CC BY
99
УДК 82-1/29
ПОЭТИКА ЗАСТЫВШЕГО МГНОВЕНИЯ В СТИХОТВОРЕНИЯХ ГЕОРГИЯ ИВАНОВА И БОРИСА РЫЖЕГО
Семина А. А.
В статье рассматриваются особенности поэтики Г. Иванова и Б. Рыжего, проявившиеся в тех стихотворениях, в которых авторы стремятся воссоздать образ остановившегося мгновения. В поэзии Г. Иванова подобные стихотворения содержат описания картин, воспоминаний, а также предсмертных мгновений и единичных ощущений лирического героя; в лирике Б. Рыжего чрезвычайно важным оказывается образ фотографии, который не только присутствует в стихотворениях на содержательном уровне, но и выстраивает поэтический текст в соответствии с собственными канонами. Ключевые слова: Г. Иванов, Б. Рыжий, «стихотворения-картины», «стихотворения-фотографии», визуальность, поэтика.
THE POETICS OF A LINGERING MOMENT IN GEORGY IVANOV'S AND BORIS RYZHY'S LYRICS
Semina A.A.
The article compares G Ivanov's and B. Ryzhy's poetics appealing to the poems, in which these authors try to create an image of a lingering moment. In G Ivanov's poetry such lyrics contain descriptions of pictures, recollections, near-death experiences and singular feelings of a persona; in B. Ryzhy's lyrics it is an image of a photograph which becomes extremely important for him. This image presents in B. Ryzhy's lyrics not only as an element of the plot, but it forms a poetic text according to its own rules sometimes. Keywords: G Ivanov, B. Ryzhy, "poems-pictures", "poems-photographs", visuality, poetics.
Влияние поэзии Г. Иванова на художественный мир Б. Рыжего исследователями отмечалось не раз. Так, в своих работах данную тему затрагивали А. Арьев [1], Н. Непомнящих [8], а биографические исследования И. Фаликова [14] и Ю. Казарина [7], посвященные Б. Рыжему, свидетельствуют не только о знакомстве последнего с творчеством Георгия Иванова, но и об особом, личном отношении Б. Рыжего к «первому поэту эмиграции».
Влияние, оказанное Г. Ивановым на Рыжего, несомненно. Однако необходимым условием соответствующей «рецепции» должно было явиться некое глубинное «родство» поэтов, обусловившее выбор Б. Рыжего. И действительно, между ними много общего. Оба поэта тяготеют к предельной музыкальности лирического выражения, что многократно подчеркивалось литературоведами: «Музыка для него [Георгия Иванова. - А.С.], как и для символистов, является бесспорной идеальной первоосновой вселенной» [11. с. 13]; «Музыка была основой существования Бориса Рыжего. В его стихах на вербальном уровне слово и понятие «музыка» являются наиболее частотными. Музыка в его поэзии - это и лейтмотив, и концепт, и макротема» [7, с. 59]. Вместе с тем необходимо отметить, что, наряду с музыкальным, изобразительное начало также было значимым для обоих поэтов: «Первое его увлечение было рисование. Он так хорошо рисовал в младших классах, что учитель рисования стал считать его будущим художником... Георгий Иванов, вспоминая те дни, когда он просто бредил живописью, рассказывал мне, что он постоянно, глядя на какой-нибудь пейзаж или на каких-нибудь людей,
представлял их себе картинами в рамах» [9, с. 253]; «Борис был очень увлекающийся человек: если он рисовал, то говорил, что станет великим художником» [7, с. 49].
Несмотря на приведенные биографические свидетельства, подтверждающие особое внимание авторов к области изобразительного искусства, изобразительные аспекты их поэтики на сегодняшний день практически не исследованы. Вместе с тем изучение наследия поэтов в данном ключе представляется необходимым: ни у какого другого русского поэта нет столь великого множества «картинных» стихотворений, как у Г. Иванова; ни один из русских поэтов не обращается к образу фотографии столь регулярно, как Б. Рыжий (о чем свидетельствуют и названия некоторых стихотворений: «Фотография», «Из фотоальбома», «Есть фотография такая.»). Именно в стихотворениях этих авторов часто можно увидеть, как «останавливается» время и лирический герой подробно фиксирует свое ощущение неповторимого, единичного мгновения. Большинство подобных произведений Г. Иванова составляют те стихотворения, в которых поэт описывает изображенное на той или иной картине / гравюре / литографии; в наследии Б. Рыжего данные тексты можно условно назвать «стихотворениями-фотографиями», «стихотворениями-фильмами», а также такими стихотворениями, которые воссоздают мгновение, остановленное скульптором в камне («За чугунной решеткой» и др.). В рамках данной статьи более значимым представляется обратиться к «стихотворениям-фотографиям» Б. Рыжего, поскольку именно они типологически родственны соответствующим стихотворениям Г. Иванова и в
большей степени отвечают стремлению автора зафиксировать тот или иной момент. В текстах Б. Рыжего данные стихотворения условно можно разделить на две группы: это непосредственно «стихотворения-фотографии», содержащие те или иные авторские указания на их межвидовую природу, а также стихотворения, представляющие собой фотографическую фиксацию некого «кадра», но лишенные соответствующих авторских обозначений. По причине того, что на данный момент полного собрания поэтических текстов Б. Рыжего не существует, говорить о количественном соотношении «стихотворений-фотографий» в его лирике едва ли возможно, однако в книге «Стихи», изданной в 2016 г., из 292 стихотворений текстов, обладающих теми или иными признаками «стихотворений-фотографий», насчитывается не менее 25.
Стихотворения, запечатлевающие
«остановившиеся» мгновения, у обоих поэтов выступают символом победы человека - посредством искусства - над временем, способностью его творений и его памяти преодолеть неизбежность смерти и разрушения, что непосредственно самому художнику не дано. Иногда в подобных стихотворениях присутствует не только описание той или иной картины, но и рефлексия по поводу судьбы тех, кто ее когда-либо созерцал. Так, в стихотворении «Кофейник, сахарница, блюдца...» лирический герой Г. Иванова противопоставляет персонажей росписи фарфоровых чашек их смертным зрителям: «И столько губ и рук касалось, / Причудливые чашки, вас, / Над живописью улыбалось /Изысканною - столько глаз. /И всех, и всех давно забытых /Взяла безмолвная страна, /И даже на могильных плитах, / Пожалуй, стерты имена» [6, с. 100 - 101]. «Игрушечный» мир фарфоровой росписи, на первый взгляд, такой хрупкой, в итоге оказывается долговечнее жизни нескольких поколений, тем самым выявляя трагическую хрупкость человеческого бытия: «А на кофейнике пастушки / По-прежнему плетут венки» [6, с. 101]. Данный мотив чрезвычайно характерен для Г. Иванова, хотя приведенное стихотворение относится к раннему сборнику «Вереск» (1916), который еще не пронизан «чувством катастрофы» [4, с. 3], свойственным мироощущению поэта после эмиграции.
Фотография в поэзии Б. Рыжего также выступает носительницей особой связи, соединяя в одном мгновении прошлое, настоящее и будущее. Как и в рассмотренном выше стихотворении Г. Иванова, наибольшей выразительности этот образ достигает тогда, когда людей, непосредственно с ним связанных, уже нет в живых: в случае Б. Рыжего снимок выступает своего рода субститутом реальности, в которой появление человека уже невозможно, предлагая созерцающему фотографию иную, альтернативную реальность. В одном из подобных стихотворений
лирический герой, размышляя о месте своего будущего захоронения, просит зарыть свой прах «на безымянном кладбище свердловском», желая и после смерти быть рядом с близкими людьми. «Оживляет» образы ушедших в небытие друзей героя и его самого неизвестная женщина, рассматривающая фотоальбом с их снимками: «Она откроет голубой альбом, / где лица наши будущим согреты, / где живы мы, в альбоме голубом, /земная шваль: бандиты и поэты» [10, с. 215]. Примечательно, что смерть, являющаяся для запечатленных на фотографии людей «будущим», заставляет женщину рассматривать их лица под другим ракурсом - с большей теплотой и сочувствием («где лица наши будущим согреты»), В то же время, в противовес актуальной для данной женщины реальности, изображенные на снимке, люди еще живы, а значит, фотография позволяет ей увидеть их такими, какими в реальности увидеть их было бы невозможно: происходит «наложение» восприятия их как живых на знание об их смерти и сопутствующую этому знанию смену угла зрения, вследствие чего создается неповторимое «бытийное» восприятие людей, запечатленных в «бытовой» обстановке. Упоминаемые в одной строке и уравненные определением «земная шваль» бандиты и поэты в очередной раз подтверждают мысль о равенстве всех не только перед смертью, но и перед объективом фотоаппарата: кого бы ни запечатлевал снимок, этот человек навсегда обретает бессмертие и право на «теплый» взгляд со стороны просматривающих альбом.
В ранних стихотворениях Г. Иванова описание картин можно назвать преобладающим (неслучайно первая книга автора названа в честь картины его любимого художника Антуана Ватто - «Отплытье на о. Цитеру»). Вместе с тем стремление «остановить мгновение» не покидало поэта на протяжении всего творческого пути, обогащаясь новым, трагическим смыслом. В более поздних подобных стихотворениях Г. Иванов обращается главным образом к воспоминаниям, ставшим для поэта священными после разъединения с Петербургом, либо фиксирует отдельные состояния лирического героя в изгнании и моменты «прозрения» неких высших смыслов, открывающихся поэту. Так, в следующем тексте поэт запечатлевает ощущение героя, уже не отдающего себе отчет в собственных воспоминаниях и стремящегося от них освободиться, чтобы получить последнюю, уже не ограниченную ничем свободу: «Закроешь глаза на мгновенье /И вместе с прохладой вдохнешь / Какое-то дальнее пенье, / Какую-то смутную дрожь. / И нет ни России, ни мира, / И нет ни любви, ни обид - / По синему царству эфира / Свободное сердце летит» [6, с. 275]. Перекликается с приведенным стихотворением и другое, также написанное в эмиграции: «В глубине, на самом дне сознанья, / Как на дне колодца - самом дне - /
Отблеск нестерпимого сиянья / Пролетает иногда во мне...» [6, с. 289].
Обращение к поэтике застывшего мгновения во многом связано у Г. Иванова со стремлением увековечить воспоминания о жизни «на берегах Невы», где поэт был счастлив. Особая сила выразительности подобных стихотворений достигается благодаря резкому контрасту «тогда» и «теперь»:
Ты не расслышала, а я не повторил.
Был Петербург, апрель, закатный час,
Сиянье, волны, каменные львы...
И ветерок с Невы
Договорил за нас.
Ты улыбалась. Ты не поняла,
Что будет с нами, что нас ждет.
Черемуха в твоих руках цвела...
Вот наша жизнь прошла,
А это не пройдет [6, с. 438].
Для подобных стихотворений чрезвычайно характерно «чувство присутствия», создаваемое рядом назывных предложений («Петербург, апрель, закатный час, сиянье, волны, каменные львы.»). Временная и пространственная дистанции между описываемым событием и героем стираются: «размывая» границы действительности, его внимание перемещается в хронотоп дорогого прошлого, так что герой ощущает себя по-прежнему «там», «дома»: «И совсем я не здесь, / Не на юге, а в северной царской столице. / Там остался я жить. Настоящий. Я - весь. / Эмигрантская быль мне всего только снится - / И Берлин, и Париж, и постылая Ницца» [6, с. 586]. Парцелляция («Там
остался я жить. Настоящий. Я - весь»), выделяющая значимые смысловые компоненты -строфы, подчеркивает противопоставление подлинной жизни в Петербурге эмигрантскому «сну» - существованию, которое герой жизнью назвать не может.
Хотя мотив «идеального прошлого» является сквозным в мировой элегической поэзии, особого внимания заслуживает частотность обращения к нему Г. Иванова и Б. Рыжего - поэтов ХХ, а не «элегического» XIX века. При этом, несмотря на склонность Б. Рыжего к пародированию традиционных жанров, во многом обусловленную эпохой, присутствуют в корпусе его текстов и «подлинные» элегии. Так, например, герой следующего стихотворения называет себя умершим после некоторых счастливых событий, тем самым противопоставляя последующее «прозябание» потерянной Жизни и «отменяя» его: «И когда бы плёнку прокрутили / мы назад, увидела бы ты, / как
пылятся на моей могиле / неживые желтые цветы. / Там я умер, но живому слышен / птичий гомон, и горит заря / над кустами алых диких вишен. / Всё, что было после, было зря» [10, с. 317]. Обращение к образу пленки, которую можно «прокрутить» назад, является частью метафоры «жизнь - кинофильм», достаточно частотной в лирике Б. Рыжего. Наиболее полно данная метафора реализуется в стихотворении «Где обрывается память, начинается старая фильма.» [10, с. 281], подробно проанализированном К. Верхейлом [3].
Важно отметить, что в поздних стихах Г. Иванова фиксируемое мгновение часто оказывается предсмертным - как, например, в известном стихотворении «Синеватое облако.»,
представляющим собой внутренний монолог лирического героя за несколько минут до самоубийства. Текст последовательно отражает впечатления, на первый взгляд обычные, но обладающие для героя огромным значением, поскольку они становятся последними для него. Особенно выразительными выглядят его образные ассоциации, которые кажутся нелепыми, но благодаря значимости момента наполняются высшим смыслом («Все какое-то русское - / (Улыбнись и нажми!) / Это облако узкое, / Словно лодка с детьми...» [6, с. 288]). Исключительная выразительность подобных стихотворений достигается также за счет конфликта между последними надеждами героя и неумолимой безысходностью действительности: «А небо было в розах и в огне / Таких, что сердце начинало биться... / Как будто все обещанное мне / Сейчас, немедленно, осуществится» [6, с. 350].
В «стихотворениях-фотографиях» Б. Рыжего мгновение также зачастую оказывается остановлено самой смертью: так, в стихотворении «Север» поэт апеллирует к теме смерти, изображая мертвеца. Персонаж был обнаружен лирическим героем и описан в деталях: «Он лежал под звездою алмазной / и глядел из-под хвои и сучьев - / безобразный, богатый, трёхглазый» [10, с. 24]. Метафора «человечья руина» переводит изображение во вневременной план, уподобляя мертвеца развалинам древних памятников и тем самым подчеркивая обретенное им право на собственное величие: «человечья руина лежала / и глядела в лицо небосводу» [10, с. 24]. В присутствии подобного, уже обращенного к вечности человека герой ощущает собственную ничтожность и испытывает чувство вины («даже вздох свой считаю преступным»).
Сопоставление поэтических и
фотографических методов изображения
исследователями проводилось не однажды. «Использование в качестве литературных тропов приемов фотографа может отразить не только статичность или динамичность произведения,
детализированность или размытость образа; отображение в слове взгляда фотографа или фотографируемого, а часто и зрителя может расширить время и пространство» [13]. По мнению О. Северской, «поэтический текст и фотография имеют сходную ритмическую организацию» [12].
Часто признаками подобных «стихотворений-фотографий» становятся указательные частицы «это», «вот», на что указывал еще Р. Барт, правда, обращаясь к фотографии, а не к соответствующему поэтическому тексту: «Фотография это не что иное, как непрерывный зачин из этих «Посмотри», «Взгляни», «Вот тут», она пальцем указывает на некоего визави...» [2]. Среди «стихотворений-фотографий» Б. Рыжего присутствуют тексты, начинающиеся именно таким образом: «Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом...» [10, с. 342], «Вот здесь давным-давно...» [10, с. 174],
«Вот дворик крохотный в провинции печальной...» [10, с. 151]. Стихотворение «Разговор с Богом» также, хотя и не содержит соответствующих отсылок, представляет собой разговор лирического героя с Богом во время просмотра фотографии:
— Господи, это я мая второго дня.
— Кто эти идиоты?
— Это мои друзья. [10, с. 353]
Указательная частица «это» и указательное местоимение «эти» свидетельствуют о том, что Бог и герой обращаются к чему-то, скрытому от читателя, но присутствующему в окружающей их реальности -а именно, фотографии. Последующее обращение героя к Богу («- Э, не рви на куски. На кусочки не рви, мерзостью назови, ад посули посмертно, но не лишай любви високосной весной, слышь меня, основной!» [10, с. 353]) подтверждают данное соображение. Фотография, запечатлевшая то, что Бог, по представлению героя, может назвать «мерзостью», для самого героя выступает символом любви, запечатленной в кадре, - любви, являющейся для героя основой бытия («слышь меня, основной!»).
Как и для приведенного выше стихотворения, в большинстве случаев для стихов Б. Рыжего подобного рода характерна ироническая тональность, которая как бы «оттеняет» ностальгическую ноту, закономерно обусловленную обращением к хронотопу «идеального прошлого», либо к тем моментам, когда лирический герой был счастлив. По той же причине иронией пронизаны практически все стихотворения Б. Рыжего, посвященные близким друзьям, - как, например, в следующем «стихотворении-фотографии»: «А это я в костюме «Baltman» / сижу, в штиблетах «Salamander» - / красивый, молодой, усталый, / как трансконтинентальный лайнер» [10, с. 244]. Как во
многих «стихотворениях-фотографиях», в
приведенном тексте хронотоп изображения задается назывным предложением: «Брега Невы». В соответствии с канонами жанра подробно описывается фон и - по порядку - называются лица, зафиксированные на снимке: «На фоне килек и стаканов / сидим, не хочим встать со стулов. / Леонтьев, Пурин и Кирдянов. / Кирдянов - это Алимкулов» [10, с. 244]. Эрративы [5] «не хочим» и «стулов» выступают признаками иронии автора - как и его сравнение собственного изображения на фотографии с трансконтинентальным лайнером.
Подобной самоиронией пронизаны также стихотворения Б. Рыжего, где автор говорит о себе как о поэте. Подтверждение этому можно увидеть и в следующем «стихотворении-фотографии»: «В Свердловске живущий, / но русскоязычный поэт, / четвёртый день пьющий, / сидит и глядит на рассвет. / Промышленной зоны / красивый и первый певец / сидит на газоне, / традиции новой отец» [10, с. 320]. Как и в предыдущих случаях, изображение на фотографии передается назывными предложениями: «Венок из ромашек, / спортивные, в общем, штаны, / кроссовки и майка...» [10, с. 320].
Подводя итоги, можно сделать вывод, что в творчестве Г. Иванова и Б. Рыжего образ остановившегося мгновения получил всестороннее воплощение. Если в поэзии Г. Иванова при обращении к данной теме можно проследить эволюцию (в ранних стихотворениях - описания картин, в более поздних - фиксация петербургских воспоминаний, воссоздание предсмертных мгновений и единичных ощущений лирического героя), то в лирике Б. Рыжего подобного развития не обнаружено: на протяжении всего творческого пути поэт прибегает к образу фотографии, наделенному для него особым значением. Выступая связующим звеном между настоящим, прошлым и будущим, фотография у Б. Рыжего присутствует не только в текстах, содержащих соответствующие авторские указания, но и в тех стихотворениях, которые лишены специальных отсылок к фотоискусству, но являются фотографическими по своей сути. Характерными чертами при обращении поэта к стихам подобного рода становятся указательные частицы «вот», «это», назывные предложения, ироническая тональность описания, а также особый, «внебытовой» угол зрения, в соответствии с которым изображаемое видится лирическим героем в системе координат не только земного существования, но и вечности. Как и для Б. Рыжего, для Г. Иванова при обращении к подобным стихотворениям характерно употребление назывных предложений, создающих у читателя «эффект присутствия», а также апелляция к вечности, выступающей прерогативой изображений, но не человека, их созерцающего. В этом отношении
изображения в стихотворениях Г. Иванова также выступают в роли своеобразной связи времен, соединяя невидимой нитью всех, кто когда-либо останавливал на них взгляд и любовался мгновением, остановленным задолго до этого их создателем.
Литературоведение
Список литературы
1. Арьев А.Ю. Блок, Иванов, Рыжий. О стихах Бориса Рыжего [Электронный ресурс] // Звезда, 2009. № 9. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/zvezda/2009/9/aa12.html (дата обращения: 30.09.2016).
2. Барт Р. Camera lucida. М., 1997.
3. Верхейл К. Жить по кругу или жить по прямой? О стихотворении Бориса Рыжего «Где обрывается память, начинается старая фильма.» Заметки к докладу // Борис Рыжий: поэтика и художественный мир: сб. науч. статей и докл. / под ред. Н.Л. Быстрова, Т.А. Арсеновой. Москва; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2015. С. 113 - 128.
4. Гапеенкова М.Ю. Трагизм мироощущения в эмигрантской поэзии Георгия Иванова: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2006.
5. Гусейнов Г.Ч. Берлога веблога. Введение в эрратическую семантику [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www.speakrus.ru/gg/microprosa_erratica-1.htm (дата обращения: 30.09.2016).
6. Иванов Г.В. Собрание сочинений в 3-х томах. Т. 1. М.: Согласие, 1993 - 1994.
7. Казарин Ю.В. Поэт Борис Рыжий. Москва; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2016.
8. Непомнящих Н. «Чувство смерти» в поэзии Бориса Рыжего // Борис Рыжий: поэтика и художественный мир: сб. науч. статей и докл. / под ред. Н.Л. Быстрова, Т.А. Арсеновой. Москва; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2015. С. 141 - 158.
9. Одоевцева И.В. На берегах Сены. СПб.: «Лениздат», «Команда А», 2014.
10. Рыжий Б.Б. Стихи. СПб.: Пушкинский фонд, 2016.
11. Рылова А.Е. Георгий Иванов и русский символизм: дис. ... канд. филол. наук. Шуя, 2006.
12. Северская О.И. Поэтическая фотография // Русская речь, 2011. № 4. С. 25 - 30.
13. Сухоева Д.А. О фотографической поэтике В.Ф. Ходасевича («Соррентинские фотографии») // Зримое слово, говорящий образ: литература и фотография: Материалы конференции [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://discours.philol.msu.ru/uploadedfiles/conferences/zrimoeslovo/suhoeva.pdf (дата обращения: 30.09.2016).
14. Фаликов И.З. Борис Рыжий. Дивий камень (серия ЖЗЛ). М.: Молодая гвардия, 2015.
Об авторе
Семина Анна Андреевна - аспирант, кафедра истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова,
seminaaa@yandex. ru
