CC BY
162
ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
LITERARY STUDIES
Оригинальная статья УДК 821.161.1
DOI: 10.29025/2079-6021-2019-1-146-154
Поэтика городского пространства в русской литературе 1920-х годов (М. Булгаков, А. Грин, С. Кржижановский)
Л.И. Бронская
Северо-Кавказский федеральный университет, г. Ставрополь, Российская Федерация ORCID ID: 0000-0003-1188-6567; e-mail: [email protected]
Получена: 16.01.2019 Принята: 13.02.2019 Опубликована онлайн: 25.03.2019
Резюме: В настоящей статье исследуется художественно-эстетическое осмысление городского пространства в русской литературе 1920-х годов в творчестве писателей-современников М. Булгакова, А. Грина, С. Кржижановского, формирующих представление о большом городе, где можно найти свое место в жизни, выстроить карьеру, увидеть мир (Москве - у Булгакова и Кржижановского; и Петрограде - у Грина). Однако эти писатели занимали разные художественные ниши в том литературном направлении, которое принято называть реализмом модели 1920-х годов. С одной стороны, они успешно реализовывали возможности фантастического в самом иногда крайнем, эксцентричном его проявлении, с другой - они по-разному были ориентированы на предшествующую традицию: Булгаков, смело экспериментируя, был убежден в незавершенности возможностей традиции русского классического реализма; для Грина важным обстоятельством было время успешного его вхождения в литературу в эпоху символизма; Кржижановский опирался на эксцентризм западноевропейского романтизма и неоромантизма.
Важной для художественной эволюции указанных писателей была социально-политическая ситуация перехода от одних норм общественных отношений к иным, вызванная событиями революции 1917 года и последующей Гражданской войны. Время, изображенное в малой прозе Булгакова, Грина и Кржижановского, вписывается в исторический период между военным коммунизмом и НЭПом, явлениями остро динамическими и остро социальными, что находит свое отражение в системе локусов и микротопосов рассказов и новелл этих писателей. Одним из сближающих их повествования сюжетных поворотов, например, является поиск, завоевание жилища («квадратных метров»), и попытка удержать эти «квадратные метры» не всегда удачная.
Ключевые слова: поэтика городского пространства, городской текст, городские локусы и топосы, культурные системы, новые границы творчества.
Для цитирования: Бронская Л.И. Поэтика городского пространства в русской литературе 1920-х годов (М. Булгаков, А. Грин, С. Кржижановский). Актуальные проблемы филологии и педагогической лингвистики. 2019; 1: 146-154. DOI: 10.29025/2079-6021-2019-1-146-154.
Original Paper
DOI: 10.29025/2079-6021-2019-1-146-154
Poetics of city space in Russian literature of 1920s (M. Bulgakov, A. Grin, S. Krzhizhanovskiy)
Lyudmila I. Bronskaya
North-Caucasus Federal University, Stavropol, Russian Federation ORCID ID: 0000-0003-1188-6567; e-mail: [email protected]
Received: 16.01.2019 Accepted: 13.02.2019 Published online: 25.03.2019
Abstract: The article studies artistic-aesthetic reflection of city space in Russian literature of 1920s in the works by M. Bulgakov, A. Grin and S. Krzhizhanovskiy, that shaped the vision of a city where one can find his place in life, make a career, see the world (Moscow in M. Bulgakov's and S. Krzhizhanovskiy's works, Petrograd in A. Grin's works). However, the writers occupied different artistic niches in the literary direction that is usually called the realism of the 1920s. On the one hand, they took the advantage of something fantastic in a much unexpected, eccentric way; on the other hand, they had different ideas about the preceding tradition. Bulgakov felt free to experiment and was sure that the traditions of Russian classical realism were not employed to full extent; Grin took the advantage of the symbolism epoch; Krzhizhanovskiy actualized the eccentricity of west European romanticism ad neoromanticism.
The socio-political conditions of transition to different norms of public relation as provoked by the 1917 Revolution and the Civil war were significant for the artistic evolution of the writers in the focus. The time depicted in prosaic works by Bulgakov, Grin and Krzhizhanovskiy fits into the period between military communism and the NEP. Dynamic and socially relevant phenomena were reflected in the system of locuses and microtoposes in short stories and novels written by the given writers. One of the plots common for all of them was, for instance, the search of the dwelling place ("square meters") and the attempt to keep these "meters", that was not successful every time.
Keywords: poetics of city space, city text, city locuses and microtoposes, cultural systems, new art horizons. For citation: Bronskaya L.I. Poetics of city space in Russian literature of 1920s (M. Bulgakov, A. Grin, S. Krzhizhanovskiy). Current Issues in Philology and Pedagogical Linguistics. 2019; 1: 146-154. DOI: 10.29025/2079-6021-2019-1-146-154. (In Russ.)
Введение
Когда мы обращаемся к разрешению проблемы изображения городского пространства в творчестве того или иного писателя, мы ориентируемся на теорию изучения таких единств, как: локус, топос и сверхтекст. Ю.М. Лотман утверждал, что концепт ГОРОД представляет собой «котёл текстов и кодов, разно устроенных и гетерогенных, принадлежащих разным языкам и разным уровням» [11, с. 471].
Если обратиться к толковому словарю С. И. Ожегова, то там слово "город" толкуется либо как «крупный населённый пункт, административный, промышленный, торговый и культурный центр района, области, округа», либо как «древнее поселение, огороженное укреплённой стеной; крепость» [12, c. 90].
П.Я. Черных уточняет этимологию слова "город", указывая на привязанность его к таким важным его приметам, как "ограда", "забор", "укрепление", "круг", "окружность" [20, c. 206-207]. Как не вспомнить близкие не только фонетически, но и этимологически слова «тын» (укр.) и «town» (англ.)
В сознании современного человека, вполне урбанизированного, воспринимающего мир природы, как нечто экзотическое, находящееся вне пределов города, представление о городе, вмещающее в себя и архаику, и новизну, начинает складываться в отечественной литературе уже в 1920-х годах.
Если для писателей Серебряного века представление о городе вмещало в себя такие хронотопы, как «город столичный» и «город провинциальный», с присущими каждому особыми характеристиками -имперские микролокусы Петербурга, сознательная негеометричность патриархальной Москвы, одинаковость российских уездных городков со стершимися, неявными локусами, то для писателей 1920-х годов хронотоп города обретает не только исторические, но и подчекнуто-социальные характеристики.
Цель статьи
Основной целью данной статьи является систематизация и типизация художественных приемов создания образа города в малой прозе М. Булгакова, А. Грина и С. Кржижановского 1920-х годов.
Обзор литературы
Исследуя художественные стратегии русских писателей 1920-х годов, реализовывавших свое представление о городе как о социокультурном центре, мы учитывали достаточно высокую степень изученности проблемы художественного воплощения «городского текста» в том числе и в литературе. Безусловно, речь здесь может идти и о «Семиосфере» Ю.М. Лотмана, и о «Петербургском тексте» В.Н. Топорова.
Ю.М. Лотман в статье «Символика Петербурга и проблемы семиотики города» называет два вида городской маркировки - он убежден, что есть города концентрического и эксцентрического типа. Речь здесь идет в первую очередь о топосах, вписанных довольно жестко в исторический и культурный контексты. Города концентрического типа географически находятся в центре ойкумены, как правило, на «горах», на возвышенности, по сути дела это посредники «между небом и землей», это «вечные города».
Города, относящиеся к эксцентрическому типу, расположены на краю, ими управляет не горизонталь «земля/ небо», а вертикаль «естественное/ искусственное», городская мифология в данном случае ориентируется на истории эсхатологического типа [11, с. 35].
Классификация города у В.Н. Топорова опирается на мифопоэтические и аксиологические предпосылки. Исследователь называет такие «городские тексты», как «города-девы» и «города-блудницы». Города с момента появления их в различных цивилизациях мыслились как места, где можно спастись, схорониться, выжить. Сущность города определялась по отношению к приходящим в него: город, отторгающий ищущего спасения, по Топорову, «город проклятый, падший и развращенный, город-бездна». Странноприимные же города - это города преображенные и прославленные, спустившиеся с неба на землю [18, с. 250-256].
Открытия в области исследования городского пространства, сделанные Лотманом и Топоровым в 1960-1970-е годы, определили дальнейший путь в понимании и в интерпретации «городского текста» в современном литературоведении.
К опытам освоения городского пространства в русской литературе ХХ - начала XXI века обращаются М.А. Селеменева [16; 17], Е.В. Пономарева [14; 15], А.А. Фомин [19], Л.М. Гаврилина [3; 4], И.Н. Иванова [7] и т. д.
Современные исследователи указывают на то обстоятельство, что «городской текст», с одной стороны, вполне отчетливо ориентирующийся на традицию, с другой - обогащается новыми существенными признаками. Это обогащение в первую очередь связано с индустриализацией крупных административных центров, превращая их в не менее крупные промышленные центры, что предполагает иной набор устойчивых изобразительных и выразительных художественных формул-символов. Поэтому «городской текст» воспринимается в ХХ веке в двух ипостасях: во-первых, это «социокультурный организм, имеющий внутренние закономерности развития, выступающий как саморазвивающееся целое, в котором личность выстраивает своё существование в соответствии с ценностями культуры»; во-вторых, это «некая конструкция, которую можно спроектировать и воплотить в жизнь вплоть до мельчайших деталей организации производства и быта» [16, с. 34]. Новая урбанистическая традиция, оформившаяся в ХХ столетии, воспринимает город как место, способное объединить, синтезировать все крайности мира, как место, где могут сосредоточиться все разнообразные формы социальной жизни. Именно в городе может родиться синтез идеального, желаемого будущего.
Методы исследования
Базовым для нашего исследования выступает сравнительно-типологический подход, в рамках которого для решения конкретных задач работы используются приемы семиотического анализа и возможности описательной поэтики.
Результаты и дискуссия
Пространство и время города в творчестве М. Булгакова, А. Грина и С. Кржижановского «не только оказывает влияние на художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности и выводит словесную ткань на образ бытия как целого» [1, с. 265], но и обретает символические черты, уточняющие обстоятельства жизни простого городского жителя в изменяющемся мире. Не случайно поэтому у А. Грина в новелле «Фанданго» Петроград 1921 года являет собой низменную, «черную» стихию всеобщего отчуждения, холода, сковывающего действия и чувства.
К устоявшейся к первой четверти ХХ века системе городских локусов: по наблюдениям М. Селеменевой, город рассматривался как символ порядка цивилизации, а его улицы как символ ориентации в пространстве, - М. Булгаков, А. Грин и С. Кржижановский в 1920-е годы вносят свои уточнения, они сомневаются как в порядке, так и в четкой пространственной организации. По их мнению, четко организованное пространство разрушено временем перемен.
Хотя в целом писатели не отказываются от традиционного пространственного решения картины города. Так, в прозе 1920-х годов герой С. Кржижановского четко различает московский центр, где ему холодно и одиноко, и московские окраины, где причудливо сочетается деревенское и городское пространство, где так милы и человечны маленькие заброшенные кладбища. Следует заметить, что у позднего М. Булгакова в «Мастере и Маргарите» психиатрическая лечебница (а по сути дела - чистилище), где лежат Мастер и Иван Бездомный, находится на окраине Москвы, практически за городом. Здесь речь идет не о простом противопоставлении "город/природа", но о более сложных отношениях таких понятий, как «городская черта», «за городской чертой», «город - пригород».
В 1920-х годах в русской литературе сошлись по крайней мере два вектора, наделяющие тему города существенными признаками: во-первых, речь идет о революционных и постреволюционных событиях, о которых А. Ахматова скажет, что им «не было равных», во-вторых, еще до социальной революции в России началась и вполне успешно реализовывалась научно-техническая революция (она была столь стремительной, столь глобальной, что многим авангардным художникам пришла идея актуализации эстетики города). Например, это отчетливо слышно как в поэзии, так и в прозе 1920-1930-х годов: речь идет о В. Маяковском, Н. Тихонове, А. Платонове, Л. Леонове и т. д. Следует заметить, что художественное осмысление обстоятельств научно-технической революции нисколько не противоречило традиционному представлению о городе как о четко и стройно организованном пространстве: уже начало ХХ века дает образец урбанистического пейзажа, в котором небоскребы (правда, тогда еще в 6 этажей), сверкающая реклама, толпы, бродящие по широким улицам и аллеям, эффектно смотрелись на фоне дымящихся заводских и фабричных труб, а заводской гудок, оповещающий мир о начале рабочего дня, был слышен не только на заводских окраинах.
Социальная же революция, идея которой пересоздать мир, вполне органично вписывалась в художественные стратегии пересоздания реальности [15, с. 47].
Образ города в прозе отечественной 1920-х годов построен по принципу оксиморона: с одной стороны, это ярмарочный балаган, с его профаническими составляющими - ресторан, рынок, лавки, магазины, бани, пекарни, цирк, ночлежки, театр. С другой стороны, безудержное веселие, которое не может длиться бесконечно, обнажает трагический облик времени и неуютность, нечеловечность существования в нем человека, которому негде уединиться, укрыться, остаться наедине со своими мыслями.
И еще одно уточнение: создавая обусловленный социально-историческими обстоятельствами образ города-хаоса, М. Булгаков, А. Грин и С. Кржижановский ориентировались в своем творчестве не только на художественный опыт классического реализма, в том числе в его модификациях начала ХХ века, но и на модернистский, в том числе экспрессионистский опыт.
В отечественной литературе 1920-х годов происходили вполне отчетливые тектонические сдвиги, обусловленные русской катастрофой 1917 года. С одной стороны, это отразилось на понимании мира и человека не только в литературе, но и во всей гуманитарной сфере эпохи, с другой - это обстоятельство накладывает вполне отчетливый отпечаток на характер художественного сознания. Писатели осознанно уходили от параметров классической картины мира [14, с. 42].
Следует уточнить, что отказ от классической традиции в 1920-е годы не подобен футуристическому лозунгу «сбросить Пушкина с корабля современности». С классикой входили в диалог. Так, например, М. Булгаков в рассказе 1922 года «Похождения Чичикова» воскрешает гоголевского героя, используя экспрессионистский прием сна. Позже, уже в первой половине 1930-х годов, он вновь обращается к
поэме «Мертвые души», работая над киносценарием. Гоголевские сатирические традиции оказались уместны и в московских главах «Мастера и Маргариты». Чичиков в Москве начала 1920-х годов вполне уместен и органичен: «Прежде всего, оглянулся Чичиков и видит: куда ни плюнь, свой сидит» [2, с. 232]. В некоторых своих ранних рассказах, например в «Похождениях Чичикова» (1922), автор обыгрывает само появление в Москве 1920-х гг. Чичикова в гротескной форме, при этом использует один из специфических приемов сновидческого допущения. В свете «выдающихся» способностей гоголевского персонажа реалии объективной действительности приобретают более рельефный характер и сами склонности Чичикова «расцветают» на благодатной почве строящегося социализма, где формализм, бюрократия, очковтирательство достигают невероятных размеров.
Москва у раннего Булгакова суетна, лицемерна, безжалостна и холодна. Поэтому с такой почти дьявольской скоростью вписывается в нее Чичиков и, ловко устроившись, начинает жить по ее законам. А вот автобиографическому герою рассказа 1924 года «Воспоминание» все в Москве сложно: он никак не может восстановить свою московскую прописку, и поэтому его хождения по мукам бесконечны. И здесь писатель прибегает к приему сна: герою рассказа снится странный сон, в котором появляется Ленин, разрешающий дать орден на совместное жительство. Со сном сталкивается герой еще одного раннего сатирического рассказа писателя («Кот в сапогах», 1924).
Однако прием сна в урбанистическом контексте характерен у Булгакова не только в сатирических произведениях. Так, в романе «Белая гвардия» Турбину снится Город: герой во сне понимает, что это Киев, однако на самом деле снящийся город - это гораздо больше, чем родные улицы, это город-символ.
Следует заметить, что малой прозе М. Булгакова начала-середины 1920-х годов образ города амбивалентен, он потерял характерную для него устойчивость, с трудом пытается держать равновесие. Герои раннего творчества М. Булгакова-сатирика - горожане. Однако это либо бездуховное чиновничество, преуспевающее в жизни, либо духовно одаренные художники (писатели, поэты, журналисты), чужие на этом «празднике жизни».
Парадигма образа города меняется у Булгакова к концу десятилетия: он вполне осознанно отходит от сатиры: он ориентируется на иные художественные стратегии, на иные жанры. Однако уже названная нами антиномия духовного/бездуховного продолжает волновать писателя, он реализует ее не только в классических своих сатирических повестях 1920-х годов («Дьяволиада», «Собачье сердце», «Роковые яйца»), но и в романах конца 1920-1930-х годов («Белая гвардия», «Жизнь господина де Мольера», «Мастер и Маргарита»).
Старший современник М. Булгакова - А. Грин - по дате рождения ближе к поколению Бунина и Куприна. Однако его художественные поиски длились довольно долго, поэтому расцвет его творчества приходится на 1920-е годы. С М. Булгаковым, например, его сближает не только способ изображения городского пространства в пореволюционной - уже Советской России, - но и то обстоятельство, что один из героев его новеллы «Фанданго» в какой-то степени оказался предтечей Воланда из «Мастера и Маргариты». Речь идет о Бим-Гране, профессоре и чародее. Объединяет писателей оппозиция «духовное/бездуховное».
«Фанданго» А. Грина относится к числу новелл трагического плана. Здесь довольно устойчивый для писателя неразрешимый конфликт между носителями одухотворенности и унылыми, а от своей унылости более опасными, представителями большинства, умеющих, как они думают, жить.
Эта антитеза продуктивна в одной из лучших новелл Грина 1920-х годов. Здесь сталкиваются две стихии: одна - стихия темного холода, приземленная, разрушающая личность; другая - стихия столь любимой Грином одухотворенности, яркая, многоцветная, стихия активного действия. Следует заметить, что у Грина не так все однозначно - читатель до финала так и не узнает, какая сторона конфликта победит.
Один из героев новеллы - Петроград начала 1920-х годов. Город, в котором развалившийся быт оказывается отражением сурового распавшегося бытия. Здесь писатель отчетливо реалистичен: он создает систему урбанистических зимних пейзажей - голод («Я боюсь голода, - ненавижу его и боюсь. Он - искажение человека. Это трагическое, но и пошлейшее чувство не щадит самых нежных корней души. Настоящую мысль голод подменяет фальшивой мыслью, - ее образ тот же, только с другим качеством.») и холод («Зимой, когда от холода тускнеет лицо и, засунув руки в рукава, дико бегает по комнате человек, взглядывая на холодную печь, - хорошо думать о лете, потому что летом тепло... Я не люблю снег, мороз, лед - эскимосские радости чужды моему сердцу. Главнее же всего этого - мои
одежда и обувь были совсем плохи. Старое летнее пальто, старая шляпа, сапоги с проношенными подошвами - лишь этим мог я противостоять декабрю и двадцати семи градусам мороза») [5, с. 35] доминируют в палитре чувств и переживаний как главного героя, так и персонажей второго и третьего ряда. Третья доминанта - разруха. Герою не комфортно, он раздавлен как обстоятельствами жизни, так и пониманием, что ничего уже не сделаешь.
Голод, холод и разруха как типологические доминаты петроградского пейзажа атомизируют Александра Каура, делают его бесконечно одиноким. Единственно, что спасает его - привязавшаяся к нему испанская мелодия, которую он к месту и не месту довольно часто проборматывает. Но эта мелодия дарит герою проблески воспоминаний о юге, солнце, тепле, блаженной сытости.
Еще до встречи с Бам-Граном герою судьбой делались намеки на необыкновенное путешествие. То, проходя мимо какого-то ресторана по обледенелой улице, услышал Александр Каур звуки румынского оркестра, исполнявшего так полюбившуюся герою мелодию, то на не менее холодной, голодной и полуразрушенной улице он видит группу цыган, одежда которых указывала на самую страшную степень нищеты, в которой могут оказаться люди. Но природная веселость не покидает эту бродячую группу. Они наигрывают и напевают вариации на всю ту же мелодию «Фанданго».
Вторая часть новеллы - антитеза первой. Александр Каур принимает приглашение Бам-Грана и оказывается в стране своей мечты. «Все уносит, - сказал тот, кто вел меня в этот час, подобно твердой руке, врезающей алмазом в стекло прихотливую и чудесную линию, - уносит, разбрасывает и разрывает, -говорит он, - гонит ветер и внушает любовь. Бьет по крепчайшим скрепам. Держит на горячей руке сердце и целует его. Не зовет, но сзывает вокруг тебя вихри золотых дисков, вращая их среди безумных цветов. Да здравствует ослепительное „Фанданго"!» [5, с. 43].
И в творчестве С. Кржижановского мы встречаемся в актуальной для Булгакова и Грина оппозиции, только у автора «Автобиографии трупа» она уточняется до такой формулы: человечное/бесчеловечное.
Общий и целостный образ города в произведениях С.Д. Кржижановского складывается на разных уровнях. Схематично это можно представить в виде трехуровневой структуры:
- Город во всем его многообразии. Топос. Высший уровень.
- Отдельные его части (локусы) - улицы, площади, парки, бульвары. Локусы. Средний уровень.
- На низшем уровне находятся совсем мелкие элементы городской структуры - комнаты, окна, двери, ступени и т.д. Микролокусы.
Рассмотрим образ города на самом общем уровне - город целиком. В прозе Кржижановского он реализуется, как правило, в двух вариантах: конкретная Москва и неназванный «Город».
Так, например, в фантастической новелле «Боковая ветка», датированной 1927-1928 годами, абстрактный, не имеющий названия, и от этого обретающий собирательные черты, город предстает в двух ипостасях:
«...И ему представился вдруг - здесь, в бессветном городе ночи, - его дневной, залитый солнцем мир: .сизая пыль, пляшущая вокруг колёсных спиц; яркие спады кровель и краски одежд, смешивающиеся на площадях, как на палитрах.» [8, с. 56].
Как видно, город представляется здесь светлым и дружелюбным - пыль пляшет, яркие крыши и одежда, весело щурящиеся глаза. Однако вслед за этим автор предлагает и другой взгляд на город:
«.Темнота, будящая сов и летучих мышей, разворошила недвижье города снов. Улицы, так недавно мертвые, как дорожки кладбища, были полны теперь нарастающим оживлением. Жалюзи уползли вверх, обнажая черные дыры окон. Лишь кое-где за их открытыми рамами затлевал и ник гнилушечный свет» [8, с. 81].
Город принял абсолютно противоположный облик. Образ города, как огромной могилы, легко складывается здесь из таких эпитетов, как «мертвый», «недвижье». «Гнилушечный» свет здесь «затлевает и никнет». Как видно, мотив безысходности и могильной холодности образ города принимает с наступлением сумерек. В этом кроется одна из особенностей существования города как цельного единства в прозе Кржижановского - противопоставление «дневного» и «ночного» города.
Вообще, в структуре «городских» текстов, особенно это заметно в поэзии, мотив чередования дня и ночи и пробуждения ночью неких демонических сил, или же просто противопоставление светлого и тёмного времени суток, как жизни и смерти, - один из важнейших мотивов «городского» текста.
Другой отличительной чертой «ночного» города в произведениях Кржижановского является «полное беззвучье». Ночь описывается «глухой», а сам город «торопливо переодевается из голубого воздуха в черную рабочую одежду ночи», «утишается и оголяет панель». Не остается «ни легчайшего эха улиц».
В повести «Швы» «ночной» город преображает не только окружение, но и человеческие отношения:
«.Город и состоит из беспокойных ползов и системы глухих разобщенных коконов, только этим определен его смысл. И конечно, город наиболее город не в полдень, а в полночь, не тогда, когда он из гулов и лязгов, а тогда, когда он из тишины и снов: объясняет город до конца лишь обезлюдевшая пустая улица с мертвыми потухшими окнами и рядами дверей, сомкнувших створы. Да, мы умеем лишь жить - спина к спине: все, от крохотных ползунов на городском бульваре, которые лепят из песка и глины свои отъединенные города, и до мертвецов пригородного кладбища, лежащих, отгородившись решетками, друг от друга, все подтверждает, закрепляет эту мысль.» [8, с. 27].
Мёртвенному «беззвучью» и «бездвижью» «ночного» города Кржижановский противопоставляет суматоху, шум и гам города «дневного»:
«.Город быстро надвигался навстречу шагам. Жужжали и ухали автомобили, вертелись спицы, цокали подковы, и по улице - вдоль, вкось и поперёк - шли люди.» [8, с. 28].
Конкретная Москва, в отличие от абстрактного и неназванного Города, у Кржижановского привязана к реальности и испытывает на себе сильное влияние времени и событий.
«.приехав в Москву, я прямёхонько ткнулся в гигантскую и крутую спину революции. На растерявших свои кирпичи стенах - размашистый росчерк снарядов и оползающие плакатные краски. Заколоченные подъезды. на одном из отдаленных бульваров этакая выразительная скамья - спинка обморочно запрокинута, а одна из схваченных судорогой ножек пренепристойно кверху.» [8, с. 87].
Своё отношение к Москве автор вкладывает в уста одного из персонажей рассказа «Красный снег»:
«- Ну, вот. Осмотреть Москву в невпопадный час. Чего захотели! Это за музейными номерками от одиннадцати до четырёх. А Москве смотрины в неписанный час.
- Какой такой неписанный? - качнулись наушники.
- А такой: чёрный - когда и в окнах, и в людях ночь и нигде, ни в переуличьи, ни на площадях, ни живой души.
- Почему?
- Простей простого: потому что в Москве ведь ни души.
Наушники, подхлёстнутые ветром, встопорщились:
- Но ведь...
- Правда, правда, правда! - прокричал мальчишка, прорывая туман толстой пачкой газет, и через секунды голос его был далёк и глух» [8, с. 78].
В этом отношении характерным является образ минус-Москвы - другой, противоположной, отрицательной, города, существующего параллельно и обособленно.
«.я выслан навсегда и безвозвратно из всех вещей, из всех радостей и из всех правд; и хотя иду, смотрю и слышу рядом с другими, вселенными в город - знаю: они - в Москве, я - в минус-Москве.» [8, с. 113].
Для героя прозы Кржижановского, во многом автобиографичного, характерно подобное отношение к городу, к пространству, в котором он существует. Реальность ему чужда, он прямо называет себя -«житель минус-Москвы». Для него, потерянного для города реального, «минус-город» это «.тот город, из которого я еще не выслан, в котором я еще имею свою квадратуру и свои права.» [8, с. 113].
Заключение
Таким образом, формирование «городского текста» в русской прозе 1920-х годов было обусловлено как обстоятельствами мирового порядка: индустриализация городского пространства, сознательное противопоставление мира живой и созданной природы, - с одной стороны, - и событиями собственно отечественными: революция 1917 года, последующая за ней Гражданская война, затем опыты государственного устроения (от эпохи военного коммунизма к НЭПу). Основными урбанистическими мотивами в малой прозе М. Булгакова, А. Грина и С. Кржижановского являются поиски личных «квадратных метров», способы выживания в холодном и голодном «большом городе» (речь о Петрограде и Москве начала 1920-х годов), попытка остаться духовным, человечным.
Список литературы
1. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической поэтике // Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 121-290.
2. Булгаков М.А. Ранняя проза. М.: Водолей, 2001. 416 с.
3. Гаврилина Л.М. Калининградский текст как метатекст культуры // Кантовский сборник. 2010. N° 3. С. 64-79.
4. Гаврилина Л.М. Калининградский текст в семиотическом пространстве культуры // Вестник БФУ им. И. Канта. 2011. № 6. С. 75-83.
5. Грин А. Фанданго // Избранное: в 3 т. Т. 2. М.: Материк, 1993. С. 23-48.
6. Замятин Д.Н. Россия и запад: Пространство и образ цивилизационных взаимодействий // Культура и пространство. Моделирование географических образов. М.: Знак, 2006, С. 30-48.
7. Иванова И.Н. Геопоэтика новейшей отечественной литературы: опыт художественного освоения городского пространства // Филологические науки: вопросы теории и практики. 2015. № 8 (50). С. 80-85.
8. Кржижановский С. Штемпель: Москва. СПб.: Симпозиум, 2001. 378 с.
9. Кубрякова Е.С. Язык пространства и пространство языка (к постановке вопроса) // Известия АН. Серия: Литература и язык. 1997. Т. 56, № 3. С. 22-31.
10. Лотман Ю.М. О метаязыке типологических описаний культуры // Семиосфера. СПб.: Искусство, 2010. С. 462-484.
11. Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам. Вып. 18. Тарту: Тартуский госуниверситет, 1984. С. 30-45.
12. Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеологических выражений. М.: Азбуковник, 1999. 873 с.
13. Подина Л.В. Микропоэтика С. Кржижановского-прозаика и ее философский смысл // Гуманизация и гуманитаризация образования XXI века. Ульяновск: УлГУ, 2001. С. 143-157.
14. Пономарева Е.В. Поэтика художественной условности в малой прозе 1920-х годов // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2014. № 11 (152). С. 42-48.
15. Пономарева Е.В. Малая проза 1920-х годов как исторический источник для понимания событий постреволюционной эпохи // Вестник Южно-Уральского государственного университета. Серия: Социально-гуманитарные науки. 2012. № 10 (269). Вып. 18. С. 45-49.
16. СелеменеваМ.В. Городская проза как идейно-художественный феномен русской литературы ХХ века. М.: МГИ им. Дашковой, 2008. 300 с.
17. Селеменева М.В. Поэтика «московского текста» Ю.В. Трифонова // Вестник ЛГУ им. А.С. Пушкина. 2008. № 2. С. 129-146.
18. Топоров В. Н. Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте // StudiSlavi. 1994. № 2. С. 245-259.
19. Фомин А.А. Ономастика «Фанданго» А. Грина: хронотоп и концептуальный план произведения // Известия Уральского университета. 2000. № 17. С. 122-146.
20. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка: 13560 слов: в 2 т. М.: Руский язык, 1994. Т. 1. 624 c.
References
1. Bakhtin, M.M. (1975) Forms of time and chronotope in the novel: Essays on historical poetics, Issues on literature and aesthetics, Moscow: Fiction literature, pp. 121-290. (In Russ.)
2. Bulgakov, M.A. (2001) Early prose, Moscow: Aquarius, 416 p. (In Russ.)
3. Gavrilina, L.M. (2010) Kaliningrad text as metatext of the culture, Kantian journal, no 3, pp. 64-79. (In Russ.)
4. Gavrilina, L.M. (2011) Kaliningrad text in semiotic space of culture, Immanuel Kant Baltic federal university, no 6, pp. 75-83. (In Russ.)
5. Grin, А. (1993) Fandango, In: Selected writings in 3 vol., vol. 2, Мoscow: Maonland, pp. 23-48. (In Russ.)
6. Zamyatin, D.N. (2006) Russia and West: Space and the Image of civilization interactions, Culture and space. Modelling of geographical Images, Moscow: Sign, pp. 30-48. (In Russ.)
7. Ivanova, I.N. (2015) Geo-poetics of the modern domestic literature: experiences of artistic adoption of an urban space, Philological Sciences, Issues of Theory and Practice, no 8 (50), pp. 80-85. (In Russ.)
8. Krzhizhanovskiy, S. (2001) Stamp: Moscow, Saint Petersburg: Symposium, 378 p. (In Russ.)
9. Kubryakova, E.S. (1997) The language of space and the space of language (raising an issue), The Bulletin of the Russian Academy of Sciences: Studies in Literature and Language, vol. 56, no 3, pp. 22-31. (In Russ.)
10. Lotman, L. Yu. (2010) About metalanguage of typological culture description, In: Semiosphere Saint Petersburg: Iskusstvo, pp. 462-484. (In Russ.)
11. Lotman, L. Yu. (1984) Symbolic of Petersburg and the problems of the city semiotics, In: Semiotics of the city and urban space. Petersburg, Issues on semiotic systems, Issue 18, Tartu: Tartu university publishing house, pp. 30-45. (In Russ.)
12. Ozhegov, S.I. (1999) Defining dictionary of Russian language: 80 000 words and idioms, Moscow: Azbukovnik, 873 p. (In Russ.)
13. Podina, L.V. (2001) Micropoetics of S. Krzhizhanovskiy as prose writer and its philosophic meaning, Humanization and humanitarization of XXI century education, Ulyanovsk: Ulyanovsk state university publishing house, pp. 143-157. (In Russ.)
14. Ponomareva, E.V. (2014) Poetics of fictional conventionality in flash fiction of 1920-th years, Tomsk State Pedagogical University Bulletin, no 11 (152), pp. 42-48. (In Russ.)
15. Ponomareva, E.V. (2012) Flash fiction of 1920-th years as historic source for post-revolutionary epoch understanding, Bulletin of the South Ural state university. Social Sciences and the Humanities, no 10 (269), issue 18, pp. 45-49. (In Russ.)
16. Selemeneva, M.V. (2008) Urban prose as ideological and fictional phenomenon of Russian literature of XX century, Moscow: Dashkova Moscow institute for the Humanities, 300 p. (In Russ.)
17. Selemeneva, M.V. (2008) Poetics of "Moscow text" by Yu.V. Trifonov, Bulletin of Pushkin Leningrad State University, no 2, pp. 129-146. (In Russ.)
18. Toporov, V.N. (1994) Virgo-city and meretrix-city text in mythological aspect, StudiSlavi, no 2, pp. 245-259. (In Russ.)
19. Fomin, A.A. (2000) A. Grin's "Fondango" onomastics: chronotope and conceptual plan of the written work, Bulletin of the Ural state university, no 17, pp. 122-146. (In Russ.)
20. Chernykh, P.Ya. Historic-etymological dictionary of Russian language: 13560 words, in 2 vol., Moscow: Russian language, vol. 1, 624 p. (In Russ.)
Бронская Людмила Игоревна, доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры отечественной и мировой литературы, Северо-Кавказский федеральный университет, кафедра отечественной и мировой литературы Гуманитарного института, г. Ставрополь, Российская Федерация.
Lyudmila I. Bronskaya, Doctor of Philology, professor, North-Caucasus Federal University, Institute for the Humanities, Department of national & world literature, professor; the address: Stavropol, Russian Federation.
