CC BY
0С. В. Старцев, М.А. Мальцев
Полевые заметки о «жителях башен»: опыт экспедиционного исследования молодёжи Республики Ингушетия
Сергей Вячеславович Старцев — аспирант кафедры анализа социальных институтов НИУ ВШЭ; ведущий аналитик Центра внутреннего мониторинга НИУ ВШЭ. Адрес: Москва, ул. Мясницкая, д. 9/11, ком. 333. Электронная почта: sstartsev@hse.ru.
Михаил Алексеевич Мальцев — аспирант кафедры анализа социальных институтов НИУ ВШЭ. Адрес: Москва, ул. Мясницкая, д. 9/11, каб. 333. Электронная почта: mamaltsev@hse.ru.
Аннотация: Предложенные к прочтению аналитические заметки являются результатом полевого исследования молодёжного досуга в городе Магас, Республика Ингушетия. Представлена рефлексия относительно работы традиционных методологических инструментов, в частности интервью, а также проблем, с которыми столкнулся исследовательский коллектив во время рекрутинга, организации и проведения бесед. Описаны три содержательных особенности проведённых интервью: фреймирование бесед, особая организация гендерного дисплея и самоэкзотизация. В финале работы проблематизи-рованы полученные выводы и роль исследователя.
Ключевые слова: Магас, полевые заметки, автоэкзотизация, гендерные порядки интервью, фреймы интервью
Для цитирования: Старцев, С. В., Мальцев, М. А. Полевые заметки о «жителях башен»: опыт экспедиционного исследования молодёжи Республики Ингушетия // Пути России. 2024. Т. 2. № 3. С. 50-62.
Разговоры о текучести, неоднозначности интервью как исследовательского инструмента являются обязательным дисклеймером к обсуждению метода в любом рецензируемом журнале Европы и Северной Америки. Начавшийся в 80-90-х постмодернистский поворот превратил эти заметки о лабильности метода, его контекстуальной и ситуативной уместности в заезженный лозунг, который каждый исследователь должен прокламировать в своих текстах [Fontana, Prokos, 2016; Fontana, 2002].
Объекты качественных исследований, кроме того, сами подталкивают к контекстуализации метода: отказ от виктимной объективации депривированных и угнетаемых групп приводит исследователей к тому, чтобы расширять эпистемологические границы метода. В то же время кризис научного авторитета, который лишил исследователя монополии на расшифровку текста социальной жизни, стал ещё одной причиной более критического взгляда на методологию качественных исследований [Клиффорд, 2014; Clifford, 1983a, 1983b]. Ключевая проблема поиска таких контекстов в российском обществе заключается в том, что в нём несравнимо меньше тех сред и условий, в которых текучесть и проницаемость интервью могла бы быть легко наблюдаемой. Если в Европе и США конца XX века разнообразные проявления расовых, этнических и иных политик идентичности и разнообразия (diversity) давали массу различных поводов для того, чтобы обращать внимание на инаковости, адаптировать под эти ина-ковости исследовательские инструменты и использовать полученные результаты в процессе policy making [Becker, 2017], то в России подобных тем по разным, в том числе политическим, причинам после распада Советского Союза становилось всё меньше и меньше1.
Как было отмечено, обсуждения «постмодернистского» характера интервью — традиционная и остывшая тема в англоязычной литературе, однако в русскоязычной академической среде она всё ещё остается нераскрытой. В этой заметке мы попытаемся показать одну из таких ситуаций контекстуальности интервью на примере нашего исследовательского опыта. В тексте не будет представлено каких-либо устойчивых сюжетных линий с «вопросом-и-ответом». Вместо этого мы обозначим три ключевых сюжета нашего полевого опыта и попытаемся сформировать ряд проблематизаций, которые, мы надеемся, могут послужить источником новых интуиций в теории и практике социальных исследований [Timmermans, Tavory, 2012]. Эти проблематизации сформулированы в трёх разделах: устойчивость фрейма интервью, секциональные иерархии и, наконец, историческая память и изобретение традиций.
1 Подробнее о состоянии и сеттинге качественных исследований в России см. дискуссию в журнале «Интер» [Здравомыслова, Ярская-Смирнова, Омельченко, Штейнберг, 2022].
Идея текстуально оформить наши мысли появилась после полевого исследования молодёжного досуга в Магасе (Республика Ингушетия). Исследование включало в себя интервьюирование молодых людей, а также неформализованное наблюдение в досуговых пространствах и местах притяжения ингушской молодежи. В ходе интервьюирования мы столкнулись с тем, чего ни один из нас ранее не испытывал в ходе своих исследований, — с совершенно специфической реакцией на предложение поучаствовать в интервью и таком же специфическом поведении в ходе самого разговора. Бессилие в развитии и поддержании беседы, сознательное инвестирование в барьеры между собеседниками со стороны информанта, актуализация фоновых норм, которые в значительной степени формировали русло разговора, — всё это послужило для нас стимулом к фиксации собственной рефлексии. Казалось бы, любое интервью — в первую очередь беседа. Тогда что же может подорвать такую простую операцию взаимодействия между двумя людьми?
Строители башен: заметки о городе солнца
Магас — самая молодая столица субъекта в России. Строительство города было начато в 1993 году в связи с новым административным статусом Республики Ингушетия, распадом Советского Союза и упразднением Чечено-Ингушской АССР. Строительство новой столицы оказалось одним из эпизодов тянущейся до сих пор напряжённости между соседними субъектами Северного Кавказа: Осетией, Чечнёй и Ингушетией.
Новый город стал особой формой компромисса между тремя республиками. За Чечнёй оставался административный центр — город Грозный, Осетия оставляла в своём составе ряд территорий, которые отошли ей после депортации чеченцев и ингушей в 1944 году и которые — нормативно — должны были войти в состав Ингушетии в связи с реабилитацией репрессированных народов2, а Ингушетия, в свою очередь, получала новую столицу.
Город состоит из одного магистрального проспекта и трёх улиц, которые вместе с проспектом образуют квадрат. Этот квадрат заполнен зданиями всевозможных административных служб, в то время как за пределами равноугольника находится частный жилой сектор. После пересечения границы квадрата больше ничего не напоминает о том, что мы находимся в столице субъекта: неасфальтированные
2 Это стало поводом для осетино-ингушского конфликта 1992 года.
дороги, водоразборные колонки, выцветшие плакаты, сообщающие о том, что согласно нормам ислама употребление наркотиков является недопустимым. Через несколько рядов частных домов, большинство из которых не достроены, город заканчивается, резко перетекая в бесконечное кукурузное поле.
Именно в таких синтетических условиях мы проводили исследования молодёжного досуга. В городе не существует привычного для Центральной России досугового пространства: торговых центров, общественных и креативных кластеров, парков или третьих мест. Рекрутинг информантов мы решили начинать самым стрессогенным для полевого исследователя способом — с помощью прямого обращения на улице.
«Я приду со своим знакомым»
Традиционный фрейм интервью, который в той или иной мере разделяют привычные нам информанты крупных городов, становится неустойчивым в ситуации интервьюирования жителей Ингушетии. Фрейм интервью представляет из себя оформленную структуру ожиданий. Однако завязанное на разговоре и прямом взаимодействии лицом-к-лицу, интервью становится пространством презентации чего-то иного, чем просто информации по теме беседы. Случались ситуации, когда информанты или люди, лишь получившие приглашение поучаствовать в интервью, воспринимали его как медийный сюжет, предполагая, что беседа будет опубличена.
Другая траектория смещения точки опоры в интервью приводит к утверждению маскулинности перед интервьюером, к игре до-минаций. Мы столкнулись с множеством примеров3, когда гендер-ный дисплей ингушского мужчины всегда, или почти всегда, связан с публичной демонстрацией маскулинности, которая выражается в форме закрытых поз, немногословности и отрешённости от разговора [Archer, Yamashita, 2003]. Поведение, вызванное такими структурами гендерного порядка, закрепляется в ходе интервью потому, что оно часто происходит в публичных местах, а последние всегда являются местами мужчин, в отличие от приватных пространств, которые закрепляются за женщинами. «Женское пространство — это пространство дома. Оно включает в себя пространство для женщин и их близких родственников-мужчин и является сферой, в которую не допускаются другие мужчины. Пространства вне дома в основном
3 Хотя эта особенность не имеет универсального характера.
маскулинны» [Mohammad, 1999: 230]. Поэтому ритм некоторой части состоявшихся интервью определялся информантом, а экспансивная и традиционная маскулинность, свойственная ингушскому обществу, проявлялась в демонстрируемой отрешённости от разговора. Сдержанность, которая свойственна ингушам в личном общении, мигрирует в интервью и разрушает фрейм.
Бытовое разделение гендерного труда, а также исключительное право на публичное взаимодействие можно было заметить в одном из интервью в Центре молодёжного досуга. В то время, пока мы беседовали с сотрудником Центра, женщины и девушки из числа команды Центра накрывали для нас стол, потому как собеседниками в той комнате мы были только для одного, для других же мы были гостями. Гендер-ные аспекты интервью проявляются также в том, что девушки и женщины, которым мы, мужчины, предлагали поучаствовать в исследовании, отказывались, и были готовы прийти на встречу только в том случае, если интервьюером будет тоже девушка или женщина. Лишение женщин и девушек вербальной субъектности создает ситуацию, в которой интервьюером для женщины может быть только женщина [Engineer, 2008]. Но если это будет групповое интервью с мужчинами и женщинами, то архитектором разговора будет именно мужчина. Так, адресуя вопрос группе, мы часто получали ответ от мужчины.
Гендерное измерение существует также внутри мужчин, чётко обозначая авторитет говорящего [Hopkins, 2006]. Мужчины в ингушском обществе не равнозначны — между ними существует иерархия, которая проявляется во всех бытовых практиках, в том числе в разговоре. В нашем случае порядок говорящих в интервью был строго определён старшинством: даже обращаясь по имени к младшему собеседнику и не отводя взгляд от него, мы получали ответ от старшего информанта, которого младший не мог перебить. Когда ответ предполагал личную оценку, которая в значительной степени зависела от биографического опыта информанта, второй мы слышали дистиллированную оценку, не противоречащую более авторитетной реплике.
Эти ситуации заставляют осмыслять исследовательскую процедуру с точки зрения скрытых параметров и, что не менее важно, управлять отдельными из них [Kendall, 2014].
«Непобеждённый народ — мы никому не сдались»
Полевой находкой для нас стало «изобретение» традиционности и ав-тоэкзотизация. Конечно, изобретение традиций — устоявшаяся форма для создания и воспроизводства культуры как знаков и практик. Э. Хобсбаум и Т. Рейнджер в своей знаменитой книге указывают на
то, что традиции, которые воспринимаются как вневременные и существующие всегда, на всём протяжении истории некоторой группы в действительности имеют конкретно локализуемые истоки, а внев-ременность традиций сродни мистификации, которая направлена на её стабилизацию [Хобсбаум, 2000].
Результаты такого изобретения мы наблюдали во время экскурсионной прогулки с нашими информантами после интервью. Мы не спеша шли по Магасу, слушая истории об ингушском эпосе, исторических событиях, национальных героях и мифах. Спустя некоторое время структура рассказанных историй начала складываться в прокламацию: знаменитые исторические фигуры Кавказа оказывались ингушами, сокровища древних кавказских государств оказывались захоронены на территории современной Ингушетии4, а сама Ингушетия представала в рассказах как гордое непобеждённое государство. В то же время репрессивная политика по выселению нахских народов с Северного Кавказа в отдалённые республики Советского Союза описывается в терминах предательства советской власти по отношению к героической службе ингушей во время Великой Отечественной войны.
Знакомство с культурой незаметно превратилось в историческую эксплуатацию, когда популярные сюжетные линии или исторические события рассказываются в форме утверждающих сообщество нарративов. Что в таком случае делать исследователю — вот тот вопрос, который беспокоил нас несколько следующих дней. Как распознать за словами правду; как понять, что рассказываемое собеседником — релевантная объективному миру информация, ведь если вопрос этнической принадлежности исторических фигур обладает более или менее внятным консенсусом в исторической науке, то что делать, скажем, с практиками молодёжного досуга, организации института семьи и так далее?
В совокупности с приватным фреймом интервью такой способ рассказывания историй и их наполнения может приводить, конечно, не к злонамеренной лжи, но к существенной проблеме автоэкзоти-зации. Последняя, скорее всего, является нормальной психологической реакцией — мы были очень впечатлены локальными бытовыми практиками родства, обрядов перехода и организации повседневной жизни ингушей, и наши собеседники, скорее всего, испытывали удо-
4 «Изобретению» традиций способствует и название столицы Республики Ингушетия. Столица древнего Аланского государства также называлась Магас. Расположение алан-ского Магаса является предметом дискуссии: существует несколько конкурирующих гипотез о его расположении. Кроме того, среди республик Северного Кавказа идёт борьба за символическое обладание наследием Аланского государства и каждый регион в той или степени претендует на то, чтобы называться потомками древних алан.
вольствие от того, что открывали нам ранее неизвестные привычки и практики5. Иными словами, если экзотизация извне работает на малые народы [Foxworth, Boulding, 2022], то она может активизироваться и изнутри самими членами группы.
Наиболее понятные примеры автоэкзотизации были описаны Джеймсом Клиффордом в его исследовании этнографической аллегории: «Один из специалистов по африканской этноистории проводит полевое исследование в Габоне. Его интересуют мпонгве — береговая группа, активно контактировавшая с европейскими торговцами и колонистами в XIX веке. Это „племя" до сих пор существует в районе Либревиля, и этноисторик договаривается об интервью с нынешним вождем мпонгве, желая расспросить того о традиционном образе жизни, религиозных ритуалах и т.п. Готовясь к своему интервью, исследователь штудирует краткое руководство по местным обычаям, составленное в начале XX века габонским миссионером-христианином и первым этнографом аббатом Рапонда-Уолкером. Прежде чем встретиться с вождем мпонгве, этнограф делает копию списка религиозных терминов, институтов и понятий, собранных и описанных Рапонда-Уолкером. Он планирует идти по этому списку во время интервью, проверяя, сохранился ли тот или иной обычай, и если да, то что в нём изменилось. Поначалу всё идёт гладко: вождь мпонгве описывает и интерпретирует предлагаемые понятия или отмечает, что данная практика прекратилась. Однако через некоторое время, когда исследователь спрашивает о значении очередного слова, вождь вдруг проявляет нерешительность, хмурит брови, бодро говорит: „Одну минуту" — и исчезает в своём доме, возвращаясь с экземпляром компендиума Рапонда-Уолкера. Всю оставшуюся часть интервью книга лежит раскрытой на его коленях» [Клиффорд Дж., 2014: 113].
Свидетелями подобной истории были и мы. Личные наблюдения, курсы региональной истории в школе, фольклор в сумме с желанием (вполне понятным и позитивным) впечатлить гостей сводятся вместе и рассказываются в ключе: «то, чем живет Ингушетия и что такое быть ингушом». Когда мы почувствовали, что находимся в центре мифотворчества, то ощутили замешательство: как следует поступать и как относиться нам к таким историям?
Ответ, который мы дали себе после длительной дискуссии вечером в отеле, состоял в отказе от классической матрицы доброжелательных отношений, которые складываются между информантом и исследователем. Повторимся: речь не идёт о злонамеренном и корыстном обмане. В ходе наших обсуждений мы пришли к выводу, который в целом содержится в других подобных исследованиях с той или иной
5 С другой стороны, мы сами как исследователи могли допустить ошибку в управлении своим впечатлением, выстраивая и свои реакции и дисплеи излишне впечатлительно и туристически [Freilich, 1970].
степенью вариаций6. Кроме того, этот ответ размывает границу между сфокусированной ложью, интенциональным актом обмана, и личным мифотворчеством, ведь если «тщательно скоординированная ложь — это культурное явление, послание относительно надлежащей идентичности и самопрезентации [...] то второй урок заключается в том, что ложь — это форма коммуникации, а не её отрицание» [Salamone, 1977], и в то же время рассказывание мифов — коллективных или личных — становится способом «создавать трансформированную историю, которая активно связывает субъективное и объективное, прошлое и настоящее, политику и поэзию, и подчеркивает историю как живую силу в настоящем» [Samuel, Thompson, 2021].
Ответом на это затруднение становится игнорирование самого факта лжи, отказ от его моральной оценки в качестве коммуникативного порока, но самостоятельного речевого акта, который был помещён в беседу «почему-то». В частности, в качестве поверхностной и оперативной гипотезы причин такой беседы в нашем случае можно говорить о коллективном ресентименте [Stockdale, 2013], который является важной составляющей ингушской культуры: массовые выселения и современное поражение в территориях — всё это провоцирует этнокультурную инженерию в рассказах ингушей о самих себе и об Ингушетии.
Преодолевая генерализации
Когда мы давали читать наши соображения коллегам и товарищам, то получили, весьма справедливо, обвинение в том, что мы описываем ингушей как монолитное общество, в котором отсутствуют внутренние противоречия и какие-либо различия. Разумеется, это не так. Жители Ингушетии, как и любые другие общества, имеют в себе неисчислимое количество поводов для потенциальных конфликтов и переутверждений традиций, оспаривания коллективной памяти [Бру-бейкер, 2012; Бергер, 2019].
В ходе нашей экспедиции мы встречали девушек, которые старались оспаривать текущий гендерный порядок. Например, каждый раз заново оправдывали своё желание обучаться в университете как более светском в сравнении с домом пространстве и каждый раз утверждали свой гардероб и туалет перед мужчинами своей семьи.
В других случаях мальчики и мужчины, которые приходят обучаться игре на музыкальных инструментах и танцам в творческие центры, понимают, что выбирают маргинальные в ингушском компасе досуга
6 Инструментальный и эффективный ответ, например, даётся Начманом [1984].
занятия. Тем не менее, рефлексируя по поводу своего хобби, молодые люди продвигают такие формы досуга, демонстрируя, что ингушский мужчина может быть профессионалом не только в единоборствах.
Участники рок-группы, которая в числе своих вдохновителей называет группы Nirvana, Pink Floyd, Rolling Stones, The Stone Roses — коллективы, чей образ жизни как минимум не созвучен с тем, что поощряется в Ингушетии — рассказали нам, что, комбинируя этному-зыку, современный рок и поп-музыку, они смогут достичь того, чтобы рок-музыка стала восприниматься ингушами более комплиментарно.
Заключение и дискуссия
Опытный исследователь, знакомый с интервью, едва ли будет ожидать подвоха при каждом соприкосновении с этим исследовательским жанром. Найти информанта, назначить дату и место, прийти, включить диктофон, предварительно заручившись согласием собеседника, отработать гайд, проявлять эмпатию, внимательно слушать и задавать уточняющие вопросы. Казалось бы, в этом нет никакой интриги, но случаются ситуации, когда полевой контекст даёт сдачи, оставляя чувство досады и недоумения.
Выводы, к которым мы пришли, ни в коей мере не претендуют на генерализацию и не призывают к экзотизации. Тем не менее специфический культурный контекст наблюдения нельзя проигнорировать. Сюда относятся и особые отношения жителей Ингушетии с соседями, и существующий внутренний кодекс, выражающийся в одежде (один из участников экспедиции даже получал замечания в свой адрес за то, что был одет «не по правилам»), демонстрации себя и отношении к миру. Разумеется, многие особенности относятся к пространству нашего здравого смысла, но всё же они становятся более видимыми в герметичном культурном пространстве, которым, на наш взгляд, Ингушетия является.
Отдельного упоминания заслуживают две методологические особенности: вход в поле и ограничения интервью. С первым мы испытывали проблемы до тех пор, пока не удалось найти информанта, поделившегося контактами и позволившего полевому этапу случиться. Как оказалось, первичный поиск не был успешным во многом потому, что мессенджеры, к которым мы решили обратиться, не пользуются популярностью на территории республики. К сожалению, мы не имели возможности узнать об этом раньше.
Во-вторых, упомянутые сложности во время интервью наводят на мысль о значительной методологической силе наблюдения. Если собеседник по каким-то причинам не раскрывается или цензурирует
собственный рассказ, то продуктивно прибегать к помощи собственных глаз. Кажется, что неспешные прогулки по Магасу в течение нескольких дней и наблюдение за тем, что делают молодые люди — центральный фокус исследования, — также дали нам довольно-таки много, а его результаты сделали исследовательскую интерпретацию более продуктивной.
Мы должны указать на один уязвимый аспект нашей рефлексии — отсутствие цитат информантов, которые бы иллюстрировали источник нашего опыта в ходе экспедиции. Партисипация — важный и во многом оправданный тренд, который разворачивается в качественных исследованиях и нацелен на предоставление информантам равноправного голоса в конструировании исследовательского процесса [Pain, Francis, 2003]. Тем не менее мы приняли решение представить наши соображения в одностороннем формате, как искажённую, предвзятую и часто нерелевантную рецепцию происходящего. Мы пытались продолжить традицию, которая базируется на интерпретации наблюдаемых ситуаций и в которой информанты не представлены не потому, что они не уважаются как создатели ситуаций и рассказчики историй, но потому, что исследователь остаётся наедине с результатами, которые ему приходится отличать от его воображения [Гирц, 1977, 1976].
Литература
1. Албогачиева, М. С.-Г. Конференция мусульман Республики Ингушетия // Антропологический форум. № 14. [Online] http://www.intelr0s.ru/pdf/Antr0p0_F0rum_0nline/2011_14/alb0gachieva2_ link.pdf [дата обращения: 19.01.2024].
2. Бергер, П. Священная завеса. Элементы социологической теории религии. М.: Новое литературное обозрение, 2019.
3. Брубейкер, Р. Этничность без групп. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012.
4. Гирц, К. Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев. М.: Ад Маргинем Пресс, 1977.
5. Здравомыслова, Е. А., Ярская-Смирнова, Е. Р., Омельченко, Е. Л., Штейнберг, И. Е. Куда идёт качественная методология? Коллективная дискуссия // Интеракция. Интервью. Интерпретация. 2022. Т. 14. № 1. С. 9-32.
6. Клиффорд, Дж. Об этнографической аллегории // Социологическое обозрение. 2014. Т. 13. № 3.
С. 94-125.
7. Леонтович, Ф. Е. Адаты кавказских горцев. Выпуск 2. Одесса. 1883.
8. Хобсбаум, Э. Изобретение традиций // Вестник Евразии. 2000. № 1. С. 47-62.
9. Archer, L., Yamashita, H. The0rising inner-city masculinities: race, class, gender and educati0n // Gender and educati0n. 2003. V0l. 15. N0. 2. P. 115-132.
10. Becker, H.S. Wh0se side are we 0n? // S0ci0l0gical W0rk. Meth0d and Substance / Fanny Gin0r (Ed). New Y0rk: R0utledge. 2017. P. 123-134.
11. Clifford, J. On ethn0graphic alleg0ry // The New S0cial The0ry Reader / Steven Seidman, Jeffrey C. Alexander (Eds). R0utledge. 2020. P. 60-71.
12. Clifford, J. On ethnographic authority // Representations. 1983b. No. 2. P. 118-146.
13. Clifford, J. Power in dialogue in ethnography // Observers observed: Essays on ethnographic fieldwork / Stocking, G. W. (Ed). 1983a. P. 121-155.
14. Engineer, A. The rights of women in Islam. Sterling Publishers Pvt. Ltd. 2008.
15. Fontana, A. Postmodern trends in interviewing // Postmodern interviewing / J. F. Gubrium, J. A. Holstein (Eds). London: Sage. 2003. P. 55-65.
16. Fontana, A., Prokos, A. H. The interview: From formal to postmodern. Routledge. 2016.
17. Foxworth, R., Boulding, C. Discrimination and resentment: examining American attitudes about Native Americans // Journal of Race, Ethnicity, and Politics. 2022. Vol. 7. No. 1. P. 9-36.
18. Freilich, M. Toward a formalization of field work // Marginal natives: anthropologists at work / M. Freilich (Ed.). New York: Harper and Row, 1970. P. 485-594.
19. Geertz, C. "From the native's point of view": on the nature of anthropological understanding / K. H. Basso, H. A. Selby (Eds) // Meaning in Anthropology. Albuquerque: Univ. N. Mex. Press. 1976. P. 221-237.
20. Hopkins, P. E. Youthful Muslim masculinities: gender and generational relations // Transactions of the Institute of British Geographers. 2006. Vol. 31. No. 3. P. 337-352.
21. Kendall, L. The conduct of qualitative interviews: Research questions, methodological issues, and researching online // Handbook of research on new literacies / J. Coiro, M. Knobel, C. Lankshear, D. J. Leu (Eds). Routledge. 2014. P. 133-150.
22. Mohammad, R. Marginalisation, Islamism and the Production of the Other's "Other" // Gender, Place and Culture: A Journal of Feminist Geography. 1999. Vol. 6. No. 3. P. 221-240.
23. Nachman, S. R. Lies my informants told me // Journal of Anthropological Research. 1984. Vol. 40. No. 4. P. 536-555.
24. Pain, R., Francis, P. Reflections on participatory research // Area. 2003. Vol. 35. No. 1. P. 46-54.
25. Salamone, F.A. The methodological significance of the lying informant // Anthropological Quarterly. 1977. Vol. 50. No 3. P. 117-124.
26. Samuel, R., Thompson, P. (Eds) The myths we live by. London: Routledge, 2021.
27. Stockdale, K. Collective resentment // Social Theory and Practice. Vol. 39. No. 3. P. 501-521.
Sergey Startsev, Mikhail Maltsev
Field Notes on the Inhabitants of the Towers: the Experience of Expeditionary Research of the Youth of the Republic of Ingushetia
Sergey Startsev — PhD student of the HSE Sociological Department; a leading analyst at the HSE Center of Internal Monitoring. Address: Moscow, 9/11 Myasnitskaya str., room 333. E-mail: sstartsev@hse.ru.
Mikhail Maltsev — PhD student of the HSE Sociological Department. Address: Moscow, 9/11 Myasnitskaya str., room 333. E-mail: mamaltsev@hse.ru.
Abstract: The analytical notes offered for reading are the result of a field study of youth leisure activities in the city of Magas, Republic of Ingushetia. A reflection is presented on the performance of traditional methodological tools, in particular interviews, as well as on the problems encountered by the research team during recruiting, organizing and conducting the conversations. Three substantive features of the interviews conducted are described: framing of the conversations, specific organization of the gender display and self-exoticization. The final paper problematizes the findings and the role of the researcher.
Keywords: Magas, field notes, autoexoticization, gender orders of interviews, interview frames
References
1. Albogachieva, M.S.-G. (2011). Konferentsiya musul'man Respubliki Ingushetiya. Antropologicheskiy forum, 14. [Online] http://www.intelros.ru/pdf/Antropo_Forum_online/2011_14/albogachieva2_link. pdf [date of access: 19.01.2024]. (In Russ.)
2. Berger, P. (2019). The Sacred Canopy: Elements of a Sociological Theory of Religion. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie.
3. Brubaker, R. (2012). Ethnicity without Groups. Moscow: Izd. dom Vysshey shkoly ekonomiki.
4. Geertz, C. (1977). Deep Play: Notes on the Balinese Cockfight. Moscow: Ad Marginem Press.
5. Zdravomyslova, E.A., Yarskaya-Smirnova, E. R., Omel'chenko, E.L., Shteinberg, I. E. (2022). Kuda idet kachest-vennaya metodologiya? kollektivnaya diskussiya. Interaktsiya. Interv'yu. Interpretatsiya, 14(1), 9-32. (In Russ.)
6. Clifford, J. (2014). Ob etnograficheskoy allegorii. Sotsiologicheskoe obozrenie, 13(3), 94-125. (In Russ.)
7. Leontovich, F. E. (1883). Adaty kavkazskikh gortsev. Vypusk 2. Odessa. (In Russ.)
8. Hobsbawm, E. (2000). Izobretenie traditsiy. Vestnik Evrazii, 1, 47-62. (In Russ.)
9. Archer, L., & Yamashita, H. (2003). Theorising inner-city masculinities: race, class, gender and education. Gender and education, 15(2), 115-132.
10. Becker, H.S. (2017). Whose side are we on? In F. Ginor (Ed.), Sociological Work. Method and Substance (pp. 123-134). New York: Routledge.
11. Clifford, J. (2020). On ethnographic allegory. In S. Seidman & J. C. Alexander (Eds), The New Social Theory Reader (pp. 60-71). Routledge.
12. Clifford, J. (1983b). On ethnographic authority. Representations, 2, 118-146.
13. Clifford, J. (1983a). Power in dialogue in ethnography. In G. W. Stocking (Ed.), Observers observed: Essays on ethnographic fieldwork (pp. 121-155).
14. Engineer, A. (2008). The rights of women in Islam. Sterling Publishers Pvt. Ltd.
15. Fontana, A. (2003). Postmodern trends in interviewing. In J. F. Gubrium & J. A. Holstein (Eds), Postmodern interviewing (pp. 55-65). London: Sage.
16. Fontana, A., & Prokos, A. H. (2016). The interview: From formal to postmodern. Routledge.
17. Foxworth, R., & Boulding, C. (2022). Discrimination and resentment: examining American attitudes about Native Americans. Journal of Race, Ethnicity, and Politics, 7(1), 9-36.
18. Freilich, M. (1970). Toward a formalization of field work. In M. Freilich (Ed.), Marginal natives: anthropologists at work (pp. 485-594). New York: Harper and Row.
19. Geertz, C. (1976). "From the native's point of view": on the nature of anthropological understanding. In K. H. Basso & H. A. Selby (Eds), Meaning in Anthropology (pp. 221-237). Albuquerque: Univ. N. Mex. Press.
20. Hopkins, P. E. (2006). Youthful Muslim masculinities: gender and generational relations. Transactions of the Institute of British Geographers, 31(3), 337-352.
21. Kendall, L. (2014). The conduct of qualitative interviews: Research questions, methodological issues, and researching online. In J. Coiro, M. Knobel, C. Lankshear, & D. J. Leu (Eds), Handbook of research on new literacies (pp. 133-150). Routledge.
22. Mohammad, R. (1999). Marginalisation, Islamism and the Production of the Other's "Other". Gender, Place and Culture: A Journal of Feminist Geography, 6(3), 221-240.
23. Nachman, S. R. (1984). Lies my informants told me. Journal of Anthropological Research, 40(4), 536-555.
24. Pain, R., & Francis, P. (2003). Reflections on participatory research. Area, 35(1), 46-54.
25. Salamone, F.A. (1977). The methodological significance of the lying informant. Anthropological Quarterly, 50(3), 117-124.
26. Samuel, R., & Thompson, P. (Eds.). (2021). The myths we live by. London: Routledge.
27. Stockdale, K. Collective resentment. Social Theory and Practice, 39(3), 501-521.
