CC BY
44
УДК 82:11(47) ББК 83.3:87.3(2)
ПОЭЗИЯ В. НАБОКОВА: «СОЛОВЬЁВСКИЙ СЛЕД»
П.А. СУСЛОВ Ивановский государственный университет ул. Ермака, 37, г. Иваново, 153025, Российская Федерация E-mail: [email protected]
Рассматривается один из аспектов проблемы влияния Серебряного века на художественную личность В. Набокова, а именно - влияние на В. Набокова такой знаковой для Серебряного века фигуры, как Вл. Соловьёв. Несмотря на отсутствие прямого влияния, выдвигается предположение о косвенном воздействии Вл. Соловьёва на В. Набокова. Сделана попытка обнаружить своеобразный «след» Вл. Соловьёва в поэзии В. Набокова. Доказывается, что, несмотря на очевидные поэтические противоречия между Вл. Соловьёвым и В. Набоковым, можно говорить об определенном метафизическом согласии между этими авторами, которое достигается за счет сходства в решении наиболее волнующих метафизических вопросов - прежде всего, вопроса о преодолении времени и смерти.
Ключевые слова: Серебряный век, символизм, постсимволизм, метафизика, опосредованное влияние, Вечная Женственность, всеединство, теургия.
VLADIMIR NABOKOV'S POETRY: «TRACE OF VLADIMIR SOLOVYOV»
P.A SUSLOV Ivanovo State University, 37, Ermaka str., Ivanovo, 153025 Russian Federation E-mail: [email protected]
The article describes one of the aspects of the problem of the Silver age influence on the art of V. Nabokov, namely - aspect of V. Solovyov's influence on V. Nabokov. The conclusion that despite lacking direct influence there are some bases to talk about indirect influence of V. Solovyov on V. Nabokov is made in the article. The article attempts to find out original «trace» of V. Solovyov in Nabokov's poetry. The author proves that despite poetic contradictions between Solovyov and Nabokov, there is the metaphysical consent, which can actually exists between them due to similar attitude to the most strained metaphysical problems, first of all to the problem of overcoming time and death.
Key words: Silver Age, symbolism, postsymbolism, metaphysics, indirect influence, eternal feminity, all-unity philosophy, theurgy.
О влиянии на В. Набокова культуры Серебряного века в целом и символизма в частности в набоковедении сказано достаточно. Более того, можно с уверенностью утверждать, что факт такого влияния в науке превратился в своего рода «общее место». Даже в исследованиях, непосредственно данную проблему не затрагивающих, можно встретить попутные, дающиеся как нечто самоочевидное, замечания о существенной роли, которую символизм
сыграл в творческом становлении Набокова. В качестве доказательства актуальности и разработанности этой темы достаточно упомянуть 6-й выпуск «Набоковского вестника», вышедший с подзаголовком «В.В. Набоков и Серебряный век» (причем большинство вошедших в это издание работ посвящено именно теме «Набоков и Символизм»)1.
Очевидность влияния культуры Серебряного века на художественный мир Набокова подтверждается и тем, что на протяжении своей жизни писатель неоднократно «расписывался» в особенном отношении к этой культурной эпохе, как в своих художественных произведениях (достаточно вспомнить известное «Как любил я стихи Гумилева...»), так и в интервью, письмах («Я - продукт этого времени, я вырос в этой атмосфере»2).
Следует говорить о том, что культура Серебряного века была впитана Набоковым всецело, со всеми ее многообразными проявлениями; в этом времени он взрослел и формировался как художник. Серебряный век действительно был той средой, которая «вскормила» Набокова. Отсюда богатый тематический разброс научных работ, посвященных влиянию Серебряного века на Набокова. Исследования, носящие условно «общий» характер, остались в прошлом, в девяностых (см. напр.: В. Александров. Набоков и «Серебряный век» русской культуры). В первое десятилетие XXI века появляется все больше трудов, разрабатывающих «частный» подход к данной теме. В исследованиях этих лет часто говорится о взаимоотношениях Набокова не с культурой Серебряного века в целом, но о влиянии на писателя какого-то отдельного проявления этой культуры3. Не может, однако, остаться незамеченным, что при оговоренном «разбросе» тем особой «популярностью» пользуется тема «Набоков и Блок»4.
Следуя этой своеобразной тенденции на уточнение, углубление наших представлений о степени влияния Серебряного века на творчество Набокова, нельзя не задаться вопросом о возможном влиянии на писателя такой знаковой для этого периода фигуры, как Вл. Соловьёв. Этот вопрос представляется весьма проблематичным, разрешение его сопряжено с опреде-
1 Набоковский вестник. Вып. 6. СПб., 2001. 269 с.
2 Из письма В. Набокова Э. Уилсону. Цит. по: Александров В. Набоков и «Серебряный век» русской культуры // Звезда. 1996. № 11. С. 215.
3 См. напр.: Сендерович С., Шварц Е. Сок трех апельсинов: Набоков и петербургский театральный авангард // Империя N. Набоков и наследники. М., 2006. С. 293-347; Панова Л. Вл. Сирин и русский Египет // Империя N. Набоков и наследники. М., 2006. С. 348-355; Старк В. Пушкин, Гумилев, Набоков: «прежние песни» // Набоковский вестник. Вып. 6. СПб., 2001. С. 43-55; Полищук В. В.В. Набоков и московские символисты // Набоковский вестник. Вып. 6. СПб., 2001. С. 14-22.
4 См. напр.: Старк В. А.А. Блок в художественных отражениях В.В. Набокова // Набоковский вестник. Вып. 4. СПб., 1999. С. 53-68. Шадурский В. А. Блок в художественном мире В. Набокова // Александр Блок и мировая культура. В. Новгород, 2000. С. 256-287
ленными трудностями. С одной стороны, нельзя не задуматься: а насколько вообще правомерна постановка такого вопроса? В пользу подобных сомнений говорит принципиальная разница этих личностей, разная направленность их философски-эстетических исканий. Если задаться целью сопоставить Соловьёва и Набокова на основании некоторых характерных черт их миропонимания, то мы столкнемся с серьезными противоречиями. Крайний индивидуализм Набокова и тяготение Соловьёва к «соборности», к «всеединству». Сдержанное отношение зрелого Набокова к религии и христианский пафос философии Соловьёва. Противоречия между Набоковым и Соловьёвым обнаруживаются даже на уровне их отношения к искусству: Соловьёвское представление о подлинном творческом акте как о «божественной теургии», как о неком данном свыше откровении вряд ли совпадает с набоковским требованием чеканности формы, продуманности структуры, сознательной обработки фразы и проч. Очевидное эстетическое несовпадение подтверждается и выводами некоторых ученых5.
Но дистанция между двумя явлениями не означает невозможности эти явления сопоставлять и о них говорить. Сама дистанция, в конечном счете, -предмет исследования. Да и так ли она несомненна, эта дистанция? Описанные выше противоречия между Вл. Соловьёвым и В. Набоковым очевидны. Но именно в силу своей очевидности они теряют в цене; отказаться на этом основании от постановки проблемы «Соловьёв и Набоков» - путь наиболее простой и, стало быть, с нашей точки зрения, недопустимый. Гораздо интереснее явных противоречий неявные совпадения. Попытаемся выявить некоторые из них.
Интеллектуал Набоков, «сознательность» творчества которого признана если не всеми, то большинством, и которого А. Григорьев вполне мог бы назвать автором «головным», напишет в конце жизни эссе «Вдохновение», открывающееся критикой тех, кто повинен в исчезновении этого понятия из активного словаря современной культурной жизни, а в целом являющееся не только апологией Вдохновения, но и настоящим ему панегириком. Возникает, таким образом, вопрос: настолько ли уж «головным» писателем был Набоков? И не синонимичны ли - хотя бы отчасти - набоковское «вдохновение» и «божественная теургия» Соловьёва? По крайней мере, можно с уверенностью говорить о том, что вдохновение - одна из важнейших составляющих Соловьёвской «теургии».
5 См. напр.: Сконечная О. Отчаяние Набокова и Мелкий бес Сологуба: к вопросу о традициях русского символизма в прозе В.В. Набокова 1920-1930-х гг. // Vladimir Nabokov-Sirine. Les annees europeennes. Cahiers de l'emigration russe. 5. 1999. P. 133-143. В этой статье автор заключает, что Набокову близка модель двоемирия скорее декадентского, чем Соловьёвского типа.
Сказанные однажды Соловьёвым слова о том, что человечество успело выразить в своих науках и искусствах значительно меньше того, что оно знает, неявно, но очень «ощутимо», «осязаемо» соотносятся со следующим признанием Вл. Набокова: «Я знаю больше, чем могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего»6.
Одно из наиболее известных стихотворений Соловьёва «Бедный друг, истомил тебя путь...» заканчивается следующими словами:
Смерть и Время царят на земле, -Ты владыками их не зови; Все, кружась, исчезает во мгле, Неподвижно лишь солнце любви [1, с. 53].
Полагаем, понадобилось бы несколько страниц, чтобы привести все возникающие в памяти высказывания Набокова, по сути и содержанию если не аналогичные этому четверостишию, то родственные - несомненно. Отличия в форме и манере высказывания, существенные сами по себе, в данном случае несущественны, так как речь идет, прежде всего, о метафизическом, философском (а не о поэтическом) сходстве двух авторов, а точнее - об одних и тех же причинах метафизической взволнованности обоих: смерть и время. В романе «Память говори» Набоков пишет: «Я должен сделать все пространство и время соучастниками в моем чувстве, смертном чувстве любви, дабы помочь себе в борьбе с окончательным унижением, со смехотворностью и ужасом положения, в котором я мог развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности существования» [2, с. 572]. В «Других берегах», этом «русскоязычном аналоге» «Памяти говори», Набоков наделил время недвусмысленным эпитетом «дьявольское» [3, с. 233]. Проблема возможности или невозможности преодоления времени (а вместе с ним смерти) стояла перед Набоковым всю жизнь, это одна из центральных проблем набо-ковской прозы. Трудно сказать, дал ли Набоков, как сделал это в своем стихотворении Соловьёв, окончательный ответ на им самим поставленный вопрос, но несомненно, что если он и считал возможным победить время, то только при помощи трех тесно связанных между собой сил: памяти, искусства, любви. И в этом смысле он не просто близок Соловьёву, но полностью - не как художник, но как метафизик (если такое разделение вообще правомерно) - с ним совпадает.
Отмеченных «неявных совпадений» между двумя авторами достаточно, чтобы увидеть необходимость (а главное - возможность) дальнейшей разра-
6 См. интервью О. Тоффлеру, январь 1964 г.: Три интервью с Владимиром Набоковым: Интервью в журнале Playboy, 1964 // Иностр. лит. 1995. № 11. С. 241.
ботки темы «Набоков и Соловьёв». На наш взгляд, существуют основания предполагать своеобразный «соловьёвский след» в набоковском творчестве, самим Набоковым, конечно, не сознаваемый, но, вероятно, имеющий место быть, так как, помимо влияния непосредственного, нужно помнить о замечательном в своей неожиданности влиянии «косвенном», которое тоже может -и должно - быть предметом исследования. (Тем более, что сам Набоков ясно сознавал всю странность и причудливость механизма литературных «влияний»: «Случается, что передатчиком воздействия одного писателя на другого оказывается третий или образуется целая амальгама воздействий. Это дело совершенно непредсказуемое»7.)
Не претендуя на полноту раскрытия проблемы, попытаемся обнаружить этот «соловьёвский след» в набоковском творчестве.
Существуют известные сложности с определением принадлежности прозы Набокова к тому или иному художественному течению. Органично вобравшая в себя очень многое из самых различных направлений, освещенная при этом ярким светом ни на что не похожей и ни с чем не сопоставимой набоковской художественной индивидуальности, она называется то символистской, то акмеистской, то - очень часто - постмодернисткой. При этом ясно, что ни одно из этих определений не может быть стопроцентно верным, отчего возникает необходимость в синтетических дефинициях. Не то со стихами Набокова. Полагаю, у нас есть полное право отнести их к так называемой постсимволистской поэзии. В пользу этого говорит как время, в котором было создано большинство набоковских стихов (10-20-е гг. ХХ в.), так и сама художественная специфика этих стихов, характеризующаяся, с одной стороны, несомненной ориентацией на символистскую поэзию, а с другой -определенным ослаблением философской (или философско-религиозной) интенсивности, свойственной поэзии символистов.
О месте Вл. Соловьёва в поэтической системе постсимволизма, а точнее - о специфике воздействия этой личности на поэтов-постсимволистов, говорит Н. Дзуцева. Наблюдения, представленные в статье «Вл. Соловьёв и постсимволизм», ценны для нас указанием на невозможность разговора о прямом влиянии Соловьёва на творчество постсимволистов, но на вполне оправданную возможность разговора о косвенном воздействии Соловьёва: «<...> Прежде всего, на наш взгляд, вряд ли стоит говорить о непосредственной рецепции соловьёвского учения постсимволистским художественным сознанием, как это было в символизме его «младшей» ветви в лице Андрея Белого, Вяч. Иванова, А. Блока. По отношению к метасистеме постсимволизма уместнее размышлять об отзвуках мощного духовного поля «соловь-
7 Цит. по.: Александров В. Набоков и потусторонность: метафизика, этика и эстетика. СПб., 1999. С. 256.
ёвства», - т. е. имея в виду уже не определенный конгломерат Соловьёвских идей, а ту духовную энергию, которую продолжало излучать это поле (курсив мой - П.С.). Другими словами, речь должна идти о креативном потенциале мыслительных начал, как бы отделившихся от своего центра в лице его создателя и все еще питающих художественное творчество, но уже совсем другой поэтической парадигмы» [4, с. 191].
Сказанное о сомнительности «непосредственной рецепции Соловьёвско-го учения постсимволистским художественном сознанием» применимо к Набокову, возможно, в большей степени, чем к кому-либо из других постсимволистов. Но при этом нельзя сбрасывать со счетов «мощность духовного поля соловьёвства», «отзвуки» которого не могли не коснуться Набокова. Делая небольшое отступление, хочется сказать о довольно своеобразных, но тем более любопытных, не могущих не привлечь внимание формах воздействия личности Соловьёва на современный ему мир. В статье С. Сендеровича и Е. Шварц приведен интересный факт: «<...> На зеленоватой обложке каждого выпуска детского журнала «Тропинка» была изображена витая тропинка, уходящая в глубину леса. Журнал этот начал издаваться в 1906 г., когда маленький Набоков был в идеальном для его читателя возрасте 7-ми лет. Журнал создан был Поликсеной Сергеевной Соловьёвой, сестрой философа и поэта Владимира Соловьёва, и Натальей Ивановной Манасеиной. На обороте обложки издательницы сообщали: "Цель и задачи журнала - развивать в детях художественное чутье, давать им занимательное и полезное чтение, включающие религиозный и сказочный элемент"» [5, с. 142-143]. Далее авторы говорят о том, как этот журнал и, особенно, его обложка с изображением тропинки символически отразились в романе В. Набокова «Подвиг». На наш взгляд, перед нами замечательный по своей очаровательной «случайности», трогательной «пустяковости» (впрочем, как нам кажется, мнимой) пример совершенно неожиданных проявлений личности в культуре определенной эпохи. Конечно, ни о каком влиянии собственно Соловьёва здесь говорить не приходится, однако показательна именно эта «опосредованность», «косвенность», в которой можно, думается, усмотреть своеобразную, чрезвычайно искусно и тонко сработанную жизнью провиденциальность: несмотря на то, что в силу малого возраста познакомиться с творчеством и философией Соловьёва Набоков никак не мог, существование этой личности уже как-то коснулось Набокова - через посредство сестры философа. Невозможно удержаться от соблазна развить эту мысль и сказать, что такое, в каком-то смысле пророческое, появление соловьёвской «тени» на периферии жизни маленького Володи совпадает с одной из особенностей отношения зрелого Набокова к проблеме «судьбы»: как известно, ему дорога была мысль о том, что человеческая жизнь - это сложный симметричный узор; это своеобразный ковер, который нужно сложить так, чтобы на складках линии, прежде казавшиеся случайными, соединились в цельный орнамент. Чтобы понять свое настоящее, следует припомнить
прошлое. Проделав это, можно заметить, что у многих событий или явлений в прошлом существовал уже свой «прообраз».
Как незаметно, почти случайно скользнула тень Соловьёва перед маленьким Набоковым, так впоследствии соловьёвские идеи и эстетика повлияли на будущего писателя - косвенно и незначительно. Те поэты, которых молодой Набоков ценил и стихи которых знал едва ли не наизусть, испытали сильное непосредственное воздействие Соловьёва и развивали его темы и образы в собственном творчестве. Прежде всего, это относится к Блоку, любовь к стихам которого Набоков сохранил на всю жизнь, разочаровавшись впоследствии во многих других авторах. Бесспорно, что, будучи поклонником, а в каком-то смысле и эпигоном Блока, Набоков в своих подражаниях нечаянно оказался и под косвенным, но все же воздействием того «мощного поля соловьёвства», о котором говорилось выше.
Что же именно могло передаться Набокову от Соловьёва через поэзию Блока? Нам кажется, только одно. Соловьёвский образ «вечной женственности», отразившись в стихах Блока в виде Прекрасной Дамы, перешел отчасти и в произведения Набокова, а именно - в некоторые его ранние, «си-ринского» периода, лирические стихи, объединенные возвышенным образом неземной, лишенной ясных черт возлюбленной, явно восходящим к бло-ковской Прекрасной Даме. Таких стихов сравнительно немного, они лишены блоковской философской глубины и эстетической выразительности - как в силу очевидной подражательности, так и в силу того, что Набоков-Сирин, в отличие от Блока, был, скорее, умелым стихотворцем, чем подлинным поэтом. Вероятно, будет справедливым использовать терминологию В. Шадур-ского и говорить о Прекрасной Даме Сирина, о своеобразном «сиринском изводе» Прекрасной Дамы Блока.
В своей работе «А. Блок в художественном мире В. Набокова» В. Ша-дурский, описывая сиринские заимствования из Блока, помимо прочего часто останавливается на нескольких постоянных свойствах женских образов -на уже оговоренных нами возвышенности и неясности черт. «Во многих стихах (сборник "Горний путь") есть обращения к неземной возлюбленной, к Дальней. <...> В стихах 1921-1922 гг. (цикл "Ты" в сборнике "Гроздь") есть блоковские интонации, тематика, образы: возвышенная "она" незнакомка; ожидающий, зовущий, любящий ее "он". Набоков пытается создать свой, романтический мир, обращаясь к творчеству символистов, к Блоку» [6, с. 261].
«Возвышенная», «Дальняя», «Недосягаемая», «Белая», «Жданная», неоднократно помещаемая молодым поэтом в мир небесный («На ярком облаке покоясь.» [7, с. 490]), облачаемая им в «воздушные» одежды, - все эти черты и свойства героини набоковских стихов, бесспорно, произрастают из поэтического наследия А. Блока, но подлинным истоком, от которого питались оба поэта - один непосредственно, другой безотчетно и косвенно, следует считать философское учение Соловьёва.
Соловьёв полагал, что идеализация предмета любви «<... > есть только индивидуализация всеединства, которое неделимо и присутствует в каждой из ... своих индивидуализаций» [8, с. 533]. Данное высказывание для нас -отправная точка, с которой следует приступить к рассмотрению набоковс-ких стихов в свете их невольной, но - парадоксально - несомненной ориентированности на философско-эстетические взгляды Соловьёва. Впрочем, лишь при поверхностном подходе это может звучать как противоречие, поскольку нельзя забывать, что творчество той или иной выдающейся личности, по существу, несоизмеримо больше самой этой личности и чем мощней талант, чем выше значимость и ценность сообщаемого художником (или философом) миру, тем шире пределы, в которых звучит его голос (хотя бы и в качестве эха), и тем неожиданнее те воздействия, которые этот голос, возможно уже никак не связываемый с его источником, продолжает оказывать на мир. По существу, речь идет о ноосфере (или о пневматосфере).
Так, слушая, но не отдавая себе в этом ясного отчета, вибрацию энергетического поля Соловьёва, Набоков в своих стихах как бы развивает процитированное выше высказывание философа: влюбленный в девушку, не всегда воплощенную и осязаемую, видимую иногда лишь во снах и грезах («Мне так просто и радостно снилось.»), поэт приобщается и к любви к миру. В сущности, обе эти любви: нежность к девушке и нежность, доходящая до слез, к миру («Я не знаю, что все это значит, / почему я проснулся в слезах... / Кто-то в сердце смеется и плачет, / и стоишь ты на солнце в дверях» [7, с. 499]), -являются единым цельным чувством.
Внимание лирического героя стихов Набокова, обостренное силой любви, способно захватить все мельчайшие дары, рассыпанные в этом мире. Это не может не навести на мысль о соловьёвском «всеединстве», залогом и своеобразным стимулом которого является именно любовь. Можно подобрать целый ряд стихов, иллюстрирующих это утверждение. Если подробнее остановиться на стихотворении «Мне так просто и радостно снилось.» и сравнить его со стихотворением Соловьёва «Нет вопросов давно, и не нужно речей...», то момент неотделимости любви к женщине от любви к миру, свойственный обоим авторам, очень зримо предстанет перед нами:
Соловьёв:
Нет вопросов давно, и не нужно речей, Я стремлюся к тебе, словно к морю ручей, Без сомнений и дум милый образ ловлю, Знаю только одно - что безумно люблю.
В алом блеске зари я тебя узнаю, Вижу в свете небес я улыбку твою, А когда без тебя суждено умереть, Буду яркой звездой над тобою гореть [1, с. 71].
Набоков:
Мне так просто и радостно снилось: ты стояла одна на крыльце и рукой от зари заслонилась, а заря у тебя на лице.
Упадали легко и росисто луч на платье и тень на порог, а в саду каждый листик лучистый улыбался, как маленький бог.
Ты глядела, мое сновиденье, в глубину голубую аллей, и сквозное листвы отраженье трепетало на шее твоей.
Я не знаю, что все это значит, почему я проснулся в слезах... Кто-то в сердце смеется и плачет, и стоишь ты на солнце в дверях [7, с. 499].
Образ женщины и в том, и в другом случае связан с миром, с природой. Совпадение тем более занимательное, что, показывая неразрывность в восприятии поэта любви к женщине и любви к миру, оба автора прибегают к образу зари. Нельзя, однако, не заметить существенной разницы: у Соловьёва образ женщины и образы природы - одно: «В алом блеске зари я тебя узнаю, / Вижу в свете небес я улыбку твою». Тогда как героиня Набокова вписана в природный мир, тесно с ним соприкасается, но все же воспринимается лирическим героем как образ самостоятельный, не сливающийся с природой воедино. На ее лице заря, на платье ее падает луч, сквозное отражение листвы трепещет на ее шее: все это на ней, но это не она сама. Разница также в том, что Соловьёв более метафоричен (или символичен), в отличие от подчас акмеистически-вещественного Набокова. Образы Соловьёва - широкие сильные мазки, тогда как набоковский мир изображен тонкими, точными штрихами и состоит из ряда кропотливо описанных мелочей.
Внимание Набокова-поэта к миру, продиктованное силой живущей в нем любви, напоминает не только о «всеединстве» Соловьёва, но и о Соловьёвс-кой теургии, т. е. о преосуществлении «грубой коры вещества» духовной силой искусства. Именно любовь дает лирическому герою Набокова возможность по-новому почувствовать мир, увидеть прекрасное в нем, она же является творческим импульсом - даже тогда, когда предмет любви еще не явлен, но лишь - по-блоковски - предчувствуется поэтом («Мечтал я о тебе так часто, так давно.» [9, с. 452]). Идеальная возлюбленная должна быть запечатлена в искусстве, словом о ней должно быть слово художника:
Ее душа, как свет необычайный, как белый блеск за дивными дверьми, меня влечет. Войди, художник тайный, и кисть возьми.
Изобрази цветную вереницу волшебных птиц, огнисто распиши всю белую, безмолвную светлицу ее души.
Возьми на кисть росинки с розы чайной и красный сок раскрывшейся зари. Войди, любовь, войди, художник тайный, мечтай, твори [9, с. 453].
Слова «Войди, любовь, войди, художник тайный» для нас - ключевые, так как они утверждают теснейшую, непосредственную взаимосвязь искусства и любви. «Белая, безмолвная светлица души» героини - образ, наполненный особым, почти религиозным пафосом, что является еще одним «неявным совпадением» между Набоковым и Соловьёвым. (Так ли далек от религии был Набоков? По крайней мере, на начальном этапе своего творческого развития он нередко прибегал к христианской образности, как в стихах, так и в прозе («Слово», «Удар крыла»)).
В стихотворении «Пускай все горестней и глуше.» любовь и искусство выступают средствами спасения от несовершенства действительности. На первый взгляд, о преображении мира с помощью искусства и любви здесь ничего не сказано, но следует внимательно вчитаться в последнюю строфу:
Пускай все горестней и глуше уходит мир в стальные сны... Мы здесь одни, и наши души одной весной убелены.
И вместе, вместе, и навеки, построим мир - незримый, наш; я в нем создал леса и реки, ты звезды и цветы создашь. И в этот век огня и гнева мы будем жить в веках иных -в прохладах моего напева, в долинах ландышей твоих.
И только внуки наших внуков -мой стих весенний полюбя -сквозь тень и свет воздушных звуков увидят - белую - тебя [9, с. 457].
Мир в этом стихотворении не преображается в настоящем, но он будет преображен когда-то в будущем. Прекрасная Дама Сирина здесь выступает подлинным символом этого преображения, причем есть основания опять говорить о религиозной образности. Помимо того, что героиня снова изображается с помощью белого цвета (белый цвет - это вообще постоянный спутник сиринской Прекрасной Дамы), она видна «сквозь тень и свет воздушных звуков», то есть является людям в небе - это практически появление божества, сходящего в мир, чтобы его преобразовать и очистить. И это не может не навести на мысль о Соловьёвской Софии.
Впрочем, есть основания полагать, что «вечная Женственность» у Сирина носит иное имя. В стихотворении «Я думаю о ней, о девочке, о дальней», помимо ярко выраженного единства любви к девушке и любви к миру (реализующейся, прежде всего, в интенсивной наблюдательности), есть нечто, представляющее особый интерес для нашего исследования:
Я думаю о ней, о девочке, о дальней, и вижу белую кувшинку на реке, и реющих стрижей, и в сломанной купальне стрекозку на доске.
Там, там встречались мы и весело оттуда пускались странствовать по шепчущим лесам, где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо, блистая по листам.
Мы шарили во всех сокровищницах Божьих; мы в ивовом кусте отыскивали с ней то лаковых жучков, то гусениц, похожих на шахматных коней.
И ведали мы все тропинки дорогие, и всем березонькам давали имена, и младшую из них мы назвали: Мария святая Белизна.
О Боже! Я готов за вечными стенами неисчислимые страданья восприять, но дай нам, дай нам вновь под теми деревцами хоть миг, да постоять [7, с. 556].
Прежде всего интересно присутствие в этом тексте детски-непосредственного, «простосердечного» слова о Боге (черта, которая в последующем творчестве Набокова если не исчезнет, то примет принципиально иное звучание). Это слово о Боге вовсе не означает именно истовой религиозности молодого автора. Его, скорее, следует понимать, как своеобразное проявление восторга перед прекрасным, озаренным светом любви миром и как желание кого-то, все это сотворившего, возблагодарить. Тем не менее это слово ценно для нас, так как лишний раз подтверждает то, что противоречия между Соловьёвым и Набоковым, возможно, не так уж и принципиальны. Но главный интерес в этом стихотворении представляет для нас упоминание в четвертой строфе Марии святой Белизны. Этот образ позволяет говорить нам сразу о двух вещах - как о схожести миропонимания (или, вернее, миро-чувствования) Набокова с миропониманием Соловьёва, так и об их различии. Очевидная схожесть - в возвышенном, едином с природой женском образе Марии святой Белизны, на полных правах могущей быть возведенной к «вечной женственности» Соловьёва. На это указывает, во-первых, пафос, с которым Мария святая Белизна вводится в текст Набокова (она - образ особый среди прочих образов стихотворения, символически обобщающий и концентрирующий всю полноту испытываемой поэтом любви; в ней женское и относящееся к миру, понимаемому тут как к природа, слито воедино), во-вторых, этот образ именно религиозный, христианский, о чем говорят все три составляющие образа: имя Мария, эпитет «святая», а также слово «белизна», написанное с прописной буквы. Нельзя не отметить и определенную близость имен Мария и София, которая проявляется в равном количестве слогов, схожести фонетического облика, принадлежности обоих имен к христианской традиции.
Но все-таки «вечная женственность» Набокова и «вечная женственность» Соловьёва носят разные имена. В этом, как нам кажется, существенное различие мирочувствования Набокова и философии Соловьёва.
Соловьёвская деятельность была сознательно направлена на духовное преобразование мира, на исправление мира, на его, если угодно, спасение. Деятель и философ слились в личности Соловьёва с редкой и счастливой органичностью, но все же Соловьёв-деятель преобладал над Соловьёвым-художником и философом. Образ Софии Премудрости Божией, таким образом, более чем не случаен - не случайно, прежде всего, имя, в котором воплощена для Соловьёва была «вечная женственность». Вот что о Софии сказано в «Именах» П. Флоренского: «София не хочет оставаться в чистом и бездеятельном созерцании, она волит низойти к зиждительству и организации. <.> София сознает себя несущей миссию и потому входит в мир не как член мирового целого, не как звено взаимной ответственности и усийной связи существ мира, а мироустроительно, законодательно - словом, как власть. <.> София властна и полагает, что власть по природе, по складу ее лично-
сти, конечно, должна принадлежать ей» [10, с. 531-532]. «София - распорядительность, организацион[ные] способности и в связи с этим привычка стоять над другими, окружающими» [10, с. 649].
Из сказанного можно вывести две наиболее существенные черты этого имени: власть и склонность к упорядочиванию, к организации. Это очень совпадает с философским темпераментом Вл. Соловьёва - преобразователя мира, чувствующего необходимость установления над миром некой высшей власти, чувствующего необходимость осуществления в мире Софии Премудрости Божией, и его София - женственна, но и деятельно-властна.
Главь', целиком посвященной имени Мария, у Флоренского нет. Однако отношение Флоренского к этому имени нашло отражение в его черновиках и письмах: «Мария, имя всеблагоуханное, лучшее из имен, не только женских, но и всех вообще, совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. Идеал женственности. Свет его ослепляет меня, и я говорю о нем в плане высшем» [10, с. 643]; «Лучшее, конечно, - Мария, самое женственное, равновесное и внутренне гармоничное, доброе» [10, с. 649].
Разница между именами значительная. Мария совершенна по сути, в основании своем. Это имя, в котором гармония достигнута, а не достигается, добро и свет Марии не насаждаются миру ее, Марии, властностью (которой в ней попросту нет), но лишь кротко присутствуют и сияют в нем. Набоков всегда ценил (как в жизни, так и в искусстве) «бесцельную красоту». Поэтому и его «вечная женственность» - просто бесцельно прекрасна. Образ Марии святой Белизны, прежде всего, поэтический образ. В Софии же Соловьёва первична и наиболее значима для самого философа - ее мудрость, а не красота, ее миропреобразовательный потенциал. А если быть более точным, мудрость в данном случае следует понимать как синоним красоты: София для Соловьёва прекрасна своей мудростью, она - образ, прежде всего, философский, и только потом поэтический.
Следует также обратить внимание и на частоту обращения к этим женским образам: постоянное обращение к образу Софии у Соловьёва и сравнительно редкое обращение к образу Марии у Набокова. В собрании стихотворений Набокова образ Марии встречается всего шесть раз, причем в четырех случаях она оказывается лишь действующим лицом, необходимым автору для выстраивания евангельского сюжета - Матерью Христа. Таким образом, у нас нет никаких прав говорить о Марии святой Белизне из стихотворения «Я думаю о ней, о девочке, о дальней» как о постоянном, наполненном глубоким философским содержанием образе набоковской поэзии. В качестве «вечной женственности» образ Марии выступает лишь в этом стихотворении и нигде больше, причем «вечная женственность» понимается тут Набоковым как «бесцельная», прекрасная сама по себе красота, и в общем, пассивная по отношению к миру. Мир, или кто-то в этом мире, может принять ее - если захочет (как лирический герой стихотворения), а может и прой-
ти мимо. Тогда как София для Соловьёва - образ концептуальный, и София его не бесцельно-прекрасна, но деятельна и по отношению к миру активна.
Итак, мы можем сделать, соблюдая известную осторожность, вывод о том, что в стихах Набокова прослеживается некая связь с соловьёвским миропониманием. Отчасти она спровоцирована прямым влиянием А. Блока, благодаря которому в набоковскую поэзию приходит образ «вечной женственности», отчасти - самой индивидуальностью юного поэта, изумленного силой любви и потому изумленно, любовно глядящего на мир, что соотносится с «всеединством» Соловьёва. Большой натяжкой будет полагать, что три философемы Соловьёва («вечная Женственность», «всеединство», «теургия») действительно присутствуют в стихах Набокова в их исконном, «со-ловьёвском» виде. Но между двумя авторами ощущается определенное метафизическое согласие, общность тем и образов, сходство в решении наиболее волнующих и проблемных вопросов, и прежде всего - вопроса о преодолении Времени и Смерти.
Список литературы:
1. Соловьёв В. «Неподвижно лишь солнце любви...». Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990. 445 с.
2. Набоков В. Память, говори // Собр. соч. американского периода: в 5 т. Т. 5. СПб., 2004. С. 314-597.
3. Набоков В. Другие берега // Собр. соч. русского периода: в 5 т. Т. 5. СПб., 2000. С. 140-339.
4. Дзуцева Н. Вл. Соловьёв и постсимволизм // Соловьёвские исследования. 2006. 12. С.189-205.
5. Сендерович С. Шварц Е. Тропинка подвига: комментарий к роману В.В. Набокова «Подвиг» // Набоковский вестник. 1999. 4. С. 142-143.
6. Шадурский В. А. Блок в художественном мире В. Набокова // Александр Блок и мировая культура. 2000. С. 256-287.
7. Набоков В. Стихотворения / Сборник «Горний путь» // Собр. соч. русского периода: в 5 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 468-560.
8. Соловьёв В. Смысл любви // Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 493-548.
9. Набоков В. Стихотворения / Сборник «Гроздь» // Собр. соч. русского периода: в 5 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 443-457.
10. Флоренский П. Имена. М., 2008. 896 с.
References
1. Dzutseva, N. Solovyovskie issledovaniya, 2006, 12, pp. 189-205.
2. Nabokov, V Sobraniye sochinenij russkogo perioda, v5t. [Collected Works of Russian period, in 5 vol.], vol. 1, Sankt-Petersburg, 1999, 832 p.
3. Nabokov, V Sobraniye sochinenij russkogo perioda, v51. [Collected Works of Russian period, in 5 vol.], vol. 2, Sankt-Petersburg, 1999, 784 p.
4. Nabokov, V Sobraniye sochinenij russkogo perioda, v51. [Collected Works of Russian period, in 5 vol.], vol. 3, Sankt-Petersburg, 2000, 848 p.
5. Nabokov, V Sobraniye sochinenij russkogo perioda, v51. [Collected Works of Russian period, in 5 vol.], vol. 4, Sankt-Petersburg, 2000, 784 p.
6. Nabokov, V Sobraniyesochinenijrusskogoperioda, v51. [Collected Works of Russian period, in 5 v.], vol. 5, Sankt-Petersburg, 2000, 832 p.
7. Nabokov, V Sobraniye sochinenij amerikanskogo perioda, v51. [Collected Works of American period, in 5 vol.], vol. 5, Sankt-Petersburg, 2004, 700 p.
8. Senderovich, S., Shwarts, E. The Nabokov bulletin, 1999, 4, 1999, pp. 142-143.
9. Solovyov, V Sochinenija, v2 t. [Collected Works, in 2 vol.], Moscow, 1990, 822 p.
10. Solovyov, V «Nepodvizhno lish' solnce lubvi...» Stikhotvorenija. Prosa, Pis'ma. Vospominanija sovremennikov [«Only the sun of love is motionless...» Poems. Prose. Letters. Memoirs of Contemporaries], Moscow, 1990, 445 p.
11. Florensky, IP Imena [Names], Moscow, 2008, 896 pp.
12. Shadursky, V Alexander Blok i mirovaja kultura [Alexander Block and World Culture], 2000, pp. 256-287.
УДК 82:1(47) ББК 83.3:87.3(2)
В. НАБОКОВ И Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ: ВЕЧНЫЙ ДИАЛОГ
Н.Л. ТАГАНОВА
Ивановская государственная текстильная академия проспект Фридриха Энгельса, д. 21, г. Иваново, 153000, Российская Федерация
E-mail: [email protected]
Рассматривается текстовое пространство романа В. Набокова «Приглашение на казнь» как сложный метамир, не замкнутый в рамках одного этого произведения, но включающийся в широчайшую интертекстуальную парадигму мировой литературы. С использованием интертекстуального, структурно-типологического (выстраивание типологии авторского сознания с точки зрения отношения к традиции), историко-генетического методов выявляются разнообразные литературные ходы и приемы, аллюзии и реминисценции, анализ которых позволяет утверждать существование вневременного диалога В. Набокова с Ф.М. Достоевским. Обнаружен и интерпретирован ряд новых нюансов интертекстуального взаимодействия писателей. Делается вывод о том, что тексты В. Набокова и Ф.М. Достоевского находятся в отношениях взаимной корреляции смыслов.
Ключевые слова: гностицизм, интертекст, философия, миф, метамир, диалог, игра.
V NABOKOV AND F. DOSTOYEVSKY: ETERNAL DIALOGUE
N. TAGANOVA Ivanovo State Textile Academy 21, Fridriha Engelsa pr., Ivanovo, Russian Federation, 153000 E-mail: [email protected]
The author considers the context space of V. Nabokov's novel «Invitation to Beheading» as a complex metaworld which is not locked in the bounds of only one this novel but included in wide intertextual paradigm of the world literature. The author explores various literature methods and
