CC BY
58
Д.Н. ЗАМЯТИН
ПОЛИТИКО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ОБРАЗЫ РОССИЙСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Российское пространство — уникальный для гуманитарных наук объект и предмет исследования. Став объектом серьезного концептуального осмысления уже в XVIII в., оно превратилось к началу XX века в мощный когнитивный концепт и образ, влиявший и влияющий на различные россиеведческие теории и штудии1. Отметим, что физико-географические и политико-административные масштабы российского пространства явились исходным и сильным импульсом для спекулятивных размышлений о характере и судьбах его развития. Хотя государственные границы России в течение XVII—XX вв. (имеет смысл говорить по преимуществу именно об этом историческом периоде) неоднократно менялись, совершенно очевидно, что за это время сформировались как достаточно ясные географические контуры ядра российского пространства, так и фундаментальные представления о его особенностях2.
1 См.: Хрестоматия по географии России. Образ страны: Пространства России / Авт.-сост. Замятин Д.Н., Замятин А.Н. М., 1994; Отечественные записки. - М., 2002. -№ 6 (7). Пространство России; Ахиезер А.С. Российское пространство как предмет осмысления // Там же. - С. 72— 87; Смирнягин Л.В. Культура русского пространства // Космополис. - М., 2002/2003.- № 2. - С. 50— 59.
2 Замятин Д.Н. Стратегии интерпретации историко-географических образов России // Мир России. - М., 2002. - № 2. - С. 105— 139.
В политическом отношении факт быстрого расширения территории российского и советского государств означал включение в российское пространство территориальных фрагментов с различными, часто весьма отличавшимися от российской, традициями (Польша, Прибалтика, Кавказ, Средняя Азия). В то же время культурно-цивилизационные проблемы, неизбежные при подобном государственном расширении, оставались, как правило, как бы за кадром, выступая, скорее, в качестве основания «айсберга», чьей вершиной были религиозные конфликты и противоречия1.
Политико-географические образы (далее — ПГО), будучи естественной частью российского пространства как некоей реальности и/или действительности, являются также условным/безусловным планом выражения наиболее существенных, характерных черт этого пространства, выявляемых как в ходе политических процессов, так и по их завершении2. Тем не менее можно говорить и об исходных, фундаментальных ПГО российского пространства, оказывающих непосредственное влияние на содержание и формы политических процессов в России и за ее пределами. Обратим, в связи с этим, внимание на особенности и закономерности развития российского пространства (пространств).
1 См., например: Замятин Д.Н. Моделирование геополитических ситуаций (На примере Центральной Азии во второй половине XIX века) // Политические исследования. - М., 1998. - № 2. - С. 64- 76, № 3. - С. 133- 147.
2 О политико-географических образах как таковых см.: Замятин Д.Н. Моделирование географических образов: Пространство гуманитарной географии. - Смоленск, 1999; Замятин Д.Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. - СПб, 2003; Замятин Д.Н. Политико-географические образы и геополитические картины мира (Представление географических знаний в моделях политического мышления) // Политические исследования. - М., 1998. № 6. - С. 80— 92; Замятин Д.Н. Национальные интересы как система «упакованных» политико-географических образов // Политические исследования. - М., 2000. - № 1. С. 78— 81; Замятин Д.Н. Структура и динамика политико-географических образов современного мира // Полития. -М., 2000. - № 3 (17). - С. 116- 122 и др.
Российское пространство: особенности развития
Российское пространство с политико-географической точки зрения есть результат накопления и седиментации (откладывания, оседания) социокультурных традиций и инноваций, проявляющихся в определенных типах существующих и развивающихся культурных ландшафтов1. Понятие культурного ландшафта здесь понимается достаточно широко и включает политико-географическую составляющую. В рамках культурных ландшафтов, формировавших и формирующих российское пространство, значительную роль играли этноязыковые и религиозные компоненты. Исходя из этого, попытаемся сформулировать главные особенности развития российского пространства.
Первая особенность — формирование и развитие российского пространства как своего рода «ментального продукта», являющегося знаково-символической конвенцией господствовавших в российских сообществах социальных групп и их дискурсов. По всей видимости, сам концепт и образ российского пространства возник еще в XVII в., однако достаточно строгие формы его артикуляции появились ближе к концу XIX в. Дискурс российского пространства как по преимуществу имперского господствует, что вполне очевидно, во второй половине XVIII в.2. Здесь важно отметить следующее обстоятельство: огромные и беспрецедентные размеры физической территории континентальных российского/советского государств порождают поэтику политики, предполагающую естественность как таких размеров, так и дальнейшего расширения государственной территории3. Заметим, что классическая имперская логика территориального расширения не полностью объясняет такую поэтику. Проще говоря, империя, так или иначе, всегда видит свои пределы, и она вынуждена их осмыслять
1 См. также: Туровский Р.Ф. Культурные ландшафты России. - М., 1998; Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. - М., 2001; Родоман Б.Б. Поляризованная биосфера: Сб. ст. - Смоленск, 2002.
2 Зорин А. Кормя двуглавого орла... Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII - первой трети XIX века. - М., 2001.
3 Надточий Э. Метафизика «чмока» // Параллели (Россия - Восток - Запад). Альманах философской компаративистики. - М, 1991. - Вып. 2. - С. 93— 102.
— в форме границ, приграничных территорий и т.д. Что касается российских форм государственности, доминировавших на протяжении ХУП—ХХ вв., то подобное имперское осмысление собственных территорий отнюдь не было очевидным — достаточно вспомнить историю завоевания Российской империей Средней Азии во второй половине XIX в.1. Власть осмысляла российское пространство всегда с некоторым запозданием, при этом уровень и качество такого осмысления (в виде соответствующих государственных и административно -политических границ, организации органов управления на новых территориях, политики по отношению к туземному населению и т.д.) не всегда были адекватными соответствующей геополитической си-туации2.
Пространство, идентифицируемое как государственное и/или национальное (национально-государственное), имеет, как правило, когнитивный метауровень, на котором происходят его представления (репрезентации) и интерпретации. Этот метауровень обеспечивается чаще всего историософскими, геософскими, художественными и философскими спекуляциями по поводу качеств, имманентно присущих данному пространству. В случае России подобные пространственные репрезентации и интерпретации были, с одной стороны, облегчены имперским характером власти (что позволяло напрямую приписывать российским пространствам «самодержавный» и самодовлеющий характер), а также уникальным ландшафтным разнообразием представляемых территорий; с другой стороны, с методологической точки зрения, при проведении этих ментальных операций российское пространство оказывалось иногда феноме-нально-ноуменальной целостностью, неразличимостью, где описыва-емые качества (огромность, безграничность, пустынность, дикость, холодность и т.п.) оказывались характеристиками некоего пространства вообще, пространства вне истории и/или географии. Такое пространство может характеризоваться и вполне в духе жесткого географического детерминиз-
1 Замятин Д.Н. Моделирование геополитических ситуаций (На примере Центральной Азии во второй половине XIX века) // Политические исследования. - М., 1998. - № 2. - С. 64- 76, № 3. - С. 133- 147.
2 См. также: Королев С.А. Бесконечное пространство: гео- и социографические образы власти в России. - М., 1997.
ма, «отбрасывающего» возможность какой-либо его истории. Наиболее типологически ярко подобные мысли были сформулированы П.Я. Чаадаевым, который писал:
«Всякий народ несет в самом себе то особое начало, которое накладывает свой отпечаток на его социальную жизнь, которое направляет его путь на протяжении веков и определяет его место среди человечества; это образующее начало у нас — элемент географический, вот чего не хотят понять; вся наша история — продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направлениях и разбросала в пространстве с первых же дней нашего существования; она внушила нам слепую покорность силе вещей, всякой власти, провозглашавшей себя нашей повелительницей. В такой среде нет места для правильного повседневного обращения умов; в этой полной обособленности отдельных сознаний нет места для их логического развития, для непосредственного порыва души к возможному улучшению, нет места для сочувствия людей друг другу, связывающего их в тесно сплоченные союзы, перед которыми неизбежно должны склониться все материальные силы; словом, мы лишь геологический продукт обширных пространств, куда забросила нас неведомая центробежная сила, лишь любопытная страница исторической географии. Вот почему, насколько велико в мире наше материальное значение, настолько ничтожно все наше значение силы нравственной. Мы важнейший фактор в политике и последний из факторов жизни духовной»1.
Совершенно очевидные в тексте Чаадаева паскалевские интонации не мешают, однако, обнаружить тотальный характер историко-географического дискурса по отношению к российскому пространству, совпадающий со всеобщей целостностью и даже с принципиальной «не-расчленимостью», неразделяемостью этого пространства. Российское пространство существует как предикат и одновременно пропозиция России как таковой, взятой во всей ее географической целостности. Отсюда возможны два очень важных, с методологической точки зрения, вывода.
1 Чаадаев П.Я. Отрывки и разные мысли // Хрестоматия по географии России. Образ страны: Пространства России. С. 26.
Первый вывод: явный негативизм в осмыслении российского пространства оставляет возможность бесконечно умножать, размножать такое пространство. Другими словами, гораздо удобнее говорить о российских пространствах или пространствах России. В контексте такого вывода может быть понята особая болезненность национального унижения, связанного с потерей той или иной территории, не раз случавшейся в истории страны.
Второй вывод: описание российских регионов с политической и/или политологической точек зрения весьма затруднительно, поскольку оно всякий раз наталкивается на заведомую когнитивную непроработанность самого понятия «регион» (район, территория). Любой регион России, в феноменологическом и одновременно онтологическом смыслах, может быть только самой Россией, «всей Россией», взятой в ее непосредственном пространственном опыте, в конкретных географических координатах. Политико-административное деление российского государства выступает здесь как проявление глубинного, фундаментального дискурса предельной пространственности, «не замечающей» и, более того, как бы забывающей свой прошлый опыт пограничности1. Тотальная, сплошная пограничность пространств России — «здесь и сейчас» — ведет к неразличимости каких-либо регионов, постоянно «стираемых» с политической карты. Заметим, что подобная нерегиональная дискурсивность является вполне очевидной символической конвенцией, по всей видимости, большинства социальных или властных групп; иначе говоря, взаимовлияние господствующих российских властных дискурсов, как прави-ло, обеспечивает власть пространств России — во всех возможных смыслах (дискур-сах)2.
Дадим характеристику второй особенности развития российского пространства. Российское пространство часто воспринималось и до сих пор воспринимается во многом — в своем дискурсивном выражении — как самостоятельный и весьма важный властный ресурс. Именно в случае российского пространства и в связи с ним можно говорить о власти пространства, причем эта власть обретает непосредственный, буквальный и ощути -
1 Ср.: Бусыгина И. Территориальный фактор в европейском сознании // Космополис. - М., 2002/2003 - № 2. - С. 59— 68.
2 См. также: Подорога В.А. Простирание, или География «русской души» // Пространства России... - С. 131—136.
мый характер1. Управленческие распоряжения, указы и приказы, новые законы и даже вновь назначенный губернатор — могли достигать этого региона лишь через определенное, иногда очень значительное время2. Такие ощутимые, остро осязаемые промежутки своего рода безвластия, «провисания» властных отношений означали на деле, что само физическое расстояние от центра до окраины, от столицы до границы становилось, по сути, своеобразным политическим актором.
Однако, даже если технологические инновации, совершенствование транспортных коммуникаций и увеличение скорости передвижения сводили на нет буквальную роль физических размеров государственной территории (такая роль, конечно, была характерна для множества больших государств древности, Средневековья и Нового Времени), ее социокультурное разнообразие и ландшафтная мозаич-ность определяли пространство как институциональный фактор. Схемы принятия решений в российской внутренней и внешней политике, как правило, учитывали и учитывают роль и влияние пространства на ход прогнозируемых политических процессов. В сущности, это может быть и примитивный расчет на суровые зимние морозы во время военной кампании (в случае Отечественной войны 1812 г. и битвы под Москвой во время Великой Отечественной войны 1941 — 1945 гг.); тем не менее, важно восприятие российского пространства как какого-то «теневого правительства» или как некоего почти вечного «серого кардинала», стоящего за спиной сменяющихся политических лидеров и элит. Инерционность рецепции России как огромного и «неповоротливого» государства с неизведанными и неосвоенными до сих пор пространствами не должна скрывать того факта, что российское пространство само по себе (впрочем, как и любое другое, осмысленное в схожих дискурсах) символизирует и
1 Замятин Д.Н., Замятина Н.Ю. Пространство российского федерализма // Политические исследования. - М., 2000. - № 5. - С. 104.
2 См., например: Сафронов Ф.Г. Русские на северо-востоке Азии в XVII -середине XIX вв. - М., 1978; Алексеев А.И. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки. - М., 1982; Ремнев А.В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика в первой половине XIX в. - Омск, 1995; Ремнев А.В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика второй половины XIX — начала XX веков. - Омск, 1997; Иванов В.Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. - Новосибирск, 1999 и др.
ленное в схожих дискурсах) символизирует и означает абсолютный, «тотальный» властный дискурс, в котором властные отношения, отношения господства и подчинения суть пространственные отношения.
Генезис и особенности развития ПГО российского пространства
Пространства России, воспринимаемые прежде всего как мощный образ (метаобраз) пространственного воления или пространственного определения во властных координатах, порождают, в свою очередь, образные поля, в которых те или иные политические, культурные, социальные и экономические интенции могут проявляться как целенаправленные образные системы, имеющие географическое выражение. В сущности география российских пространств возможна лишь как образная география российских регионов, актуализирующих свой пространственный генезис в рамках тотального властного дискурса1. Учитывая, что власть может определяться и как стремление к постоянному переходу из внутренних (по отношению к актору) во внешние пространства, существование внутригосударственных регионов (субъектов административно-политической системы унитарного или федеративного государства) зависит от меры и силы закрепления моментов такого перехода в пределах выбранного направления перехода2. Сама институционализация регионов (прежде всего ментальная, когнитивная) есть следствие формирования максимально внешнего политико-географического образа (образов) российской государственности. Иными словами, ПГО российских пространств возникают как образный «эксклав» власти, наблюдающей и формирующей самое себя, выносящей себя за пределы конкретно очерченной и отграниченной государственной (политической) территории. При этом надо заметить, что в такой интерпретации заранее присутствуют представления о становлении пространств России в культурно-географической и экономико-географической
1 См., например: Замятин Д.Н. Геоэкономические образы регионов России // Мировая экономика и международные отношения. - М., 2002. - № 6. - С. 15— 24.
2 Замятин Д.Н. Географические образы российского федерализма // Федерализм. - М., 2001. - № 4 (24). - С. 55— 67.
координатах. ПГО пространств России является редуцированным ментальным продуктом культурно-географических и экономико-географических образных полей, переводящим данные репрезентации во властные контексты.
Первая особенность развития ПГО пространств России состоит в невозможности сведения этих образов к результатам последовательного рационального отбора (селекции) наиболее ярких и простых знаков и символов, характеризующих эти пространства (в рамках определения географического образа вообще). Динамика политических процессов, предполагающих в качестве основы своего развития конкретные пространства, ведет к отчетливой знаково-символической седиментации в соответствующих образных полях1. Такая седиментация по своему содержанию есть наложение и заслонение (перекрывание) всяким последующим символом предыдущего, однако это заслонение, или давление (в ментальном смысле), означает и заимствование наиболее важных символических черт из предыдущего знако-во-символического слоя. Не уничтожаемый полностью, каждый предыдущий знаково-символический слой определяет неустранимый контекст развития следующего слоя. Процессы символической «утрамбовки» многослойных, четко стратифицированных ПГО пространств России, необходимые сами по себе, способствуют формированию более глобальных, более общих образных контекстов, выявляющих генерализованный образно-географический рельеф этих пространств. Так, многократно повторяющиеся в образной исторической географии России знаки и символы завоевания, присоединения и освоения новых территорий (на Кавказе, в Польше, Сибири и на Дальнем Востоке и т.д.), вполне очевидно, позволяют говорить о фундаментальном ПГО фронтира. Подобный вывод означает, что ПГО российских пространств, имея одним из своих оснований фундаментальный образ фронтира2, являются принципиально открытыми, ос-
1 Замятин Д.Н. Многоликость современного мира // Мегатренды мирового развития. - М., 2001. - С. 175- 183.
2 Turner F.J. The significance of the frontier in American history // Proceedings of the state historical society of Wisconsin. - 1894. - № 41. - P. 79— 112; Idem. The frontier in American history. - N.Y., 1920; Webb W.R. The Great frontier. - Austin, 1964; Taylor G.R. (ed.). The Turner thesis: concerning the role of the frontier in American history. - N.Y., 1966;
мысляемыми в рамках властных (политических) дискурсов цивили-зационного порядка. Другими словами, эти ПГО направлены чаще всего на обнаружение, идентификацию смежных, параллельных и/или противостоящих ПГО, работающих в режиме образно-географического «зеркала». Несмотря на то, что подобное «зеркало» заранее рассматривается как кривое, искривляющее, оно является весьма значимым, когнитивным средством (способом) «делимитации» образных политико-географических пространств. Например, Саддаму Хусейну и части политической элиты, институционализированной режимом Хусейна, в предверии и во время американского вторжения в Ирак в марте—апреле 2003 г., безусловно, был необходим образ Багдада, как Сталинграда — города, который похоронит в своих руинах армии пришлых захватчиков.
Вторая особенность развития ПГО пространств России заключается в наращивании символического капитала и, соответственно, дальнейшем структурировании за счет этой символической капитализации, в условиях фонового осмысления процессов политической регионализации. Образы регионов России — будь-то провинции и губернии Российской империи, области и советские республики в СССР, или субъекты РФ — не являясь по существу непосредственными образно-символическими ресурсами для развития ПГО российских пространств, выполняли и выполняют, как правило, роль своего рода «политико-географического декора», призванную как бы оттенить изгибы и конфигурацию ведущих, собирающих страну воедино, надрегиональных (метарегиональных) образов-ролей1. Подобные технологии символической капитализации означают, что сами регионы, вообще говоря, даже не «изобретаются», т.е. не возникают однаж-
Billington R.A. The American frontier // Bohannan P., Plogg F. (eds.)/ Beyond the frontier. -N.Y., 1967. - P. 3— 24; Eccles, W.J. The Canadian frontier. - N. Y., 1969; Miller, D.H., Steffen, J.O. (eds.). The frontier. - Norman, 1977. - Vol. 1, 1979. - Vol. 2; America's frontier story. A documentary history of westward expansion. - Huntington, 1980; Billington R.A. Westward expansion. A history of the American frontier. - N.Y., 1982; Idem. America's frontier heritage. - Albuquerque, 1991 и др.
1 См.: Замятин Д.Н. Географические образы регионов и политическая культура общества // Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России. - М., 1999. - С. 116—125.
ды по тем или иным причинам в различных образно-географических полях, а, фактически, «воображаются», исходя из уже существующего знаково-символического материала, содержащего разные матрицы возможных региональных «констелляций»1. По сути дела, Орловская губерния, Карело-Финская ССР, или же Северо-Западный федеральный округ и т.д. представляют собой не что иное, как образные проекции пространств России, интерпретируемые в определенных географических координатах. Отсюда и такие типичные политические характеристики отдельных регионов, как, например, система управления, состав и особенности политической элиты, ее влияние на общероссийские политические процессы, политические коммуникации регионов между собой и со столицей, социальная стратификация населения, характер институционализации и ресурсная база экономики, степень этнокультурной мозаичности и т.п., выступают в форме знаково-символических локусов российских пространств в целом. Как достаточно экономичные и в то же время избыточные в когнитивном плане инварианты ПГО пространств России, региональные образы призваны углублять, улучшать, модернизировать процессы символической капитализации этих пространств, не определяя, однако, самой их сути (содержания).
Заключение
ПГО пространств России формируются в процессе осмысления и осознания историчности культурных ландшафтов Восточной Европы и Северной Евразии, превращаемых в динамичные образно-географические поля, «захватывающие» соседние пространства и территории. Для того, чтобы осмыслить эффективно в когнитивном
1 Ср., например: Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV— XVIII вв. Т. 3. Время мира - М., 1992. - С. 468— 474; Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian east in the early nineteenth century // The American historical review. - Wash., 1991. - Vol. 96, N 3. - P. 763— 794; Todorova M. Imagining the Balkans. - N.Y., Oxford, 1997; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. - М., 2003; Политическая наука. - М., 2001. - № 4. - Регионализация посткоммунистической Европы.
плане, ПГО необходимо «сгустить», сконцентрировать эти образы за счет переноса, дрейфа более масштабных или внешне сходных знаков и символов различных пространств и их дальнейшей адаптации в рамках российских образно-географических систем. Сочетание одновременных центростремительных и центробежных знаково-символических потоков, течений порождает свое собственное образно-географическое пространство, создающее метауровень, новый контекст осмысления пространств России. Пространства России есть не что иное, как один из мощных образных политико-географических «циклонических» центров. Сам образ пространств России несет сильнейший политический «заряд», который может трансформировать доминирующие региональные и геополитические представления, изменять реальные политико-географические конфигурации.
