CC BY
117
О. В. Халлисте
ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА И ИДЕНТИЧНОСТЬ:
ПРОБЛЕМА РОССИЙСКО-ЭСТОНСКИХ ОТНОШЕНИЙ
После распада Советского Союза отношения России со странами Балтии складываются весьма непросто. Уже второй раз за очень короткий по историческим меркам промежуток времени отношения России со странами Балтии обретают принципиально новую парадигму. Сначала необходимо было выстраивать межгосударственные отношения с частями еще недавно единого государства, теперь же они перешли в другое качество российско-европейских отношений, что требует дополнительного глубокого научного анализа. Исследования, проводившиеся в Эстонии, как и на всем постсоветском пространстве, не были свободны от субъективного, зачастую излишне политизированного подхода. Стремление переложить ответственность на противоположную сторону, нежелание признавать собственные ошибки, недостаток данных социологических исследований — все это препятствовало формированию объективного взгляда. Обилие исторических обид и взаимных претензий препятствовало нахождению взаимопонимания в национальной, культурной, политической и экономической сферах.
Исследование понятий политической культуры и идентичности актуально уже потому, что они до сих пор спорны, многозначны и до конца не изучены. В огромном объеме исследований мы не найдем четкого и определенного понятия политической культуры, как и понятия идентичности, не вызывающих споров в научном сообществе. Политическая культура и идентичность могут оказывать независимое воздействие на поведение социальных коллективов и, следовательно, имеют право быть выдвинутыми в качестве аналитической концепции и предмета социологических исследований.
Понятие «политическая культура» как научный термин было введено Г. Алмондом и С. Вербой в 1950-е гг. Изначально под ним понималась совокупность политических позиций и ориентаций [1]. Позже понятие приобрело более широкое толкование, обозначая основополагающие стереотипы мышления и восприятия, приобретенные в процессе социализации, а также связанные с этим нормативные диспозиции социальной группы, регулирующие ее действия [6].
Идентичность и политическая культура неразрывно связаны между собой. Политическая и этнонациональная идентификация человека — две формы, два уровня его социализации. Так, идентичность по Платону — это прежде всего единство и целостность государства, когда каждый человек может сказать по отношению к государству и государю «это — мое» или «это не мое» [27].
Несмотря на стремительное увеличение научных объяснений, основанных на идентичности, до настоящего времени среди ученых нет общего мнения, как определить идентичность и как распознать и измерить ее воздействие. В данной работе под национальной идентичностью понимается «относительно устойчивый набор осмыслений и ожиданий о себе, определяющих специфическую роль» [19].
© О. В. Халлисте, 2009
Большинство зарубежных исследований изучаемой проблемы проводится в рамках конструктивистского подхода, хотя у него есть и недостатки. Сложность в понимании этого подхода заключается в том, что отдельные индивиды, этнические общности и этнополи-тические движения имеют собственные представления о том, что составляет ту или иную этническую группу. Этот обыденный взгляд содержит элементы воображения, приписывания определенных черт, обязательной гомогенности и первичной значимости этнической принадлежности, хотя более внимательный анализ выявляет совсем иную природу частных стратегий.
Термин «конструктивизм» был предложен и получил детальную разработку в работах Александра Вендта, в частности, в его основной книге «Социальная теория международной политики» [20]. С позиции конструктивизма, этнонациональная идентичность «не есть нечто, данное человеку изначально. Она не есть даже печать, неизгладимо поставленная на людях культурой в незапамятные времена. Этничность «конструируется» людьми в ходе их творческой социальной деятельности — и постоянно подтверждается и перестраивается» [23]. Если говорить конкретнее, осмысление идентичности через призму конструктивизма обусловлено тремя постулатами. Во-первых, идентичности социально конструируются, они не естественны или присущи. Во-вторых, идентичность относительна в том смысле, что сама определяется через отношение к различным «значимым, существенным другим» [25]. И в-третьих, идентичность имеет непоследовательную структуру [17].
Основная гипотеза, которую можно сформулировать на основании конструктивистского подхода, состоит в том, что выбор линии поведения в значительной степени зависит от культурного восприятия потенциальной угрозы, исходящей от империи, а наличие или отсутствие подобного ощущения угрозы в свою очередь обусловлено сильно или слабо развитой национальной идентичностью государства, а также уровнем политической культуры. Таким образом, специфика идентификации постсоветского государства, в частности Эстонии, относительно бывшей империи и бывшей метрополии выступает в данном исследовании в качестве основной переменной, которая определяет степень развитости национального сознания государства, обусловливающей выбор той или иной внешнеполитической стратегии.
Некоторые авторы рассматривают становление национально-государственной идентичности как сложный процесс взаимодействия и соперничества различных типов коллективных идентичностей, усвоенных народами региона на протяжении тех или иных периодов их культурно-исторического развития, таких как культурно-территориальная, религиозная или этническая идентичности. Так, например, А. Браун и Д. Грей полагают, что различия между прибалтийскими странами отчасти обусловлены религиозной идентичностью: большинство жителей Литвы являются католиками, в то время как Эстония — протестантская страна. О политико-культурных особенностях, основанных на этой идентификации, писал еще М. Вебер в общеизвестной работе «Протестантская этика и дух капитализма». Однако в нашем исследовании мы ограничимся изучением национальной и политической идентичности.
Понятие «коллективная идентичность» обнаруживает значительное сходство с понятием «политическая культура. Оно характеризует представленное равенство или однородность человека с другими людьми. Таким образом, это понятие означает связь между людьми, способными скреплять определенный социальный строй и придавать ему смысл [4]. Тем самым оно оказывается в традиции анализа культур, ставящего в центр внимания вопрос о нормативной интеграции обществ. Формирование коллективной идентичности характеризует процессы культурной интеграции, т. е. формирование общих представлений о вере, нормах, ценностях и способах действия, причем процесс формирования сообщества проявляется одновременно с процессом отграничения вовне [18].
Интерес к культурным детерминантам внешней политики ощутимо повысился в конце холодной войны. В 1990-е гг. социальный конструктивизм занял господствующую позицию среди тенденций исследования. Центральное требование парадигмы конструктивизма состоит в том, что межсубъектные общие идеи, нормы и ценности представляют собой независимую причинно-следственную переменную, отличную от материальных структур. Конструирование национальной идентичности государств занимает здесь одно из самых главных мест. Проведены многочисленные исследования, посвященные изучению как российской, так и эстонской специфики конструирования национальной идентичности по отдельности. Среди авторов, изучающих проблематику эстонской идентичности, можно выделить М. Куус, М. Мялксоо, И. Петтай, В. Петтай и др. Число исследователей проблем идентичности в России гораздо больше, ими занимались Н. А. Головин, К. Касьянова, З. В. Сикевич, Ю. В. Бромлей и многие другие. Однако в очень немногих исследованиях проблемы русско-эстонских отношений рассматривались с позиции идентичности и политической культуры в их взаимосвязи. Среди таковых можно отметить работы Р. Х. Симоняна, Э. Берга и П. Эхин, Р. Рутсоо и Р. Алапуро. Очень интересно исследование Р. Х. Симоняна, который в книге «Россия и страны Балтии» пишет, что малочисленным этносам, как правило, свойственна высокая сплоченность. Поэтому неудивительно, что чувство идентификации со своим этносом у балтийских народов гораздо сильнее, чем у русских. Для представителей малочисленных этносов характерны эффективные механизмы самозащиты популяции и прежде всего более глубокая, чем у представителей больших народов, самоидентификация. В этом смысле последние, как это не парадоксально, оказываются менее защищенными. Известный тезис о конечном слиянии наций и народов в одну единую историческую общность оказался наиболее разрушительным для национальных традиций русского этноса. Многие элементы русской культуры за три четверти века господства коммунистической идеологии оказались утраченными [28].
Проведенный нами анализ российско-эстонских отношений в аспекте теории политической культуры и теории идентичности также опирается на серию исследований коллективной исторической и политической памяти. Первоначально историческое исследование коллективной памяти быстро пересекает дисциплинарные границы и приближается к социологии, политологии и международным отношениям; оно сосредоточивается на памяти обеих — как зависимой (определяет то, что помнят, что является запомненным), так и независимой переменных (каковы последствия запоминания). Исследование коллективной памяти добавляет важное временное измерение исследованию конструирования идентичности. Вопрос «кто мы?» неизбежно соприкасается с вопросами «откуда мы пришли?» и «что случилось с нами в прошлом?».
Историческое сознание и исторические знания в большинстве своем связаны с этническим или государственным самосознанием. Как «своя», так и «чужая» история в Эстонии трактуются с национальной точки зрения. Историческое сознание является важной частью национальной идентичности, мощной движущей силой. В то же время историческое наследие может стать источником очагов напряженности. Приведем здесь в пример рекомендации эстонского автора — доктора исторических наук Т. Карьяхярма, — составленные для учителей русских школ относительно того, как нужно преподавать историю. По его мнению, «безопасность и физическое существование эстонцев постоянно находились под угрозой. Восприятие истории у них зародилось в ожесточенной борьбе против привилегий остзейских немцев, а позже — «против давления со стороны российского государства». И далее: «Национальное самосознание эстонцев всегда имело защитный характер и было ориентировано на самосохранение нации. Так, если для русских XIX в. ассоциируется с расцветом реформируемой империи, то для эстонцев это — прежде всего столетие национального
пробуждения и русификации. Точкой исторического пересечения в данном случае является коренное реформирование общества, оказавшее решающие (хотя и разные) влияния на дальнейшую судьбу двух народов. Государственность, отвоеванная в ХХ в., стала высшей точкой развития истории эстонцев. Значение этого события имеет для эстонского национального самосознания сакральное значение» [24].
Отношения между Россией и Эстонией были сложными в течение большей части постсоветского периода. Несмотря на некоторые «прояснения», эти отношения сопровождались главным образом проявлениями недоверия и враждебности, колеблясь от ограниченного сотрудничества и ледяной тишины до уничтожающей риторики, санкций и разгорающихся кризисов [7]. До расширения ЕС и НАТО в 2004 г. многие исследователи полагали, что вступление Балтийских государств в эти организации поможет реструктурировать российско-эстонские отношения. Однако спустя пять лет после двойного расширения, холодность в отношениях между Эстонией и Россией, пожалуй, даже усиливается. Старые проблемы, например, такие как статус русскоязычных меньшинств, не исчезли, и, вопреки ожиданиям, членство Эстонии в ЕС усугубило конфликт. «Европеинизация» не помогла сторонам «оставить прошлое позади». Некоторые из самых драматических столкновений, связанные с проблемой исторической памяти, произошли уже после вступления Эстонии в ЕС.
Объяснение и критика проблем анализируемых межгосударственных отношений осуществляются главным образом с помощью теории идентичности. В основе этого объяснения лежат три суждения. Во-первых, холодные отношения между Россией и Эстонией отражают основной конфликт на уровне идентичностей: балтийские и российские постсоветские конструирования национальной идентичности являются несовместимыми и в действительности антагонистическими. Во-вторых, этот антагонизм с течением времени лишь увеличивается, а не разрушается, отражая определенные существенные изменения в конструктах национальных идентичностей, так же как их консолидацию и институционализацию в качестве воображаемого основания государственности и национальности. В-третьих, чрезвычайно существенно влияние европейских институтов, поскольку и Россия, и Эстония в одинаковой мере борются за международное признание их исторических исследований и самого исторического понятийного аппарата, отрицая «европейскость» друг друга.
Рассмотрение проблем межгосударственных отношений в связи с теорией идентичности и признание того, что многие из проблем уходят корнями в историю и идентичность, не новы. Ученые, анализируя причины проблемных отношений между странами, обычно обращались к таким понятиям как историческое разногласие, борьба идентичностей и «психологические факторы». Однако современные исследования российско-балтийских отношений, основанные на идентичности, остаются неполными и оторванными друг от друга, рассматривая российскую и эстонскую национальную идентичность параллельно.
Ряд исследователей полагает, что отрицательный характер российско-эстонских отношений выгоден многим, а именно — политической элите [4, 26]. Так, например, Э. Берг считает, что «излишнее внимание в Эстонии к некоторым событиям и удовлетворение спроса потребителей ведут к чрезмерным страхам и враждебности по отношению к России» [22]. В результате у эстонского населения сформировался устойчивый стереотип отношения к России как к главному врагу, агрессивному государству, которое стремится любыми средствами вернуть свои прежние территории и политическое влияние. «СМИ Эстонии нуждаются в напряженности в обществе и в искрах в межгосударственных отношениях так же, как обычные читатели нуждаются в ежедневном щекотании нервов и адреналине» [22]. При улучшении социального благосостояния надуманные проблемы и прошлые обиды являются единственной возможностью мобилизовать массы, породить противостояние
и нажить политический капитал. Так, этничность здесь политизирована и становится частью политической борьбы. За счет противостояния «Мы — Они» эстонскому обществу проще утвердить свою самобытность, свою «эстонскость».
В течение почти двух десятилетий отношения между балтийскими государствами и Россией продолжали разочаровывать наблюдателей. В 1991 г. перспективы создания добрососедских отношений выглядели многообещающими: новые независимые Балтийские государства и Россия взяли курс на демократизацию и переход к рыночной экономике, и борьба Эстонии за независимость была совместима с целью Ельцина развалить Советский Союз. Однако период взаимопонимания продлился недолго. К концу 1992 г. медовый месяц России в отношениях с Западом был закончен, поскольку коммунистические и националистические силы получали все большие возможности контролировать выбор тактики ведения Россией международной политики. В то же время основные принципы балтийских государств в конструировании нации стали очевидными, вызывав глубокое беспокойство в Москве при рассмотрении ряда проблем, таких как статус русскоязычного населения, вывод российских войск, стремление Балтийских государств к вступлению в ЕС и НАТО, торговля и проблема транзита, определение границ, определение статуса русской православной церкви. Членство Прибалтики в ЕС рассматривалось Эстонией как потенциал для улучшения отношений с Россией. «В Балтии надеялись, что расширенные отношения ЕС - Россия вынудят Россию оставить свои постимперские манеры и рассматривать Балтию как «нормальные» страны, а не как часть сферы ее влияния «рядом за границей»» [7]. В то же время в Москве надеялись, что «с получением гарантии своей независимости и безопасности в связи с членством в ЕС и НАТО балтийские государства будут в состоянии реагировать на восточного соседа с большим самообладанием» [9]. Однако спустя пять лет после расширения стало ясно, что оптимистическим ожиданиям не суждено было сбыться. Хотя мы не можем в данной статье описать все проблемы и события, но даже поверхностная хронология обнаруживает длинный список обид.
Так, в начале 2004 г. Россия предприняла попытку применить расширение соглашения о сотрудничестве и взаимодействии к Эстонии в плане выдвижения ряда условий, включая исследование Европейским союзом статуса русскоязычного населения в Эстонии и Латвии. В мае 2005 г. эстонский и литовский президенты отказались посетить празднование Дня Победы в Москве, приравнивая советское освобождение от фашистских войск к половине столетия советской оккупации и коммунистического доминирования. Латвийский президент посетил торжество, но использовал ситуацию, чтобы привлечь внимание мирового сообщества к договору Молотова-Риббентропа, советской аннексии балтийских государств и отказу России денонсировать свое советское прошлое. В сентябре 2005 г. Россия отменила эстонско-российское соглашение о границе, которое эти два правительства подписали четырьмя месяцами ранее, в связи с тем, что в своей ратификации эстонский парламент сделал ссылки на юридическую непрерывность эстонского государства*. В 2005 г. русско-немецкий план построить газопровод в Балтийском море был встречен Балтийскими государствами с сильным подозрением и критикой. Два года спустя эстонское правительство отклонило официальное заявление проекта Северо-Европейского газопровода Nord Steam исследовать морское дно побережья Эстонии, чтобы определить его пригодность для постройки газопровода. И, наконец, в апреле 2007 г., решение эстонского правительства переместить памятник Солдату из центра города Таллинна на военное кладбище привело к массовым бунтам в эстонской столице, главным образом со сто-
* Отметим, что в параллельном процессе Латвия в конечном счете воздержалась от исторических ссылок, таким образом обеспечивая себе сотрудничество с Россией. В итоге латышско-российское соглашение о границе вступило в силу в конце 2007 г.
роны русскоязычной молодежи. Денонсируя акт как богохульный, Россия обвинила Эстонию в прославлении фашизма и потребовала смены правительства. Напряженные отношения перерастали в главный кризис русско-эстонских отношений, влекли за собой осаду эстонского посольства в Москве, кибер-атаки эстонских инфраструктур, перенаправление транзита российских грузов, бойкотирование эстонской продукции и т. д.
Рассматривая российско-эстонские отношения вне кризисного контекста, нужно отметить, что они остаются неразработанными и плохо институционализированными, т. к. недостаточно развита основа для развития отношений с Россией. Так, Эстония и Россия все еще не достигли компромисса в соглашении о границе, хотя все технические проблемы были решены еще в 1996 г. Эстонско-российская межправительственная комиссия, задачей которой являлось подписание этого соглашения, достигла определенных небольших успехов и прекратила работу в 2002 г. До сих пор политические и дипломатические контакты между этими двумя сторонами остаются ограниченными.
Однако вернемся к теории идентичности и теории политической культуры, на основе которых можно предложить более полное и глубокое понимание сложной совокупности проблем российско-эстонских отношений. В то время как большинство объяснений связаны с тем, что определенные проблемы (границы, транзит, меньшинства/соотечественники, безопасность) расцениваются как причины отрицательного состояния отношений, с точки зрения подхода, основанного на теории идентичности, их рассматривают как признаки основного конфликта идентичности.
Здесь основной постулат заключается в том, что продолжительный негативный характер российско-эстонских отношений может быть объяснен тем фактом, что варианты конструирования национальной идентичности в Эстонии и в России являются несовместимыми и по сути антагонистическими. Причем различия присутствуют не в деталях, а в центральных элементах исследований, таких как трактовка и оценка событий Второй мировой войны, роли Красной армии, оценка советского режима и его краха, завершения и восстановления независимости Эстонии. Российская Федерация изначально рассматривала себя в качестве законного преемника Советского Союза и наследника советского величия и достижений [14]. В то время как основа эстонской государственности, как и балтийской в целом, — доктрина юридической непрерывности, которая рассматривает три государства как восстановленные, повторно появившиеся после 50 лет советской оккупации. Конфликт уже на уровне таких важных исследований своей специфики создает ситуацию, в которой практически любое усиление самоидентификации через политические и социальные действия автоматически воспринимается как враждебный акт. Так, обе стороны обвиняют друг друга в отрицании истории или в попытке ее переписать. Поскольку идентичность переведена на политику, основной антагонизм проявляется в политическом диапазоне. Таким образом, конфликт между Россией и Эстонией может быть охарактеризован как структурный в том смысле, что он происходит от встроенного антагонизма на уровне конструирования идентичности, лежащей в основе статуса государства и нации.
Безусловно, большую роль в российско-эстонских отношениях в настоящее время играет Европейский Союз. ЕС имеет значение и для Эстонии, и для России. Мы рассмотрим три альтернативных способа осмысления роли Европы в отношениях этих двух государств. Первым является набирающая популярность структура «европеинизации». Исследователи, изучающие эту структуру, рассматривают Евросоюз как институт, у которого есть потенциал определять политику, идентичность, ценности и интересы государств-членов, так же как и третьих стран, близко с ними взаимодействующих [2]. Согласно такой логике, у Европейского Союза есть потенциал для преобразования российско-эстонских отношений, вовлеченных в них акторов и структуры их взаимодействия. Таким образом, некоторые авторы считают, что вступление
Эстонии в ЕС способствовало конструированию либеральной постсовременной государственной идентичности [11]. Некоторые отмечают, что эффект от объединения Европы не во всем положителен: «европеинизация» связана с увеличением исполнительного господства, демократическим дефицитом и повышением технократического принятия решения [16]. В то же время попытки Евросоюза использовать схему подчинения по отношению к России не оказались успешными. Россия отказалась от включения в Европейскую Политику Соседства (European Neighbourhood Policy — ENP), схему стран «кнута и пряника», не включенных в процесс вступления, и настаивает на стратегическом партнерстве на равных правах.
Второй подход, важный для лучшего понимания роли Европейского Союза в российско-эстонских отношениях, основывается на либеральном интерговерментализме Э. Моравчика [12]. Основной аргумент в этой сложной теории заключается в том, что правительства государств — членов ЕС управляют процессом объединения Европы. Главные решения принимаются здесь на международных переговорах, а результаты межправительственной торговли отражают взаимоотношения власти и асимметричную взаимозависимость. Другими словами, доминируют большие и сильные страны. Эта структура важна для объяснения российско-эстонских отношений по нескольким причинам. Во-первых, эта теория говорит нам о слабости ЕС как актора внешней политики, о его очевидной неспособности говорить с Россией в унисон, «на одном языке» [10]. Таким образом, предполагается, что политика Европейского Союза в отношении России в конечном счете отразит интересы его основных представителей. Во-вторых, возникают вопросы о гипотетическом воздействии большого и сильного соседа на Эстонию, которое может быть оказано по согласованию с Евросоюзом. Могло ли это быть случаем, когда формальное заседание имеет меньшее значение, чем рычаги энергии и ее рост ? В-третьих, Россия избрала стратегию двусторонности в своих отношениях с Европой — т. е. стремится иметь дело непосредственно с Берлином, Парижем и Римом в отличие от наднациональных бюрократических правил Брюсселя. Проект трубопровода Nord Steam может быть расценен как яркая иллюстрация политики Европы в действии.
Третий подход, наиболее согласующийся с подходом, основанном на идентичности, связан с сосредоточиванием на непоследовательном конструировании значения Европейского Союза и Европы в различных национальных контекстах [5, 8]. Изображая Европу как «дискурсивное поле битвы», эти исследования определяют многослойную структуру научного дискурса идентичности. У основания этой структуры находится понятие ядра государственной нации, второй слой определяет свое относительное положение тет-а-тет с Европой, в то время как в третьем слое мы находим отражение сущности Европы и ее специфическое видение. Основной аргумент заключается в том, что государства ищут перекрестную совместимость конструирования идентичностей на всех уровнях, а также рассматривают прогресс Европы как согласующийся и выгодный для определения своей национальной идентичности. Отсюда можно вывести множество суждений о российско-эстонских отношениях. Во-первых, и Эстония, и Россия борются за признание и принятие своего особого статуса на европейской арене с соответствующими последствиями для политики и взаимоотношений. Во-вторых, и Эстония, и Россия утверждают свою «европейскость», отрицая «европейскость» другого. Так, горячие критики российской демократии пишут об отказе России приспосабливаться к «европейским ценностям». Так же они ставят под сомнение историческую роль России как «освободителя Европы», напоминая о договоре Молотова-Риббентропа, «незаконной аннексии и оккупации» Советским Союзом балтийских государств и «преступности коммунистического режима». Используя хантингтонский пример, страны Балтии очень хотели изобразить из себя заставу Европы/ЕС [15], представляя Европу в отношениях с Россией и распространяя ее ценности и нормы [11]. Иногда Эстония представляет себя как более западная страна, чем сам Запад, упрекая европейские государства за отказ понять «истинную» природу
России. Российские политические деятели, с другой стороны, стремились изобразить Эстонию, как и другие балтийские страны, как «ложную Европу» [13], где права меньшинств не уважаются, история переписывается, и во властных структурах, как и в общественных кругах, царит «фашизм». В-третьих, и Россия, и Эстония стремятся участвовать в построении Евросоюза в соответствии со своими выгодами и интересами в зависимости от степени их влияния на этот процесс.
Литература
1. Almond G., Verba S. The Civic Culture. Political Attitudes and Democracy in Five Nations. London, 1989.
2. Menon A., The foreign and security policies of the European Union in Developments in the European Union // Ed. by M. Cowles, D. Dinan. 2004.
3. Demuth A. Politics, Migration and Minorities in Independent and Soviet Estonia, 1918-1998: Dissertation.
Osnabruck, 2000.
4. Demuth A. Politics, Migration and Minorities in Independent and Soviet Estonia, 1918-1998: Dissertation. Osnabruck, 2000.
5. Diez T. Speaking “Europe": the Politics of Integration Discourse // The Social Construction of Europe / Ed. by T. Christiansen, K. E. Jorgensen, A. Wiener. London; New Delphi, 2001.
6. Dorner A. Politische Kulturforschung. S. 597 // MunklerH. (ed.) Politikwissenschaft. Ein Grundkurs. Reinbeck, 2003. S. 587-617.
7. Ehin P., Berg E. Identity and Foreign Policy. Baltic-Russian Relations and European Integration. Ashgate, 2009.
8. Wever O. Identity, Сommunities and Foreign Policy. Discourse Analysis as Foreign Policy Theory // Hansen L., Wever O. (Eds.) European Integration and National Identity. The Challenge of the Nordic States. London; New York, 2002.
9. KaraganovS. The Chances and Challenges of the New Wbrld. URL: http://eng.globalaffairs.ru/numbers/3/475.html.
10. LeonardM, Popescu N. A Power Audit of EU-Russian Relations, European Council on Foreign Relations, 2007. URL: http://ecfr.3cdn.net.pdf
11. Miniotaite G. “The Baltic States in Search of Security and Identity”. Copenhagen Peace Research Institute Working Papers 14/2001.
12. Moravcsik A. The Choice for Europe: Social Purpose and State Power from Messina to Maastricht (Cornell Studies in Political Economy). London, 1998.
13. Морозов В. Е. Понятие государственной идентичности в современном теоретическом дискурсе // Журнал «Международные процессы». Т. 4. № 1(10). Январь-апрель. 2006.
14. Morozov V. Sovereignty and Democracy in Contemporary Russia: A Modern Subject Faces the Post-Modern World, Journal of International Relations and Development 11(2), 2008.
15. PavlovaiteI. Paradise regained: the conceptualisation of Europe in the Lithuanian debate. Copenhagen, 2000.
16. Raik K. Democratic Politics or the Implementation ofInevitabilities ? Estonia’s Democracy and Integration into the European Union. Tartu, 2003.
17. Ricoeur P. Ethics of Authenticity. Harvard UP: Cambridge, Mass. 1991.
18. Wagner P. Fest-Stellungen. Beobachtungen zur wissenschaft - lichen Diskussion uber Identitat // A. Assmann, H. Friese (Hg.), Identitaten. Erinnerung, Geschichte. Frankfurt, 1998. S. 44-72.
19. Wendt A. Anarchy is what states make of it: the social construction of power politics // International Organization. 1992. Vol. 46, № . 2. P. 397.
20. Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge, 1999.
21. Астров А. Самочинное сообщество: политика меньшинств или малая политика? Таллин, 2007.
22. Берг Э. Взаимно полезная вражда. Эстонцы и русские — заложники опыта. URL: http://www.inosmi.ru.
23. Кара-Мурза С. Г. Демонтаж народа. М., 2007. С. 96-97.
24. Карьяхярм Т. Некоторые проблемы преподавания истории Эстонии в школах с русским языком обучения // Поворотные моменты истории Эстонии: дополнительные материалы для учителя. С. 9-10.
25. НойманнИ. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., 2004.
26. Петренко А. И. Прибалтика против фашизма. Советские прибалтийские дивизии в Великой Отечественной войне. М. 2005.
27. Платон. Собрание соч. В 3-х т. М., 1971.
28. Симонян Р Х. Россия и страны Балтии. Москва, 2003.
