CC BY
52
ГОТОВИМСЯ К УРОКУ
Н.В. Барковская
ПОЭТИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ КАК ТЕМА ЭЛЕКТИВНОГО КУРСА
В советском литературоведении проблема взаимодействия культур решалась достаточно просто. Исходя из дихотомии формы и содержания, теоретики полагали, что советское искусство должно быть национальным по форме и социалистическим по содержанию. В Тюмени мне довелось увидеть бюст Юрия Гагарина: при реставрации бюста лицо космонавта приобрело отчетливо мансийский облик. П. Вайль цитирует бурятские частушки про Ленина из книги 1930-х гг. «Ленин в русской сказке и восточной легенде»:
Когда перестал идти сильный дождь,
Т о легче стало птенцу кроншнепа.
Когда установилась власть Ульянова,
То народу стало легче и лучше.
Облегчившему участь саврасой лошади, Быстрому вагону - благодарность. Облегчившему участь трудового народа, Коммунисту Ленину - благодарность.
Это - подстрочник, стихи приведены в книге сначала на бурятском языке, причем, как замечает П. Вайль, перевод этих «буддистских бормотаний» и не нужен1.
Проблема национальной культуры сложна в силу крайней идеологизированности и мифо-логизированности. Когда символисты обсуждали судьбу России в координатах «Восток или Запад», то речь шла не об исторических, геополитических или национальных реалиях, а о психологических комплексах, с доминированием рационалистических, аполлонических начал или дионисийского экстаза, Христа или антихриста. Точно так же образ «Куликова поля» у А. Блока, идея панмонголизма («желтой опасности») у А. Белого, обретают, в духе Вл. Соловьева или Р. Штейнера, совершенно мифологическое содержание.
По мнению Л. Гудкова, русская национальная идентичность имела негативный характер, т.е. русская самобытность осмыслялась через противопоставление Европе (начиная с борьбы западников и славянофилов в 1830-х гг.); на этом фоне вырабатывалась идея русского мессианизма, особого пути России,
1 Вайль П. Карта родины. М., 2007. С. 46-47.
Нина Владимировна Барковская — доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой современной русской литературы Уральского государственного педагогического университета.
призванной служить «историческим щитом», начиная с эпохи татаро-монгольского нашествия до периода Второй мировой войны. Окончательно русская национальная идея сформировалась на рубеже Х1Х-ХХ вв.2 Сейчас, на рубеже ХХ-ХХ1 столетий, проблема национального своеобразия культур обостряется в связи с процессами глобализации (модернизации) общества. Л. Гудков дает следующее определение глобализации: это - «формирование транснациональных акторов (компаний, информационных сетей), появление международных политических и финансовых институтов, свободное движение капиталов и труда, резкое расширение сферы массовой информации, унификация новых и более высоких требований к качеству образования, здравоохранения, защите окружающей среды, ослабление традиционных государственных барьеров...»3. Процессы универсализации (прежде всего, в образовании, научных исследованиях, сфере отдыха и туризма) приводят к размыванию прежних национальных стереотипов, в частности, лидерство европейских стран потеснили США, Австралия, Япония, страны Южной Азии. Тенденция к глобализации сталкивается с тенденцией консервативного традиционализма («ограждение своего - способ выживания в меняющемся ми-ре»4). И хотя формирование «открытого общества» идет в России весьма противоречиво (например, отсутствует такой важный компонент модернизации общества, как обширные инвестиции в систему высшего образования), однако идеи «железного занавеса» или «безродных космополитов» уже невозможны. Знакомясь с культурой других стран, русские отчетливее сознают свое своеобразие, без комплекса «негативной идентичности», т.е. не через конфронтацию, а через диалог. П. Вайль пишет: «Проблема - в скорости и густоте коммуникаций, невиданной, неслыханной и непредставимой прежде. Новизна - не количественная, а принципиальная. В этом стремительном теле-радио-газетно-кино-музыкально-товарно-туристско-компьютерном потоке исчезают и уносятся подробности, нюансы, оттенки. Как держаться за свое, если вокруг тебя ежеминутно - чужое? И какова в наши дни доля горькой иронии
2 Гудков Л. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002 годов. М., 2004. С. 125.
3 Там же. С. 770.
4 Вайль П. Гений места. М., 2006. С. 76.
в мандельштамовских строках: “Но люблю эту бедную землю, оттого что иной не видал”?» .
В новых условиях возникают и новые формы межкультурных взаимодействий. Можно найти яркие примеры типологических схождений (не связей, контактных или типологических), обусловленных универсализаций (нивелировкой - «телевизор в юрте, ацтек в автомобиле», по словам П. Вайля) опыта повседневности, например, стихотворение Е.Шварц «Зверь-цветок» создано раньше, чем рисунок С. Дали «Невозможная натура», тогда как предмет изображения (женщина-дерево-зверь-цветок, заштрихованная дождем) удивительно похож у обоих авторов. Нередко возникает игровой диалог, литературная игра: бестселлер У. Эко «Имя розы», а также во многом повторяющий его «Код да Винчи» Дэна Брауна вызвали своеобразный римейк «Код Онегина» Брэйна Дауна (Дм. Быкова); отметим также «этнокарнаваль-ный текст» - мистификацию - цикл романов «Евразийская симфония» Хольма Ван Зайчика (Рыбаков, Алимов) - голландца по происхождению, русского по умонастроению, советского разведчика, крупнейшего производителя капусты, китайца по языку сочинений, синкретичного вероисповедания; Интернет, международные конкурсы, книжные серии формируют единое интертекстуальное пространство; так, в 2005 г. в серии «Внутренний голос» (изд-во
«Emergency Exit») вышли книги стихов Е. Фанайловой (Москва) и В. Темирова (Нью-Йорк): при всей разнице эмоционального звучания (пафосно-трагического у Фанайловой и иронично-шутливого у Темирова), принципов поэтики, тематических мотивов можно отметить, тем не менее, определенную - сознательную - перекличку этих книг (книга Фанайловой позиционирована как американский блокбастер о России, последняя в книге Темирова миниатюра «Кино и буржуазия», написанная от лица женщины, травестирует концепцию Фанайло-вой.
Количество примеров легко умножить, отметим популярные у молодежи русско-французский журнал «Psichologies», журнал «Geo», публикующий статьи и русских, и американских исследователей и проч.
В условиях «открытого общества» новый расцвет переживает жанр травелогов, путевых дневников, туристических заметок - своеобразная «психогеография», если использовать выражение Е. Шварц. В XIX в. травелогов не так уж много - «Письма русского путешественника» Карамзина, «Фрегат «Паллада»» Гончарова. Серебряный век резко расширил поэтическую географию, открыл новые культурные горизонты перед читателями. Бальмонт собирал сказки ацтеков и был влюблен в Японию; книга Брюсова «Сны человечества» знакомит с поэзией разных стран через искусные стилизации;
5 Вайль П. Гений места. М., 2006. С. 134.
об Александрии писали Кузмин, Бунин, Гумилев и т.д. Особенно обширен «итальянский текст» в поэзии начала ХХ в.: и Блок, и Бунин, и Гумилев, и Кузмин, и Мандельштам видели нечто родственное себе в итальянских городах и укладе жизни6. Подбирая материал к спецкурсу, можно использовать книгу А. Кара-Мурзы «Знаменитые русские о Флоренции» (М., 2001). Показательным будет сопоставление с произведениями современных поэтов, например, И. Бродского, а также Е. Шварц «Снег в Венеции», «Зимняя Флоренция с холма» («Новый мир». 2003. № 5), циклом В. Строчкова «Стихи из Италии» («Авторник. Альманах литературного клуба». М., Тверь. 2002). Открывателем африканской темы в русской поэзии стал Н. Гумилев, возможно сопоставление его образного решения темы Африки с произведениями Р. Киплинга. Книга стихов Гумилева «Шатер» вообще планировалась как поэтическая география; черты сходства и, вместе с тем, существенные различия в обрисовке, например, Египта обнаруживаются при сопоставлении стихов Гумилева «Красное море», «Египет» с путевыми поэмами И. Бунина «Дельта», «Свет Зодиака» из цикла «Тень птицы».
По-прежнему большое место в современной литературе о заграничных впечатлениях занимают жанры ведуты (описания характерного городского уголка) и экфразиса (описания живописного, скульптурного, архитектурного произведения). Естественно, на занятиях с учащимися уместно наряду с литературными произведениями использовать репродукции, фотографии и проч., благо путеводителей много и в печатном виде, и на соответствующих сайтах. Если элективный курс «Поэтическая география» читается на факультетах сервиса и туризма, международных отношений, то материал можно расширить. В частности, назовем прекрасную книгу П. Вайля «Гений места» (М.: Ко Либри. 2006. 485 с.). построенную на сопоставлении не только городов, но и тех писателей, художников, композиторов, кинорежиссеров, которые выразили дух данного места: Лос-Анджелес - Ч. Чаплин, Сан-Франциско -Д. Лондон; Афины - Аристофан, Рим - Петро-ний; Дублин - Джойс, Лондон - К. Дойл; Руан
- Флобер, Париж - Дюма; Толедо - Эль Греко, Мадрид - Веласкес и т. д. Своеобразные психо-лого-этнографические эссе содержат книги
А. Гениса «Колобок. Кулинарные путешествия» (М, 2007) и Б. Акунина (Г.Чхартишвили) «Кладбищенские истории» (М., 2005), характеризующие культуру разных стран через быто-
6 См., напр.: Барковская Н.В. «Итальянский текст» как этап
творческой саморефлексии в русской поэзии 1910-х гг.» // Рус-
ская литература ХХ-ХХ1 веков: направления и течения. Вып. 7. Екатеринбург, 2004; Меднис Н.Е. Флоренция в русской поэзии Х1Х-ХХ вв. // Проблема интерпретации в лингвистике и литературоведении. М-лы Третьих Филологических чтений. Т. II. Новосибирск, 2004.
вые аспекты (национальная кухня, обычаи погребения усопших).
Если же элективный курс читается в филологическом классе, то ограничиваться только тематическим анализом не стоит. Для «географических» стихотворений характерны стилизация, использование твердых стиховых форм, свойственных той или иной национальной литературе (канцона, газель и проч.), нередко используется верлибр. Яркой особенностью подобных произведений является макаронический стиль, известный и в XIX в., но изменивший свою функцию в соответствии с изменением мироощущения.
Макаронические стихи (итал. Роезіа шассЬегопіса, от шасЛегопі - макароны) - шуточные или сатирические стихи, текст которых пересыпан иностранными словами или словами, составленными на иностранный манер. Вмонтирование в лексику родного языка чужеземных слов производит комический эффект7. Сатирическая поэма И.П. Мятлева «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан лэтранже» высмеивает увлечение дворян французским языком и характерный комплекс в отношении к иностранцам - смесь раболепия и презрения. В 1 главе описывается отъезд госпожи Курдюковой:
Вот в дорогу я пустилась:
В город Питер дотащилась И промыслила билет Для себя, э пур Аннет,
И пур Харитон ле медник.
Сюр ле пироскаф «Наследник»
Погрузила экипаж,
Приготовилась в вояж.
Но на Бердовой машине Вздумалось моей кузине Бедную меня, малад,
Проводить жюск’а Кронштадт.
Берег весь кипит народом Перед нашим пароходом:
Де мамзель, де кавалье,
Де попы, дез офисье,
Де коляски, де кареты,
Де старушки, де кадеты,
Одним словом, всякий сброд.
Задымился пароход,
В колокольчик застучали,
Все платками замахали,
Завозились ле мушуар,
Все кричат: «Адье, бонсуар,
Ревене, не м’ублие па!»...8
О порче языка повествует сатирическое стихотворение В. Маяковского «Американские русские»:
7 Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966. С. 149150.
8 Мятлев И.П. Стихотворения. Сенсации и замечания госпожи Курдюковой. Библиотека поэта (2-е изд.). Л., 1969.
Петров
Капланом
за пуговицу пойман.
Штаны
заплатаны,
как балканская карта.
«Я вам, сэр,
назначаю апойнтман.
Вы знаете,
кажется,
мой апартман?
Тудой пройдете четыре блока, потом
сюдой дадите крен.
А если
стриткара набита, около
можете взять подземный трен.
Возьмите
с меняньем пересядки тикет и прите спокойно, будто в телеге.
Слезете на корнере у дрогс ликет,
А мне уж и пинту
принес бутлегер.9
Как видим, в данном случае не происходит повышения культурного уровня русских, оказавшихся за границей, наоборот, опошляются, снижаются до примитивного уровня внешние заимствования, о чем свидетельствует смешение английских слов с русским просторечиями. Автор подводит итог:
Уж если
Одесса - Одесса-мама,
То Нью-Йорк -Одесса-отец.
Об утрате языкового инстинкта, дефектности речи русских парижан, не по доброй воле оказавшихся в изгнании, пишет в своих рассказах Н.А. Тэффи. В. рассказе «Разговор» русский парижанин утешает приехавшего из Берлина соотечественника:
- Подождите. Найдем вам какое-нибудь
теиЫе...
- А в каком бецирке дешевле?
- Что?
- Я спрашиваю, в каком бецирке.
- Господи, да вы совсем по-русски говорить разучились. Ну, кто же говорит «в бецирке»!
- А как же по-русски?
- По-русски называется арондисман10.
Стихотворения современных авторов повествуют о человеке, добровольно посещающем чужую страну, с радостью узнающем что-то
9 Маяковский В В. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 7. М., 1958.
С. 80-82.
10 Тэффи Н.А. Собр. соч.: В 3 т. М., 1998. Т. 3. С. 173.
близкое себе в ином укладе, с благодарным удивлением открывающем новое, яркое, замечательное - то есть становящемся душевно более гибким и богатым. В стихотворении
В. Строчкова «Коктейль Больяско» (цикл
«Стихи из Италии») макаронический стиль (смесь, языковой «коктейль») не свидетельствует о порче родного языка и не выполняет сатирической функции. Чужой язык позволяет глубже проникнуть в свой, в этимологические корни, восходящие к индо-европейскому праязыку. (В. Строчков и А. Левин - создатели особой поэтики - «лингвопластики», построенной на игре с языком как с особой реальностью, обладающей изменчивостью, подвижностью и избыточностью; их излюбленные приемы - каламбур, обыгрывание омонимии, полисемантики, изоморфности слов разных частей речи11). Не случайно над всем стихотворением витает тень В. Набокова - писателя-билингвы, обогатившего как русский, так и английский литературный язык.
КОКТЕЙЛЬ «БОЛЬЯСКО»
I.
Набобовский коктейль на Villa dei Pini.
Набоковский контекст, другие берега.
Заложник языка, какая брешь в гордыне! Страдательный залог услужливей врага.
Опасливый дурак, медвежельник услужий,
Internal Passive Voice, сквозь дырочки гардин и щели жалюзи глядит на мир снаружи, с которым он один остался на один такой короткий срок зимовья и тревоги: не сядешь на пенек, не тронешь пирожка. Обложенный язык урчит в своей берлоге, гнусит охочий звук английского рожка.
II.
Но памятник в себе, берущий на арапа, никак не зарастет народный родничок детины-языка, и виски или граппа не в силах развязать, связать и на крючок в вольере запереть. Сквозь дурочку в гордыне медвежьего глазка он зыркает, пыхтя, и чутко ловит звон разымчивой латыни, напевный баюбай, и внемлет, как дитя, пуская пузыри, гуля и засыпая,
Волчицын бок одной и Ромула другой руками обхватив.
III.
И вот любовь слепая, как волчье молоко, цедится под рукой, ползет по языку и, омывая нёбо, расходится в крови опаловой волной и, растворив собой урсусливую злобу, уводит на латынь «любимый» и «родной».
Уже не кровь - ихор мне шепчет: «Prediletto!», и, эхом вторя вслед, «Amata!» - я шепчу;
«Germino!» - мне в ответ, и нет родней ответа, он теплится свечой, и не задуть свечу, и больше не понять, che lingua e materna, и che natale мне paese e citta; трепещет язычок, candela di lanterna, и sogno тянет сон, и sonno длит мечта.
11 Левин А. Орфей необязательный. М., 2001. С. 169-184.
IV.
Но сонная мечта - лишь dream, а в перепонки, взрывая немоту и лепет, шёпот, стон, настырный Новый Свет зудит свои дифтонги сквозь зубы и язык, дудя, сдирает сон.
Назойливый кузен, двоюродный и грубый, но, в сущности, простец, old fellow и братан, рычит мне: «How are you?!», просторно скаля зубы. «OK! And how are you?!» Грохочет кабестан, натягивая цепь, и якорем разлапым ползешь из глубины, цепляя сонный ил, ловя последний блик ночной волшебной лампы, и шорох голосов, и шелест теплых крыл.
V.
Мир поднимает «Hi!!!», в нем всё кричит и свищет, и птичьих «Come stai?!» стремителен полет.
«Сто бэнэ» - отвечай - хотя их, может, тыща, и, может, даже, «рш» - и он с тобою пьет.
Менахем и Мими несут «Шалом» на хибру,
Керала пьет «Чин-чин!» на птичьем языке.
Мир предстает уже нестрашным и нехитрым, мы с ним «на брудершафт», на «ты» и налегке.
Я выпускаю джин из бешеной бутыли и, тоника плеснув, приемлю этот мир.
«Okay! Pogovorim?» - Да хоть на суахили! а Джанни говорит: «Buon giorno, Vladimir!»
VI.
Щекочет тонкий луч тепла и пониманья сквозь щели жалюзи, пора их открывать, и замкнутая речь сквозь дырочку в гортани сочится родничком и силится прорвать чужие берега, запруду иноречи, медведка языка щекочется во рту.
Разинь окно и рот - и мир тебе навстречу весь ринется, даря такую простоту, такой просторный путь, такую дичь и прелесть, такую голосов нестройную толпу -впадай же в эту речь, в неистовство и ересь, в цеплячий Вавилон, пробивший скорлупу.
Villa dei Pini [вилла деи пини] - сосновая (пиниевая) вилла.
Prediletto [прэдилетто] - любимый (о ребенке).
Amata [амата] - любимая (о матери).
Germino [джэрмино] - родной (о брате).
Che lingua e materna [кэ лингва э матэрна] - какой язык (есть) родной.
Che natale ... paese e citta [кэ наталэ ... паэзе э читта] -какая родная ... страна и город.
Candela di lanterna [кандэла ди лантэрна] - свеча лампы, фонаря.
Sogno [соньо] - мечта.
Sonno [сонно] - сон.
Come stai? [комэ стай] - как ты (находишься)? - эк-вив. How are you?
Сто бэнэ [сто бэнэ] - (я нахожусь) хорошо - эквив. I'm OK
Pitt [пью] - больше.
Buon giorno, Vladimir [буон джьорно, владимир] -добрый день, Владимир.
Первая строчка создает традиционный образ заграницы как земного рая: «набоб» - индийское слово, обозначающее богача, название отеля дано на итальянском языке. Затем вводится тема Набокова: «контекст» - основное пространство для языковой игры, как у Набокова, так и у Строчкова, аналогия с жизнью Набокова задается названием горы Больяско,
расположенной в Альпах на границе Италии и Швейцарии, где прошли последние годы жизни Набокова, «Другие берега» - название русской версии автобиографического романа писателя, а также обозначение чужой земли, иной страны, эмиграции. Некая уязвленность чужака передается через грамматическую категорию -страдательный залог, который весьма обыкновенен в русском, но крайне редко используется в английском, что, возможно, вызывало сложности у Набокова при переходе с русского на английский. Страдательный залог оказывает медвежью услугу, т.е. без необходимости, навязчиво напоминает о себе; он - «медвежель-ник услужий», это «пластилиновое» (по терминологии Левина - Строчкова) слово объединяет семантику слов «медведь», «услужливый»,
«служивый», «досужий». Затем названный по-английски страдательный залог помещается в закрытую, полутемную комнату (камеру обскуру?), она же - полость сомкнутого рта, берлога, в которой засел «обложенный язык», т.е. воспаленный, больной и, как медведь, преследуемый охотниками - правилами английского языка. Над языком, как над медведем из сказки «Маша и медведь», тяготеют запреты, его предостерегает «охочий» (охотничий и сам рвущийся с языка) звук «английского рожка».
Вторая часть содержит апелляцию к родному языку. Начинается она с комической отсылки к Пушкину - создателю русского литературного языка. Языковая память смело («на арапа») пробивается «родничком» - источником речевого потока. Слова «детина», незаросший «родничок», «дитя», «баюбай», пузыри и гуленье создают образ детства человека и детства языка, вырывающегося из «вольеры» на волю, подсматривающего в «медвежий глазок». А затем естественно возникают римские мотивы, аллюзивные к Горацию, «разымчивой латыни», мифу об основании вечного Города, колыбели европейской культуры.
В третьей части ведущей становится тема кровного родства. «Материнское молоко» латыни, всосанное в младенчестве, с языка (и органа питания и артикуляции, и языка в лингвистическом смысле) «расходится в крови опаловой волной» - ассонанс создает ощущение плавного, округлого, нежного движения, и «урсусливая злоба» исчезает, растворяется в этой мягкой волне. Слово «урсусливая» (злоба)
- тоже «пластилиновое», объединяет латинский корень слова «медведь» (а «урс» звучит, как иИ88), со словом «суслик», т.е. «урсусливый»
- значит трусливый и агрессивный. Слова «любимый» и «родной» переводятся затем на итальянский, причем «ргеёПеИо», «ата1а», «^егтто» обозначают узы кровного родства матери, дитяти, братьев. Вместо темной комнаты возникает образ горящей свечи. В конце этой части стихотворения мешаются русские и
итальянские слова, поскольку герой уже затрудняется сказать, какой язык и какая страна ему роднее. Выражение «трепещет язычок» поддерживает образ свечи, но и указывает также на работу детского языка или на трепет язычка колокольчика - фраза «candela di lanterna» воспринимается как звукоподражание бубенчику-колокольчику. Языки настолько близки, что возможна игра-перестановка слов, похоже звучащих: слова «мечта» и «сон» звучат то по-итальянски, то по-русски. Мелодия этой части тихая, напоминает шепот, шорох, лепет.
Четвертая часть контрастна к тихой (сонной, мечтательной) третьей. Английское «dream» (мечта) напоминает звон будильника. Врываются губно-зубные звуки английского языка («назойливый кузен»), с которым не прямое, а косвенное родство, который проще и грубее («братан»). Сознание поднимается на поверхность сна, возвращается в громкую явь.
Пятая часть снимает контраст языков, а также противопоставление мечты и действительности. Звонкое, радостное утро: «Мир поднимает «Hi!!!», т. е. «хай» - шум, итальянское приветствие «Come stai?» по-русски напоминает о птичьих стаях. Затем перемежаются приветствия на разных языках (древнееврейском, итальянском, немецком, английском, Керала -штат в Индии), понятные всем: «Шалом!», «Чин-чин!», «Okay!» (т.н. слова-
интернационализмы). Перекличка итальянорусских омонимов («сто бэнэ» - «сто», «piu» -«пью») подготавливает транслитерацию, когда русское слово передается латиницей. «Джин» -волшебник выпущен из бутылки, а напиток джин приправлен тоником. Веселая и понятная смесь языков («хоть на суахили») образует «цеплячий Вавилон» - т. е. цепкий и напоминающий вылупившегося цыпленка. «Медведка языка» - уже не страшный медведь, а маленький, игрушечный медвежонок или насекомое, разгребающее землю, чтобы прорвать «запруду иноречи», дать дорогу роднику. Преграда сломана, речь свободно выходит из гортани, окно открыто навстречу миру - доброму, просторному, прелестному, живому. Заканчивается стихотворение призывом «разинуть окно и рот», т. е. понятие «чужих берегов» теряет смысл в мире дружеского общения, доброжелательного диалога на «брудершафт».
Поэтические приемы В. Строчкова напоминают о языковой утопии В. Хлебникова, мечтавшего создать, с опорой на лингвистическую интуицию, единый «заумный» язык (ибо «умные» языки разъединяют) для Государства Времени, объединяющего все человечество. Таким образом, постмодернизм вернулся к языковой игре модернизма, а начало XXI в., сняв «железный занавес», возродило культурологический пафос начала XX столетия.
