CC BY-NC-ND
61
I. ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ КУЛЬТУРЫ
Проблемное поле и лексикон культурологии
С.Ю. Неклюдов
ПОЛЕ ГУМАНИТАРНОГО ЗНАНИЯ И СТРАТЕГИИ ИССЛЕДОВАНИЯ НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЫ
В статье рассматриваются вопросы соотношения фундаментальных и прикладных наук, критерии их «полезности», стратегии регулирования и планирования научных исследований. Речь идет о предметном поле гуманитарного знания, а также о его методологии в «ситуации постмодерна», когда подобные проблемы приобретают особую остроту. Разговор идет о проницаемости культуры для научных исследований, о «культурных текстах» (вербальных, акцио-нальных, изобразительных, предметных и др.), о возможности их объективного описания. Подробнее автор останавливается на фольклорно-антропологичес-ких дисциплинах, на их исследовательских проблемах и вопросах их преподавания. В последнем разделе обсуждаются проблемы соотношения академической и университетской науки, задачи их интеграции и практические способы решения этих задач - как они видятся, исходя из опыта организации и деятельности учебно-научного университетского фольклористического центра.
Ключевые слова: «фундаментальность» знания, критерии научности, структурно-семантические конфигурации, иллюзия общего языка, «оптика» исследователя, включенное наблюдение, «другая» культура, постфольклор, коэффициент искажения полевых материалов, педагогическая стратегия.
1. Науки фундаментальные и прикладные
Изучение народной культуры относится к предметному полю фундаментальных антропологических дисциплин, для которых коммуникативный аспект рассмотрения является доминантным. Данное обстоятельство диктует некоторые специфические формы исследования народной культуры. В самом деле, обращаясь к актуальному, текучему культурному процессу, не имеющему жестких, закрепленных форм, ученый вынужден вступать в особого рода партнерские отношения с предметом своего исследования. Положение принципиально не меняется в том случае, когда мы имеем дело с уже умолкнувшей традицией, поскольку моделью для ее реконструкции все равно остаются живые и пластичные тексты. Равным образом передача знаний о подобных текстах (обычно - социально-коллективных и анонимных)
предполагает особую педагогическую стратегию, включающую экспедиции, лаборатории - групповые формы работы, аналогичные принятым в естественных науках.
Начнем, однако, с более общей проблемы - «фундаментальности» гуманитарных наук. Обычно науки «фундаментальные» противопоставляют «прикладным», т. е. нацеленным на достижение результатов, пригодных для непосредственного практического использования. Соответственно термин фундаментальный характеризует не просто глубину и основательность знания (как следует из лексического значения данного слова), но и ориентацию на создание познавательных матриц для систематизации разрозненных фактов в данной предметной области, на поиск общих закономерностей и описание структур.
Речь не идет о противопоставлении чистых умозрений конкретным и частным разработкам: последние тоже входят в комплекс фундаментальных наук, которые без них существовать не могут. В свою очередь конкретные разработки вовсе не должны в обязательном порядке отвечать на вопрос «зачем это нужно». Сплошь да рядом они оказываются необходимыми для следующей разработки, уже «очевидно нужной» (но немыслимой без предшествующих исследований, якобы «ненужных»). В сущности, фундаментальная наука вся «прошита» цепочками подобных разработок, используемых затем и прикладными дисциплинами. Их успехи были бы невозможны без фундаментальных исследований ровно в такой же степени, в какой без предшествующих усилий деда, бабки, внучки и Жучки нельзя вытащить репку с помощью одной мышки, полагаясь лишь на ее решающее вмешательство. Поэтому, кстати, крайне нерасчетливо сокращать поле фундаментальных наук (в силу их «бесполезности»): в конечном счете, это неминуемо приводит к оскудению прикладных областей.
Вызывает сомнение и эффективность всякого регулирования научных исследований извне, административным путем, по части которого наша страна имеет уникальный, многообразный и весьма поучительный - если не сказать трагический - опыт. Вспомним соответствующую советскую практику, которая привела к значительным диспропорциям в науке, к «перепроизводству» в одних направлениях (невостребованных в новых социальных условиях) и дефицитам в других, к утеснению исследований, составивших впоследствии славу отечественной науки.
Вообще, если потребность в специалистах-прикладниках еще можно как-то определять, то с фундаментальными исследованиями (особенно гуманитарными) дело обстоит гораздо сложнее. Они обязательно включают в себя свободный поиск, причем никто, кроме сообщества самих ученых, не способен квалифицированно определить «приоритетность» исследовательских направлений, оценить научный вес той или иной школы. Трудно представить себе убедительные доказательства того, что наша наука и высшее образование остро нуждаются, например, в специалистах по аналитической философии или по классической филологии, по истории культуры Бразилии или Китая, по сравнительно-
историческому языкознанию, фольклорно-мифологическим традициям Центральной Азии или Африки южнее Сахары и т. д. Можно посетовать на склонность ученых удовлетворять свою любознательность за государственный счет, но, пожалуй, никакого иного компаса, кроме любознательности, здесь предложить не удастся.
Сам исследовательский интерес практически всегда направлен на восполнение пустот, выявляемых в поле знания (или его недостаточно изученных участков). Стремление к «объективному описанию» и, в конечном счете, к познанию истины (каким бы испытаниям не подвергались оба эти понятия) не является пустым звуком. Едва ли в нем можно видеть лишь «риторическую стратегию» и претензию на «корпоративный контроль за знанием», как склонна утверждать постмодернистская критика1. Почему бы в таком случае не распространить эту критику на математику и кристаллографию, биологию и астрономию? Гуманитарное исследование - это особый производительный труд, у которого есть своя цель и свой «конечный продукт», т. е. постоянно растущий багаж накопленных знаний о человеке и человеческом обществе.
2. Является ли гуманитарное знание наукой?
Предметы, которые изучает ученый-гуманитарий - такая же объективная данность, как и предметы изучения естественных наук. В сущности, никто еще не доказал, что человек может быть предметом точного исследования с физиологической точки зрения, а с культурной - нет. «Культурный текст» по крайней мере столь же реален, как и предметы других «наук о человеке» - от анатомии до психологии. Более того, этот текст вполне проницаем для анализа, в том числе и методами, не без основания претендующими на определенную точность - структурно-семиотическими, статистическими и проч. Эти методы дают неплохие результаты2, а компьютерные технологии позволяют по-новому организовать и научную работу, и преподавание. В этом плане науки «гуманитарные» принципиально не отличаются от «естественных», хотя такое разделение вообще-то является и устаревшим, и неточным: «поле знания» сегментируется несравнимо сложнее, и соотношения дисциплин никак не исчерпываются данной дихотомией. В каждом случае следовало бы определить дифференциальные признаки рассматриваемых ими объектов, а затем уже строить новую классификационную систему. Скорее всего, она должна быть не «древесного» типа, а объемной, многомерной, учитывающей вхождение той или иной дисциплины в разные разделы.
Впрочем, общее согласие в понимании того, что такое собственно наука, в наши дни отсутствует. Так, согласно устойчивому мнению (утвердившемуся еще в 1950-х гг.), такой науки, как история (философия, филология и проч.) не существует - в силу ее преимущественно ретроспективной ориентации; «настоящая наука» якобы должна в обязательном порядке включать эксперимент, прогнозирование и проверку практикой.
Похоже, что сами гуманитарии готовы согласиться с подобным мнением, принимая в последние десятилетия для области своих интересов застенчивый псевдоним «гуманитарного знания», своего рода «не-до-науки». Однако легко убедиться, что и за пределами этой сферы далеко не все признанные науки соответствуют названным критериям. Скажем, отказав в «научности» истории, придется, вероятно, лишить того же статуса геологию, палеонтологию, да и ряд других дисциплин.
Что же касается процедур верификации полученных результатов, то взаимное непонимание существует не только на междисциплинарном уровне, между гуманитариями и «естественниками», но и в среде самих гуманитариев. Например, специалисты по «книжной» культуре высказывают мнение о неправомерности выводов, построенных на исследовании устных традиций (в силу отсутствия в них «твердо зафиксированных текстов»). Подвергаются критике и типологические сопоставления, если объяснение неявных элементов какой-либо структурно-семантической конфигурации в культуре А получено при анализе сходной конфигурации в культуре В, не имеющей с первой генетических, исторических, контактных связей. Однако об уместности подобного приема (естественно, при его корректном использовании) свидетельствуют многие случаи, когда выдвинутые предположения о малоизвестном предмете подтверждаются фактами, полученными при более близком знакомстве с ним.
Вообще «критерии научности» сводятся к логически выверенным процедурам анализа материала и к подтверждению обнаруженных закономерностей достаточным количеством фактов (причем мера этой достаточности значительно колеблется в зависимости от объекта исследования). Особо надо упомянуть проблему конвенциональности в использовании языка описания. Очень часто договориться о словах -значит договориться и о предмете, и об инструментарии исследования. Взаимопонимание внутри научного коллектива встречается реже, чем хотелось бы, а драгоценная способность говорить на одном языке вырабатывается далеко не сразу даже в относительно узких рабочих группах. С другой стороны, нередко встречается иллюзия использования общего языка, когда в одни и те же слова собеседники вкладывают разные (подчас - противоположные) смыслы. Наконец, надо отдавать себе отчет и в том, что в основе этих познавательных процедур лежит аксиоматика, не выводимая логическим путем, т. е. набор убеждений, сложившихся всего лишь как результат достаточно долгого опыта -собственного опыта исследователя и опыта его предшественников.
3. Наука о народной культуре: предметы и методы
Гуманитарные науки в целом заняты изучением «небиологической» деятельности человека, которая выражается в «текстах культуры» (религии, искусства, литературы, философии и т. д.). Речь идет о текстах не только вербальных, но также акциональных, визуальных, «вещных»
и др., хотя именно слово, вероятно, надо считать главной организующей силой культурной традиции. Именно благодаря этому среди гуманитарных дисциплин одной из основных является лингвистика. Кроме того, в роли «культурных текстов» оказываются продукты «прагматической» деятельности человека (архитектуры, производства, транспорта, быта и т. д.), а также семиотически нагруженные нерукотворные объекты. В частности, небесные светила, детали ландшафта, крики и расцветка животных могут «прочитываться» как определенные фольк-лорно-мифологические тексты. Вообще, «гуманитарность» знания определяется скорее ракурсом исследования материала, чем его «онтологическими» свойствами.
В зависимости от того, как настроена «оптика» исследователя, изучается либо «феноменальное», специфическое (от индивидуального текста до национальной культуры), либо всеобщее, типовое; стоит отметить, что эта различная «оптика» также способна порождать методологическое взаимонепонимание. Брахман, дервиш и даос, рассматриваемые в социокультурных контекстах соответствующих традиций (индийской, мусульманской, китайской), имеют мало общего. Однако в фольклоре все они могут выступать, скажем, в роли сказочных чудесных советчиков или чудесных помощников; тогда данной категории людей приписывается единственный признак - обладание особым (тайным, сверхъестественным) знанием, не встречающимся у других. Это делает сопоставление таких персонажей не только уместным, но и совершенно необходимым. Итак, особенный рисунок национальной традиции противостоит общей типологии интернациональных форм. Частное специфично - всеобщее единообразно.
Один и тот же факт может оказаться разным «изучаемым предметом» - в зависимости от целей исследования. Например, в первом варианте сказки из собрания Афанасьева3 ее героем является пахарь, а «антигероем» генерал, а во втором варианте, соответственно, - солдат и некий «дежурный» (очевидно, человек из дворцовой прислуги). Таким образом, при неизменности сюжетной линии существенно различаются социальные роли персонажей (пахарь - солдат, генерал - дежурный). Тем не менее для сказки эти различия не важны, как и для исследования нарративных структур фольклора4. Однако стоит сделать один шаг за пределы изучения сказочных сюжетов, как картина кардинально изменится, и социальные роли крестьянина («пахаря»), солдата, генерала, слуги окажутся определяющими. Представление о любом предмете обусловлено целями его исследования, а также избранным «языком описания», или «метаязыком». Вероятно, вне подобных целей никакого адекватного представления о предмете вообще не существует.
Культурантропологические дисциплины (включая фольклористику) обычно имеют дело с материалом, удаленным от исследователя на некую историческую, этноязыковую или социальную дистанцию. Поэтому возникает проблема понимания любой изучаемой культуры, в том числе, как ни странно, даже «своей». Например, согласно романтическим концепциям, отнюдь не изжитым и в наше время, фольклор - это то, что суще-
ствует в деревне, где сохранилась «подлинно своя» национальная традиция, тогда как городская, книжная культура, к которой принадлежит сам исследователь, является гораздо менее «национальной». Тем не менее эта «подлинно своя» сельская традиция в очень большой степени оказывается чужой для ученого-горожанина, тогда как городская традиция, «испорченная» чуждым влиянием, остается для него в полном смысле слова «своей». Следовательно, изучая деревенский фольклор, исследователь всегда находится в позиции внешнего наблюдателя, независимо от того, насколько он отдает себе в этом отчет.
Болезненным остается вопрос о методике получения объективного этнологического знания, включая отношения между субъектом и объектом наблюдения. Интерпретация исследователем «другой культуры» обязательно включает в себя диалогические механизмы, обусловленные исторически, меняющие свой характер при смене научных парадигм.
В наше время в ряде случаев еще встречается практика (характерная для позапрошлого века), когда матрицы анализа «своей» культуры используются для описания «чужого» материала. Этот подход не исключает возможности получения адекватных результатов, так как подобные матрицы быстро универсализируются, перерастая рамки национальных традиций, становясь метаязыком науки (что хорошо иллюстрируется некоторыми классификациями литературных жанров и сюжетов).
В минувшем столетии данный подход обнаружил свою недостаточность. В антропологии (Б. Малиновский, А.Р. Радклифф-Браун) сложилась традиция обязательного включения исследователя в изучаемую культуру, без чего получаемое знание о ней представляется ущербным и искаженным. Речь идет о жизни антрополога среди аборигенов, о погружении в знаковый мир их культуры, обретении общего с ними опыта и общего языка. Наиболее значительные результаты на этом пути были, вероятно, достигнуты школой М. Мид и герменевтической антропологией К. Гирца.
Однако следует учитывать, что ресурсы подобного «включенного наблюдения» тоже ограничены, а глубина «погружения» имеет свои пределы. Субъект наблюдения не может полностью отождествиться с объектом - ни психологически, ни поведенчески. Более того, опыт изучения максимально близкой культуры (или даже совсем «своей») демонстрирует необходимость некоторого дистанцирования исследователя от материала, переход его на позицию «внешнего наблюдателя»; без этого изучение предмета становится малоэффективным. Таким образом, экстериоризация «своего» оказывается методологически не менее важной, чем интериоризация «чужого».
Необходимо иметь в виду, что вмешательство антрополога неизбежно искажает данные, собираемые для исследования, так что они уже не вполне соответствуют реальному положению дел. Внедряясь в чужую культуру, ученый волей-неволей производит в ней какое-то возмущение, - как раз благодаря проявленному им интересу. В электронике подобный эффект называется «влиянием руки оператора»: поднося щуп измерительного прибора к определенной точке схемы, оператор
тем самым несколько меняет электрические параметры в измеряемой цепи. Кроме того, исследователь всегда остается «другим» для информанта (впрочем, взаимно), хотя эта «инаковость» совсем не обязательно должна разрушительно действовать на откровенность интервьюируемого (иной раз постороннему больше расскажешь, чем своему). Полевые исследования включают весьма значительный диапазон способов работы с информантом - от приобретения у него нужных сведений за плату до солидарной (и даже дружеской) совместной работы.
Наконец, любой фольклорист вынужден сомневаться в аутентичности специально продиктованных ему похоронных плачей, заговоров и многих других устных текстов (даже не столь жестко функциональных). В этом смысле фольклорные записи репрезентируют традицию лишь до некоторой степени, что делает необходимым вводить своеобразные «коэффициенты искажения», которые практически используются при критике полевых материалов и их публикациях. Но эта ситуация вовсе не является специфичной для фольклористики: препарируемая зоологом лягушка, срез живой ткани на предметном стекле микроскопа и т. п. - всё это находится в весьма сложных отношениях с нормальным функционированием изучаемых организмов. Естествоиспытатель получает огромный объем данных в «стендовых» и экспериментальных условиях, но это, кажется, не ставит под сомнение объективность получаемых им результатов.
4. Фольклор и постфольклор
Традиционная культура относится к типу «холодных» (по Леви-Стросу), ориентированных на воспроизведение предшествующих структур, а не на их модификацию или смену. С «субстанциальной» точки зрения (рассматривающей картины мира, концепты, символы, мотивы) выделяются группы народных культур, объединяемые либо по их смежности в традиции, либо по морфологическому типу. «Технологический» аспект рассмотрения радикально отделяет тексты устные от письменных, а коммуникацию «естественную», контактную, - от «технической», дистантной5. Что же касается «структурной» организации текстов народной культуры, то она в огромной степени зависит от их устной природы, о чем достаточно писали многие исследователи - от А.Н. Веселовского до А. Лорда.
Фольклор - это совокупность текстов, заключающих в себе довольно большой (впрочем, не безграничный) диапазон «сообщений». Эти тексты передаются почти исключительно устным путем, тяготеют к изложению относительно устойчивого набора смыслов стереотипными средствами. Они представляют собой такие комбинации элементов традиции, которые воспроизводятся в варьируемых формах при каждом отдельном исполнении6.
С рубежа Х1Х-ХХ вв. содержание понятия народная культура начинает быстро меняться. В конце XX в. наряду с архаическими, сельскими традициями в орбиту изучения включается городской фольклор
(постфольклор1) различных субкультурных групп (социальных, профессиональных, половозрастных). В поле зрения фольклористов попадает также современная мифология и «парафольклорная» пись-менность8. Всё большее внимание привлекает к себе то, что всего лишь пару десятилетий назад не признавалось «фольклором» или не считалось достойным исследовательской рефлексии. Таким образом, происходит чрезвычайное расширение «предметного поля» фольклористики, размывание его внешних и внутренних границ, разрушение сложившейся ранее структуры. Одновременно всё большее количество текстов «классического» фольклора отходит в разряд памятников словесного и изобразительного искусства (своего рода «музейных экспонатов»).
Трудно оценивать неизбежное как «положительное» или «отрицательное». Происходит то, что и должно было произойти в новой реальности; это относится не только к общественным условиям и институтам, но и к самому предмету науки. Однако устоявшиеся, «закрытые», непродуктивные и, более того, уже умолкнувшие тексты остаются обязательным компонентом культуры и достойным объектом изучения. Гуманитарная наука может двигаться вперед, только оглядываясь на прошлое, - не в последнюю очередь для корректировки векторов своего развития, для отработки аналитических навыков и инструментария. Действительно, «без прошлого нет будущего». Культуролог все-таки занимается традицией, т. е. передачей культурного сообщения во времени и в пространстве, а свой предмет он способен понимать только в исторической ретроспективе и типологическом контексте. В частности, большего успеха в исследовании постфольклора достигает тот, у кого за плечами есть опыт изучения «классических» устных традиций.
Между тем, современность распределяет свои приоритеты, исходя из сиюминутных интересов, а не из перспектив той или иной дисциплины. Фигурально выражаясь, становится всё меньше желающих сидеть в пыльном подвале, где обретается «классический» и архаический фольклор, а на открытой веранде «современных форм» народу собирается все больше. Сегодня гораздо легче найти специалиста по детским страшилкам, чем по былинам. Знания и опыт «традиционной» фольклористики отмирают вместе с самим предметом. Не исключено, что в скором времени этот подвал придется закрыть на амбарный замок - до очередного пробуждения интереса к тому же предмету. Однако навык исследования, скажем, больших эпических форм к тому времени может оказаться утраченным полностью: научная школа в огромной степени строится на общении, совместной работе, прямой передаче навыков и знаний, а это очень хрупкая связь.
5. Фольклор и антропология
Расширение границ понятия фольклор связано и с некоторым «пе-
ределом» предметного поля фольклористики и этнологии (точнее, со взаимным обогащением сфер их компетенции). Данный процесс начал-
ся в 1970-х гг., если не раньше, с трудов ленинградских фольклорис-
тов - прежде всего Б.Н. Путилова и К.В. Чистова. Это вызывало возмущение блюстителей «эстетической чистоты» фольклористики (сторонников концепции «фольклор как искусство слова»9). В последние полтора-два десятилетия подобное расширение предмета этой науки весьма интенсифицировалось под влиянием западных исследований, ставших для нас гораздо более доступными. Вообще размежевание одного и того же (или кажущегося идентичным) предметного поля в научных традициях разных стран может довольно сильно различаться10. Не в последнюю очередь это связано с интеллектуальными и историческими традициями, на которые опирается та или иная национальная культура. Имеет значение, осознает ли она себя автохтонной или «пришлой» (на нынешних местах обитания), присутствует ли в ее сознании собственная «историческая древность», каково соотношение ее книжных и устных традиций, - и многое другое.
Инерцию размежевания предметных полей нашей национальной науки неизбежно придется преодолевать. Надо быть готовым к тому, что в определенных обстоятельствах, скажем, магистр филологии окажется «конвертирован» в магистра культурологии. Велика вероятность того, что вскоре фольклористика не только фактически, но и номенкла-турно перейдет из разряда дисциплин филологических в антропологические, что больше соответствует положению дел в мировой науке. Впрочем, надо заметить, что в известном смысле «мировая наука» - это такая же абстракция, как «мировая культура» или «мировая литература», причем обобщенный образ «западной науки» достаточно неточен. Самый космополитически настроенный ученый не может принадлежать исключительно «мировому научному сообществу», так как у него есть свой дом со своими глубоко укорененными обыкновениями - в том числе в умственной деятельности. Традиции национальной науки, будь то немецкая, французская, американская или русская, имеют свои особенности и не вполне совпадающие интересы. Понимается и учитывается из «чужой» традиции прежде всего то, что в наибольшей степени соответствует «своим» предпочтениям и интересам, а пишущий на родном языке в первую очередь адресуется к «своей» аудитории, опираясь на эти предпочтения и отчасти формируя их, - сознательно или неосознанно. Все эти обстоятельства необходимо иметь в виду при обсуждении проблем диалога научных традиций и их включения в широкий международный контекст.
Наконец, со второй половины 1980-х гг. начинают меняться методы исследований народной культуры и, в частности, фольклора. В центре внимания оказывается не только текст в качестве «имманентной структуры», но и его интертекстуальные и контекстные отношения, привлекается инструментарий из теории коммуникаций, когнитологии, психологии, социологии и других сопредельных областей знания. Методологические приобретения последнего времени позволяют усовершенствовать аналитический аппарат фольклористики, используя и междисциплинарные исследования, и компьютерные технологии.
Появление новой научной парадигмы и расширение предметного поля фольклористики ставит данную дисциплину в ряд областей гуманитарного знания, весьма актуальных для нашего времени. Понимание социальных процессов и форм общественного сознания невозможно без обращения к тем текстам, которые это общество продуцирует, а в изучении механизмов «естественной коммуникации» фольклористика имеет огромный и пока еще мало востребованный опыт.
6. Зачем нужно гуманитарное знание?
Когда встает вопрос о том, зачем вообще нужно людям гуманитарное знание, в первую очередь обычно упоминаются морально-этические нормы, сохраняемые исключительно в этой сфере, в то время как мир «равнодушной природы» и математических абстракций к человеческой этике холоден и безразличен. Это в целом верно, хотя следует сделать две существенные оговорки. Во-первых, моральные нормы и духовные ценности производятся и передаются самой религией, литературой, искусством и т. д., а не наукой о данных предметах. Во-вторых, производятся и передаются подобным образом не только гармонизирующие «ценности», но и разрушительные «антиценности», чему примеров несть числа.
Вопреки иногда встречающемуся наивному представлению, гуманитарные дисциплины практически не оказывают влияния на изучаемые ими предметы (вспомним рассуждение Ю.М. Лотмана о «культуре текстов» и «культуре грамматик»11). Наличие «инструктивных» текстов (поэтологических и иконометрических трактатов) относится к предшествующей «традиционалистской» эпохе12. Кстати, появление подобных текстов в авангардизме («Как делать стихи» Маяковского) или «игры со структурами» в постмодерне можно расценивать как своего рода реархаизацию.
Существует устойчивый предрассудок: для общества жизненно необходимы знания о технике, обслуживающей человека, и о природе, используемой им, а гуманитарное знание (за некоторыми исключениями) не имеет практического значения. Это глубокое заблуждение.
Без самого гуманитарного из всех предметов - без языка, создавшего нас и нашу культуру, были бы невозможны ни естественные, ни точные науки. Вероятно, гуманитарная составляющая вообще занимает достаточно много места в любой дисциплине, что не всегда осознается в должной мере. Без лингвистики, литературоведения, этнографии и др. не возникли бы «метанауки» структурно-семиотического цикла, а без их инструментария нельзя представить себе поле современного знания - вопреки всем постструктуралистским реакциям. Без такой «самой гуманитарной» науки, как языкознание, не наступил бы компьютерный век. В известном смысле исследовательский процесс в гуманитарных науках в целом (и не только) является единым, и невозможно делать изъятия в какой-либо его части, не рискуя получить неблагоприятные последствия в других, казалось бы далеких, областях.
Человек живет в культуре и сформирован ею в гораздо большей степени, чем техникой. Гуманитарные дисциплины с их огромными знаниями о «человеке культурном» обладают в этом плане уникальными исследовательскими навыками. Понимание социальных процессов и форм общественного сознания имеет прямое отношение к каждому члену людского сообщества. Только полная и достоверная информация о себе в культуре (и культуры о самой себе) дает шанс воспитать социально ответственного гражданина, хотя бы отчасти свободного от мифологических фантомов и защищенного от идеологических манипуляций. Видя в многообразии форм исторической и духовной жизни разных народов общие черты, люди скорее способны излечиться от национального эгоцентризма и атавистической ксенофобии. Сравнительные исследования исходят из представления о единстве основ человеческой культуры, учат находить общее в ее пестрых проявлениях. Это назначение гуманитарных наук - быть инструментом самопознания для человека и человеческого общества - можно считать наиболее «прикладным».
Разумеется, надо избегать «просветительских» заблуждений: из того, что данный инструмент существует, отнюдь не следует, что он непременно будет востребован, а оказавшись востребованным - правильно употреблен (ведь псевдонаучные концепции А.Т. Фоменко и его последователей тоже вырастают на почве научных фактов, но толкуемых искаженно). Однако само существование подобного инструмента предполагает хотя бы возможность его корректного использования.
7. О научно-педагогической стратегии (вместо заключения)
Преподавание является той коммуникативной ситуацией, которая диалогична по определению: именно тут ученый может получить подлинно живую реакцию на свои разыскания - в виде их развития, продолжения, даже отталкивания от них13. Кроме того, учителю всегда есть чему поучиться у ученика (учу тому, что изучаю, и учусь, уча), - хотя бы потому, что молодой исследователь неминуемо должен стать компетентней наставника в избранной области. В противном случае труд такого исследователя теряет всякий перспективный смысл, превращаясь в тренировочное упражнение с заранее известным концом, не предполагающее какого-либо продвижения на пути познания. Иное дело - студент, не собирающийся заниматься данным предметом в будущем. Здесь речь может идти только о передаче необходимого минимума знаний и вполне уместны «тренировочные» упражнения.
Какая научно-педагогическая стратегия может быть предложена в области фольклористики, с учетом специфических особенностей ее предмета? Прежде всего, его синкретизм предполагает многоаспектное (даже междисциплинарное) рассмотрение, требующее согласованных усилий нескольких специалистов. Это весьма ощутимо в «полевой» ра-
боте, когда нужны параллельные наблюдения, причем «полем» могут оказаться самые разные области культурного пространства. Поэтому эффективным методом преподавания могут стать небольшие фольк-лорно-антропологические этюды на базе «включенного наблюдения» в рамках своей микросоциальной ячейки. Вообще участие молодежи в экспедициях естественно и желательно, причем здесь существует положительный опыт привлечения студентов и аспирантов к собирательской деятельности.
К совместному труду побуждает не только синкретический характер материала, но и его реальные объемы, труднообозримые для одного человека (особенно при сравнительно-типологических исследованиях). При этом компаративный ракурс рассмотрения материала совершенно необходим в преподавании фольклорно-антропологических дисциплин. Надо «учить сравнению» фактов культуры, интерпретации их различий и сходств, пониманию того, что уникальность предполагает разнообразие, множественность, несходство культурных манифестаций, а универсальность - обобщенность и схематичность, повторяемость структурных конфигураций.
Как известно, в России исторически сложилась традиция разобщения высшего образования и научных исследований. Для академической науки в этом есть и свои плюсы, и свои минусы: ученый освобожден от трудоемкой работы педагога, однако при этом снижается возможность обновления научных кадров, участия молодежи в исследованиях с университетской скамьи. Для западной (в первую очередь американской) науки характерна другая модель: исследовательская деятельность осуществляется в университетских научных центрах, непосредственно связанных с педагогическим процессом. Подобная модель демонстрирует всё возрастающую результативность и в XXI в. имеет шансы стать универсальной: вероятно, и Россия не останется вне сферы ее влияния. Перенесение гуманитарных исследований в вуз дает возможность восстановить утрачиваемую преемственность поколений ученых, так как начинать подготовку кадров с аспирантуры (как в академических институтах) часто бывает поздновато.
«Первичной ячейкой» интеграции академической и вузовской науки может стать разновозрастная и разностатусная группа исследователей, которые объединены общими проектами и солидарны в методологических вопросах. Важно, чтобы все члены подобного коллектива (студент, аспирант, докторант и т. д.) участвовали в исследовательском процессе на равных правах (но, естественно, посильно); лишь в этом случае обучение действительно не будет отделено от научной работы, а их интеграция станет благотворной и для исследовательских проектов, и для педагогики.
В результате подобного процесса, неизбежно нелегкого и небыстрого, возникает активный, трудоспособный коллектив, к тому же имеющий механизм постоянного обновления. При этом надо помнить о необходимости налаживать «горизонтальные» связи такого коллектива - в виде разветвленной корреспондентской сети, в которую входят
исследователи из разных городов России, а также из-за рубежа. Тем самым создается адекватная научная среда для территориально разобщенных молодых ученых, представителей университетов и научно-исследовательских институтов. Именно такая модель структуризации учебно-научного сообщества была разработана в семинаре ИВГИ РГГУ «Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика» и в наследующем ему Центре типологии и семиотики фольклора14.
Примечания
1 См.: Антропологический форум. № 2. Исследователь и объект исследования. СПб., 2005. Вероятно, постановка вопроса о «контроле за знанием» уместна по отношению к юриспруденции, медицине и некоторым другим сферам, которые могут открыть путь к власти и деньгам. Однако если речь идет об этнографии, фольклористике или литературоведении, такая критика теряет всякий смысл. Конечно, и в этой среде встречаются ревнивое оберегание своего знания (даже от коллег), высокомерное отношение к «непосвященным», но и - ничуть не реже - готовность и желание распространять это знание как можно дальше за пределы своего профессионального сообщества. Что из этого набора можно считать проявлением «контроля за знанием»?
2 Неклюдов СЮ. Российская фольклористика и структурно-семиотические исследования // Славянская традиционная культура и современный мир. Сб. материалов научно-практической конференции. Вып. 3. М., 1999.
3 В первом варианте сказки рассказывается о том, как пахарь нашел камень-самоцвет, по совету старика-соседа понес находку царю и попросил встретившегося по дороге генерала провести его во дворец. Генерал потребовал за это половину предположительной награды. Пахарь согласился, пришел к царю, отдал самоцвет, но в качестве награды выбрал порку розгами. Его высекли лишь «для виду», генерала же в полную силу - в наказание за лихоимство. Согласно второму тексту, солдат нашел перстень, ранее потерянный царем, и отправился с ним во дворец. По дороге он встретил некоего «дежурного», который согласился проводить его к царю, но запросил половину награды, да еще и расписку взял. Далее действие развивается так же, как в первом варианте сказки, но герой не получает своей порции розог: когда он спускает штаны, из них выпадает расписка; вымогателя наказывают, а героя награждают. См.: Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах, сказки № 525 и 526. М., 1985-1986.
4 Неклюдов СЮ. Вариант и импровизация в фольклоре // Петр Григорьевич Богатырев. Воспоминания. Документы. Статьи / Сост. и отв. ред. Л.П. Солнцева. СПб., 2002.
5 Чистов К.В. Фольклор. Текст. Традиция. М: ОГИ, 2005.
6 Неклюдов СЮ. Фольклор: типологический и коммуникативный аспекты // Традиционная культура. 2002. № 3.
7 Неклюдов СЮ. После фольклора // Живая старина. 1995. № 1.
8 Неклюдов С.Ю. Фольклор современного города // Современный городской фольклор. М., 2003.
9 Аникин В.П. Русская фольклористика последних лет (некоторые методологические тенденции и задачи) // Современное состояние и задачи советской фольклористики: Всесоюзная научная конференция (Москва, 2-4 сентября 1986 г.). Тезисы докладов. М.: Наука, 1986. Этот автор пишет: «В настоящее время исследователи фольклора со всей несомненностью столкнулись с намерением некоторых влиятельных ученых перевести фольклористику из разряда искусствоведческих (sic!) дисциплин в разряд лингвистики и этнографии» (с. 81). И еще: «Налицо, так сказать, всепоглощающее теоретическое осмысление фольклора в границах и пределах этнографии как науки» (с. 75).
10 Чистов К.В. Фольклор. Текст. Традиция. С. 12-14.
11 Лотман Ю.М. Проблема «обучения культуре» как типологическая характеристика // Лотман Ю.М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970. Вып. 1. (Материалы к курсу теории литературы).
12 Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания / Отв. ред. П.А. Гринцер. М.: Наследие, 1994.
13 О необходимости «диалогичности» в педагогическом процессе теперь говорится много, и с этим нельзя не согласиться. Разумеется, эффект гораздо выше, если преподаватель имеет дело не с пассивным слушателем, а с активным участником обсуждения темы, воспринимающим данный материал творчески. Однако для этого студент должен обладать достаточным уровнем «предзнания» (или фонового знания), без которого невозможно адекватное усвоение предмета. Между тем наличие достаточного образовательного и культурного уровня у студентов - сейчас скорее исключение, чем правило, причем этот уровень снижается с каждым годом. Неразвитость логического мышления, элементарная безграмотность имеет много причин: Интернет якобы снимает необходимость запоминания информации (поскольку «там всё можно найти»), престиж фундаментального знания неумолимо падает. Отсюда - необходимость разработки курсов «пропедевтического» знания, без которых все последующие занятия малоэффективны и никакая «диалогичность» невозможна.
14 Неклюдов С.Ю. О работе научно-педагогического семинара «Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика» (Институт высших гуманитарных исследований РГГУ) // Традиционная культура. 2003. № 2.
От редакции
Публикуемую статью директора учебно-научного Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ профессора С.Ю. Неклюдова можно рассматривать как приглашение всех заинтересованных читателей к обсуждению ряда актуальных проблем науки и образования, - например, следующих:
- соотношение фундаментальных и прикладных дисциплин;
- «научность» или «ненаучность» гуманитарного знания;
- «практическое значение» гуманитарных исследований;
- изменчивость предметного поля и методологии в науках фольк-лорно-антропологического цикла;
- динамика языка описаний народной культуры;
- стратегии научно-педагогической деятельности в данной области.
ОБСУЖДЕНИЕ
И.В. Кондаков
То, что Сергей Юрьевич Неклюдов, широко известный исследователь фольклора и постфольклора, откровенно поделился своими методологическими раздумьями о статусе и судьбах гуманитарных наук, - очень показательно. В его размышлениях (довольно грустных) чувствуется общая озабоченность современным состоянием гумани-таристики, традиционно недооцениваемой и третируемой, - то скупым, неповоротливым и недальновидным государством, то хитроумными чиновниками от образования и культуры, то всей нашей жалкой «образованщиной» (советской и постсоветской), включая недоучек-студентов. В заметках ученого сквозит и какая-то растерянность, вызванная методологической ситуацией, складывающейся в современном научном сообществе.
«Всё спуталось» в нашем гуманитарном доме... Где границы фундаментальности, точности, объективности, истинности, научности знания? Здесь возможны самые разные, даже взаимоисключающие ответы. В чем отличие естественнонаучного, технического, математического знания от знания культурологического, гуманитарного? Как описать и осмыслить человека - эту воплощенную, но так и не определенную «меру вещей», которой, собственно, и должна заниматься гуманитарная наука?
Печальные раздумья С.Ю. Неклюдова очень напоминают состояние былинного «витязя на распутье»: направо пойдешь - провалишься в «пыльный подвал» фольклорной архаики, да еще окажешься под «амбарным замком», ключ от которого давно затерялся; налево - очутишься в кругу дилетантской фантастики - «псевдонаучных концепций» акад. Фоменко с компанией! Прямо пойдешь - так и останешься в плену привычных «идеологических манипуляций», «мифологических фантомов», если вообще не погрязнешь в болоте «национального эгоцентризма и атавистической ксенофобии». Что и говорить, для гуманитария выбор небогат.
Как выйти выход из этого «тупика»? Недавняя диссертация и последние публикации Ю.Е. Букатиной (в частности, в «Источниковедении культуры», № 1/2008) нагляднее всего предлагает современные формы этого выхода - на пути гуманитария нового поколения. Но ведь и «книги удивлений» перед физикой, химией, математикой гуманитария старшего поколения - Г.Д. Гачева - убеждают нас в том, что вся культура - это сеть «сообщающихся сосудов», «открытая система».
Впрочем, более ста лет тому назад парадоксальный мыслитель Василий Розанов, блестящий эссеист и стилист, определил всю будущую культуру как «мозаичную». Сочтя это исторической неизбежностью, он и сам стал писать «калейдоскопически». Философия его «Опавших листьев» перемежалась с бытовыми зарисовками; литературно-критические заметки соседствовали с «Уединенным» (интимным дневником писателя); молитвенный экстаз - с почти атеистическим скепсисом и шутовским ерничеством; политическая «левизна» - с крайней реакционностью, одиозным «охранением» или обывательским равнодушием. Первые опыты русского постмодернизма... Модель современного релятивистского миросозерцания...
Ассоциация неслучайна, так как нынешняя картина мира так же мозаична и калейдоскопична. Научные факты появляются рядом с «желтыми» журналистскими сенсациями и «серым» политическим пиаром. «Жизнь слова» разворачивается между SMS-сообщениями и «рекламными паузами» на ТУ. Гегемония медиакультуры в качестве «защитного механизма» подключает «сомнение» и «подозрение» зрителя-слушателя (об этом - замечательная книга Б. Гройса «Под подозрением»). «Попса», «глянец», «бестселлеры», «тусовки» заметно теснят искусство всех видов и направлений. Коммерциализация «правит бал» в политике и науке, в искусстве и журналистике, в образовании и просвещении. И любое серьезное явление культуры, включая гуманитарные исследования, вынуждено реализоваться в этом «пестром» и динамичном контексте. Можно ли этого избежать?
Сергей Юрьевич, как истый шестидесятник, мечтает о простых «рецептах» спасения гуманитарных наук: о поиске объективной истины, овладении оптимальным инструментарием анализа, включенном наблюдении, расширении предметного поля и т. п. Он предусматривает в скором времени даже междисциплинарную «конвертацию» магистров (филолога в культуролога, фольклориста в антрополога) - как новацию, соответствующую состоянию современной гуманитаристики.
Но при этом - странное допущение, что «знание о культуре» до сих пор противостоит «знаниям о природе» и «знаниям о технике» (как будто наше отношение к технике или природе не является частью культуры). Или - апелляция к филологии как «самой гуманитарной из гуманитарных наук» (и это в разгар очевидного кризиса литературоцент-ризма и логоцентризма!). Почему же не выделить в этом качестве культурологию или, скажем, культурную антропологию?
Ведь если и согласиться с автором, что главным предметом гуманитарных наук сегодня является язык, то уж наверняка придется оговари-
вать, что это язык культуры. Такой «язык» (в широком и метафорическом смысле слова) является невербальным языком ритуала, повседневного поведения, техники, визуального «клипового мышления». Трудно все-таки представить, что в акциональных, изобразительных, музыкальных и «вещных» текстах слово по-прежнему остается «главной организующей силой культурной традиции». Ведь мы имеем дело с диалогическими отношениями вербального с визуальным, письменного с устным, сознания с бессознательным, «своего» с «чужим» - т. е. с «вторичным моделированием» культурных текстов.
Возражение вызывает и установка С.Ю. Неклюдова на «методику получения объективного этнологического знания». Как выработать «матрицы анализа», в которых материал чужой культуры не был бы «испорчен», «искажен» вторжением культуры своей? Как добиться «аутентичности» культурных, в том числе фольклорных, текстов, воссоздаваемых исследователями задним числом, в ином контексте, искусственно? Как воссоздать «полную и достоверную информацию» человека «о себе в культуре (и культуры о самой себе)»?
Подозреваю, что никак, никогда. Мы вообще не узнаем ни «полной», ни «достоверной» информации - ни о культуре, ни о человеке, ни об истории, и у нас нет критериев, инструментов, процедур для оптимальной верификации такой информации. «Войны в Персидском заливе не было!» - пусть этот хлесткий слоган Ж. Бодрийяра предостерегает каждого гуманитария от наивной веры в конечность и объективность научного познания. Истина XXI века многомерна и многозначна, текуча, исторически и контекстуально изменчива, и с этим ничего не поделаешь. Современному гуманитарию предстоит максимально подробно исследовать саму многомерность и многозначность гипотетической истины, учитывая различные ее версии и самые вольные интерпретации.
И сама бесконечность такого исследования скорее радует, чем печалит.
* * *
А.В. Каравашкин
Проблема, которой коснулся в своей статье профессор С.Ю. Неклюдов, заслуживает особого внимания. Во-первых, в силу своей актуальности: ведь многие до сих пор отказывают истории в научном статусе из-за невозможности проведения эксперимента. Во-вторых, потому, что гипотезы, возникающие на почве разнообразных исторических реконструкций, отличаются особыми свойствами: источник дан ученому непосредственно, а реальность, которую он должен домыслить, не представлена в его опыте.
Возможны разные способы обращения с гипотезой. Первый предполагает простую проверку и быстрый результат; второй - постепенный переход от менее правдоподобных утверждений к более правдоподобным; третий нацелен на корректность формулировок, принципиальную возможность опровержения или подтверждения гипотезы.
В практике ученых все три способа взаимосвязаны, и в этом отношении вряд ли можно противопоставлять естественнонаучные и гуманитарные дисциплины.
Если взять за основу определения научности триаду «описание -объяснение - прогноз», то мы увидим, что во многих науках до точных предсказаний дело не доходит, так как непреодолимые трудности возникают именно на объяснительном уровне, где строятся гипотезы.
Между тем многие гипотезы укореняются в научных работах в силу их правдоподобия, внешней убедительности. Проблема даже не в том, что ученые забывают о необходимости подтвердить их достаточным количеством фактов. Очень часто формулировку гипотезы просто невозможно проверить: К. Поппер называет такого рода высказывания «недоказуемыми». К сожалению, в гуманитарных науках стала широко распространенной практика, когда гипотезы выдвигаются без должной рефлексии и почти автоматически.
Считается, что гуманитарий работает на границе искусства и науки; поэтому он обречен на интуитивизм, плодящий прозрения, не подтвержденные фактами. «Импрессионистичность» гуманитарного познания делает неизбежными множественность, вариативность и равноценность выводов, пусть и диаметрально противоположных. Иными словами, каждый исследователь имеет право на собственное толкование, дополняя недостаток аргументов суггестией. При этом «строгое знание» считается достижимым, но отложенным на неопределенный срок в будущем.
В известной статье М.Л. Гаспарова, посвященной своеобразию тыняновского научного метода, проводится разграничение «убедительности» и «доказательности». Убедительность основана на переживании, на том, что можно было бы назвать верой и соучастием, она предполагает целостный, моментальный взгляд на вещи. Усыпляя сомнения, убедительность эксплуатирует естественное стремление человека услышать то, что ему уже известно, то, что он считает правильным, истинным. Доказательность не довольствуется впечатлением, ее выводы не даны заранее, она требует рефлексии, взвешенного и трезвого взгляда на познавательный процесс. Трудно не согласиться с тем, что убедительность является сущностным ядром искусства, а доказательность требует эмпирически проверяемых утверждений. Иными словами, наивно требовать единомыслия от тех, кто поглощен непосредственным переживанием эстетического феномена, и, наоборот, недопустимо постулировать разногласия там, где общезначимое становится главным предметом интеллектуальной деятельности.
В гуманитарных науках иногда складывается такая ситуация, когда из множества конкурирующих гипотез ни одна не может считаться истинной, но их систематизируют, изучают, накапливают информацию о них; при этом никакого качественного изменения знания не происходит.
Яркой иллюстрацией подобного положения дел в науке о литературе может служить так называемое «слововедение» - отрасль русистики, занимающаяся изучением «Слова о полку Игореве». Вокруг этого па-
мятника дилетанты создали обширный корпус текстов, возникла своеобразная «апокрифическая» традиция, подобная «черной археологии» (которая проводит свои раскопки, не считаясь с требованиями профессионального сообщества). Необходимо признать, что активность любителей подстегивается сложившейся практикой научного комментирования «Слова»: профессионалы тоже вторгаются в текст, для объяснения «темных мест» прибегая к перестановкам, конъектурам, многочисленным исправлениям. Если свести вместе все поправки, предложенные учеными на основании их собственного «здравого смысла», то мы получим совершенно новый источник. В свое время авторитетный интерпретатор «Слова о полку Игореве» Б.А. Рыбаков выступил с гипотезой о «перепутанных страницах» рукописи при ее копировании: он убедил себя в том, что памятник содержит «логические перепады», «вторжения чужеродного текста» и «искусственные вставки». Гипотеза Рыбакова оказалась недоказуемой и является ярким примером кольцевой композиции теоретических конструкций - предваряя исследование, в его итоге она породила серию новых гипотез: о формате рукописи «Слова», о распределении строк и знаков на каждом ее листе, о неоднократном переписывании текста до его публикации в 1800 г.
Перепроизводство гипотез иногда явно преобладает над желанием ученых договориться об аксиоматике, теоретических предпосылках и алгоритмах верификации.
* * *
С.Д. Серебряный
В своей содержательной работе С.Ю. Неклюдов затронул некоторые фундаментальные проблемы гуманитарных наук, а также охарактеризовал условия их существования в нашей стране. Мое восприятие этих предметов практически совпадает с представлениями автора, и я готов предложить не полемические замечания, а некоторые комментарии и «размышления по поводу».
Как справедливо пишет С.Ю. Неклюдов, «гуманитарная наука может двигаться вперед, только оглядываясь на прошлое», - не в последнюю очередь для корректировки вектора своего развития, для отработки аналитических навыков и инструментов. Между тем, если я не ошибаюсь, у нас пока нет обобщающих работ на русском языке по истории гуманитарных наук в целом - даже в масштабе только нашей страны. Разумеется, есть интересные книги по истории отдельных дисциплин - например, языкознания (лингвистики), исторической науки, но не хватает именно общего взгляда на «природу» современного гуманитарного знания.
Одна из трудностей здесь, очевидно, заключается в том, что проблематичны сами границы этого знания. Что именно мы имеем в виду, отграничивая науки гуманитарные от наук «естественных» и «социальных» («общественных»)? Насколько мне известно, на эти вопросы нет
общепринятого однозначного ответа. Иными словами, написание осмысленной истории гуманитарных наук как целого «упирается» в проблемы философии науки.
Русскому словосочетанию «гуманитарные науки» (возникшему, по-видимому, к началу ХХ в.) на языках Западной Европы более или менее соответствуют слова «the humanities» (или «the arts»), «les sciences humaines», «Geisteswissenschaften» и т. д. Приведенные термины не вполне идентичны, поскольку стоящие за ними реальности тесно связаны с различными («национальными») культурными контекстами. Но здесь можно для простоты отвлечься от этих различий, поскольку все упомянутые культурные традиции так или иначе принадлежат к общему для них новоевропейскому «полю». Можно говорить о том, что гуманитарные науки в их современном виде (т. е. как определенные и достаточно институциализированные сферы человеческой деятельности) начали складываться в Западной Европе с конца XVIII в., но этот процесс продолжался на протяжении всего XIX в. Их становление и развитие было во многом связано с процессами секуляризации в европейской культуре. Прежде ответы на основные вопросы о жизни, истории и мире в целом европейцам давало христианство, но с этого времени они стали искать ответы на подобные вопросы в науках о природе и в науках о человеке (включая философскую рефлексию этих наук). Можно сказать, что гуманитарные науки - наряду с искусством - выполняют в современной европейской культуре функцию осмысления человеческого существования (которую раньше выполняла религия).
В Россию и естественные, и гуманитарные науки пришли, как известно, из Западной Европы после петровских реформ. Их укоренение и развитие на российской почве было затруднено различными идеологическими препятствиями: до 1917 г. - официальным православием, после 1917 г. - официальным «марксизмом». В наши дни мы вновь стали свидетелями противостояния полуофициального православия и науки. Те церковные деятели, которые не могут (пока?) провозгласить превосходство своей религиозной идеологии над наукой, пытаются (для начала?) «уравнять их в правах». Так, например, они утверждают, что теология -это «тоже гуманитарная наука», что «основы православия» - это «культурологическая дисциплина», которая должна быть внедрена в школьное образование, что эволюционная теория (дарвинизм) - это «такая же вера», как вера в то, что человека создал Бог, и т. д. А я рискну утверждать, что здоровое развитие современных гуманитарных наук в России вряд ли возможно без одновременного (или даже опережающего) развития философии; для тех, кто не любит это слово, можно сказать - общей теории, общей методологии гуманитарного знания.
Как справедливо пишет С.Ю. Неклюдов, развитие гуманитарных (и прочих) наук может быть лишь результатом свободного поиска свободных личностей. Подобную деятельность практически невозможно планировать, ею практически невозможно управлять. В этом заключен парадокс существования современной науки: с одной стороны, государство кровно заинтересовано в ее развитии и, следовательно, должно пре-
доставлять ученым максимум свободы; с другой стороны, в условиях ограниченности финансовых ресурсов государство, естественно, хотело бы быть уверенным в том, что эти ресурсы расходуются осмысленно. Насколько мне известно, в достаточно богатых странах эта проблема решается (в основном, правда, силами частного или корпоративного капитала) путем финансирования научных проектов «с запасом»: считается нормальным, если большинство из них не окупается, потому что даже один успешный проект может с лихвой окупить затраты на все остальные. Нам, разумеется, подобный подход пока не по карману.
Специфической проблемой нашей страны является «нездоровое» разделение академической науки и университетского образования (сложившееся за советское время). Едва ли не с конца 1980-х гг. идут разговоры о насущной необходимости «интегрировать» науку и образование, и наш университет тоже предпринимает усилия в этом направлении. Между тем за истекшие годы не было создано сколько-нибудь прочной правовой (юридической) базы для существования науки и ученых в стенах университетов и других учреждений высшего образования. Здесь наука все еще вынуждена жить «не по законам, а по понятиям». Недавно с высокой трибуны было сказано, что в нашей стране преобладает «правовой нигилизм» и что его необходимо преодолевать. Эти слова позволяют надеяться, что «правовой нигилизм» в отношении университетской
науки также может быть преодолен - раньше или позже.
* * *
А.М. Перлов
Статья С.Ю. Неклюдова отличается сдержанностью тона и видимым отсутствием претензий на утверждение широкомасштабных обобщений и призывов. И тем не менее, ее можно признать самым настоящим методологическим манифестом. Является ли гуманитарное знание научным? Зачем оно нужно? Чему следует учить студентов и аспирантов? Подобные размышления необходимы, и именно они предопределяют реальное поведение исследователя и преподавателя.
Я хотел бы сделать четыре замечания, фиксирующих мои расхождения с позицией Сергея Юрьевича.
1. Я вполне согласен с тем, что нельзя определять «практическое значение» гуманитарных исследований их прямым влиянием на общество: бессмысленны попытки поучать поэтов творить, а политиков -управлять. В то же время не стоит недооценивать тот факт, что множество журналистов, редакторов, политиков, чиновников, контент-менеджеров, авторов школьных учебников, киноблокбастеров и телесериалов и т. п. по образованию являются именно гуманитариями. Признание общественной значимости гуманитарных дисциплин могло бы значительно вырасти, если бы преподаватели видели свою полезность не в воспроизводстве себе подобных, а в помощи тем, чье знакомство с их профессией не превысит 5, а то и 2-4 лет. Естественно, перенос акцен-
та с профессионального образования на пропедевтику повлек бы за собой серьезные изменения педагогических практик, однако я вижу в таком переносе наиболее вероятную перспективу развития гуманитарного знания.
2. С.Ю. Неклюдов говорит, что «тренировочные упражнения» уместно предлагать только тем студентам, которые не собираются заниматься данным предметом в будущем, в то время как перед потенциальными профессионалами нужно ставить задачи с «открытым» решением, не известным заранее. Я же полагаю, что в подготовке будущего специалиста никак нельзя недооценивать значение тренировочного «натаскивания», тогда как будущего офисного секретаря или домохозяйку, наоборот, нет необходимости обучать фольклористическим приемам. Этого расхождения нет, если и сам Сергей Юрьевич имеет в виду не тренировку в области фольклористики, а овладение общими навыками работы с информацией и универсальными коммуникативными компетенциями.
3. Только в одном случае мне хотелось бы обозначить свое принципиальное несогласие с автором. В начале статьи Неклюдов защищает «стремление к "объективному описанию" и, в конечном счете, к познанию истины», причем он противопоставляет этим ценностям «постмодернистскую критику» с ее обличением претензий гуманитариев-профессионалов на «корпоративный контроль за знанием». Мне кажется, однако, что в этом противопоставлении содержится слишком сильное упрощение. Очевидная абсурдность предположения о злонамеренном «заговоре» (ради поддержания корпоративной солидарности) еще не дает основания утверждать, что гуманитарии занимаются поиском и накапливанием объективных истин. Согласно различным герменевтическим и конструктивистским построениям, гуманитарное знание - это особый модус, исторически сложившаяся практика (переживание) субъективности и коммуникации. Гуманитарное знание может выполнять весьма ответственные общественные функции, состоящие, однако, не в том, чтобы приближать знания о человеке и обществе к непротиворечивости и окончательности, но в том, чтобы противоречия и проблемы можно было много раз повторять и переформулировывать приемлемым для общественного мира образом. Поэтому на данном этапе саморефлексии науки сближать ее с гуманитарным знанием представляется мне скорее ошибочным, чем плодотворным.
4. Наконец, мне хотелось бы придать одному важному тезису статьи более широкое значение, чем это делает ее автор. В статье говорится: «...экстериоризация "своего" оказывается методологически не менее важной, чем интериоризация "чужого"». Я полагаю, что действие этого принципа распространяется не только на те ситуации, где происходит взаимодействие «исследователя» и «респондента», принадлежащих к разным культурам, не только в фольклористике и антропологии. В филологии, истории и философии, в социологии и психологии исследователь нуждается в том, чтобы перестать быть «только собой». Гуманитарию недостаточно просто пересказать или издать текст, ему приходится
отвечать не только на вопрос «что это», но, как правило, и на вопрос «что это значит». Любое доброкачественное исследование сказок Афанасьева или «Салической правды» содержит в себе проблематизацию необходимости именно сейчас вернуться к этим источникам, известным уже столетия. И современный гуманитарий, в отличие от ученого позитивистской эпохи, уже не имеет права обосновывать актуальность своей работы исключительно собственным познавательным интересом. Исследовательская самотождественность уже не является для гуманитария данностью и непроблематизируемой реальностью. Собственная личность и субъективность - это инструменты, которыми гуманитарий работает. Причем эти инструменты используются не только для сбора информации, построения гипотез, но и на стадии придания им окончательной формы. В тех дисциплинах, где сильна презумпция объективности (в том числе в фольклористике, как она выглядит в статье С.Ю. Неклюдова), исследователи часто предпочитают не замечать этих «активно-субъективных» сторон своей работы. За возможность сфокусировать на них внимание, а также за продуманность и цельность методологической позиции мы должны быть особенно благодарны автору обсуждаемого текста.
* * *
О.В. Гавришина
В статье С.Ю. Неклюдова речь, по сути, идет о функциях гуманитарного знания в современном российском обществе. И настоящий вопрос, как мне кажется, заключается не в том, стоит ли относить это знание к научным формам, а в том, почему сейчас возникает необходимость вновь обращаться к этому вопросу. Для тех, кто включен в профессию, очевидно, что не только история и филология, но и такие сравнительно недавно возникшие дисциплины, как фольклористика или культурология, обладают самостоятельными предметом и методами исследования, своим языком, сферой теоретического и практического применения. Сложность заключается в том, что по разным причинам профессионалам не удается донести понимание специфики гуманитарного знания не только до общества в целом, но зачастую даже до своих студентов.
Дело в том, что для них зачастую оказываются стертыми различия между эпигонским (вторичным) знанием и знанием актуальным. Почти все усилия научного сообщества направлены на воспроизведение корпуса уже установившегося знания, а функцию определения новых направлений исследования принимает на себя интеллектуальная мода. Такое «новое» знание тут же кодифицируется и представляется как авторитетное. И в том, и в другом случае знание предстает как «готовое», оно задается либо традицией, либо модой и не требует от студента занятия активной, и что более важно, ответственной позиции.
В этих условиях наука как социальный институт приобретает имитационный, «фантомный» характер. Результатом его работы становит-
ся не производство актуального знания, а представление о том, что такое знание где-то существует. Крайне важно артикулировать это различие, делать его объектом рефлексии как преподавателей, так и студентов, которых необходимо привлекать к работе реальных исследовательских коллективов.
* * *
Г.И. Зверева
Мне хотелось бы обратить внимание на одну из проблем, поднятых в статье С.Ю. Неклюдова, - проблему формирования и организации «полей знания» студентов в процессе университетского обучения. Ее постановка открывает возможность для обсуждения такой важной темы, как специфика производства, распространения и «присвоения» профессионального академического знания в условиях информационного общества.
Большинство университетских преподавателей осознает сложность и многомерность того опыта, который студенты приобретают в ходе обучения будущей профессии, что не означает автоматически возникающего у них умения выстраивать свою практику в соответствии с целями современного университетского образования.
Эти цели фокусируются, в основном, на формировании у студентов профессиональных компетенций, знаний и навыков критического мышления, на развитии у них способностей применять современные теории, познавательные подходы и аналитические процедуры в конкретной работе.
Между тем, в процессе академических коммуникаций студентов с преподавателями нередко возникает эффект, который условно можно назвать «сопротивлением материала». Многообразные «вызовы» внешней среды (информационные, масс-медийные, социально-политические, бытовые) оказывают противоречивое воздействие на содержание и результаты образовательного процесса. Происходит активная экспансия «низовой» речи в академический дискурс, возникают сдвиги в практиках чтения и письма, обусловленные медиа-культурой. Визуальный способ восприятия информации начинает преобладать над вербальным, появляются феномены «рассеянного зрения» и «клипового мышления». Такие тенденции, характерные для формирования знания в информационном мире, качественно изменяют университетскую образовательную среду.
Это требует от организаторов профессиональных образовательных программ построения принципиально новой - «студентоцентрич-ной» - образовательной модели, проектных принципов обучения, нацеленных на результат. Поэтому суждения С.Ю. Неклюдова могут быть весьма полезны тем преподавателям, которые занимаются разработкой новых образовательных технологий в гуманитарном университете.
