CC BY
67
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2018. №1(51)
УДК 821. 161.1
ПОЭТИКА ПОВТОРОВ В ПОВЕСТИ В. МАКАНИНА «ОТСТАВШИЙ»
© Алина Малькова
POETICS OF REPETITIONS IN V. MAKANIN'S STORY
"THE STRAGGLER"
Alina Malkova
The article considers repetition as a constructing principle in V. Makanin's novel "The Straggler" (1987). Repeatability is used, firstly, to replay real events, secondly, to understand the hermeneutic process, and thirdly, to present the account of events by one or more narrators. V. Makanin understands itera-tivity as part of the "self-flow" of life, its incognisability and aspiration to understand the being in the flow of speech. The analyzed story "The Straggler" consists of seven parts with a ring structure - the opening and closing scenes of the novel are duplicated by the narrator. The novel has three stories: the main character-narrator's, his father's and the one of the main character from the Ural legends, which are co/counteropposed both at the space-time level and from the point of view of mimeticity: real - legendary - fictional. Real life situations are compared with each other and with the text of a collective legend (the Ural legend about Lyosha the Little). All stories are combined by a recurring situation - the backlog of social and ontological significance. Repetitions are defined as narrative techniques within each story and between them. That is, the story "The Straggler" is a variation of the same plot situations, which always means the addition of new details, new endings, or other versions of the endings that semantically expand the text. Unlike the motif, the narrative repetitions do not reveal the similarity, but the alteration, profanation and dissipation of the original meaning, differences in a person's life, generations, and clans. V. Makanin's iteration aims to study the existential situation of "straggling" in the flow of life and alienation from the characters' own meaning of existence.
Keywords: V. Makanin, modern Russian prose, narration, composition, analipsis, repetition, variability.
В статье повтор рассматривается как принцип конструирования повести В. Маканина «Отставший» (1987). Повторяемость воспроизводит, во-первых, повтор реальных событий, во-вторых, герменевтический процесс понимания, в-третьих, варианты изложения событий одним или несколькими нарраторами. Итеративность у В. Маканина - свойство «самотечности» жизни, ее непознаваемости и стремления в потоке речи освоить бытие. Анализируемая повесть «Отставший» состоит из семи частей, имеет кольцевую композицию: начальная и финальная сцены повести дублируются повествователем. В повести выделяются три истории: героя-нарратора, его отца и героя уральской легенды, которые со/противопоставляются как на пространственно-временном уровне, так и с точки зрения миметичности: реальное - легендарное - вымышленное. Ситуации действительной жизни сопоставлены как между собой, так и с текстом коллективного предания (уральская легенда о Леше Маленьком). Все истории объединены повторяющейся ситуацией - отставание в ее социальном, онтологическом значении. Повторы определяются как нарративные приемы внутри каждой истории и между ними, то есть для повести «Отставший» характерно варьирование одних и тех же сюжетных ситуаций, которое всегда связано с добавлением новых деталей, изменения финалов или введение других версий финалов, которые семантически расширяют текст. В отличие от мотива, нарративные повторы обнаруживают не тождество, а альтерацию, профанирование и рассеяние изначального смысла, различия в жизни человека, поколений, рода. Итерация у В. Маканина направлена на исследование экзистенциальной ситуации «отставания» от потока жизни и отчуждения от собственного смысла существования персонажей.
Ключевые слова: В. Маканин, современная русская проза, наррация, композиция, аналепсис, повтор, вариативность.
Теоретическая основа статьи - исследование повторяемости в повествовании (Ж. Женетт) и теория повторяемости, представленная в работах
Ж. Деррида [Деррида, 1999], [Деррида, 2007]. Повторяемость (итеративность от лат. iterativus 'повторный', 'многократный') в архаическом
сознании осознавалась как профанация сакрального ([Элиаде], [Фрейденберг]), в классической философии означала тождественность повторяемого (Г. Гегель, Ф. Шеллинг, Г. Лейбниц и др.), современная философия фиксирует нарушение иерархической организации культуры, в которой повторение превращается в знак, «симулякр» [Бодрийяр], пустоту (в «ничто», по Ж. П. Сартру). В философии Ж. Деррида интеративность (санскр. itera 'другой') [Грицанов, с. 330], с одной стороны, понимается как возможность повторения оригинального явления либо его копии, с другой стороны, повторение, по Ж. Деррида, включает мутацию (альтерацию от лат. alterare 'изменять'), вариативность, differance (фр. 'различие'), а не тождество.
В повести «Отставший» важна как акцентированная автором повторяемость реальных ситуаций в жизни персонажей (в разных видах -подобие, сходство, тождественность, варианты и пр.), так и повторение в повествовании. Ж. Же-нетт выделял три вида повторяющихся в нарра-ции ситуаций: 1) детерминация - серии однотипных повторяющихся ситуаций, которые происходят «регулярно», «постоянно» и образуют «диахронические рамки» повествования; 2) спецификация - повторения, которые случаются «иногда», «часто» [Женетт, с. 354]; 3) распространение - «точечная итерация» [Там же] - повторяющиеся однотипные ситуации, которые образуют «интеративные серии», когда один нарративный фрагмент охватывает несколько случаев одного события. Вместе с тем Ж. Женетт в один диегезис ставит повторяющиеся события не только реальности, но и события повествования, тогда как в художественном произведении сталкиваются не повторяющиеся, но аналогичные события, связанные с разными персонажами и представленные разными нарраторами. В таком случае мы должны говорить о композиции сюжета, связывающего подобием / отличием разные коллизии и персонажей. Такие повторы создают авторское «семантическое поле», в котором повторяются разные «истории» и наррации.
Задача нашего исследования - выявить в повести В. Маканина «Отставший» как концепцию онтологии, аксиологию повторяемости в бытии, так и концепцию сознания, пытающегося создать модели бытия, как нечто инвариантное, поскольку сознание мутирует, предлагает разные версии (наррации) реальности.
В прозе 1980-х годов В. Маканин создает версии преодоления индивидом «самотечности» (выражение В. Маканина) жизни не бегством от нее, а погружением в материю, в биологический поток, не подчиняющийся планам, целям, выбо-
ру индивидов [Рыбальченко, 2012]. Признание антропологических законов, определяющих способ существования, признание материально -телесного обуславливает и интерес В. Маканина к поэтике повторов в прозе 1980-х годов («Голоса» (1977), «Голубое и красное» (1982), «Предтеча» (1982), «Где сходилось небо с холмами» (1984), «Утрата» (1987), «Отставший» (1987), «Лаз» (1991), «Долог наш путь» (1991)). Н. Лей-дерман относит произведения В. Маканина к постреализму, для которого характерно «состояние отчуждения - от социума, от людей, от истории, от природы» [Лейдерман, с. 235]. Это отчуждение противоположно индивидуалистическому самоутверждению; оно связано с интуитивным растворением в роевом или коллективно-стереотипном потоке, со следованием типичному, повторяющемуся способу существования. Между тем ситуации саморефлексии, настигающие мыслящего индивида, побуждают его анализировать модели поведения, повторяющиеся ситуации, заставляют возвращаться к интерпретации и давать варианты понимания и толкования жизни. В этом видится два фундаментальных источника повторов в сюжетах В. Маканина: повторяемость жизненных положений, в которых скрыто и различие, так как разные субъекты «нарушают» невольно течение («полосой обменов», «отдушин», «отставаний», по выражению В. Ма-канина), и варианты толкования ситуаций жизни.
Главная проблема повести «Отставший» - исследование экзистенциальной ситуации отставания, с одной стороны, подобно «отчуждению», «овнешнению» в экзистенциальной философии, с другой стороны, отставание можно интерпретировать как выпадение из мейнстрима социальной жизни, из меняющихся в социуме стереотипов.
В экзистенциальной философии ([Хайдеггер], [Ясперс], [Сартр], [Камю]) основными характеристиками отчуждения индивида от принципов своего существования названы экзистенциалы «страх», «забота», «бессмысленность», «тревога», «абсурд», «одиночество», «самоубийство», «безысходность». Человек поставлен, с одной стороны, между жизнью и смертью, бытием и небытием; с другой стороны - перед социальной необходимостью. Ситуация отставания в повести - это выход из временной ограниченности или из рамок обыденности. По М. Хайдеггеру, «разомкнутое присутствие экзистирует» [Хайдеггер, с. 410], позволяет рефлектировать над собственным существованием. Если пробуждение от антропологии ведет к «осознанию постоянной смены жизненных ситуаций, их неустойчивость, „утрату"» [Чурляева, с. 177], тогда повторяемость -это обреченность, которую нельзя преодолеть.
Критики В. Пискунов, С. Пискунова, М. Аму-син, исследуя повесть «Отставший», выделяют наряду с мотивом «отставания» мотив «оборачивания». В. Пискунов, С. Пискунова интерпретируют «оборачивание» как фарсовую сюжетную ситуацию, в которой персонажи совершают выбор, подменяющий их сущность (Лера следует нравственному долгу спасения жертвы, превращается в «грубую бабу», а страдалец-лагерник оборачивается «зеком Васей» [Пискунов, Пискунова, с. 65]. Для М. Амусина мотив оборачивания и повторения с «подменой» связан с «отпадением / выпадением из жизни» [Амусин, с. 243].
Текст повести «Отставший» совмещает «частный и универсальный сюжеты» [Лотман, с. 267]. Повесть состоит из трех основных историй, объединенных героем-повествователем. Как и многие другие герои маканинских повестей и романов, главный герой, он же рассказчик, - писатель, «человек пишущий», «собиратель жизненного материала» [Иванова, с. 7]. Наблюдающий и анализирующий, рассказчик поднимает бытовые ситуации до художественного обобщения [Маркова, с. 134].
Главный герой и рассказчик Геннадий - писатель, анализирующий, «собирающий», то есть сопоставляющий и повторяющий в тексте события собственной жизни и жизни окружающих, обращающийся к коллективному культурному опыту, чтобы понять отставание как проявление тождества и отличия в явлениях жизни и феноменах бытия. Слово «Геннадий» восходит к греческому слову «genos» 'род', обнаруживает не только антропологическую задачу автора (выявить не индивидуальные, а родовые человеческие способности понимать бытие, создавать тексты о своем существовании), но и доминирующую гносеологическую задачу героя-повествователя: сопоставление событий собственной жизни, близких людей (отца, любимой в юности девушки и ее матери), историй, оставшихся в коллективном предании (легенда о «чующем золото» подростке). «Совмещением времен» [Маканин, с. 3] Геннадий пытается понять общий закон жизни (устойчивые, повторяющиеся явления бытия) и причины, последствия, ценность отставания от общего потока. Отставание нарушает повторяемость жизни. Поэтому герой представлен не в процессе писательства, а в процессе рефлексии над текущей и прошлой жизнью, повторяет в сознании прожитые ситуации и созданные ранее версии жизни.
В композиции сюжетных коллизий повести «Отставший» используются такие принципы сюжетостроения, как «наложение, совпадения, просвечивания одного сюжета сквозь другой и
сквозь третий» [Соловьева]. Но повествование о разных историях членится, нарратор обращается несколько раз к одной и той же коллизии, дополняя, изменяя ее. Параллельное ведение повествования позволяет композиционно сталкивать элементы разных историй, обнаруживая повтор нетождественных явлений, «связь разнородных элементов» [Хализев] художественного текста, выстраивающую «сеть отношений между сюжетами» (Б. О. Корман) [Там же, с. 45].
Текст повести состоит из семи частей, имеет кольцевую композицию, поскольку начальная и финальная сцены повести (рассказ о снах отца) дублируются. В композиции сюжета важна центральная коллизия героя-повествователя, ситуация «подведения итогов»: всей жизни (рефлексия по поводу нового отношения к постаревшему отцу), любви (воспоминание об отвергнутой первой любви), творчества (воспоминание о неопубликованном первом рассказе). Повествование об историях других людей дано не как мемуары, не как рассказ, а как внутренний монолог, поток воспоминаний и представлено не как отрефлек-сированное, статичное повествование, а как отрывочный, ассоциативный поток воспоминаний.
Три истории, о которых вспоминает Геннадий, с одной стороны, различны, не повторяют друг друга, однако в них обнаруживается сходство инвариантной ситуации утраты, конца, недостижения цели. Такое внимание к другим историям вызвано экзистенциальным сознанием героя-повествователя, осознанием отчужденности, несоответствия своей настоящей жизни замыслу, личным целям и ценностям.
В повествовании оформляются три истории, три основных фокуса изображения. Первая история происходит в настоящем (1980-е годы), где изображены страдания отца от повторяющихся, навязчивых сновидений. Вторая история выстраивает ситуацию прошлого, молодости героя-повествователя, когда совместились две коллизии - любовь и творчество: история первой любви Геннадия к однокурснице Лере и история написания рассказа, в основу которого положена уральская легенда о копателе. Две коллизии обнаруживают варианты и дробление фокусировки (то, что можно назвать альтерацией). История любви дублируется со/противопоставлением сюжетов жертвенной любви Леры и ее матери, а коллизия творчества (создание повести) сталкивается с коллизией неопубликованности рукописи, то есть ненужности творчества в изменившемся социуме, отставании творца от потребностей жизни. Третья история - история условного прошлого: уральская легенда об отстающем от артели золотоискателей мальчике - Леше-
Маленьком, история не личная, не пережитая самим Геннадием, но повторяемая им в тексте и в бесконечном пересказе становится «открытым текстом» [Эко], бесконечной серией повторений.
Текст повести имеет не последовательную, а распадающуюся на отдельные эпизоды структуру. Повтор возникает, во-первых, в границах одной коллизии: повторявшиеся ситуации реальности остаются в памяти и осознаются как значимые, хотя их значение определяется постепенно, в том числе и потому, что они повторяются в изменяющихся ситуациях, с потоком реальности. Во-вторых, повтор обнаруживается в разных сюжетных ситуациях как некий инвариант, онтологический закон, проявляемый в разные времена, в разных обстоятельствах, с разными людьми.
С другой стороны, все истории это процесс рефлексии героя-повествователя, который со/противопоставляет, но преимущественно ассоциативно сближает семантически близкие ситуации, обнаруживая повтор как возможность. При этом повтор обнаруживает вариативность (не тождество) и даже антиномичность. Например, готовность Геннадия помочь отцу накладывается на ситуацию искупления вины Лерой и ее матери. Альтеративность повторов обнаруживается в мнимом подобии выбора Леры и ее матери: мать едет на могилу мужа, пытаясь искупить вину за то, что муж был оставлен в беде, но изменить его судьбу поступок жены не сможет. Лера едет сначала к отцу, повторяя сюжет декабристок, не делая экзистенциального выбора, а потом переключает сюжет на реальность, посвящая себя зеку, принимая его за безвинного страдальца. Вариативность положений обнаруживается в перекличках судеб отцов: одиночество и смерть человека, испытавшего насилие системы, повторяется в другое время в одиночестве человека, служившего системе, но выброшенного из нее изменившимся временем, самой биологией (возрастом). Аксиология вины (жены, дочери, сына) различна, но повторяется ситуация, в которой невозможно спасти «отставшего», выброшенного из времени. Геннадий сам опоздал от времени «шестидесятников», вовремя не опубликовав рассказ, что дает новый поворот в витке отставаний, в котором Геннадий вошел в новые обстоятельства (состояться как личность).
Повтор в повести связан с дублированием одних и тех же ситуаций, которые изображаются то с точки зрения объективного повествователя (имплицитного нарратора), то с точки зрения субъективного повествователя (эксплицитного нарратора) [Шмид, с. 70]. Например, сон-отставание пересказывается сначала рассказчиком, потом отцом в телефонном разговоре, затем
вновь нарратор возвращается к телефонному разговору, в котором смещается ракурс изображения - центральным событием становится не сон отца, а его ночной поход к телефону-автомату, его желание позвонить сыну, выговорить сон:
Старый уже, согнутый, вот он стоит в телефонной будке пригорода (в будке нечисто и запахи) - вот вспыхнула там и быстро прогорела спичка. Вокруг ночь. Человек стоит и, бросив пятнадцать копеек, тихо, внимательно крутит диск. Этот старый человек -мой отец [Маканин, с. 6].
В ряде однотипных ситуаций (прогулок, чаепитий Гены и Леры в начале их знакомства) повтор фиксирует однотипные (детерминированные, по Ж. Женетту), каждодневные ситуации, автоматизм жизни, сливание событий, которые грамматически выражены глаголами несовершенного вида: «спешил», «провожал», «выгружал» и т. д.
В композиции повести отмечается семикрат-ность повторений, что обусловлено делением повести на семь частей. Семь раз в тексте повторяются сцены звонков-разговоров отца с сыном о сновидениях. В каждой части повторяется сцена, которая может быть раздроблена между двумя частями, или просто дублирует уже изображенную, добавляются рассуждения повествователя о снах как отставании от меняющегося времени. Семь раз повторяется ситуация отставания Леши-Маленького от артели золотодобытчиков (аналепсис, по Ж. Женетту). Рассказав всю легенду от начала до конца в первых двух частях, нарратор возвращается к событиям ночного бега Леши за артелью, добавляя новые детали (флеш-бэк - вспышка назад, «обратный кадр»). Повторение в серии отставаний и преследований обнаруживает изменение ситуаций: встречи Леши то с пастухами, то с грабителями, то с волгарями, желающими «перебить» руки Леши, чтобы тот утратил свой дар.
Повторяющиеся эпизоды дают варианты легенды о Леше Маленьком, которая в коллективном сознании превращена в притчу, формулирующую универсальный закон жизни.
Аксиологическая, нравственная ценность легенды состоит в том, что процесс приближения к смыслу жизни для людей превращается в пере-бирание релятивных истин - использование дара другого для собственной выгоды.
Сама устная форма бытования легенды (рассказывания) предполагает «вариантопорождение» [Доманский], «появляется вариант - новый текст, манифестирующий то же самое произведение, что первоначальный текст, но обретающий по сравнению с ним новые смыслы» [Там же].
Повторяющаяся ситуация отставания в легенде о Леше Маленьком восходит к архетипи-ческой ситуации «вечного повторения», «кругового движения» в отличие от линейного развития, от движения к иному состоянию мира. Так легенда помогает истолковать собственные воспоминания повествователя о лишениях, отставании как общий закон потребности включения в поток бытия, как способ растворения собственной боли отождествлением своего существования с общим. Отставание требует догнать жизнь, отказаться от своего индивидуального пути:
<...> мое кружение было кружением всякого возлюбленного вокруг любимой <...> оно как раз и входило в метод забвения, растворение боли во всеобщем <...>. И, возможно, кружение как-то смыкалось с кружениями Леши-маленького, когда он догонял артель [Маканин, с. 265].
Повторы возникают и в онейрическом, пер-цептуальном времени памяти, подсознания, «замкнутом внутри сновидения» [Савельева, с. 57]. Повторяющиеся сны отца свидетельствуют не только о постоянстве страха человека перед отставанием от изменяющегося социума, но и антропологический страх смерти.
Рефлексия повествователя развертывается, ассоциативно притягивая новые воспоминания, «располагая их во все новых проекциях и наложениях», превращая текст в «воронку» [Гаспа-ров, с. 291], которая создает новые смыслы. М. Мамардашвили, А. Пятигорский в совместной работе «Символ и сознание» такой процесс сознания характеризуют как «рекурренция» (от фр. 'повторение', 'рецидив'), «факт сознания» [Мамардашвили, Пятигорский, с. 80].
В истории отца важна и семантика повторяемости его снов, и семантика изменения отношений сына (Геннадия) к отцу, связанная с новым пониманием ситуаций его жизни, с включением опыта отца в духовное знание сына.
Этимология имени отца (Петр) указывает и на твердость характера, и на строительную (созидательную) профессию. В контексте повести его жизнь - жизнь типичная и массовая, от «не-отстававшего» человека:
Есть известное самодовольство - считать себя принадлежащим к отряду, к колонне, к артели, которые, внутри себя притираясь, шагают правильно и в меру быстро. А вот этих, иных, считать отставшими [Маканин, с. 60].
С одной стороны, отставание обусловлено физиологически, энтропией, постепенным разрушением организма (биологическое отставание
старых от молодых); с другой стороны, положение, которое старик занимает в обществе вдовец, пенсионер, свидетельствует о социальной вы-брошенности, об отставании от современного, быстро развивающегося мира. Отец не принимает экзистенциального одиночества и ищет спасение в человеке, в социуме.
Ситуация пересказывания сна повторяется, отец рассказывает сон не только сыну, но и психиатру, повторяя в рассказе ситуацию сна, он пытается понять не только значение сна, но и его причину: днем отец наводит в себе порядок, хотел бы с ними (снами - А. М.) разобраться, но они-то не признают готовых дневных разговоров [Там же, с. 49]. Невозможность преодоления страха перед бытием замещается ложными попытками интерпретации бытия (самим стариком, психиатром, сыном). Страх смерти приводит к несвободе человека от социума, который невнимателен и равнодушен к отставшим.
Любовная коллизия повести основана на воспоминаниях Геннадия о своей студенческой любви к Лере, которая оказалась отвергнутой после отъезда Леры и ее матери в Зауралье. Геннадий вспоминает повторяющиеся ситуации прогулок с Лерой, когда он рассказывал ей о «настоящей жизни уральцев», «репрессированных». Центральным событием, переворачивающим любовный сюжет, становится известие о том, что репрессированный отец умер, не дождавшись освобождения:
Он уже умер. Он умер там. И совсем недавно реабилитирован [Там же, с. 20].
Смерть отца (отставание от жизни) рождает вину, как у матери Леры, так и у самой Леры: «Совесть обнаруживает себя как зов заботы: зовущий это присутствие, ужасающееся в брошен-ности (уже-бытии-в...) за свою способность быть» [Хайдеггер, с. 277]. Забота о муже приводит к отставанию от реальности матери Леры, которая поклоняется знакам жизни умершего мужа: ухаживает за могилой, «разговаривает» с мужем. Лера свою вину перед отцом, замещает «состраданием» и заботой о шофере Васе, недавно освободившемся уголовнике (грабителе по пьянке [Маканин, с. 214]). Лера попадает под влияние мифа об избранности лагерных жертв, кто однажды отведал тюремной похлебки [Там же, с. 52]; кто много перенес <... > у него на спине шрамы и поломано ухо, его ребра побиты и пролежаны нарами <...> на которых никак не нарастают мышцы и мясо [Там же, с. 53]. Это покаяние Леры за судьбу «отставших», выброшенных из жизни, которое не связано с понима-
нием причин и последствий страданий жертв. Лера имитирует причастность к опыту страдания, копируя жаргонные словечки, жесты Василия.
Во второй части любовного сюжета (IV-VI части текста) Геннадий стремится преодолеть разрыв, отставание Леры от него, от его любви. Он отправляется в зауральный поселок, чтобы переубедить Леру продолжить учебу и прежнюю жизнь, но там он становится «лишним углом в треугольнике» [Амусин, с. 243]. Геннадий «мучается утратой любви», пытается понять выбор Леры, сам попадает под влияние Василия:
Я вообще тогда жил с ними - в тон <...> меня, и точно, брали за сердце его рассказы со слезой о нарах и шмонах [Маканин, с. 214];
Мы были в восторге, когда вслух произносили «нары», «вертухай», «стукач», «зона», - мы упивались словами и как бы задыхались, как задыхаются не от недостатка кислорода, а от его избытка [Там же, с. 215].
Любовь, понимаемая Геннадием как «торжество жизни», взаимозаменяемость одного другим, необратимость утраты подлинного и повторение общепринятого.
В событиях настоящего повествователь повторяет обрывочные вспоминания о встрече с новой жизнью Леры, фрагменты разговоров «о субботнем шмоне», о необходимости «чифирчи-ка», об «интимности процесса курения», о слове «вертухай», проверяет и переоценивает свои наблюдения за Василием (как он выпивал с друзьями, дрался с «играющими в домино»). В результате Геннадий приходит к пониманию того, что его искреннее восхищение «обернулось» (М. Амусин) идеализацией уголовника.
В истории героя-повествователя выделим еще одну ситуацию, связанную с процессом написания повести о Леше Маленьком. В ней две коллизии: первая связана с процессом создания, изменения первоисточника, повтор здесь понимается как переписывание сюжета, сначала фольклорного, затем и собственного (метатек-стовый дискурс). Вторая коллизия, параллельная любовной, - это отставание от исторических изменений (конец оттепели, снятие с должности главного редактора журнала «Новый мир» А. Твардовского), которые приводят к тому, что герой отказывается от публикации своей повести. Творческий сюжет вводится повествователем параллельно основному (воспоминаниям и общению с отцом). В его основе не просто повтор, а «процесс самоинтерпретации» [Рыбальченко, 2009, с. 18] первой повести, основанной на старинной уральской легенде о Леше-Маленьком,
«чующем» золото и используемом золотоискателями. Повествователь объясняет свое желание писать, с одной стороны, как последствие ностальгии по оставленным родным уральским местам и как следствие отставания от родовой жизни, с другой стороны, как результат юношеской жажды самореализации, признания, публикации в известном журнале «Новый мир».
Таким образом, повторение в повести В. Ма-канина «Отставший» фиксирует интеративность, текучесть жизни. В повседневном движении жизни героем-повествователем открывается как общее (закон отставания, доминирование сильных над слабыми, непреодолимость наступающей старости и др.), так и индивидуальное (сила экзистенциального опыта, жизнь иллюзиями прошлого и др.), то есть повтор не становится знаком тождества, а констатирует вариативность жизни.
Список литературы
Амусин М. Алхимия повседневности. М.: Эксмо, 2010. 448 с.
Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции. М.: По-стум, 2016. 240 с.
Гаспаров Б. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе ХХ века. М.: Наука, 1993. 304 с.
Грицанов А. Интеративность // Постмодернизм. Энциклопедия // под ред. А. Грицанова, М. Можейко. Минск: Интерпрессервис. Книжный Дом, 2001. С. 330-332.
Деррида Ж. Голос и феномен, и другие работы по теории знака Гуссерля. СПб: Алетейя, 1999. 208 с.
Деррида Ж. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. 495 с.
Доманский Ю. Вариативность текста // Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий. Глав. науч. ред. Н. Тамарченко. М.: Издательство Кулагиной, 2008. С. 33
Женетт Ж. Фигуры: Т. 1 - 2. М.: Издательство Сабашниковых, 1998. С. 354 - 377.
Иванова Н. Случай Маканина // Маканин В.С. Кавказский пленный. М. 1997. С. 5 - 16.
Камю А. Сочинения в 5-ти. т. Т. 2. Харьков: Фолио, 1997. 527 с.
Лейдерман Н. Постреализм: теоретический очерк. Екатеринбург, 2005.244 с.
Лотман Ю.М. Структура художественного текста. Анализ поэтического текста. СПб.: Азбука-Аттикус, 2016. 704 с.
Маканин В. Утрата: повести и рассказы. М.: Молодая гвардия, 1989. 398 с.
Мамардашвили М., Пятигорский А. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. 224 с.
Маркова Т. Русская проза рубежа ХХ-ХХ1 веков: трансформации форм и конструкций (В. Маканин, Л.
Петрушевская, В. Пелевин). Саарбрюккен (Германия): Palmarium Academic Publishing, 2012. 340 с.
Пискунов В., Пискунова С. Все прочие литература // Вопросы литературы. 1988. № 2. С. 38-77.
Рыбальченко Т. Л. К проблеме терминологического определения понятия «метатекст» в литературоведении // Картины русского мира: образы языка в дискурсах и текстах. Томск: ИД СК-К., 2009. С. 13-33.
Рыбальченко Т. Л. Ситуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-х-1990-х годов // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2012. № 1. С. 58-82.
Сартр Ж. П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2000. 639 с
Савельева В. Художественная гипнология и оней-ропоэтика русских писателей. Алматы: Жазушы, 2013. 520 с.
Соловьева И. Натюрморт с книгой и зеркалом // Маканин В. Отдушина: повести и роман. М.: Дружба народов, 1990. С. 329-335.
Фрейденберг О. М. Происхождение пародии // Труды по знаковым системам. 1973. № 6. С. 490-497.
Хализев В. Композиция // Литературно энциклопедический словарь // под общ. ред. В. М. Кожевникова, П. А. Николаева. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 164.
Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Академический проект, 2013. 460 с.
Чурляева Т. Проблема абсурда в прозе В. Маканина 1980-х - начала 1990-х годов: дис. ... канд. фи-лол. наук. Новосибирск, 2001. 210 с.
Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2008. 304 с.
Элиаде М. Избранные сочинения: Миф о вечном возвращении; Образы и символы; Священное и мирское. М.: Ладомир, 2000. 414 с.
Эко У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста. М.: АСТ, 2016. 640 с.
Ясперс К. Разум и экзистенция. М.: Канон, 2013. 336 с.
References
Amusin, M. (2010). Alkhimiia povsednevnosti [Everyday Alchemies]. 448 р. Moscow, Eksmo. (In Russian)
Baudrillard, Zh. (2016). Simuliakry i simuliatsii [Simulacra and Simulation]. 240 р. Moscow, Postum. (In Russian)
Camus, A. (1997). Sochineniia v 5-ti. t. T. 2. [Works in 5 Vol. Vol. 2]. Pp. 527. Kharkiv, Folio. (In Russian)
Churliaeva, T. (2001). Problema absurda v proze V. Makanina 1980-kh - nachala 1990-kh godov: diss. of cand. philol. sci. [The Issue of Absurdity in V. Makanin's Prose of 1980s - early 1990s: Ph.D. Thesis]. Novosibirsk. 210 p. (In Russian)
Derrida, Zh. (1999). Golos i fenomen, i drugie raboty po teorii znaka Gusserlia [Speech and Phenomena, and Other Works about Grussel's Theory of Sign]. 208 p. St. Petersburg, Aleteiia. (In Russian)
Derrida, Zh. (2007). Pis'mo i razlichie [Writing and Difference]. 495 р. Moscow, Akademicheskii proekt. (In Russian)
Domanskii, Iu. (2008). Variativnost' teksta [Variety of Text]. Poetika: slovar' aktual'nykh terminov i poniatii [Poetics: Dictionary of Relevant Terms and Concepts]. P. 33. Moscow, Izdatel'stvo Kulaginoi. (In Russian)
Eliade, M. (2000). Izbrannye sochineniia: Mif o vechnom vozvrashchenii; Obrazy i simvoly; Sviashchen-noe i mirskoe [Selected Works: The Myth of Eternal Return; Images and Symbols; the Sacred and the Secular]. 414 p. Moscow, Ladomir. (In Russian)
Eko, U. (2016). Rol' chitatelia. Issledovaniia po semiotike teksta [Reader' Role, Research on Semiotics of Text]. 640 p. Moscow, AST. (In Russian)
Freidenberg, O. M. (1973). Proiskhozhdenie parodii [The Origin of the Parody]. Trudy po znakovym siste-mam. No. 6, pp. 490 - 497. (In Russian)
Gasparov, B. (1993). Literaturnye leitmotivy. Ocherki po russkoi literature ХХ veka [Literary Leitmotifs. Essays on Russian Literature of the 20th Century]. 304 р. Moscow, Nauka. (In Russian)
Gritsanov, A. (2001). Interativnost' [Interativity]. Postmodernizm. Entsiklopediia [Postmodernism. Encyclopedia]. Pр. 330 - 332. Minsk, Interpresservis, Knizhnyi Dom. (In Russian)
Genette, Zh. (1998). Figury: T. 1 - 2 [Figures: Vol. 1 - 2]. 944 р. Moscow, Izdatel'stvo Sabashnikovykh. (In Russian)
Heidegger, M. (2013). Bytie i vremia [Being and Time]. 460 p. Moscow, Akademicheskii proekt. (In Russian)
Ivanova, N. (1997). Sluchai Makanina [Makanin's Case]. Makanin, V. Kavkazskii plennyi [A Caucasian Captive]. Pр. 5 - 16. Moscow. (In Russian)
Jaspers, K. (2013). Razum i ekzistentsiia [Intellect and Existence]. 336 p. Moscow, Kanon. (In Russian)
Khalizev, V. (1987). Kompozitsiia [The Composition]. Literaturno entsiklopedicheskii slovar' Literary encyclopedia. Pp. 164. Moscow, Sovetskaia entsiklopediia. (In Russian)
Leiderman, N. (2005). Postrealizm: teoreticheskii ocherk [Postrealism: A Theoretical Essay]. 244 р. Ekaterinburg. (In Russian)
Lotman, Iu. M. (2016). Struktura khudozhestvennogo teksta. Analiz poeticheskogo teksta [The Structure of Fictional Text. The Analysis of Poetic Text]. 707 р. St. Petersburg, Azbuka-Attikus. (In Russian)
Mamardashvili, M., Piatigorskii, A. (1997). Simvol i soznanie. Metafizicheskie rassuzhdeniia o soznanii, sim-volike i iazyke [Symbol and Consciousness. Metaphysical Arguments about Consciousness, Symbolism and Language]. 224 р. Moscow, Shkola "Iazyki russkoi kul'tury". (In Russian)
Makanin, V. (1989). Utrata: povesti i rasskazy [The Loss: Novellas and Stories]. 398 р. Moscow, Molodaja gvardija. (In Russian)
Markova, T. (2012). Russkaja proza rubezha XX -XXI vekov: transformacii form i konstrukcij (V. Makanin, L. Petrushevskaja, V. Pelevin) [Russian Prose at the Turn of the 20th and 21st Centuries: Transformation of Forms and Designs (V. Makanin, L. Petrushevskaya, V. Pe-levin)]. 340 р. Saarbijukken (Germany), Palmarium Academic Publishing. (In Russian)
Piskunov, V., Piskunova, S. (1988). Vse prochie literatura [All Other Literatures]. Voprosy literatury, No. 2, рр. 38 - 77. (In Russian)
Rybal'chenko, T. (2009). K probleme termi-nologicheskogo opredeleniia poniatiia "metatekst" v lit-eraturovedenii [On the Issue of Terminological Definition of "Metatext" in Literary Criticism]. Kartiny russkogo mira: obrazy iazyka v diskursakh i tekstakh. Pр. 13 - 33. Tomsk, ID SK-K. (In Russian)
Rybal'chenko, T. (2012). Situatsiia vozvrashcheniia v siuzhetakh russkoi realisticheskoi prozy 1950-kh-1990-kh godov [The Situation of Return in the Plots of Russian Realistic Prose of the 1950s - 1990s]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiia, No. 1. рр. 58 -82. (In Russian)
Малькова Алина Викторовна,
аспирант,
Национально-исследовательский Томский государственный университет, 634050, Россия, Томск, пр. Ленина, 34а. [email protected]
Sartre, Zh. P. (2000). Bytie i nichto: Opyt fenome-nologicheskoi ontologii [Being and Nothingness: Experience of Phenomenological Ontology]. 639 p. Moscow, Respublika. (In Russian)
Savel'eva, V. (2013). Khudozhestvennaia gipnologiia i oneiropoetika russkikh pisatelei pisatelei [Fictional Hypnology and Onyropoetics of Russian Writers]. 520 p. Almaty, Zhazushy. (In Russian)
Solov'eva, I. (1990). Natiurmort s knigoi i zerkalom [A Still-life with a Book and a Mirror]. Makanin, V. Ot-dushina: povesti i roman. Pp. 329 - 335. Moscow, Druz-hba narodov. (In Russian)
Schmid, V. (2008). Narratologiia [Narratology]. 304 p. Moscow, Iazyki slavianskoi kul'tury. (In Russian)
The article was submitted on 31.01.2018 Поступила в редакцию 31.01.2018
Malkova Alina Viktorovna,
graduate student, National Research Tomsk State University, 34а Lenin Str.,
Tomsk, 634050, Russian Federation. malkova-alina@list. ru
