CC BY
228
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2011, № 6 (2), с. 35-39
УДК 821.161.1
ПОЭТИКА ЦИКЛА А.С. ПУШКИНА «ПЕСНИ ЗАПАДНЫХ СЛАВЯН»
(к проблеме онтологии имени)
© 2011 г. Э.М. Афанасьева
Кемеровский госуниверситет
elmira_afanaseva@mail.ru
Поступила в редакцию 11.03.2011
Исследуется поэтика цикла А.С. Пушкина «Песни западных славян» с учетом религиозномагических, фольклорных, ментально-этнических моделей воплощения и осмысления имени.
Ключевые слова: А.С. Пушкин, цикл, «Песни западных славян», онтология имени.
В истории исследования поэтики цикла «Песни западных славян» значительное внимание уделялось двойной мистификации, в которую вовлечены тексты «La Guzla» П. Мериме, а вслед за ними и эстетическая мистификация Пушкина [1; 2]. По-прежнему активно изучается характер циклообразования [3; 4; 5], отдельный интерес представляет стиховедческий анализ «Песен западных славян» в соотнесении с народным стихом, а также анализ фольклорной поэтики текстов [6; 7]. В данной работе поднимается вопрос, до конца не осмысленный в пушкинистике. Сквозным мотивом цикла является мотив имени, который соотносится с разными сферами человеческой жизни: от бытовой до бытийной. Этот мотив формирует специфическую модель мира, с одной стороны, ориентированную на ментальное самосознание нации (что подчеркивается названием цикла), с другой - обращенную к общечеловеческим ценностям.
К моменту создания цикла (1833-1834) в художественной системе Пушкина уже сформирована философская основа актуализации имени в контексте персонального мифа («Моя родословная», «Что в имени тебе моем?»), разработаны такие варианты темы, как «утаенное» (например, «Редеет облаков летучая гряда»), «чужое» имя, «имя-риза» («Борис Годунов»), «нулевое имя» («Граф Нулин») и др. Как представляется, в «Песнях западных славян» система номинологических мотивов создает условие для их осмысления на новом уровне литературоведческого анализа.
В названии цикла «Песни западных славян» есть указание на ментально-этническую природу сюжетов и ситуаций текстов. Пушкин, ссылаясь в предисловии на сборник П. Мериме «La
Guzla», между тем формирует собственную композицию, расставляя собственные эстетические акценты. Прежде всего, в «Песнях западных славян» очевиден избирательный подход к переводам первоисточника [2, с. 166-167; 4]. Кроме того, прозаические французские тексты в русском контексте обретают поэтическую форму. В диалоге Пушкина с Мериме французский язык становится посредником между двумя родственными культурными традициями славян, соответственно включение в мистификацию формирует межкультурный диалог. В предисловии к циклу намечены следующие модели перехода из одной языковой сферы в другую. Безымянный издатель «Гюзлы» якобы собирал песни полудикого племени, в подлинность которых поверил Мицкевич, а какой-то ученый немец написал о них диссертацию [8, с. 334336]. Таким образом, в предисловии усиливается акцент на межкультурном диалоге, в который включены польский поэт, немецкий исследователь и русская публика. Тут же вскрывается интрига: неизвестный собиратель оказывается знаменитым Мериме, опубликовавшим на французском языке прозаический перевод славянских песен. Далее Пушкин помещает письмо Мериме, где говорится о мистификации. Соответственно пушкинские тексты - это не перевод перевода, а русификация французского первоисточника, явившегося основой воплощения целостного авторского замысла.
В «Песнях западных славян» очевидна авторская ориентация на фольклорные жанры (исторические песни, мифологические рассказы, предания и др.), при этом особая роль отводится народной балладе [7, с. 14-17], которая, в отличие от уже утвердившейся литературной романтической баллады, воссоздает семейно-бытовой
конфликт, иногда введенный в исторический контекст. Балладные сюжеты большинства текстов, условно говоря, персональны: лирическое событие концентрируется вокруг судьбы конкретного лица, чье имя выносится в название произведения: «Янко Марнавич», «Федор и Елена», «Гайдук Хризич», «Марко Якубович», «Яныш королевич». Имя формирует специфический культурный акцент, создает образ личности данного этноса. Частная история отдельных персонажей соотнесена в цикле с героической (или дегероизированной) судьбой: «Бонапарт и черногорцы», «Песня о Георгии Черном», «Воевода Милош». Прием имявоплоще-ния проецируется и на творческое начало. С одной стороны, очевидна установка на фольклорную природу «Песен...», с другой - за фольклорным текстом закрепляется авторство (явление, нехарактерное для народного творчества): «Похоронная песня Иакинфа Маглановича». Введение имени автора похоронной песни сопровождается обширным комментарием к биографии певца, составленной, по словам Пушкина, Мериме. Этот прием усложняет взаимодействие реального и условного, авторского и фольклорного планов циклообразования [5, с. 139-140]. Имя оказывается в состоянии зыбкой сферы взаимодействия авторского замысла с предполагаемым первоисточником.
Поэтика цикла придает имени особую функцию: оно становится микромиром, концентрирующим в себе масштаб национального, славянского мировоззрения. Это - внешний смысловой уровень. Помимо номинологической актуализации в названиях текстов, имя соотносится и с процессом сюжетообразвания. Очевидно влияние потенциальных возможностей имени на судьбы балладных героев и на весь миропорядок. Последний случай представляет отдельный интерес.
Онтологические границы имени начинают формироваться уже в первых песнях цикла. Мрачный колорит, тревожные предсказания, беда неминуча [8, с. 337], нависшая как над всем миром, так и над отдельными героями, -экспозиция цикла. В первой песне «Видение короля» мотив мнимого ночного спокойствия постепенно трансформируется в пророческие видения короля во время ночного бдения. Балладный герой становится носителем провиденциального знания, ему одному открывается трагическая перспектива: Но никто барабанов не слышит, / Никто света в церкви божией не видит, /Лишь король то слышал и видел [8, с. 337]. Лирическое событие связано с двумя знаковыми пространствами: царские палаты, куда проникает
предчувствие беды, и церковь Божия, где возникает пророческое виденье. Финальное четверостишие вводит авторскую надпозицию: отстраненный взгляд на весь город, озаренный луной. Сюжет страшного видения основан на мотиве мученичества, которое принимает на себя король в оскверненной врагами-мусульманами церкви. В кульминационный момент, когда страдания короля достигают пика, звучит молитва:
Громко мученик господу взмолился:
«Прав ты, боже, меня наказуя!
Плоть мою предай нарастерзанье,
Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»
[8, а 339].
Вместе с молитвой в цикле утверждается идея сверхимени, имени Божьго, организующем онтологические границы мира людей, верующих в его святость. Сакральное имя гармонизует миропорядок, концентрирует в себе представления о жизни, смерти и бессмертии. В пушкинистике уже указывалось на связь этого текста с Иисусовой молитвой (Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного) [9, с. 333], основу которой составляет Божественное имя. В христианском учении «Об умном молитвенном делании» Иисусовой молитве отводится особая функция: правильное, вдумчивое произнесение Имени есть первый шаг к постижению божественной природы молитвенного богообщения [10].
Для героя баллады «Видение короля» молитвенным словом отмечены важнейшие сюжетные события: вход в церковь, испытание в твердости веры и выход из церкви. Действенная сила Божественного имени и молитвенного слова находит в балладе зримое воплощение:
При сем имени церковь задрожала,
Все внезапно утихло, померкло, -
Все исчезло - будто не бывало.
[8, с. 339].
Призывание Бога, с одной стороны, прерывает страдания мученика, с другой - завершает балладный сюжет видения, наделяя его провиденциальной функцией [ср.: 2, с. 124].
Онтология сакрального имени формируется в цикле под воздействием евангельского сюжета преображения Господня. В трех Евангелиях (от Матфея, Марка и Луки) преображение Иисуса на Фаворе соотнесено с поучением об утверждении веры через отречение от всего бренного, когда возможно познание чуда Имени (ибо никто, сотворивший чудо именем Моим,
не может вскоре злословить меня [Мк. 9, 39]). Вслед за мотивом чуда имени в «Песнях западных славян» возникает мотив божественного преображения.
В основе сюжета второй баллады «Янко Марнавич» - ситуация братоубийства. Обострение конфликта связано с религиозной мотивировкой, герои были по богу братья [8, с. 340], таким образом, братоубийство вскрывает грех богоотступничества. Искупление греха связано с осознанным возвращением кающегося героя в церковь Спаса, в которой когда-то совершался обряд братованья. Четырехкратное упоминание Спаса делает этот образ значимым в балладном контексте. Рождению Христа, по новозаветному преданию, предшествовало открытое Иосифу пророчество о том, что Мария Родит же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо он спасет людей Своих от грехов их [Матф. 1, 21]. Приобщение пушкинского героя к сакральному имени Спаса и к идее искупления, так же как и в первой песне цикла, связано с мотивом молитвы, произнесение которой актуализирует светозарную ипостась божественной сущности, вызывающую ассоциации с фаворским преображением Иисуса.
Начальные тексты «Песен западных славян» утверждают в цикле проблему сверхимени как сакрального ориентира, на фоне которого развиваются сюжеты остальных произведений.
В четвертой песне цикла («Федор и Елена») функциональные возможности имени преобразуются, формируется новый взгляд на природу именного знака в системе славянского мировоззрения, в которой параллельно с религиозными верованиями сохраняются языческие представления о жизни. Героиня клянется пречистым именем Марии [8, с. 345], но в то же время испытывает на себе воздействие «черной магии». Ситуация, воссозданная в произведении, включает сложное сочетание вредоносных действий [ср.: 5, с. 130-131]. Следуя терминологии Дж. Фрезера, её можно охарактеризовать как симпатическую магию, основанную и на законе уподобления, и на принципе магического контакта [11, с. 20-61]. Вредоносный обряд в балладе Пушкина уподобляется крещению: на жабу проливают воду и нарекают её Иваном. Имянаречение сродни ситуативной подмене, искажающей сакральный ритуал. По закону балладной поэтики, к вредоносным действиям дается авторский комментарий: Грех велик христианское имя / Нарещи такой поганой твари! [8, с. 343]. Двойная мотивировка ситуации (изнутри и извне) усложняет природу актуализации именного знака. В обрядовом контексте он играет
ключевую роль (что связано с привнесением судьбоносной функции магическим действиям), в отстраненной авторской оценке возникает мотив кощунственного осквернения христианского имени. Таким образом, на фоне сакрализации имени в первых произведениях цикла Пушкина обнаруживается другой онтологический полюс - ритуальное осквернение, унижение имени и придание ему вредоносных функций.
Религиозно-магический контекст «Песен западных славян» обнаруживает также проблему судьбоносной связи имени и его носителя с позиции конкретной человеческой судьбы. Сюжетообразующим это явление станет в пятом стихотворении «Влах в Венеции». В романтической традиции сложился миф о прекрасном городе-мечте - Венеции, с которым связаны представления о гармонии, красоте и вечном празднике [12]. Номинативный комплекс пушкинского текста свидетельствует о тенденции к утрате личного имени, поглощении его индивидуализирующей природы более глобальным именованием - Венеция. Герой стихотворения Пушкина утратил имя в чуждом пространстве, где он не слышит ни доброго привета, ни ласкового слова [8, с. 346]. Именная самореализация соотносима в этом произведении только с родным пространством и с родным языком, в парадигме которых возможна актуализация имени: Как у нас, бывало, кого встречу, / Слышу: «Здравствуй, Дмитрий Алексеич!» [8, с. 346]. Венеция называется морским городом [8, с. 346]; водная стихия противоречит внутренней мотивации имени героя Дмитрий (т.е. принадлежащий богине Деметре). Связь героя с земным началом подкрепляется метафорическим сравнением его судьбы с пересаженным кустом. При актуализации этимологической основы имени как факта заданности жизненных ценностей возникает мотив неприятия чуждого мира, превращающегося из прекрасного морского города в озеро: Здесь я точно бедная мурашка, / Занесенная в озеро бурей [8, с. 346]. Если герой проходит процесс искушения Венецией, городом несметного богатства и счастья, то столкновение с инокультурной атмосферой оборачивается для него ситуацией утраты жизненных ценностей: родного языка, родных обычаев и родного имени.
Номинологическая подмена имени прозвищем - тема одиннадцатой песни цикла. В «Песне о Георгии Черном» вторичное именование-клеймение есть знак выхода за пределы нормы, несоответствия человека своему исконному именованию. В балладе эта идея мотивируется отцеубийством, за которым следует ма-
теринское проклятие и закрепление за убийцей прозвища:
«Будь же богом проклят ты, черный,
Коль убил ты отца родного!»
С той поры Георгий Петрович У людей прозывается Черный.
[8, с. 355].
Усложнение ситуации взаимосвязи имени и судьбы в цикле связано с судьбоносными поступками героев: после их совершения именной знак перестает отвечать внутренним потребностям героев, поэтому он или редуцируется («Влах в Венеции»), или оскверняется прозвищем («Песня о Георгие Черном»).
Помимо сюжетообразующей функции, имяосмысление выполняет другую функцию: в «Похоронной песне Иакинфа Маглановича» имяосмысление связано с мотивом табу. Текст «Похоронной песни...» является своеобразным центром умиротворения в разрозненном драматическими антиномиями цикле [2, с. 126-128]. Похоронное причитание, по народным представлениям, имеет магическую силу и помогает душе преодолеть трудное странствие в мир умерших предков. Пушкин воссоздает обрядовую функцию самого факта исполнения, когда певец вербализует, истолковывает произошедшее [13]. В «Похоронной песне.» умерший человек, по законам жанра, является активным действующим лицом, совершающим далекое путешествие. Личная судьба вписывается в историю рода. Пограничная ситуация осознается как целостное единение мира живых и мира мертвых, при этом смерть мыслится как продолжение жизни в её новой ипостаси. Детальное описание истории семьи и каждого её члена в отдельности предназначается в похоронной песне для старейшины рода:
Вспоминай нас за могилой:
Коль сойдетесь как-нибудь,
От меня отцу, брат милый,
Поклониться не забудь!
[8, с. 348].
В произведении за миром живых закреплена идея знания о жизни и смерти, за потусторонним - сверхзнания. В контексте обрядовой ситуации, воссозданной в «Похоронной песне.», обнаруживается одна из архаичных традиций табуирования имени покойника. В то время как имена живых достаточно органично входят в лирический контекст, имена умерших умалчиваются. Угадывается, но не называется
имя деда (Деду в честь он назван Яном), а имя героя, совершающего дальнюю дорогу, находится в состоянии абсолютного табу [8, с. 348349]. Подобный мотив восходит к древним представлениям о неразрывной связи между именем и его носителем. По языческим представлениям, назвав имя умершего человека, можно потревожить его дух [10, с. 285-291]. В контексте «Похоронной песни.» сохраняется эта ритуальная идея охраны мира живых от мира мертвых через табуирование имен умерших предков. Так обнаруживается новый онтологический аспект именной сущности в «Песнях западных славян» - знаковая материализация имени растворяется вместе с переходом человека в иной мир.
Проблема именования в потустороннем мире в ином ракурсе представлена в предпоследней песне цикла «Яныш королевич», где очевидна ориентация на жанр былички о так называемых заложных покойниках, по народным представлениям умерших неправильной смертью. Красавица Елица, превратившись в царицу водяную, сохраняет своё имя и в подводном мире, и в мире живых. Это имя вербализуется в словах Яныша королевича, его дочери Водяницы и в авторском слове. Таким образом подчеркивается пограничная сфера существования морской царевны, которая одновременно принадлежит и миру людей, и миру инфернальных сил.
Природа именного знака в цикле «Песни западных славян» формирует онтологические границы представлений о мире и человеке. Высшей сферой именной реализации является имя Бога, самодостаточное в своей сакральной сущности. На фоне сверхимени обнаруживается сложная номинологическая парадигма в соотнесении с судьбами героев, когда актуализируются религиозные, магические, этимологические мотивировки внутренней природы слова. Процесс имяосмысления включается в контекст масштабной картины мира, в которой актуализируются представления о мире живых и мире умерших предков, о сакрализации и профанации имени. Мощный онтологический импульс данной теме придает жанровый синкретизм, основанный на органичном включении в процесс циклообразования религиозных и фольклорных жанров. Жанровая память диктует свои правила мифологизации (или демифологизации) имени, что придает ему особый статус в процессе циклообразования. Полифония смыслов порождает своеобразную философию имени, которая соотносится со славянской ментальностью и общечеловеческими ценностями.
Список литературы
1. Муравьева О.С. Из наблюдений над «Песнями западных славян» // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1983. Т. XI. С. 149-163.
2. Мериме - Пушкин: Сборник / Сост. З.И. Кир-нозе. М.: Радуга, 1987. 432 с.
3. Измайлов Н.В. Лирические циклы в поэзии Пушкина 1830-х годов // Пушкин. Исследования и материалы. Т. II. М.-Л.: АН СССР, 1958. С. 7-48.
4. Фомичев С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л.: Наука, 1986. С. 239-260.
5. Дарвин М.Н., Тюпа В.И. Циклизация в творчестве Пушкина. Новосибирск: Наука, 2001. 293 с.
6. Томашевский Б. В. Генезис «Песен западных славян» // Атеней. Историко-литературный временник. Л., 1926. Кн. 3. С. 35-45.
7. Кузьменкова Е.В. Баллады А.С. Пушкина. Фольклорные и литературные источники текста. Ав-
тореф. дисс. ... к. филол. н. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 2003. 20 с.
8. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 17-и тт. М.: Воскресение, 1995. Т. 3, кн. 1. 635 с.
9. Юрьева И.Ю. Молитвы в текстах Пушкина // Духовный труженик. Пушкин в контексте русской культуры. СПб.: Наука, 1999. С. 329-338.
10. Умное делание. О молитве Иисусовой. Сборник поучений святых отцов и опытных делателей молитвы Иисусовой, составленный игуменом Харитоном. М.: Ставрос, 2003. 670 с.
11. Фрэзер Дж.Дж. Золотая ветвь. Исследования магии и религии. М.: Политиздат, 1980. 831 с.
12. Меднис Н.Е. Венеция в русской литературе. Новосибирск: Изд-во Новосибирского ун-та, 1999. 392 с.
13. Чистяков В.А. Представления о дороге в загробный мир в русских похоронных причитаниях Х1Х-ХХ вв. // Обряд и обрядовый фольклор. М.: Наука, 1982. С. 114-127.
POETICS OF A. PUSHKIN'S CYCLE «THE SONGS OF THE WESTERN SLAVS»
(on the problem of name ontology)
E.M. Afanasieva
The article investigates the poetics of A. Pushkin's cycle «The Songs of the Western Slavs» taking into account the religious and magical, folklore and mental-ethnic models of the embodiment and comprehension of names.
Keywords: Alexander Pushkin, cycle, «Songs of the Western Slavs», name ontology.
