CC BY-NC-ND
100
А.Г. Васильев
ПОЛИТИКА ПАМЯТИ: РОССИЙСКИЙ ОПЫТ В СВЕТЕ ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ
В статье анализируются проблема конструирования образа прошлого и различные стратегии в области «политики идентичности», которые позволяют создавать те или иные нарративы на тему истории. Приводится ряд теоретических позиций относительно специфики коллективной памяти и особенностей ее структурирования. Делаются выводы касательно политики памяти современной России.
Ключевые слова: коллективная память, идентичность, политика памяти, история, травма, образ прошлого.
В науках социально-гуманитарного цикла с начала XX в. постепенно формируется понимание памяти как активной динамической системы, которая не может функционировать исключительно внутри субъекта. Становится ясно, что содержание памяти, его структурирование, актуализация, припоминание или, напротив, вытеснение, забвение в значительной степени определяются извне, социальной группой и господствующими в ней нормами, потребностями текущей политической ситуации и т. п. Это дало возможность говорить о внешних измерениях памяти: именно о них идет речь в трудах Э. Дюркгейма, М. Хальбвакса, Л.С. Выготского, Ф. Бартлетта, Дж.Г. Мида и А. Варбурга - первых авторов, переосмысливших феномен памяти в социально-культурном ключе. Позже такое понимание наиболее четко выразилось в концептуальных подходах memory studies, междисциплинарного направления, сложившегося вокруг изучения коллективной/социальной/культурной памяти в 1980-х -начале 1990-х гг. и сразу же сделавшего ключевыми объектами своего внимания различные виды коллективных идентичностей.
© Васильев А.Г., 2014
Анализ взаимосвязи памяти и идентичности, а также стратегий структурирования нарративов идентичности тесно связан с теоретически и практически значимым вопросом о манипуляциях памятью в чьих-либо интересах. Очевидно, что манипуляции с коллективной памятью являются наиболее эффективными стратегиями в области «политики идентичности», позволяющими создавать, уничтожать или корректировать те или иные образы прошлого, изменяя тем самым у социальной общности образ себя и окружающих. Речь при этом идет отнюдь не только о циничном политиканстве в угоду властным и корыстным устремлениям. Осуществление эффективной политики в области памяти и идентичности подчас совершенно необходимо в интересах установления гражданского или межнационального мира, урегулирования этнических конфликтов, выхода общества из периодов гражданских войн, диктатур, репрессий и тоталитарных режимов. Это связано с тем, что иначе привести к примирению стороны, сконцентрированные каждая на своих образах великих побед и невинных жертв, бывает очень непросто. Особенно если понимать, что славные победы и беззаветный героизм в памяти одной стороны одновременно являются причиной невыносимых страданий невинных жертв, запечатленной в травмированной памяти другой стороны.
Положение о том, что образ прошлого - социокультурный конструкт, а не данность, сегодня практически никем не оспаривается. Проблема здесь, однако, в степени податливости этого образа к манипуляциям. Наследие классики memory studies в этом отношении неоднозначно. М. Хальбвакс, с одной стороны, рассматривает коллективную память как постоянно подвергающуюся переструктурированию и переконструированию в соответствии с текущими потребностями. С другой стороны, в полном соответствии с базовой установкой дюркгеймовской школы он подчеркивает роль памяти в поддержании стабильности и солидарности социальных общностей, рассматривает память как консервативную силу, поддерживающую порядок и стабильность.
Дискуссии о степени пластичности социальной/культурной памяти были связаны в первую очередь с публикацией в 1983 г. сборника статей «Изобретение традиции» под редакцией Э. Хобсбаума и Т. Рэнжера1. Направление, связанное с их подходом к социальной памяти, получило название «теория политики памяти». В соответствии с одним из наиболее удачных современных социологических определений политика памяти представляет собой совокупность всех видов интенциональных действий политиков и чиновников, имеющих формальную легитимацию, целью которых является
поддержание, вытеснение или переопределение тех или иных элементов коллективной памяти2. Здесь акцент делается на анализе того, как политически доминирующие группы манипулируют образами исторического прошлого и внушают массам определенную концепцию истории, легитимизирующую их политические цели и господство. Исследователи, принадлежащие к этому направлению, стремятся показать, как новые традиции и ритуалы произвольно конструируются в соответствии с текущими политическими реалиями и потребностями. Память фактически оказывается здесь тождественной политической идеологии.
Однако в рамках данного подхода остается без ответа вопрос о пределах этого конструирования. Свободны ли люди (и особенно элиты) изобретать все, что угодно? Есть ли тут какие-нибудь ограничения? А если нет, то почему далеко не всегда такое конструирование оказывается удачным? Формирование представлений о том, что и как следует помнить, - важный элемент осуществления стратегий политического господства и борьбы за такое господство. В последнее время в литературе все чаще говорится о недостаточности представлений Э. Хобсбаума и его единомышленников о тотальном влиянии власти на содержание коллективной памяти сообщества. Подчеркивается, что за содержание коллективной памяти борются различные субъекты политического процесса. Отдельные группы, особенно в плюралистических демократических обществах, выдвигают противоречащие друг другу версии прошлого и борются за их признание. Каждый проект конструирования той или иной памяти может столкнуться с разнообразными контрпроектами «контрпамяти», «неофициальной памяти», «оппозиционной памяти». Этот подход связан с идеями М. Фуко о «контрпамяти» как форме сопротивления доминирующему комплексу «власти-знания» и с мнениями представителей британской школы cultural studies. В 1980-х гг. исследования по этой теме проводились группой по изучению popular memory Центра современных исследований в Бирмингеме и касались в основном массовой памяти британцев о Второй мировой войне. В отличие от М. Фуко, подчеркивавшего абсолютный приоритет официального властного дискурса, бирмингемские исследователи отмечали более сложный и диалектический характер взаимоотношений различных видов памяти. Отсюда у многих авторов возникает вопрос о том, насколько применимо представление о памяти как об объекте централизованного управления, особенно в современных открытых плюралистических обществах эпохи постмодерна, в которых государство не является монопольным производителем и владельцем образов
прошлого. Возникший в последнее время «динамически-коммуникативный» подход делает акцент на существовании коллективной памяти в процессе социальной коммуникации и на тех структурных ограничениях, которые накладываются контекстом на участников взаимодействия, желающих переинтерпретировать прошлое в своих интересах3. С точки зрения сторонников этого подхода, память конструируется не только «сверху», правящими элитами, но и «снизу», со стороны подчиненных групп. Как писал М. Шадсон, конфликт различных групп по поводу видения прошлого в дальнейшем ограничивает наши возможности реконструировать его в соответствии с нашими интересами4. Определенные исторические события становятся своеобразными культурными «топосами», «рамочными моделями», при помощи которых затем рассматриваются все другие, в чем-то на них похожие, события. Таким образом, прошлое, задавая образец постижения настоящего, входит в современность культуры. Память, отмечает еще один представитель этого направления Б. Шварц, - это «культурная программа, ориентирующая наши намерения, склонности и дающая нам возможность действовать»5. Эта программа не может всякий раз совершенно произвольно меняться по желанию той или иной элитной группы, а политика памяти не может рассматриваться как беспроблемный процесс манипуляции с податливым историческим и человеческим материалом. Любые стратегии в этом поле могут столкнуться с контрстратегиями. С этим подходом удачно коррелирует подход, предлагающий применить к проблематике коллективной памяти теорию «поля» П. Бурдье6. В таком случае в «поле социальной памяти» выделяются определенные субъекты (например, государство, гражданское общество и его институты, неформальные группы), вступающие в борьбу за обладание максимальным количеством «капитала», выступающего в качестве «ставки» в разыгрываемой здесь партии. Каждому следующему «игроку» на этом поле приходится учитывать то, что было до него, и иметь в виду возможное «сопротивление материала». Таким образом, современное видение сущности социальной (культурной) памяти уходит от двух крайностей. С одной стороны, от ее понимания как хранилища устойчивых, стабильных образов и сюжетов, которые «как ночной кошмар тяготеют над умами живых» (К. Маркс). С другой стороны, коллективная память не представляется уже и абсолютно пластичной, податливой к любым формам манипуляций и конструирования. В контексте данного исследовательского проекта важно отметить тот примечательный факт, что и в теории нации и национализма в последние десятилетия наблюдались
схожие тенденции. Исследователи вели поиск такого подхода к изучаемому явлению, который позволил бы избежать крайностей и слабостей примордиалистского видения наций как извечных, устойчивых и естественных акторов мировой истории, с одной стороны, и модернистской их трактовки как исключительно современного явления, возникшего в результате осуществления элитами успешных проектов конструирования и изобретения этих «воображаемых сообществ». В 1980-х гг. сложился этно-символистский подход к анализу феномена нации и национализма. Он представлен в первую очередь в трудах Дж. Армстронга, Дж. Хатчинсона и Э. Смита7. Его суть в интересующем нас аспекте сводится к тому, что, хотя формирование наций и является процессом, связанным с историей Нового времени, его успешность зависит от исторических корней, этнического прошлого, наличия символов и памяти, способных мобилизовать и сплотить массы. Нациестроительство как чисто произвольный элитарный интеллектуальный проект, по мнению сторонников этого подхода, не имеет шансов на успех. Он возможен только в том случае, если предлагаемая элитами конструкция найдет широкий эмоциональный отклик в массах. Это, в свою очередь, возможно только в том случае, если творцы нации сумеют опереться на глубоко укорененный в культурной памяти «мифосимволический комплекс» (Дж. Армстронг), содержащий символы, мифы и ценности глубокого этнического.
Анализ социальной (культурной) памяти и нациестроитель-ства в России должен учитывать тот внешний контекст, в котором осуществляется сегодня любая политика памяти. Он определяется двуединым процессом «глокализации», имеющим самое непосредственное влияние на мемориальные стратегии. Значимыми в контексте данного исследования последствиями «глокализации» следует признать, во-первых, кризис доверия к национальному государству и нации в качестве основной референциальной рамки организации коллективной памяти, а во-вторых, формирование на основе современных электронных медиа «глобальной политики памяти», оперирующей глобальными же «образами-воспоминаниями».
Постмодернистский проект подверг тотальной критике «великие повествования» эпохи модерна. Кризис жанра «национальных исторических романов», гомогенизирующих сложность и многообразие истории в телеологической перспективе формирования современного государства, привел к возникновению множества малых и мельчайших историй (Ж.-Ф. Лиотар). На смену «официальной истории» пришло многообразие нарративов. Современные общества превращаются в сообщества «групп памяти».
Денационализация памяти и стремление противопоставить унифицирующей глобализации новые идентичности, фрагментация групп интересов, а также распространение политики защиты прав меньшинств - все это ведет сегодня к нарастанию волны «сакрализации памяти». «Характерной чертой модерна, - пишет польский социолог Э. Халас, - была трансформация этно-символических коллективных воспоминаний в исторические воспоминания. Тем агентом, который делал это возможным, было национальное государство. Сегодня внимание привлекает противоположная тенденция, направленная к локализации, регионализации, плюрализации нарративов и многообразию коллективных воспоминаний, проявляющаяся самыми разными путями. Однако этот процесс оживления коллективных воспоминаний имеет двойную направленность. Он имеет не только локальное измерение, но и очевидно является субъектом глобализации»8.
Как подчеркивал создатель теории культурной глобализации Р. Робертсон, глобализация всегда сопровождается локализацией. Это не просто возрождение забытых или подавленных некогда традиций. Это - новое конструирование новых локальностей в новом глобальном контексте. Собственная идентичность, культурная инаковость становятся в ситуации глобализации дефицитным ресурсом, объектом борьбы. Важнейшей составной частью этой борьбы является отстаивание собственных особых локальных версий прошлого. Таким образом, идет процесс формирования локальных нарративов о глобальных явлениях истории. Анализ современных стратегий нациестроительства и политики памяти должен учитывать это двойное давление, которое национальная идентичность и национальная память испытывают как со стороны глобализаци-онных процессов, так и со стороны новых нарративов локальной памяти. Поэтому перед российской национальной политикой памяти стоит актуальная и нуждающаяся в научном сопровождении и аналитике задача согласования и определенной интеграции локальных вариантов памяти в общенациональную картину.
При этом важно иметь в виду, что многообразие локальных нарративов памяти имеет в нашей стране давнюю традицию и хорошую институциональную базу. Советский опыт национальной политики был построен на этнокультурном понимании нации, заимствованном И.В. Сталиным у теоретиков австромарксизма и ставшем основой советской национальной политики. Нация здесь понимается как высшая форма этнической общности, имеющая общность языка, территории, экономической жизни, психологического склада и культуры. Исходя из этого в советском законо-
дательстве говорилось о «многонациональном» советском народе. Перешло это понимание и в современную Конституцию РФ, где российский народ также определяется как «многонациональный». На основании этого подхода в СССР культивировались локальные версии прошлого, создаваемые местными историческими научными учреждениями. Согласовывать их в нечто единое целое удавалось не всегда даже в условиях идеологического давления и политического контроля. Период «перестройки» открыл большие возможности для создания местной интеллигенцией нарративов «колониального угнетения», «порабощения», «имперского господства», «национального освобождения» и т. п.
В настоящее время в России происходит выбор доминирующего вектора национальной политики, наблюдается причудливое и подчас противоречивое сочетание разновекторных тенденций продолжения советской практики этнического нациестроитель-ства на основе общности языка, культурных традиций и наследия и перехода к новой гражданско-политической модели нации на основе принципа политического национализма «одно-государ-ство-одна-нация». Эта стратегия представляется единственно возможной и перспективной для России. Однако ее реализация потребует тонкой работы по согласованию разнообразных и подчас противоречивых локальных «образов-воспоминаний» в единое общероссийское национальное полотно. Началом этого процесса мог бы стать анализ школьного курса истории на предмет сбалансированного присутствия в нем истории различных народов и регионов, составляющих современную Россию. Пока же из разделов учебников, повествующих, например, о ранних периодах истории, о Киеве можно узнать куда больше, чем об истории Сибири и Дальнего Востока, составляющих основную часть территории страны.
Распространение новых электронных медиа и глобальных СМИ, реальное превращение мира в «глобальную деревню» создали совершенно новую ситуацию, радикально отличающуюся от той, в которой протекали процессы классического нациестро-ительства ХУШ-Х1Х вв. Речь идет о появлении нового феномена глобальной, «космополитической» (Д. Леви, Н. Шнайдер), «транснациональной» (А. Хуиссен) памяти. Складывающийся нарратив глобальной памяти существенно отличается по своему содержанию от традиционного национального нарратива. На смену «героической памяти» победителей пришла травматическая «память жертв». (С точки зрения подхода Дж. Александера, травма имеет место тогда, когда члены социальной общности ощущают, что они подверглись воздействию ужасающего события, которое
оставило неизгладимый след в их коллективном сознании, навсегда оставаясь в их памяти и изменяя их будущую идентичность самым фундаментальным и необратимым образом9.) Национальная память прошлого концентрировалась преимущественно вокруг образов великой государственности, побед, завоеваний, выдающихся культурных достижений и их распространения в ходе выполнения цивилизаторской миссии. Глобальная память, напротив, тяготеет к поражениям, страданиям, образам вины и несправедливости. Происходит «космополитизация» холокоста, превращение его в модель организации (пост)современной глобальной памяти вообще, в мировое «место памяти». Поэтому многие государства переформатируют свою национальную память в соответствии с этой глобальной моделью «памяти жертв и страданий». Распад тоталитарных режимов, падение диктатур создали для этого благодатную почву и дали богатый материал. Наиболее востребованный сегодня на глобальном уровне образ - образ трагического героя, освободившегося от ига и угнетения ценой огромных жертв и выстрадавшего свое право на свободу и демократию.
Современная Россия очевидно выбивается из этой тенденции. Это связано в первую очередь с проведением высшим руководством страны политики памяти, призванной определить распад СССР как травму для российской идентичности. Само по себе историческое событие травматическим не является. Травматическим экстремумом коллективной памяти оно становится в результате решения влиятельных социальных акторов и проведения ими определенной политики, находящей массовый отклик. В связи с этим российскому образу прошлого, основанному на представлении о распаде СССР как «величайшей геополитической катастрофе ХХ века» (В.В. Путин), сложно найти понимание в глобальном контексте, где доминируют идентичности постсоветских и постсоциалистических стран, основанные на идее о том, что величайшей катастрофой было как раз существование СССР. Теоретически можно говорить о двух возможных мемориальных стратегиях детравматизации коллективной идентичности. Первый путь - создание «обосновывающего» нарратива, призванного показать закономерную неизбежность трагического события в силу коренных внутренних пороков и слабостей, нежизнеспособности и античеловечности системы. Тогда травма распада превращается в своего рода освобождение и очищение, открывающее дорогу к лучшему будущему на основе учета ошибок и извлечения уроков из прошлого. В классическом виде эту модель реализовала послевоенная Германия. В России ее представляет не очень влиятельное либеральное меньшинство
политического спектра. Для российского позиционирования себя в мире эта модель не характерна. Россия стремится сохранить героически-победный нарратив великой державы. В таком случае, перед ней открывается другой путь детравматизации - построение повествования о гибели могучего и жизнеспособного организма в результате рокового стечения обстоятельств, заговора внешних врагов в союзе с внутренними предателями. Суть этого образа памяти в восклицании «Кто сказал, что мы плохо жили?!» из известной песни группы «Любэ». Это - «контрапрезентный» миф, предполагающий движение за восстановление утраченного. Он делает страну объектом подозрений в новом империализме и реваншизме. Еще одним моментом, делающим для России сложным диалог в пространстве глобальной памяти, является образ Второй мировой войны. На глобальном уровне он фактически распался на отдельные образы жертв и страданий, причиненных жестокостями войны, фашистской, а затем и советской оккупациями всем, включая саму Германию. Составляющий основу идентичности современной России образ Второй мировой войны как Великой Отечественной и освободительной на сегодня практически уникален в пространстве глобальной памяти (в значительной степени такой образ войны созвучен, пожалуй, лишь белорусской и сербской памяти).
Поэтому выработка стратегий адекватного позиционирования Россией себя в глобальном мемориально-медийном пространстве и налаживание диалога по поводу своего видения прошлого - одна из наиболее актуальных задач современной культурной политики страны.
Примечания
1
3
The Invention of Tradition / Ed. by E. Hobsbawn, T. Ranger. N. Y., 1983. Nijakowski L.M. Polska polityka pamiçci. Esej socjologiczny. Warszawa: Wydawnictwa Akademickie i Profesjonalne, 2008.
Динамическо-коммуникативный подход к коллективной памяти основывается на достижениях теории коммуникаций и медиа. Язык как коллективное явление никоим образом не сводим к бесчисленным вариантам его использования в индивидуальной речи каждого конкретного говорящего на нем индивида. Однако выделить его можно только из индивидуальных вариантов его использования, которые в большей или меньшей степени отклоняются от общего для всех стандарта, позволяющего членам одного сообщества понимать друг друга. В данной перспективе социальное функционирование коллективной памяти рассматривается как комплексный процесс культурного производства
и потребления. Коллективная память возникает как следствие общей коммуникации относительно значений прошлого, закрепленных в жизненных мирах индивидов. Подробнее об этом см.: Misztal B.A. Theories of Social Remembering. Maidenhead; Philadelphia, PA: Open University Press, 2003. Schudson M. The Present in the Past versus the Past in the Present // Communication. 1989. Vol. 11. P. 109.
Schwartz B. Abraham Linkoln and the Forge of National Memory. Chicago, IL, 2000. P. 251.
Sawisz A. Transmisja pamiçci przeszlosci // Czas Przeszly i Pamiçc Spoleczna: Przemiany Swiadomosci Historycznej Inteligencji Polskiej / Red. B. Szacka, A. Sawisz. Warszawa: IS UW, 1990.
См.: ArmstrongJ. Nations before Nationalism. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1982; Hutchinson J. The Dynamics of Cultural Nationalism: The Gaelic Revival and the Creation of the Modern Irish Nation State. L.: George Allen and Unwin, 1987; Smith A.D. The Ethnic Origins of Nations. Oxford: Blackwell, 1986; Idem. Etho-Symbolism and Nationalism. A cultural approach. L.; N.Y.: Routledge Taylor & Francis Group, 2009.
Halas E. Issues of Social Memory and Their Challenges in the Global Age // Time and Society. 2008. Vol. 17 (1). P. 105.
Cultural Trauma and Collective Identity / J.C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N.J. Smelser, P. Sztompka. L.; Berkeley, 2004.
4
5
6
7
8
9
