CC BY
67
der Griechen und Roemer. - Frankfurt am Main: bei Johann David Sauerlaender, 1833. - P. 218.
22. Genlis, Mme de. La Botanique Historique et Litteraire. - Paris: Maradan, 1810. - P. VIII, 359, (1).
23. La Guirlande de Julie. ed.I.Frain. - Paris: France Loisirs, 1991. - P. 198.
24. Leneveux L. Les Fleurs Emblematiques ou leur Historie, leur Symble, leur Langage. Nouvelle Edition. - Paris: Libraire Encyclopedique de Roret, 1855. - P. 346.
25. Neueste Blumensprache oder Blumendeutungen der Liebe und Freunschaft. - Augsburg: zu
George Jaquet’s Verlagsbuchhandlung, 1860. - P. 80.
26. Reinhold G Die neueste Blumensprache, nebst der bisherigen orientalischen. 2. Aufl. - Leipzig:
S. Schlichter, 1838. - P. 64.
27. Voigt C. Wörterbuch der Blumensprache fuer Verzierungsmahler und Stickerinnen. - Leipzig: bei Ludwig Herbig, 1822. - P. 248.
28. Zaccone P. Nouveau langage des fleurs, avec la nomenclature des sentiments dont chaque fleur est le symbole et leur emploi pour l'expression des pensées, précédé d'une introduction par Pierre Zaccone. - Paris: Librairie Hachette, 1871. - P. 174.
УДК 821.161.1-1
Павловская Ольга Алексеевна
кандидат филологических наук Ивановский государственный университет Pa vlo vskaya32@yandex. ru
ПОЭМА К. РОМАНОВА «СЕВАСТИАН-МУЧЕНИК»: ПОЭТИКА ЛИРИКО-ДРАМАТИЧЕСКОЙ ФОРМЫ
На примере поэмы К. Романова «Севастиан-мученик» рассматривается вопрос о генезисе лирико-драматических форм, характерных для русской поэзии 1880-1890-х годов, а также исследуется индивидуально-авторская интерпретация христианских мотивов и образов.
Ключевые слова: романтизм, воинская лирика, иконографическая традиция, театральная фарсовость.
Ситуация духовного перепутья, драматического противостояния веры и безверия, проявившаяся в русской поэзии 18801890-х годов, обретает в творчестве К. Романова особую остроту звучания и масштабность художественного преломления, прежде всего, благодаря сюжетам и образам из христианской истории. На закате «золотого века» русской поэзии К. Романов, сохранивший в условиях духовных сомнений глубину христианского мироощущения, актуализирует основы христианского вероисповедания, возвращается к началу христианской истории. Поэт черпает в ее анналах образы духовного подвижничества и стойкости, способные в силу особой синер-гийности увлечь и читателей последней трети XIX века. В раннехристианском сюжете о мученической смерти за веру Христову и чудесном исцелении воина Севастьяна сосредоточено несколько смысловых для переходной эпохи 1880-1890-х годов моментов, в частности: поиски поэтического идеала, столкновение традиционных культурноисторических устоев и личностного духовного опыта, драматическое противостояние языческой разобщенности и христианской соборности, противопоставление глубины переживания христианского подвига - зрелищности языческого обряда. Исследователи творчества К. Романова закономерно соотносят поэму «Севастиан-мученик» с воинской лирикой автора, обнаруживая творческое единство в воплощении мотивного и образного комплекса христианского служения. При этом доминирующей формой воинской лирики К.Р. является сонет [5].
Поэт, подчиняясь законам «твердой формы», творчески использует ее возможности и открывает перипетии воинских переживаний. Поэмная форма, открытая монументальным творческим замыслам, как известно, вызывала определенные трудности у автора. «Эпические произведения даются мне с большим трудом, не то что мелкие лирические» [1, с. 630], - сетовал августейший поэт в письме от 30 июня 1887 года к своему учителю А.А. Фету. Именно эпическая форма сопротивлялась реализации такого творческого совета учителя, как стремление к «лирической одноцентренности». Объемный материал неизбежно дробился, вызывал путаницу, возникали повторения...
Лирическая доминанта будущей поэмы «Сева-стин-мученик» проступала уже на этапе возникновения творческого замысла: «Я глядел на картину св. Севастиана. Мне было грустно, старые огорчения зароились на дне души <...>. Вид моей любимой картины постепенно меня успокоил; я сочинил начало стихотворения о мучении св. Севастиана» [1, с. 631]. Умиротворенность, испытанная Великим князем от визуального общения с одним из своих любимых святых, стала источником поэтического вдохновения. Благоговейное отношение к Святому Севастьяну, возникшее еще в детстве, (известно, что картина Пьетро Перуджино «Святой Себастьян» (1495) находилась в личных покоях Великого Князя) наполняет творческий замысел поэта духовным смыслом. Поэмное пространство насыщено глубоко личными христианскими переживаниями автора, благодаря чему произведе-
ние включается в контекст его лирических песнопений. При этом художественное воздействие картинного полотна на поэтическую интуицию К. Романова неоднократно проявится в тексте через визуальные приемы создания образов. Один из первых читателей и критиков этого произведения -И.А. Гончаров - указывал на «картинность» отдельных сцен, что подтвердилось и авторской рефлексией в письме от 18 сентября 1887 года: «Я совершенно согласен с Вами, что, описывая мучение Севастиана, я более чем бы следовало, увлекся картиной, тогда как надо бы было изобразить внутреннюю борьбу духа над истощенной плотью» [4, с. 132].
Дробность формы, неизбежно отражающая поэтическое мировосприятие автора, согласуется с драматическим искусством. Более того, христианское мироощущение, драматичное по своей сути, вызывает драматические элементы и включает их в художественную ткань поэмы. Исследовательница Л.П. Щенникова [6] небезосновательно установила близость поэмы К. Романова с жанром средневековой мистерии. Однако, на наш взгляд, эта генетическая связь трансформируется под воздействием традиции романтической поэмы - лирикодраматической в своей основе, что усложняет жанровую природу произведения. Одним из первых почувствовал проявление романтической традиции в поэме К. Романова И.А. Гончаров: «Поэма, по форме и по сюжету, принадлежит прошлому, к эпохе Байрона, Шиллера, к ранним произведениям наших - Пушкина, Лермонтова и их тогдашних подражателей» [4, с. 130].
Основания для драматизации заложены в сюжетной ситуации. Завязка действия происходит на фоне пышного праздника в Риме. Хаотичное заполнение сценической площадки бутафорскими предметами предваряет священнодействие римского правителя и подчеркивает театральность поведения его и жрецов:
Совершая жертвоприношенье,
Цезарь сам стоял пред алтарем,
И жрецы в немом благоговенье С утварью теснилися кругом [3, с. 117].
Священное жертвоприношенье, совершаемое в храме в честь богини Венеры, открывает сущность всех участников торжества: идолопоклонство Максимиана, окруженного толпой, и христолюби-вость Севастиана и порождает конфликтные отношения в стане римского правителя. При этом преклоненная поза цезаря, соответствующая священнодействию, мгновенно сменяется маской гнева: Засверкала цезаревы очи И зловещим вспыхнули огнем,
Вне себя он стал мрачнее ночи Искаженным ярость лицом... [3, с. 118].
В подобном поведении героя, зафиксированном театральными способами, поэт травестирует его внутренний мир. И наоборот, отсутствие визуаль-
ных признаков психологического состояния Сева-стиана является знаком его духовной силы, внутренней гармонии.
Конфликтное противостояние героев получает и словесное воплощение, не обретая при этом диалогической формы. Именно непререкаемость позиции цезаря и аргументированная убежденность Севастиана не допускают диалогического состязания. Более того, словесная редуцированность выступления первого и монологическая развернутость второго также свидетельствуют о внутреннем состоянии героев-оппонентов.
Важной характерологической деталью в поэме К. Романова является соотношение слова и жеста. Их нарочитая неспаянность, разобщенность и даже взаимозаменяемость в характеристике героя выполняют травестирующую функцию. Так монолог-проповедь Севастиана, подобно удару грома, парализует цезаря, лишает его словесного самовыражения и оставляет место лишь диктаторским жестам: Обезумел цезарь, злобы полный,
Ярый гнев уста его сковал,
И смятенным ликторам безмолвно Он трибуна указал [3, с. 119].
Антиномичность поэтического мышления, свойственная многим авторам-восьмидесятникам (С. Надсон, К. Случевский, А. Апухтин и др.), в художественном мире К. Романова проявилась через контрапункт. В рассматриваемом произведении этот принцип доминирует на разных уровнях. Так в двухчастной композиции поэмы контрапункт воплощается на зеркальной основе: мы наблюдаем не только за устойчивыми элементами сюжетной линии (исходная ситуация - праздник в Риме; сценическая площадка массового действия - храм в честь богини Венеры или Колизей; театрально обставленное присутствие римского правителя; встреча героев-оппонентов), но за зеркальной трансформацией мистериального сюжета, представленного через судьбу Севастиана-мученика, в первой части уподобляющегося Христу на кресте и во второй части получившему исцеление за веру.
В образной ткани произведения принцип контрапункта определяет бинарные оппозиции: цезарь, поклоняющийся языческим божествам, и Севасти-ан, исповедник веры Христовой; Храм - место священного жертвоприношения, и Колизей, в котором убийство превращается в зрелище; «этот гордый, пышный Рим...» и умиротворяющая, примиряющая со своей судьбой природа др. И даже изначально противопоставленные слово и молчание в художественном тексте дробятся на оппозиционные пары. Так слово цезаря звучит как угроза, приговор; оно является продолжением стихии шумного города, величественного и могущественного Рима. Неслучайно во второй части поэмы речь цезаря восстанавливает праздничное действие:
В колоннадах снова песнь раздалась,
Свищут флейты, и гудит труба,
Плясуны вновь пляшут по ступеням,
Вновь грохочут бубны и кимвал. [3, с. 137].
Речевая манера цезаря, вписанная в былинную стилизацию художественного текста, способствует дальнейшему травестированию образа. Через речевые обороты, ориентированные на былинную традицию, автор достигает гиперболизации угрозы и беспощадности римского правителя. Но подобная масштабность зла лишь подчеркивает силу духовного сопротивления героя-оппонента.
Слово Севастиана логосно и исповедально. Оно пронизано сердечной убежденностью в Творце мироздания. Именно эту аргументацию герой использует для представления своей позиции. В отличие от цезаря, Севастиан - герой не жеста, а слова. Он искренен в своем речевом высказывании, что противоречит театральности окружающей жизни и вызывает молчание не только придворных, но и «сковывает уста» правителя:
Неподвижно, в трепетном молчанье, Царедворцы робкою толпой Роковое слушали признанье,
Изумляясь дерзости такой [3, с. 119].
Мотив жертвенности, органично связанный с подвигом первых христиан, в образе Севастиана получает психологическую интерпретацию. Благодаря этому сам образ мученика оказывается в пограничной лирико-драматической зоне. Так лирическая составляющая образа проявляется в тесном общении с миром природы. Эстетическая органика природной жизни в поэме К. Романова раскрывается как контраст по отношению к Риму. При этом именно ночь является концептом натурфилософской позиции К. Романова. Эстетизация охватывает и пограничные природные процессы - угасание и рассвет, закат и восход дня. Однако именно ночью метафизический смысл природной жизни проступает в очерченных линиях и цветовых доминантах: Просияла полночь; мрак редеет,
Всюду розлит серебристый свет,
И земля волшебным блеском рдеет Небу чистому в ответ [3, с. 123].
Под покровом ночи совершается таинство взаимопроникновения земного и небесного; мир земной, дольний преображается по законам небесного, приобретает вертикальные очертания и озаряется небесным, горним светом. Чудо ночного преображения является знаком восстановления высшей гармонии, включающей соединение, примирение разных ипостасей - земной и небесной, городской и природной, а также воссоздания гармонии внутри человека - примирения его с самим собой. Благодаря совершившемуся чуду знаки и предметы римской культуры наполняются новым смыслом, выстраиваются в гармоничное соответствие с природой:
Там белеет храм Капитолийский,
Древний форум стелется под ним;
Здесь колонны, арки, обелиски Облиты сияньем голубым;
Колизей возносится безмолвный,
А вдали, извилистой каймой Тибра мутные струятся волны За Тарпейскою скалой [3, с. 123].
Свидетелем, да и соучастником природных изменений является узник Севастиан. Именно ему, с детства приобщенному к природным таинствам и основам христианской жизни, открывается метафизический смысл природных свершений. «Любуясь дивною картиной», Севастиан оказывается во власти природного преображения и сам духовно совершенствуется. Заточение становится духовным испытанием даже для такого стойкого подвижника веры, как Севастиан. Так, уподобление своей участи судьбе первых христиан обрекает героя на горькие размышления:
Посреди арены умирали Пред ликующей они толпой.
Нет, в душе их не было кручины,
Погибать отрадней было им:
В Колизее славной их кончины Был свидетель целый Рим [3, с. 122].
Официоз римской власти, театральность публичного поведения, пристрастие к зрелищности прорастают унынием и греховными помыслами в герое. Так внешний драматический конфликт -столкновение язычества и христианства - получает психологическое воплощение в образе Севасти-ана-мученика, что подчеркивает еще одну - драматическую доминанту характера. И лишь природная сопричастность героя, способность сердцем воспринять гармонию природных изменений освобождает его от мучительного недуга, примиряет с «темною судьбой»:
Уж теперь не горем, не кручиной, -Сердце полно сладкой тишиной.
Приутихло жгучее страданье,
И в душе сомненье улеглось:
Этой ночи кроткое сиянье
Словно в грудь ему влилось [3, с. 123].
Гармонизация личности героя, прежде всего, благодаря природному воздействию, является отражением духовных исканий самого автора и соотносится с его поэтическим идеалом. Повествование героя о себе также нравоучительно, ибо открывает истоки характера и его судьбоносные проявления. Русификация героя-христианина, столь важная для читательского восприятия, достигается во многом благодаря опоре на национально-культурные архетипы, в частности, архетипы детства и воинского служения. Такие культурно-значимые доминанты образа детства, как связь с северной природой и духовные узы с матерью, имеют и автобиографический подтекст. Образ родного дома, окруженного тенистым садом и рощами, восходит к русскому усадебному мирообразу, творческую интерпретацию которого находим в усадебной лирике К. Романова (цикл «Элегии»). Однако духовная стойкость лирического героя, проекцией которого
выступает и Севастиан, определяется не только колоритом северной природы, но и христианским заветом матери:
От нее услышал он впервые Про Того, Кто в мир тоски и слез Нам любви учения святые И грехов прощения принес. [3, с. 124].
В философской концепции К. Романова мать закладывает идеал христианского терпения и одновременно предрекает мученическую стезю своему сыну. Если в поэзии Н.А. Некрасова, А.Н. Апухтина образ матери сопровождает героя в Иной мир, то в поэме К. Романова антропологическая стадиальность возвращает этот образ в соприродный период детства.
Воинский архетип в образе Севастиана обусловлен и автобиографическими реалиями, и соотносится с национально-патриотическим идеалом автора. Воинское служение видится герою как единственный способ исполнения гражданского и патриотического долга. При этом такие традиционные для архетипного образа качества как сила и мужество воина уже не исчерпываются физическим проявлением, а получают духовную трактовку как воплощение христианских добродетелей. Доблестная отвага на поле брани, да и лавры победителя не тяготят Севастиана. Сформированное христианское мироощущение позволяет герою обрести свое предназначение:
И властям всегда во всем послушный,
Он жалел подвластных и щадил;
С ними он, доступный, благодушный,
И печаль, и радости делил [3, с. 125].
Толчком для драматических переживаний Се-вастиана оказывается Рим, вырвавший центуриона из семейного окружения «доблестной дружины» и противоречащий духовной сути героя:
Но душе его прямой и нежной Чужд был этот гордый, пышный Рим,
Этот Рим порочный и мятежный,
С ханжеством, с безверием своим. [3, с. 127].
Драматизм мироощущения узника способствует травестированию и образа Рима: из пышного великолепия город превращается в «удушливую темницу». Но подобная литота еще раз подчеркивает силу духа Севастиана, внутренне его мобилизует на мученическую смерть.
Во второй части поэмы отчетливо проступает оппозиция театральной фарсовости - в образе римского правителя - и Богоподобной святости - в образе христианского мученика. Колизей как место действия настраивает на зрелищность и сценическую условность происходящего. Особой церемони-альностью, граничащей с сакрализацией, сопровождается начало торжества - выход цезаря. Тонкое владение дворцовым этикетом, посвященность в церемониальную жизнь Императорского Дома позволили К. Романову передать колорит, настроение, размах этого театрального действия. В его сце-
нарии отражаются красота и сила римской власти; праздник по законам театрального искусства должен впечатлить зрителей и вселить в них верноподданнический страх. В театральном действии мы наблюдаем за последовательной сменой шествия «дев прекрасных», воинских дружин, музыкантов, певцов. Кульминационный выход правителя исполнен в живописной манере. Портретное представление цезаря насыщено визуальными акцентами: Горделиво цезарь выступает,
Облеченный в пурпур и виссон.
Скиптр его из драгоценной кости И орлом украшен золотым;
Дорогой венец на длинной трости Черный раб несет над ним [3, с. 133].
В портретной обрисовке правителя предмет, символизирующий власть, доминирует над человеком, обнажая безжизненность и духовную пустоту власти. Портрет цезаря становится личиной властолюбия и гордости. Контраргументом этому становится образное представление исцеленного Севастиана, выполненное в иконографической традиции: Красотой небесной, бесподобной Ясный взор его сиял.
Волоса на плечи упадали Золотистой, шелковой волной,
Кроткий лик, исполненный печали,
Выражал величье и покой;
Бледны были впалые ланиты,
И прошла морщина вдоль чела:
Злая мука пытки пережитой
Как печаль на нем легла [3, с. 133-134].
Визуализации подлежат признаки святости героя: ясный, сияющий взор; бледные, впалые ланиты; нимб, образующийся золотым отливом волос. При этом иконографические черты одухотворены и выражают внутреннее состояние Севастиана -печаль, «величье и покой», что свидетельствует об обретении духовного идеала и достижении Высшей гармонии. Так, в образном представлении Севас-тиана обнаруживается лик святого, что и составляет оппозицию личинному портрету цезаря. Художественные открытия К. Романова расширяют представление о творческих воплощениях бинарной оппозиции «лик - личина» в русской литературе. В частности, можно говорить, что у истоков творческой разработки этих образных контрапунктов стоял не только Д.С. Мережковский (точка зрения С.Г Исаева [2]), но и К.К. Романов.
Поэтика лирико-драматической формы позволяет соединить визуальную доминанту образа с драматическими способами самопрезентации. Так оппозиция «лик - личина» преломляются в словесно-драматическом агоне. Слово каждого героя-оппонента тождественно его сути. Одухотворенность и свет, которые источает лик Севастиана, проявляются в высокой эмоциональности, торжественности его слова:
Посреди молчанья гробового Он, вздохнув, отверз уста свои;
Полилось восторженное слово,
Как потока вешние струи. [3, с. 134].
Вопреки канону, слово святого разнообразно по своей эмоциональной палитре: высокая скорбь сочетается с гневом, глубокое сострадание с восторженным поклонением. Такая эмоциональная широта свидетельствует о высвобождении героя из мирских оков, о его духовной свободе и твердости христианского выбора. Слово становится единственным орудием в руках христианского защитника, поэтому риторичность слова соразмерна силе врага. С помощью слова Севастиан-мученик сражается, проповедует и поднимает войско Христово. На этом фоне слово цезаря, продиктованное духом гордости, сводится лишь к гиперболизированным угрозам. Словесные образы, направляемые цезарем для устрашения противника, обличают его языческие представления и придают фарсовый характер речевому поведению:
Надо мной ты смеешь издеваться,
Или мнишь, что кары ты избег!
Червь со львом дерзает ли тягаться,
Или с Зевсом смертный человек? [3 с. 136] Итак, в поэме К. Романова «Севастиан-муче-ник» отразились драматические переживания автора, вызванные ситуацией духовного надлома, пошатнувшейся веры, утраты и поисков идеалов поколения 80-90-х годов XIX века. В сюжетах раннехристианской истории поэт с христианским мироощущением открывает те образцы стойкости духа и веры, которые могли бы духовно укрепить и современное поколение. Лирико-драматическая фор-
ма, представляющая опыт взаимодействия родовых признаков литературы, способствует, с одной стороны, драматизации лирического песнопения, расширению его эмоционального диапазона, с другой стороны, переводит драматический сюжет в лирическое пространство, окрашивает его индивидуально-авторской интонацией, что усиливает и читательское восприятие.
Библиографический список
1. А.А. Фет и его литературное окружение: в 2 кн. Кн. 2. - М.: ИМЛИ РАН. - 2011. - 1038 с.
2. Исаев С.Г. Литературно-художественные маски: теория и поэтика. - СПб.: «Дмитрий Буланин», 2012.- 336 с.
3. К.Р. (Константин Романов) Избранное: Стихотворения, переводы, драма / Сост и авт. предисл. Е.И. Осетров. - М.: Сов. Россия, 1991. - 336 с.
4. К.Р. Избранная переписка / Сост. и авт. предисл. Л.И. Кузьмина. - СПб.: «Дмитрий Буланин», 1999. - 528 с.
5. Павловская О.А. «Солдатские сонеты» К. Романова: поэзия армейской службы // Духовно-нравственные основы русской литературы: Сб. материалов Третьей международной научной конференции «Духовно-нравственные основы русской литературы». - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2011. - 336 с.
6. Щенникова Л.П. Русская поэзия 1880-1890-х годов как культурно-исторический феномен. - Екатеринбург: Уральский университет, 2002. - 456 с.
УДК 882.09
Сизых Оксана Васильевна
Северо-Восточный федеральный университет имени М.К. Амосова
г. Якутск, Республика Саха (Якутия) [email protected]
МОТИВНАЯ СТРУКТУРА РАССКАЗА А.А. КАБАКОВА «СТРАННИК»
В статье выявляется корпус тематических мотивов московской сказки А.А. Кабакова, включающий ее в текст культуры. Рассказ «Странник» как малая эпическая форма позволяет скрупулезно проанализировать его мотив-ную структуру, ядром которой оказывается бытийно-философская коллизия. Мифологизм повествования реализует глубинный конфликт героя с миром и сообщает выявленным мотивам расширенную семантику.
Ключевые слова: сюжет, тема, мотив, мотивная структура, Кабаков.
В последние годы интерес к выявлению и исследованию мотивной структуры прозаического произведения не ослабевает. Работы А.К. Степаненко [9], М.В. Никитиной [8] обращают внимание на присутствие в художественной системе писателя мотивов, выполняющих значимые для понимания авторской идеи функции. В 2011 году О.М. Близняк [1] представляет анализ системных характеристик мотивного комплекса в современной отечественной литературе, и, в частности, его сюжетную реализацию. В свое время, исследуя проблему сюжета литера-
турного произведения, Ю.М. Лотман обращался к вопросу о смысловом наполнении термина «событие»: «Событием в тексте является перемещение персонажа через границу семантического поля... Ни одно описание некоторого факта или действия в их отношении к реальному денотату или семантической системе естественного языка не может быть определено как событие или несобы-тие до того, как не решен вопрос о месте его во вторичном структурном семантическом поле, определяемом типом культуры. Наряду с общей семантической упорядоченностью текста, имеют ме-
