на них смотрят как на что-то естественное, однако сами по себе люди к ним не стремятся. То есть модель отношений, о которой говорилось применительно к 1920-м годам, — автономное развитие при наличии хозяйственных связей в целом действует и сегодня. Изменения произошли лишь в сфере эмоционального восприятия друг друга.
Предположим все-таки, что приведенные выше ответы жителей были не вполне искренними. Но вот фрагмент из одного достаточно откровенного разговора, тон которого отличался от остальных высказываний, так как в нем сквозили и недовольство, и раздражение. Важно, однако, что и то, и другое не было четко направлено на бурят, скорее было больше досады на самих себя. Собеседники, две женщины и мужчина — назовем их Т., 3. и В. — были поляками. Даже довольно острые моменты беседы все равно не дают оснований говорить о какой-то национальной агрессивности, нетерпимости по отношению к представителям другой группы. Начавшись с воспоминаний, разговор перешел на обсуждение современного положения.
Т.: “Конфликтов-то острых не было, не помню, а если бы так коснулось, как в Армении, не знаю, что тогда бы было. Может и так же”.
В.: “Нет, сейчас нет. Сейчас вроде выравнялось, притерлось, нормально все... А вообще-то я поднимал вопрос — отделить Вершину. Я говорю вам — год-два и все это развалится”.
3.: “Ну и что, хотело наше хозяйство в прошлом году отделиться, так ведь поляки-то тоже не
захотели. Не захотели! Не сможем мы. У нас теперь ничего нет: ни национального, ни духовного, ни экономического. Где у нас люди, которые умеют считать? У нас как? В 15 лет замуж отдать, не учить, а детей рожать. Буряты всегда учили детей. А мы сейчас к разбитому корыту пришли. Куда мы отделимся? С чем мы жить будем? Нет, работать мы можем, а вот экономическая, бухгалтерская работа, где она у нас? Ее мы не сможем сделать”.
Т.: “А потому что никто не учится экономику понимать. Люди есть умные, да только не хотят учиться. Работать легче. Почему так получалось, мне до сих пор непонятно, поляки такие люди, что любят только работать. Ну почему бы они не могли руководить так же, как эти буряты?”
3.: “Язык-то мы сохранили, а что толку? В экономическом-то смысле мы ничего не можем. Мы сейчас уже не можем себя отделить от бурятов даже. Мы зависим от них. У нас нет специалистов”.
В.: “Да почему?! Мы можем выжить прекрасно”..
З.: “Чем?”
В.: “Мы, славяне, и не можем сосчитать? Выращиваем хлеб, скот, молоко. Ну почему мы не можем? Мы можем. Просто мы привыкли по-старому”.
Т.: “Я тебе говорю — мы можем только физически работать, а умственно... никто не может все подсчитать, бумаги оформить”.
З.: “Если мы с 15-ти лет детей рожаем, попробуй сейчас разобраться в бумагах. Попробуй найти учетчика на нынешний момент. Кто может подсчитать зарплату?”
В.: “Я найду тебе такого человека, если хочешь. И не надо никого. Бригада будет отдельно работать... Я вам скажу одно: все равно мы придем к этому. Мы просто привыкли, 70 лет нас приучали к одному, потому нам сейчас другое дико кажется”.
Какова же перспектива? Возобладает ли тенденция к еще большему обособлению или развитие отношений пойдет по пути интеграции, прежде всего за счет смешанных польско-бурятских браков? Это возможно, но этому может помешать процесс роста этнического самосознания поляков Вершины, явно наблюдающийся в последние годы. В приведенном выше разговоре есть фраза, что мол, ничего сейчас у вершининцев нет: ни национального, ни духовного, ни экономического. Сказана она была сгоряча. Она прозвучала как бы в пику всему тому, что разговору предшествовало: чествованию очередной польской делегации, словам о польской самобытности, исторической памяти и т.п. На деле же можно говорить о сохранении жителями деревни этнической идентичности пусть не в полной, но в значительной мере. И одним из важнейших показателей этого является судьба польского языка в Вершине.
По данным того же социологического исследования 1989 года, 78 процентов вершининцев считали польский своим родным языком и разговаривали на нем в семьях, 75 процентов пользовались им на работе, 60 — в общении с друзьями 9. Язык не стал “фольклорным элементом”, к которому прибегают только по особым случаям, подобно тому, как по праздникам надевают национальные костюмы. Это живой язык непосредственного общения, на нем говорят и взрослые, и дети.
По оценкам посетивших деревню поляков из Польши, язык ее жителей, хотя и отличается от современного литературного и разговорного польского, все же не настолько сильно искажен, чтобы его невозможно было назвать польским. Его сохранение тем более удивительно, что советская унификация этому никак не способствовала. Запрещать не запрещали, но литературы на польском никакой никогда не было, преподавания языка в школе тоже не велось, так что многие сегодняшние жители, свободно разговаривая по-польски, читать и писать умеют только по-русски.
Что еще, кроме языка, говорит в пользу сохранения Вершиной этнического своеобразия? Конечно же, самоидентификация ее жителей. На вопрос о своей национальной принадлежности они, не задумываясь, отвечают “поляки”. Насколько похожи они на тех поляков, что живут в современной Польше, — это другой вопрос, требующий отдельного исследования. Важно, что сами люди ощущают себя частью польской нации, в то же время осознавая, что Сибирь и, конкретно, Вершина — их родина.
Следование старым обычаям, традициям, знание языка, песен, истории — все это есть в Вершине и сохранилось здесь естественным образом. Иное дело — явление, обозначившееся в последние два десятилетия. Чтобы точно передать его смысл, я назвала его “подогретым” самосознанием. Дело в том, что до конца 1960-х годов про Вершину в самой Польше мало что знали. Сейчас трудно сказать, кто был первым — журналист ли, написавший о ней статью, телевизионщики ли, отснявшие про деревню фильм, но так или иначе вершининцы были “открыты” для их исторической родины. И она стала регулярно напоминать о себе визитами туристов, ученых, журналистов, официальных лиц. Одно то, что гости из Польши каждый раз расспрашивают о прошлом деревни, не может не сделать это прошлое более зримым для ее жителей. Люди начинают больше думать о нем, узнавать что-то новое друг от друга. Все чаще они как бы должны демонстрировать гостям свою “польскость”, самоутверждаться в ней.
Установление постоянных контактов с Польшей привело и к другим результатам. Приезд польской учительницы Марианны Добровольской позволил начать преподавание польского языка в Вершининской начальной школе. Обучение в Гданьском университете уроженки деревни Людмилы Фигуры положило начало обеспечению Вершины собственными кадрами. С помощью “польских” поляков был отреставрирован и открыт костел 10, действовавший здесь до 1930-х годов. Для самого старшего поколения, которое и не теряло веры, открытие костела стало праздником ее возрождения. Для большинства же вершининцев, получивших атеистическое советское воспитание, костел сегодня — это не столько место религиозной службы, сколько символ общности, своего рода внешний знак , который еще раз напоминает о том, что они — поляки.
Вместе с тем на вопрос, “а кто же Вы больше — поляки или сибиряки”, вершининцы отвечают — “сибирские поляки” или “польские сибиряки”, не очень задумываясь над тем, какое из двух слов является
для них определяющим. Если для поколения их дедов, основавших Вершину, существовала проблема
адаптации и сохранения себя в чуждом окружении, то для сегодняшних жителей деревни она не стоит, поскольку сами вершининцы уже часть этой среды. Поляки ли, сибиряки ли или нечто третье, новое, — но они представляют собой группу, органично входящую в локальный микросоциум. В то же самое время они отделяют себя от других его составляющих, прежде всего от своих непосредственных соседей бурят. В каком направлении пойдет дальнейшее развитие деревни и как будут складываться взаимоотношения этих двух этнических групп, покажет будущее. Сегодня же мы можем наблюдать сосуществующие рядом, контактирующие, но не смешивающиеся и живущие до определенной степени автономно польское и бурятское поселения.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 ГАИО. Ф. 171. Оп. 5. Ед. хр. 200. Л. 4, об.
2 ГАИО. Ф. 171. Оп. 1. Ед. хр. 135. Л. 154.
3 РГИА. Ф. 826. Оп. 1. Ед. хр. 1799. Л. 73, об. По другим сведениям, в декабре 1911 года в Вершининском сельском обществе значилось 70 домохозяев с правом участия в сходках. В докладе же начальника Иркутского переселенческого района за 28 января 1915 года указано, что тогда на Трубачеевском участке проживало 316 человек, из них 171 человек мужского пола и 145 — женского (РГИА. Ф. 391. Оп. 3. Ед. хр. 1812. Л. 77; ГАИО. Ф. 171. Оп. 1. Ед. хр. 592. Л. 6). Сокращение численности — результат возвращения в Польшу части переселенцев.
4 См.: Брусина О.О. Формы сотрудничества российских крестьян-переселенцев и коренных жителей Средней Азии в первые десятилетия 20 века // Восток в прошлом и настоящем: тезисы докладов к региональной конференции 14—17 мая 1992 г. Иркутск, 1992. С. 163.
5 ГАИО. Ф. Р-384. Оп. 1. Ед. хр. 67. Л. 2З, 27, 30.
6 Там же. Л. 6, 7.
7 Там же, Л. 5.
8 Отчет по социологическому исследованию “Образ жизни населения Усть-Ордынского бурятского автономного округа”. Таблицы 18, 19, 163 // Архив Лаборатории социологических исследований Иркутского госуниверситета.
9 Либе В.Ю., Труфанова В.В., Мезенцева Т.М. Национально-языковая ситуация в Усть-Ордынском бурятском автономном округе // Социальные проблемы перестройки в Сибири. Иркутск, 1990. С. 123.
10 Исследовательские и проектные работы по реставрации здания костела были проведены в 1990 году архитектурно-реставрационной мастерской № 10 института “Сибспецпроектреставрация”, однако неизвестно, сколько времени ушло бы на реализацию проекта, если бы не помощь из Польши.
