CC BY
61
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2017. № 2
Н.Д. Сафронова*
ПОЭЗИЯ ФР. ГЁЛЬДЕРЛИНА В ИСТОЛКОВАНИИ М. ХАЙДЕГГЕРА: К МЕТОДОЛОГИИ ЧТЕНИЯ
Статья тематически продолжает анализ герменевтической стратегии Хайдеггера, предпринятый в работе «М. Хайдеггер как толкователь поэзии Гёльдерлина: в поисках "сочиненного"». Специфика подхода М. Хайдеггера к интерпретации поэтических текстов выявляется на материале его лекций о гимне «Воспоминание» («Andenken»), прочитанных во Фрайбурге в 1941—1942 гг. Анализ движется вокруг двух ключевых герменевтических принципов: требования самоуничтожения толкования в исходном поэтическом произведении и принципа настроенности. Большое внимание также уделяется демонстрации процессуального характера толкования. Сквозь призму этих принципов отчетливее проявляются оригинальность методологии чтения, предложенной Хайдеггером, ее специфические задачи, методы и критерии соответствия поэтическому тексту.
Ключевые слова: Фр. Гёльдерлин, М. Хайдеггер, «поворот» (Kehre), герменевтика, истолкование, поэтическое созидание (Dichtung), избыточность толкования, настроенность (Stimmung), диалогичность, преодоление метафизики.
N.D. S a f r o n o v a. Fr. Hölderlin's poetry in interpretation by M. Heidegger: to the methodology of reading
The article continues the analysis of M. Heidegger's hermeneutical strategy undertaken in the article «M. Heidegger's elucidations of Hölderlin's poetry: a quest for the "poetically-composed"». Peculiar features of Heidegger's hermeneutical approach become especially distinctive in his commentaries to Hölderlin's hymn «Rememberance» («Andenken») (Freiburg lectures of 1941—1942). The study focuses on two fundamental principles: the postulate that interpretation annihilates itself in the poetic work, and the insistence that interpreter needs to be attuned in some specific way. The article also draws special attention to the dynamic nature of interpretation. Thus, the originality of Heidegger's approach reveals itself in the delineation of its specific goals, methods and criteria of correspondence with a poetic word.
Key words: Fr. Hölderlin, M. Heidegger, the Turn (Kehre), hermeneutics, elucidation (interpretation), poetic creation (Dichtung), superfluity of interpretation, attunement, dialogue, the overcoming of metaphysics.
* Сафронова Наталия Дмитриевна — аспирант кафедры истории зарубежной философии философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8 (903) 200-33-56; e-mail: [email protected]
В Собрании сочинений М. Хайдеггера, в т. 52, посвященном подробнейшему разбору гимна Гёльдерлина «Воспоминание», мы находим следующие слова:
«Цель подлинного истолкования заключается только в том, чтобы сделаться излишним. Чем завершеннее строй какого-либо истолкования, тем решительнее оно снимает самого себя в конце, самоуничтожается, чтобы позволить заговорить одному только слову поэта. Если же мы, напротив, примемся измерять то, что мог бы и был способен сказать поэт по тому, что понимаем мы и что мы чувствуем, тогда мы лишимся первого условия всякого вслушивания: томления по недосказанному»1.
Приведенный фрагмент исключительно важен для понимания той специфической роли, которую играет процедура истолкования в хайдеггеровском чтении сочинений Гёльдерлина. Каждая фраза этого отрывка — ключ к «герменевтическому» методу Хайдеггера и поэтому требует более подробного разбора: разъяснение двух смысловых блоков этого фрагмента станет структурирующим принципом последующего изложения.
Избыточность толкования: Überflüssigkeit in der Vollendung
«Цель подлинного толкования заключается только в том, чтобы сделаться излишним (überflüssig). Чем завершеннее (vollendeter) строй (der Aufbau) какого-либо истолкования, тем решительнее оно снимает себя самого в конце...» Формулировка цели истолкования, предложенная Хайдеггером, весьма необычна. Действительно, кажется, что интерпретация, наоборот, должна представлять собой некое приложение к нуждающемуся в толковании тексту, полезный инструмент, в отсутствие которого смысл текста остается зашифрованным. Именно такую форму сопровождающего комментария имеют научные (литературоведческие, биографические, исторические) интерпретации литературных текстов. В качестве такого рода комментариев они сопоставляются между собой с точки зрения их правильности (объективности). Критериями объективности в данном случае могут выступать такие характеристики, как текстологическая обоснованность и последовательность выводов,
1 «Das Ziel der echten Auslegung besteht allein darin, sich selbst überflüssig zu machen. Je vollendeter der Aufbau einer Auslegung ist, desto entschiedener hat sie sich an ihrem Ende selbst abgebaut und so vernichtet, daß nur das Wort des Dichters spricht. Nehmen wir dagegen nur das, was wir verstehen und was wir "empfinden", zum Maßstab für das, was der Dichter gesagt haben kann und gesagt haben darf, dann fehlt uns die erste Bedingung alles Hörens und das ist: die stille Leidenschaft für das Ungesagte» [M. Heidegger, 1992, S. 38-9].
учет исторического и биографического контекстов возникновения произведения, непредвзятость самого исследователя и т.д. Наиболее убедительная интерпретация, достигнутая в ходе исследовательских поисков, принимается затем в качестве рекомендуемого руководства к чтению первоисточника и тем самым сохраняется в истории человеческой мысли.
Это отступление было необходимо для того, чтобы рельефнее проступили расхождения между научными принципами интерпретации и стратегией толкования, предложенной Хайдеггером. Причем это касается не только критериев строгости истолкования (о которых речь пойдет ниже), но и самих задач, которые ставит перед собой толкователь в обоих случаях. Как пишет Хайдеггер в заметках о природе истолкования, «истинность истолкования никогда не ставит своей первоочередной и исключительной целью правильность исторической интерпретации»2. В то время как научная интерпретация нацелена на достижение определенного результата (построение интерпретационной модели), единственным «результатом» истолкования в хайдеггеровском смысле должно быть его обнуление, снятие в конце. Отсюда естественно возникает целый ряд вопросов: приносит ли плоды такое истолкование, которому суждено обратиться в ничто, и если да, то какие? В чем заключается необходимость самоуничтожающегося толкования? Наконец, какими мотивами продиктована такая радикальная трансформация задач истолкования?
Начнем с последнего вопроса. Чем продиктовано дистанцирование Хайдеггера от интерпретаций научного типа? Нужно заранее оговориться, что он и не утверждает их бесполезность, и не претендует на наукообразность своих собственных построений (что, однако, не означает, что его толкование является «ненаучным» в смысле произвольности интерпретации). Хайдеггер отказывается от научных критериев объективности интерпретации, поскольку арсенал научного поиска не позволяет подступиться к искомому в его истолковании, тому, что он называет das Gedichtete, сочиненное. Согласно мысли Хайдеггера, сочиненное не может быть сведено к содержанию поэтического произведения, выразимому в ограниченном наборе фраз. Любая попытка извлечения «смысла» из поэтического текста превращает сам текст в голый предмет, опустошенную форму, статическую конструкцию. Научная интерпретация способна обогатить наши знания о контексте, обрамляющем возникновение художественного произведения, однако само произ-
2 «Die Wahrheit einer Auslegung zielt nie zuerst und niemals allein auf die Richtigkeit der historischen Interpretation» [M. Heidegger, 2005, S. 152].
ведение лишается при этом непосредственности и полноты своего присутствия. Иначе говоря, если подлинное поэтическое произведение отличается исключительным, необходимым характером своего языка, то это значит, что оно неотделимо от тех слов, в которых воплотилось. Научный же анализ, расчленяя произведение на отдельные смысловые блоки, приносит в жертву связность и полифонию этих слов ради выяснения общего сообщения, которое несет этот текст.
Внимательный читатель мог бы заметить, что на первый взгляд задача «позволить заговорить самому слову поэта» не сильно отличается от той задачи, из которой рождается герменевтика как наука: поиск смыслового ядра «самого» текста, наибольшая степень проникновения в исконный смысл написанного. В конечном счете, любая научная интерпретация ставит перед собой ту же самую задачу — корректную реконструкцию переданного нам традицией произведения. Однако видимое сходство в формулировке задач исчезает, как только мы обратим внимание на следующее обстоятельство: хайдеггеровская формулировка не метафорична, а буквальна. В научной интерпретации апелляция к «самому тексту» метафорична в том смысле, что конечным результатом работы является не сам исходный, а новый, интерпретирующий текст. Требование Хайдеггера предельно буквально: предпринятое им толкование будет стремиться к тому, чтобы выслушать каждое слово произведения не ради извлечения некоего конечного смысла, а ради самого произведения. Сами слова исходного текста должны зазвучать полнее и насыщеннее. Такой подход был ранее назван нами тактикой принципиального промедления — осторожным и внимательным вслушиванием в каждое слово гимна. Такое вслушивание, по Хай-деггеру, только и позволяет «сохранить нетронутой сокровенную полноту, то чистейшее в своей простоте, что является решающим для поэта»3. В этом смысле истолкование действительно не способно предложить нам в конце никакой другой результат, кроме самого толкуемого текста. Здесь будет уместна аналогия из искусства: при исполнении музыкального произведения партитура остается неизменной, однако в зависимости от интерпретации дирижера одно и то же произведение может поразить глубиной и богатством звучания, а может скатиться в плоскую тривиальность.
3 «Ihre verborgene Fülle, die das rein Einfache ist und das für den Dichter Entschiedene, diese verborgene Fülle der Dichtung und ihre klare Schönheit lassen wir am ehesten unangetastet, wenn wir, beschränkt auf unser Vermögen, die einzelnen Worte nüchtern bedenken» [M. Heidegger, 1992, S. 96].
Отказ от ориентации на научный результат влечет за собой определенную смену акцентов: если толкование должно в конечном итоге обратиться в ноль, значит, все самое существенное происходит именно в ходе его развертывания. Хайдеггер предельно заостряет процессуальный характер толкования: чтобы не позволять слову поэта опредметиться, превратиться в обездвиженный экспонат, само толкование обязано находиться в постоянном движении. Это движение предполагает, что осмысление наследия поэта не имеет право на удовлетворенную остановку; мысль должна неустанно открывать и испытывать новые ходы, вновь и вновь обращаться к уже, казалось бы, разъясненным фрагментам и стихотворениям4, постоянно подвергать строгой проверке свой собственный «словарь» и понятийный аппарат. Интересно, что в лекциях о гимне «Воспоминание» Хайдеггер подвергает самому пространному разбору первые 16 строк стихотворения, которые мы были бы склонны воспринять как, наоборот, наиболее наглядные. Но именно в их мнимой наглядности кроется искушение для мысли: главной опасностью, главным тормозом для динамичного, бодрствующего, подвижного диалога с традицией является иллюзия понятности. Первой задачей, стоящей перед нами, пишет Хайдеггер, является «прорваться мыслью сквозь путы метафизического объяснения»5, т.е. избегать подмены толкования ссылкой на общепринятные риторические и метафизические понятия и различения (такие, как дух и материя, форма и содержание, прекрасное и безобразное и т.д.) и относиться к каждому существенному слову, произнесенному поэтом, с тем исконным удивлением, из которого рождается философия6.
Недаром в методологических рассуждениях Хайдеггера преобладает динамичная лексика: слово поэта должно стать не только «толчком к осмыслению» («Anstoß zur Besinnung»7), но и оно само может раскрыться только в непрерывном движении мышления и вопрошания: «...искомое становится ближе нам только в искании»8. Итак, сочиненное (Gedichtete) обладает уникальной формой существования — оно невыразимо в содержании и потому недоступно опредмечивающему рассмотрению; только сама мысль
4 Примером и подтверждением такого метода является обращение Хайдеггера к осмыслению одних и тех же стихотворений Гёльдерлина на протяжении более чем 30-ти лет его жизни (с 1934 по начало 1970-х гг.).
5 «Das nächste uns hier aufgegebene Denken besteht eher darin, uns aus den Verstrickungen in das metaphysische Erklären hinauszudenken» [M. Heidegger, 1992, S. 85].
6 Именно освобождению от лежащих на поверхности или навязанных традицией толкований служит метод отклонения, о котором было сказано выше.
7 См.: [ibid., S. 147].
8 «Im Suchen allein ist das Gesuchte uns nahe» [ibid., S. 134].
в ходе своего поступательного развертывания позволяет проступить очертаниям сочиненного и в этом позволении как будто самоустраняется, достигая тем самым полноты и завершенности своего существования.
Но как точнее определить то, что Хайдеггер называет завершенностью строя (vollendeter Aufbau) толкования? Понимается ли под «строем» некий род интерпретативной конструкции, которая надстраивается над текстом или извлекается из него? Из предыдущего обсуждения процессуального характера толкования должно было стать ясно, что der Aufbau означает нечто иное, нежели статичное «построение», «модель» или «систему». Тем не менее определенная аналогия из области архитектуры здесь уместна, причем подсказана она не только словом Aufbau, но и следующим за ним глаголом abbauen («упразднять, демонтировать, снимать, разбирать»). Истолкование может быть уподоблено строительным лесам, которые должны быть сняты сразу после того, как завершилось возведение здания. Интересно, что эта аналогия также позволяет обратить внимание читателя на аспект, являющийся ключевым для хайдеггеровского понимания подлинной поэзии как учреждающего (возводящего, созидающего) слова. В этом смысле подлинное толкование, выполняя роль строительных лесов, должно способствовать смысло- и миросозиданию, происходящему в поэтическом слове, служить опорой, с помощью которой поэзия полностью развернет свой созидательный потенциал.
Однако аналогия со строительными лесами не может в полной степени прояснить, что значит завершенность строя. Строй толкования можно мыслить еще и в несколько другом, более динамичном направлении. Для иллюстрации процессуального характера толкования мы проводили параллели с музыкой, поскольку в этом виде искусства движение, развитие во времени, играют центральную роль. Если толкование должно динамически противостоять окостенению в мысли и слове, то «строй» толкования нужно также постараться определить более динамично и более музыкально. Строй толкования — это ладность и гармония, которыми оказываются связаны слова толкуемого произведения. Кажется, что в результате применения тактики промедления (внимательного вслушивания в отдельные слова гимна) толкователь разрушает единство текста, помещая каждое слово в изолированное поле его собственного значения. На деле же метод, используемый Хайдеггером, приводит к прямо противоположному: в результате осмысления отдельных слов гимна «Воспоминание» проявляются внутренние смысловые взаимосвязи, рельефнее проступает смысловая взаимопринадлежность всех ключевых слов произведения. Например, праздник из
строк 17 и 47, дружеская беседа из строки 33 и дружелюбное приветствие ветра в 1-й строфе оказываются зеркально отражающими друг друга вариациями на тему встречи, подлинного диалога, понимающего разногласья-разноголосья двух говорящих.
Здесь важно подчеркнуть, что речь идет не о логичной связности поэтического повествования и тем более не о последовательности «рассуждения», выстраиваемого поэтом. По мысли Хайдеггера, связь между словами в строчках и строками в строфах — не результат синтеза, т.е. логического сочленения грамматических конструкций. Эти связи проистекают из исконного единства, которое можно условно назвать единством умонастроения, или единством поэтической мысли, или простотой поэтического видения, однако ни одно из этих выражений не будет достаточно точно характеризовать то, что имеется здесь в виду. Скорее, речь здесь идет о простоте поэтической интуиции, которая, проникая в самые сокровенные пласты языка, т.е. к первоисточнику, откуда человек черпает понимание мира и самого себя, воплощает в слове те бытийные взаимосвязи, которыми человек связан с миром, небом, богами, своей землей и другим человеком. И если внешние логические связи между словами и строками стихотворения — это то, что мы воспринимаем непосредственным образом, то внутреннее единство, или, по другому выражению Хайдеггера, простота (не в смысле примитивности, а в смысле «несоставности», предельной смысловой замкнутости и наполненности) подлинно поэтического произведения обнаружимы только на пути истолкования9. При этом необходимо подчеркнуть, что если критерий завершенности строя толкования заключается именно в том, что оно позволяет проступить слаженным взаимосвязям между смысловыми центрами стихотворения, выявить взаимную игру их отзвуков и отражений, то здесь мы еще раз видим подтверждение процессуального характера толкования. В трактовке искомого единства в качестве не некоего фиксированного содержания, а слаженной игры взаимосвязей мы обнаруживаем то же самое сопротивление тенденции к опредмечиванию, которое уже отметили при обсуждении стремления истолкования к самоустранению. Исходная простота поэтического слова существует не в форме монументальной идеи, а в процессе диалога между строками, которые в присутствии чуткого уха как будто становятся восприимчивее друг к другу.
9 «То единое и единящее, которому сочинение обязано своею скрытой связностью, мы вначале узнаем лишь в форме еще не проясненных связей между строками и строфами» // «Dieses Eine und Einheitliche, dem das Gedicht wohl seinen verborgenen Zusammenhang verdankt, kennen wir zunächst nur in der Gestalt der undurchsichtigen Beziehungen der Strophen und \ferse» [M. Heidegger, 1992, S. 25].
«Первое условие всякого слушания — томление по недосказанному»
Темы восприимчивости и диалога возникли на нашем пути совершенно не случайно. Они неявно присутствовали и в предыдущем разборе истолковательной стратегии Хайдеггера, однако, несомненно, заслуживают отдельного разбора. Требование, которое Хайдеггер предъявляет к любому толкованию, стремящемуся прикоснуться к хрупкой области исконной поэзии, — это формирование особой чуткости и восприимчивости к слову поэта. С историко-философской точки зрения подобная задача представляется хайдеггеровским вариантом традиционной герменевтической проблемы — вопроса о том, каким требованиям должен соответствовать интерпретирующий субъект, чтобы обеспечить адекватность своей интерпретации смыслу исходного текста. Иными словами, мы сталкиваемся здесь со старой проблемой преодоления разрыва между познающим субъектом и познаваемым объектом. Здесь, однако, необходимо заострить внимание на том, что Хайдеггер не только радикально трансформирует требования, предъявляемые к интерпретатору, но и видоизменяет саму традиционную постановку вопроса.
Эти трансформации станут очевиднее при сопоставлении с традиционной моделью интерпретации (которая, конечно, будет весьма условна, поскольку не преследует никакой иной цели, кроме как служить контрастирующим примером для выявления специфики подхода Хайдеггера). Итак, в традиционной постановке вопроса разрыв между субъектом и объектом познания преодолевается путем максимально возможного лишения субъекта его субъективности: путем абстрагирования исследователя от собственных чувств, мнений, оценок, ожиданий и предпочтений, т.е. обеспечения объективности и беспредпосылочности своего подхода. Этот жест отказа от себя сопровождается мобилизацией познавательных способностей и инструментов, с помощью которых активно познающий ум стремится перешагнуть разрыв и достичь максимально полного и достоверного знания об объекте.
Вместо того чтобы предложить очередную стратегию сокращения субъект-объектного разрыва, Хайдеггер стремится снять эту проблему как таковую. Мы уже видели, как резко стратегия толкования, разработанная им, отличается от традиционного герменевтического подхода по своей задаче: вместо поиска некоего конечного содержания, она направлена на то, чтобы позволить самому тексту стихотворения заговорить в каждом его слове. А позволение заговорить с необходимостью предполагает умение истолкователя прислушаться к звучанию поэтического слова. Однако как
Хайдеггер понимает это умение слушать? Ведь здесь явно речь идет о некоем методологическом требовании, а не о простом призыве внимательно читать тексты классиков.
Действительно, здесь мы имеем дело с разработкой вполне определенной исследовательской установки, которая становится залогом аккуратного и внимательного отношения толкователя к произведению. Если «традиционный» исследователь стремится занять установку, ключевой характеристикой которой является беспред-посылочность, т.е. отказ от себя в пользу предмета (объективного носителя смысла), то в случае с хайдеггеровской моделью интерпретации не существует никакого носителя смысла, пока не появится чутко внемлющее ему ухо. Иными словами, смысл подлинной поэзии не существует где-то в эфирной области интерсубъективного и общезначимого, он всякий раз требует нашего присутствия, нашей вовлеченности, нашего слушания для собственного раскрытия. И если вначале интерпретация может приобрести видимость произвольной, основанной на субъективном мнении, то в ходе наблюдения за развертыванием толкования оказывается, что требование стать послушным тексту, отдать свою мысль во власть поэтического слова, прямо противоположно любому навязыванию тексту внешних ему смыслов. В начале пути, пишет Хайдеггер, толкователь должен
«взять на себя смелость, снова и снова проходя теми же тропами, черпая из мнимо "случайных" и "персональных" мнений, все радикальнее набрасывая и бросая себя в Бытие, водворить слово как более внятное в нем самом и поместить каждое стихотворение в его собственную весомость»10.
Мы не будем снова останавливаться на подробном разъяснении выражений Хайдеггера «водворить слово в нем самом» и «поместить стихотворение в его собственную весомость», надеясь, что это стало ясным в ходе предшествуюшего изложения. Тем не менее особое внимание следует обратить на оригинальность решения субъект-объектной проблематики, предложенного Хайдеггером.
10 «...die Willkür auf sich nehmen, in wiederholten Gängen, scheinbar aus zufälligem >heutigen< und >persönlichen< Meinen, immer entwerfender und sich loswerfender in das Seyn, das Wort als vernehmliches in sich zurückzustellen und jedes Gedicht ganz in sein eigenes Schwergewicht zu verlegen» [M. Heidegger, 1992, S. 153]. Следует обратить внимание читателя на любопытную формулировку Хайдеггера: «поместить стихотворение в его собственную весомость». Слово «весомость»возникает здесь совершенно не случайно: с помощью образов веса и тяжести (Schwergewicht) обыгры-вается важный для Хайдеггера аспект глагола dichten (сочинять, поэтически слагать) — его родство с прилагательным dicht («густой», «плотный»). Поэтическое слово — это сконцентрированный сгусток смысла.
Ведь если результатом истолкования является сам толкуемый текст, снимается необходимость установления степени адекватности толкования исходному тексту. По сути, мы имеем дело не с двумя текстами, а с единым смысловым полем, в котором толкующее и толкуемое слово — равноправные участники диалога. Это, однако, вовсе не снимает с толкования требований в строгости, а просто перемещает вопрос о его «соразмерности» толкуемому тексту в несколько иную плоскость.
Вопрос о «соразмерности» — это одновременно и вопрос о тех требованиях, которым должен соответствовать толкователь. И если о целях истолкования было сказано уже довольно подробно, то сейчас пришло время внимательнее взглянуть на саму фигуру толкователя у Хайдеггера и точнее определить, чем он отличается от традиционного образа интерпретатора. Первая проблема, которая требует более подробной разработки, — это вопрос о том, как точнее определить то, что Хайдеггер называет «послушностью» толкователя слову поэта.
Из вышесказанного должно было стать ясно, что послушность является той установкой, которая позволяет раскрыться слову поэта в наивысшей степени. Терминология «открытости» напрашивается здесь сама собой, поскольку Хайдеггер в течение лекций не раз акцентирует внимание на том, что можно было бы назвать размыкающим характером толкования. О чем идет речь? В короткой методологической заметке, которой завершается текст лекций 52-го тома, Хайдеггер употребляет для описания работы толкователя слово vordeuten — авторский неологизм, образованный из глагола deuten («разъяснять, истолковывать», но и просто — «указывать, показывать на что-то») и приставки vor-, среди значений которой самым подходящим в нашем случае представляется смысл забега-ния-вперед, предварения, приготовления.11 Разумеется, если бы слово vordeuten просто означало бы нечто вроде «предварительного толкования», это никак бы не характеризовало метод Хайдеггера. Однако при известном внимании философа к языку и его любви к игре с приставками и частицами обойти вниманием особый смысл, который несет здесь приставка vor-, — значит проигнорировать существенную мысль Хайдеггера. Внимание к слову vordeuten обнаруживает даже два его важных значения. Первое может быть извлечено из контекста предложения, в котором оно возникает, — «Überall schon vordeuten auf wesentliche Zusammenhänge in den genannten Dichtungen»: «Везде предваряюще указывать на су-
11 Duden, статья vordeuten, значение 3: «kennzeichnet in Bildungen mit Substantiven oder Vferben etwas als vorbereitend, vorausgehend».
щественные связи в названных стихотворениях». Здесь vordeuten характеризует работу истолкования как аккуратного выявления das Gedichtete, сочиненного (смысловых взаимосвязей внутри и между стихотворений) — выявления, которое поначалу существует в форме осторожного намека (vordeuten).
Тем не менее есть еще более важный аспект vordeuten, который проявляет себя только при смещении акцента с глагола на приставку. Дело в том, что уже со времени «Бытия и времени» приставка vor- стала важна для Хайдеггера в качестве маркера, подчеркивающего в глаголах аспект возможности или устремленности в будущее12. Тогда толкование в качестве vordeuten приобретает аспект заботливого приготовления к приходу: оно подготавливает почву, размыкает свободное пространство13, на котором сможет развернуться поэтическое слово. Кажется, именно этот аспект имеет в виду Хайдеггер, когда пишет, что гимну Гёльдерлина нужны свои пространство-время, нужна заранее открытая область, в которой он мог бы обнаружить свое сочиненное. Толкователь как бы приоткрывает новое пространство, в котором только и возможен диалог с поэтическим словом:
«Другая область — это стихотворение как Слово, которое имеется у нас не от себя самих, которое скорее от себя самого должно принять нас в пространство своей истины. Мы никогда не сможем "обращаться" со Словом, это оно само либо достигнет, либо обойдет нас»14.
Впрочем, эта формула нуждается в дальнейшем комментарии. Первый, естественно напрашивающийся вопрос: в чем залог того, что слово достигнет толкователя, а не пройдет мимо? Путями, позволяющими сочиненному достигнуть уха толкователя, являются уже не раз упомянутые выше тактики промедления и отклонения. Принцип отклонения удобных толкований, подсказанных здравым смыслом или метафизической традицией, как бы расчищает путь к смысловой сердцевине, тогда как медлительное пребывание
12 См., например, экспликацию бытия к смерти как забегания-вперед в предельную возможность самого себя [M. Heidegger, 2006, § 53] и разбор троичной структуры интерпретации как состоящей из точки зрения (Blickstand), направленности взгляда (Vorgriff) и горизонта видимости (SSichtweite) в «Феноменологических интерпретациях к Аристотелю» [М. Хайдеггер, 2012, с. 29—30, 44—45], которые к 1924 г. оформляются в триаду Vorblick-Vorsicht-Vorhabe.
13 Однако не только размыкает, но и расчерчивает, указывая (другой смысл deuten) на смысловые центры стихотворения — Fest, Gespräch, Fahrt, Wind, Strom, Andenken.
14 «Der andere Bezirk ist das Gedicht als das Wort, das wir nicht von uns haben, sondern das von sich aus uns aufnehmen soll in den Raum seiner Wahrheit. Mit dem Wort können wir nie <umgehen>, sondern das Wort wird uns entweder <angehen> oder uns übergehen» [M. Heidegger, 1992, S. 37].
мысли около слова позволяет ему обнаружить свою полновесность. Однако даже после указания на конкретные методы работы с поэтическим текстом может остаться ощущение, что Хайдеггер в своих методологических рассуждениях настаивает на принципиальной пассивности толкователя. Получается, что классической активной познавательной установке он противопоставляет установку на пассивное ожидание того, когда произведение само явит себя во всей своей красе. Затронутость поэтическим словом становится тогда более похожей на мистический опыт или художественное вдохновение, чем на результат философской работы. Толкователь будто бы полностью лишается собственной воли и мысли и становится орудием в руках раскрывающегося через него поэтического слова. Были бы верны такого рода выводы?
Несмотря на то что уже в силу специфики предмета, к которому обращается осмысление Хайдеггера, язык его рассуждений может вызывать ассоциации из областей художественного или мистического опыта, это не является самым существенным моментом разрабатываемой им стратегии. Вся предлагаемая статья направлена на демонстрацию именно того, что в лекциях о Гёльдерлине Хай-деггер следует вполне определенной, оригинальной и детально разработанной стратегии, тогда как в мире искусства и религиозного опыта ни о какой «методологии» получения «опыта» речи идти не может. Скорее, дело здесь заключается в том, что сама оппозиция активного и пассивного, заимствованная из классической философии, теряет здесь свою актуальность. Толкователь одновременно становится и активнее, и пассивнее своего коллеги, работающего по традиционной модели интерпретации, описанной выше. Пассивнее — потому что здесь действительно происходит гораздо более радикальный отказ от «себя» в пользу «самого текста» (см. выше об «избыточности толкования» и тактике отклонения), здесь говорение будет всегда подчиненным по отношению к слушанию, а единственным индикатором того, что ухо удалось «настроить», будет момент, когда заговорит сам текст. Однако одновременно толкователь будет активнее вовлечен в игру поэтического слова, и разъяснению этой активной роли будут посвящены заключительные рассуждения данной статьи.
Иллюзия пассивности толкователя была подсказана словами, которые в обыденном употреблении мы склонны интерпретировать в неактивном ключе: слушание, восприимчивость, затронутость. Загадка мысли Хайдеггера заключается здесь в том, что все они требуют не меньшего, а скорее даже большего напряжения мысли и чувства, чем активное говорение, познание и действие. Мы уже видели, что метод отклонения нуждается в неустанной строгости
мысли в отношении самой себя. Однако степень «активной вовлеченности» толкователя этим не ограничивается. Ведь когда Хай-деггер пишет о том, что «слово должно принять нас в пространство своей истины», под «нами» он явным образом имеет в виду не познающих субъектов, а нас в целостности нашего человеческого существа, с нашими мыслями, предчувствиями, интуициями, догадками, ощущениями. Для классической субъект-объектной модели познания это выглядит как отказ от принципа беспредпосы-лочности и поэтому как отклонение возможности обретения «истинного знания». Но на деле, наоборот, этот отказ позволяет более полно открыться постигаемому предмету: беспредпосылоч-ность редуцирует поле «интеллектуального восприятия» к сфере фактического, достоверного и логически обоснованного. Расширяя это поле за счет сферы возможного — случайных ассоциаций, интуитивных ожиданий, непроизвольных аллюзий и предощущения связности целого, толкователь становится восприимчивее к слову поэта.
Отказ от беспредпосылочности проявляет себя еще в одном требовании к толкователю. До сих пор мы обходили молчанием то, что сам Хайдеггер называет ни больше ни меньше, как «условием всякого слушания». Это особая «установка», приходящая на смену беспредпосылочности и поэтично описанная Хайдеггером как «томление по недосказанному». Томление явно не входит в число характеристик познающего субъекта. Скорее, это разновидность того, что философ еще со времен «Бытия и времени» именует расположением или настроенностью. Таинственная настроенность, которой принадлежит одна из ключевых ролей в развертывании толкования, не совпадает ни с эстетическим опытом от произведения, ни с мимолетными душевными состояниями, которые, наоборот, не позволяют полностью вручить себя во власть сочиненного. Тема «настроения» проходит сквозной нитью через весь текст лекций 52-го тома, возникая и в связи с методологическими размышлениями, и с содержательным анализом гимна Гёльдерлина. Что же следует понимать под настроенностью?
Как и многие категории нашего предыдущего разбора, настроенность можно рассмотреть через музыкальную аналогию. Подобно тому, как из струн инструмента можно извлечь гармоничную музыку только в том случае, если они настроены, т.е. приведены в определенное соответствие друг с другом, точно так же и толкование должно быть в одном ладу с поэтическим произведением. Что это означает? Это значит, что мысль толкователя и поэта должна исходить из одного источника, быть направлена на поиск неких исходных смыслов, и в этой настроенности на То же Самое
будет найден первый и последний критерий конгениальности. Только из единой настроенности возникает подлинный диалог, первостепенная важность в котором принадлежит не тому, о чем говорится (содержанию), а тому, чем и как настроены поэт и толкователь: «...существенно то, что настраивает разговор», «wesentlich ist das, was das Gespräch stimmt»15.
Требование, на которое классическая философия была склонна закрывать глаза, подразумевает, что толкователь должен разделять с Поэтом тягу к поиску источника, к недосказанному и невыразимому, к проникновению в те же глубокие пласты языка, в которых отливается самопонимание человека, его связь с родиной, миром, божествами и другими людьми. Из единой настроенности рождается подлинный разговор, в котором слушание и говорение обнаруживают свое исконное единство (поэтому слушание и является условием вступления в диалог с традицией). В толкованиях к гимну Гёльдерлина Хайдеггер предлагает рассуждение, в котором так рельефно проступает существо диалога, к которому должно стремиться толкование:
«В разговоре сказывается то, чем изначально настроено сердце, то, во что оно изначально себя поместило. Через это выговоренное и сам разговор впервые становится уместным, т.е. ладным. Однако выговоренное в разговоре не исчерпывается сказанным в нем. Выговоренное в разговоре — это в то же время и услышанное. Высказанное и услышанное — это одно и то же, отчего и настоящее слушание является исконным повторением-вновь, а не простым повторением-за. Точно так же и подлинное высказывание и способность-высказывать всегда уже подразумевают в себе слушание. Лишь поскольку мы разделяем сказанное и услышанное на рот и ухо, а эти два инструмента на вид отличны друг от друга, мы редко осознаем, что говорение и слушание не просто принадлежат друг другу, но являются одним и тем же в некоем существенном смысле. Поскольку же они суть одно и то же, то и то, что высказано и услышано, тоже должно быть одним и тем же. Отсюда проистекает то редкое чудо, что тем, кто вовлечен в подлинный Разговор, всегда нужно сказать друг другу все, и при этом — совершенно ничего»16.
15 [M. Heidegger, 1992, S. 158].
16 «Im Gespräch wird gesagt, was das Herz anfänglich durchstimmt, worein es sich geschickt hat. Durch dieses Gesprochene ist das Gespräch erst selbst schicklich und d.h. gut. Das Gesprochene des Gesprächs erschöpft sich aber nicht im Gesagten. Das Gesprochene des Gesprächs ist zugleich das Gehörte. Das Gesagte und Gehörte ist das Selbe, weshalb ja auch das echte Hören ein ursprüngliches Wiedersagen ist und kein bloßes Nachsagen. Insgleichen ist das echte Sagen und Sagenkönnen in sich schon ein Hören. Nur weil wir Sagen und Hören auf Mund und Ohr verteilen und diese Werkzeuge im Aussehen verschieden sind, erkennen wir selten, daß Sagen und Hören nicht nur zusammengehören, sondern in einem wesentlichen Sinne das Selbe sind. Weil sie dies sind, muß auch das,
В ходе наших рассуждений был рассмотрен ряд методологических приемов, которыми руководствуется Хайдеггер в своей работе с текстами Гёльдерлина: тактика промедления и отклонения, метод конструктивной тавтологии и принцип поиска взаимосвязей между смысловыми центрами гимнов. Мы взглянули на те необычные требования, которые Хайдеггер предъявляет к толкованию, осмеливающемуся на поиск сочиненного (das Gedichtete) в произведении: это, во-первых, требование изначальной настроенности, а во-вторых, принцип «снятия» толкования в слове поэтического произведения. Разумеется, для более глубокого понимания оригинальной стратегии чтения, предложенной Хайдеггером, необходимо проследить за содержательным раскрытием этих методологических принципов в работе Хайдеггера с поэзией Гёльдерлина — такому анализу найдется свое место и придет свое время. Освоение новых способов чтения и мышления, разработанных в текстах Хайдеггера, представляется задачей исключительной важности. Для философа предложенные им новые методологические принципы должны были способствовать приближению к истокам поэзии Гёльдерлина, вступлению в подлинный диалог с поэтом. Если мы согласимся с тем, что мысли Хайдеггера хотя бы на мгновение удалость прикоснуться к тем же поэтическим истокам мысли и слова, это означает, что при чтении хайдеггеровских работ на нас зеркально проецируются те же самые требования, что он предъявлял к чтению текстов поэта. Возможно, освоение этой стратегии чтения хотя бы немного подготовит нас к диалогу с философом — диалогу, для которого, по словам Вальтера Бимеля, пока что отсутствует достойный собеседник17.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Хайдеггер М. Феноменологические интерпретации Аристотеля. СПб., 2012.
Biemel W. Poetry and language in Heidegger // On Heidegger and language. Northwestern University Press. 1972.
Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd 52: Hölderlins Hymne «Andenken». Frankfurt am Main, 1992.
Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd 70: Über den Anfang. Frankfurt am Main, 2005.
Heidegger M. Sein und Zeit. Tübingen, 2006.
was gesagt und was gehört wird, das Selbe sein. Daher stammt das Seltene Wunder, daß die, die im Gespräch sind, sich immer wieder alles zu sagen haben und stets zugleich nichts» [M. Heidegger, 1992, S. 160].
17 Cm.: [W. Biemel, 1972, P. 68].
