CC BY
61
Судебника 1497 года и произошел переход к расширенным и доработанным 10 статьям 1589 года. То есть роль судебников была направлена, кроме всего прочего, на защиту феодальной собственности.
Появление Судебников было политически и исторически неизбежно. Процессуальный свод законов «Правды Русской» необходимо было сменить на мощное политическое орудие новой власти. Эта задача была достигнута.
В период «предсмутного времени» Судебник 1550 года «успешно проэволюционировал» в документ — 1589 года только потому, что его использовали именно как политическое орудие. Причем каждый «властитель» переделывал его для себя, только усовершенствуя Судебник. Это наталкивает на мысль, что эволюция Судебника связана не только с исторической необходимостью, но и с эволюцией политики государства.
Вместе с тем основа правовой защиты государства и феодальной собственности была сформирована именно в рассматриваемом нами столетии. Одновременно можно было наблюдать и полное закрепощение крестьянства. К примеру, Герберштейн С. даже писал о шестидневной барщине.52 Поэтому очевиден тот вывод, что формирование и развитие уголовного кодекса — от одного Судебника к другому, далеко не создавало правового государства. Напротив, выход царский за рамки своей же законности (опричнина Ивана IV Грозного) или опыт боярской олигархии — семибоярщины были проявлениями нарастающей тоталитарной правовой традиции, которая не была изжита в нашем, государстве почти четыре века спустя — в наше время. Образно говоря латинской поговоркой: «СисиПиэ поп {асН шопасЬиш» (клобук не делает монахом). И традицию эту еще предстоит решить нашей молодой демократии в России.
УЧЕНЫЕ СПОРЯТ, ПРЕДЛАГАЮТ, СОВЕТУЮТ В. К. Шрейбер
ПОЧЕМУ ИСТОРИЯ ВСЕ-ТАКИ НАУКА (о специфике предмета и исторического знания)
Идеологическая нагруженность исторического знания, в доперестроечные времена воспринимавшаяся почти с эпическим спокойствием, стала теперь объектом критических выпадов самого разнообразного свойства: от публицистических дискуссий и требований публичного покаяния до крушения академических карьер и фактического запрета работ прежних «классиков». Неизбежные переоценки недавнего и не только недавнего прошлого сопровождаются заметными колебаниями эпистемического статуса исторического истолкования. В глазах многих оно утрачивает достоинство достоверного знания и эпистеме, и превращается в разновидность того, что древние греки называли д о к с а. Поэтому переходные периоды отличаются обострением споров вокруг методологических проблем исторического познания и его, быть может, вековечного вопроса: как возможна история в качестве науки? Среди наиболее радикальных ниспровергателей он принимает еще более жесткую форму: возможна ли история в качестве науки вообще? Конечно, защитников у истории тоже немало. Так или иначе они стараются защитить научный статус исторического знания. Но стандартный способ обоснования истории как науки страдает известной ограниченностью, не учитывает гносеологического своеобразия исторической науки.
52 См.: Герберштейн С. Указ. соч.— с. 121.
Тот вариант обоснования, который здесь будет называться стандартным, ведет поиск, как правило, на путях неявного отождествления идеала научности с моделями строения теоретически развитого естествознания. Ясно, что при таком подходе одна из возникших позиций будет характеризоваться склонностью к принципиальному противопоставлению исторического видения научному. Не менее ясно также, что, будучи последовательно проведенной, она ставит крест если не на истинностных, то на номологиче-ских претензиях исторического познания, оставляя его во власти произвола. Склонность к означенной точке зрения объединяет на Западе весьма различающиеся генетически герменевтику и, к примеру, витгенштейнианца Винча с его «идеей социальной науки». Но в русскоязычной культурной традиции этот взгляд не получил сколько-нибудь значительной концептуально выраженной поддержки. Большей популярностью — по крайней мере среди естествоиспытателей — пользуется позиция признания некоторой незрелости исторической науки, проявляющейся в ее неизбывной эмпиричности.1
Понятно, что у профессионалов подобная оценка состояния дел в исторической науке сильного энтузиазма не вызывает, и они пытаются преодолеть ее идеей так называемых исторических законов как преломления социологической закономерности через пространственно-временную конкретику действительного исторического процесса. Согласно данной точке зрения, специфика проявления социологической закономерности тоже носит закономерный характер и - она-то и составляет подлинный предмет исторической науки, образуя, как пишет М. А. Барг, «собственно исторические законы».2 Однако защитники этой позиции встречаются с весьма сильными контраргументами.
Прежде всего отметим, что стремление выявить региональные (зависящие от условий, места и времени) особенности протекания общих закономерностей свойственно не одному только историческому исследованию. В психологии, к примеру, потребность проследить, как с течением времени меняются образ жизни и мысли той или иной совокупности лиц, вызвала к жизни практику лонгитюдных исследований (от английского «longitude» — протяженный). Приемы диахронического анализа находят все более широкое применение в педагогике, где такой подход называется монографическим, и эмпирической социологии. Социологический закон среднего уровня вообще «не может быть сформулирован так, чтобы не оказаться привязанным к пространственно-временным параметрам».з Но все это не делает педагогическое или конкретно-социальное изыскание историческим. И разница — не только в том, что предмет исторического познания принадлежит прошлому. Конкретность исторического процесса — не слишком богатое основание для существования собственно исторических законов.
В ряде случаев фундамент рассматриваемой позиции образует очень давний аргумент, согласно которому историческая закономерность есть не что иное как продукт взаимодействия множества значимых факторов человеческой жизни: социологических, демографических, духовных, экологических, хозяйственных и т. д.4
Известно, что в современной «табели о рангах» научной дисциплиной, которая изучает взаимоотношения между отдельными сферами жизни
1 См. Капица П. Л. Эксперимент. Теория. Практика. М.: Наука, 1981,— с. 482.
2 Б а р г М. А. Категории и методы исторической науки. М.: Мысль, 1984.
3 Желенина И. А. О законах исторической науки//Проблема закона в общественных науках,— М.: МГУ, 1989.— с. 98.
4 См. Гуревич А. Я. Об исторической эакономерности//Философские проблемы исторической науки.— М.: Наука, 1969.
людей, является социально-философская теория. Поэтому довод в пользу таким образом понимаемой исторической закономерности приводит к феномену удвоенного теоретического мира, своеобразие которого состоит в сосуществовании двух рядов одинаковых по объекту высказываний: исторических и социально-философских. Логически это возможно только при условии большей содержательности одного из рядов. Процедура, обеспечивающая насыщение теоретической схемы большим содержанием, в методологии получила название спецификации. Спецификация, то есть последовательное устранение упрощающих условий модифицирует формулу исходного закона, но одновременно тем же самым порядком ограничивает сферу его применимости, превращая его в фрагментарный частичныйза-кон социального взаимодействия.
А так как претендующее на научность историческое познание не может отказаться от формального отношения между объемом понятия и его содержанием, то от исходной установки на выявление закономерностей взаимодействия «социологических законов» с «закономерностями биологической и психической жизни человека, духовной жизни общества» остается очень немного.5 Более того, возникает серьезное сомнение в возможности феномена всеобщей истории, отрицать которую не решалось даже неокантианство.
Во всяком случае,при таком ходе мысли историческая наука независимо от устремлений методолога превращается в дисциплину второго сорта, в дисциплину вспомогательную и во всем зависимую от степени разработанности социологического, психологического, экономического и т. п.— словом, генерализующего знания. Однако в практике обществоведов не редок и другой оборот дел, когда реализация прогностической функции общественных наук в значительной мере зависит от исторического знания. «В усилении исторической любознательности,— писал еще В. Ключевский,— всегда можно видеть признак пробудившейся потребности общественного сознания ориентироваться в новом (разр. моя — В. Ш.) положении, создавшемся помимо его или при слабом его участии...».6
Современный историк найдет множество подтверждений в пользу последнего высказывания. Но чтобы принять его не только интуитивно и на уровне фактов, а и теоретически, надо отказаться от стандартной методологической установки, в которой историческое знание сопоставляется с другими социогуманитарными дисциплинами не с точки зрения их функционального единства (что было бы совершенно правильно), а в плане их структурного подобия.
В современном понимании наука — это исторически сложившаяся форма познавательной деятельности, направленная на поиск и определение возможных перспектив практики.7 Теория говорит кое-что о том, что есть, но занимается главным образом тем, что будет. Поэтому теория широко пользуется идеальными конструкциями, применяет специализированный язык с множеством терминов, озабочена процедурами объективации полученных результатов и т. п. Благодаря своим ухищрениям,науке удается вскрывать имманентные законы превращения предмета деятельности в ее продукт еще до того, как эти предметы попадут в сферу действительной производственной или управленческой практики. Вместе с тем наука в классической и неклассической формах строится на постулате неизменно-
5 Гуревич А. Я. Указ. соч.— с. 63.
6 Ключевский О. В. Русская историография. 1861 —1893 гг.//Ключевский В. О. Исторические портреты. Деятели исторической науки. М.: Правда. 1990.— с. 552.
7 У людей с традиционной философской подготовкой этот принцип иногда вызывает недоумение, но он уже вошел в учебники. См. Введение в философию.— Ч. 2.— М.: Политиздат, 1989.— с. 366—367. Подчеркнем только, что общественные структуры и ценности становятся предметом научного анализа, поскольку появляется потребность в их преобразовании.
сти законов. Она полагает эти законы инвариантными относительно обращения времени.
Познавательная ситуация радикально меняется, если предметом познания сделать саморазвивающуюся структуру. Конечно, саморазвитие идет не без законов. Однако — ив этом радикализм ситуации — законы сами становятся историчными, рано или поздно упраздняясь собственным развитием. И дело не в том, что процесс упразднения охватывается некой иной, более широкой закономерностью. Важно, что возможность иного лежит не в самой структуре, а в условиях, то есть чем-то весьма текучем и необязательном. Но классический тип рациональности (а стандартный подход во многом унаследовал его черты) этого момента в учет не принимает. Он исходит из убеждения во всеобъемлимости законов. Случайность при этом мыслится как докучливый казус, как нечто, лежащее на периферии онтологического пространства. Но развитие, строящееся на основе исключительно необходимости, это не вполне развитие, ибо в нем все предзадано. Следовательно, действительное развитие содержит в себе момент «беззакония», момент разрыва между законами.
Когда же речь заходит очеловеческих структурах, важно и то, что эти моменты возникают и фиксируются первоначально не в виде всеобщих истин, а как рецидивы на уровне непосредственного социального действия в изменениях жизненно-практических ориентаций людей. Социальные науки вынуждены конкурировать с этим самопониманием и, чтобы выдержать конкуренцию, перестраиваться. По-видимому, как раз потребность сохранить свою общественную нужность в условиях ломки устоев заставила в свое время социальнонаучное знание изменить свою собственную организацию и тем дала толчок формированию исторического знания как научного.
Но все апологеты научного статуса истории курьезным образом держатся за восходящий к Бэкону тезис структурного подобия исторических и неисторических наук. В упрощенном виде ход их мысли сводится к следующему: если история — это наука, то есть у нее должен быть свой набор теоретических абстракций, находящийся «на полпути» между философией истории и исследовательскими методиками. Отсюда одной из центральных задач наиболее маститых и отягощенных званиями становилась разработка теории среднего уровня как собственной теории исторической науки. Неэффективность одной из таких попыток была показана выше. Беда даже не в низкой эффективности всех требуемых условий. Ситуация хуже! Задача неразрешима потому, что не учитывает известные особенности исторической науки.
II
О каких же особенностях исторической науки идет речь? Прежде всего об организационных (хотя, конечно, это не самое главное). Как известно, в развитых дисциплинах существуют два относительно самостоятельных направления научного поиска: теоретическое и экспериментальное. Эксперимент помогает уточнить теоретические смыслы формальных преобразований.8 Наряду с этим в области экспериментальных исследований есть и самостоятельные задачи, так как теоретическую схему не всегда удается во всех деталях построить «на кончике пера» и некоторые параметры изучаемого объекта приходится вводить на основании опыта. И хотя отдельные ученые отлично показали себя на обоих поприщах, все-таки без такого разделения история естествознания пожалуй бы несколько поблекла.
По-видимому, подобную дифференциацию переживают сегодня экономические и социологические науки. Но ничего похожего нет в истории. Более
" См. Борн М. Моя жизнь и взгляды.— М.: Прогресс, 1973.— с. 156. 7 3«. 2407
того! Саму возможность такого разделения в системе исторических научных учреждений представить очень и очень непросто. И это достаточно распространенное в среде профессиональных историков мнение. В качестве контр-примера можно было бы попытаться привести археологию, поскольку в ней усилилась тенденция к применению математических методов и активно формируется искусственный язык. Но и в археологическом исследовании разграничение между наблюдением и истолкованием достаточно условно. Еще более условно разделение на «полевую» и «кабинетную» археологию, и главное — оно не порождается внутренними потребностями науки: археолог не может копать, не рассуждая, или рассуждать, не обращаясь к материалам раскопок.10
С организационной спецификой коррелируют и некоторые другие формальные особенности исторического исследования, в частности, меньшая по сравнению с другими отраслями научного знания, специализация языка и большая значимость единичного и уникального в структуре историографического факта. Иными словами, исторический взгляд — это попытка составить ясное и отчетливое представление о целом предмете.
Вообще говоря, языки всех наук: исторических и неисторических — обладают единством происхождения. Ни научный стиль, ни стиль логографов не вырастают непосредственно из эпической традиции. Они — изобретение высших слоев рабовладельческого общества и ведут общий корень из потребности документального оформления наиболее важных политических и хозяйственных коллизий.1' Именно в практике государственной и деловой жизни вырабатываются языковые особенности, общие для физики Аристотеля и историков Геродота и Фукидида: лапидарность, сухость изложения, отсутствие украшений, некоторое единообразие оборотов, тяготение к стандартной терминологии.
Однако дальше между языком исторического и неисторического исследования начинаются различия. Если книги по физике, генетике или даже лингвистике буквально подавляют рядового читателя обилием математических символов и скудностью описания, то в современных исторических трактатах все-таки сохраняется новеллистическая тенденция и специальная терминология занимает несравненно меньшее место. Можно, правда, возразить, что и в исторической области существуют весьма специфичные по словарному составу дисциплины вроде нумизматики или сфрагистики. Однако они имеют вспомогательное значение и непосредственно связаны с критикой источника.
Трудности, возникающие при работе с историческими текстами, чаще обусловлены тем, что современный человек имеет довольно смутное представление о разнице, к примеру, между крестильным и каноническим
9 См.: к примеру Соскин В. И. К вопросу об эффективности исторических исследований-//Методологические и философские проблемы истории.— Новосибирск: Наука, 1983.— с. 113.
10 См. Шер Я. А. Вступительная статъя//Гарден Жан-Клод. Теоретическая археология.— М.: Прогресс, 1983.— с. 6.
'1 См. Доватур А. И. Повествовательный и научный стиль Геродота. Л.: ЛГУ, 1957. — с. 10—14. Критического читателя может смущать наличие в «Истории» новеллистических вставок, близких по стилю к гомеровской традиции. Однако Доватур текстуально показывает логико-структурное и синтаксическое сходство между полисными постановлениями середины V в. и многими описаниями Геродота. Напомним, к примеру, описание им сцены скифского суда по случаю царской болезни или перечисление прерогатив спартанских царей. Последнее как будто списано с постановления народного собрания. Оценка роли Геродота в античной историографии, данная Доватуром, сохранилась в исследованиях начала 80-х годов. На манеру письма Геродота повлияла установка на объективность изложения, четко просматривающаяся на страницах его знаменитого сочинения. Напомним в этой связи одно место из седьмой книги «Истории»: «Я обязан передавать все, что мне рассказывают, но верить всему я не обязан, и пусть это относится ко всему моему труду» (Геродот. История.— Л.: Наука.1972.— с. 152). Можно согласиться, что научность в смысле сухости языка в большей степени свойственна Фукидиду. Однако, как указывает Д. Харт, Фукидид не был: «методологическим революционером», наследуя теоретические находки своего предшественника. См. Hart G Herodotus and Greek History — London, etc Croom Helm St Martins Press 1982 — P 176—179
именем или, скажем, о празднестве по случаю «обретения главы». Специфические проблемы историков — это проблемы межкультурных контактов. Специальная подготовка историка сводится в основной своей части к освоению смыслов и значений прошлых культур.
Под научным фактом обычно понимают единицу знания, которая удерживает в себе инвариант однотипных событий или явлений, зафиксированных рядом наблюдений. Историографический факт есть нечто кое в чем иное. В содержании историографического факта выражается не только и даже не столько типическое. «Всегда и всюду историк стремится понять исторический предмет,— будь это какая-нибудь личность, народ, эпоха, экономическое или политическое, религиозное или художественное движение,— понять его, как единое целое, в его единственности и никогда не повторяющейся индивидуальности и изобразить его таким, каким никакая другая действительность не сможет заменить его».12 Короче, факты, к которым апеллируют историки, представляют собой индивидуализированные целостности.
Эта черта исторического познания послужила для Г. Риккерта одним из доводов в пользу разделения номотетических или законополагающих и идеографических (описывающих) дисциплин. Вопрос о правомерности этого деления требует особого рассмотрения. Но один его аспект имеет отношение к нашему сюжету. Он касается риккертианской трактовки целостности. Проблема — в возможности различных толкований целого. Целостность, к примеру, можно мыслить по Гегелю — как органическое единство, обладающее собственной первоосновой. Гегелевская концепция целостности определенно выводила на первый план законосообразное общее и плохо согласовывалась с неокантианскими интенциями «преодолеть» материалистическое понимание истории.
В современной философии истории предлагается интерпретация целостности исторического объекта, основывающаяся на понятии временных рядов. Но и в этом случае идея целостности остается рыхлым образованием. Прежде всего потому, что у большинства исторических феноменов начальная точка как-то удивительно неуловима. Другое затруднение, сопровождающее точку зрения аналитической философии, состоит в высокой неопределенности числа цепочек прошлых и будущих событий, в одну из которых следует включить изучаемое.13 Причем смена временных рядов и, соответственно, описаний и интерпретаций может происходить в рамках одного научного направления или даже научной школы вследствие, скажем, обнаружения новых источников, переворачивающих сложившуюся картину. Таким образом, проблема выбора может возникнуть независимо от предлагаемого неокантианством отнесения к ценностям.
Во всяком случае, противопоставление номологического и аксиологического (ценностного) моментов в исторической реальности введено Риккер-том догматически. Вопрос о том, насколько понятие целого может быть критерием релевантности материала к предмету исторического исследования, сложнее, чем это представлялось Риккерту. Но в одном он, думается, прав: индивидуальность события, то, в чем оно не может быть заменено «никакой другой действительностью, это и есть то, что делает данное событие предметом исторического интереса. То, чем событие или процесс отличаются от схожего, но все-таки другого события или процесса, обладает для историка самостоятельной ценностью. Более того! Историографический факт, отображая в своем содержании единичные признаки, фиксирует в том числе и случайное14.
12 Риккерт Г. Философия истории.— Спб. 1908.— с. 27.
13 Gorman G L The Expression of Historicae Know Cedge — Edinburgh. Edinb Univ Press, 1982 — P 93—95
14 См. Стоянов Ж. Философские проблемы на историческато познание. София: Наука и изкуство. 1982.— с. 94.
7*
51
Последняя черта исторического исследования замечательно схвачена еще Ключевским. В статье, посвященной памяти историка XVI11 века И. Болтина, Ключевский пишет: «чего-чего только не встретишь в его полемическом арсенале, начиная элементарною истиной исторической азбуки и кончая последним словом тогдашней политической и исторической литературы: рядом идут у него общий исторический закон и наивный архаический обычай русского захолустья, трактат о причинах возвышения цен в России XVIII в., замечания о значении счастья и свободы и историческая справка о том, как понимают поцелуй у разных народов».15 Такое «калейдоскопическое разнообразие» аргументации объяснялось Ключевским ссылкой на необычайную цельность исторического видения у Ивана Никитича Болтина. Думается, оно равным образом может быть отнесено на счет целостности самой исторической действительности. Поэтому «житейское наблюдение влекло за собой ряд исторических соображений, из которых сами собой, без видимой нажимки, выпадали научный вывод или практическое правило».16
III
Напомним, что непосредственную причину своеобразия научных дисциплин неокантианство усматривало в методе. В качестве методолога Риккерт, понятно, не мог пройти мимо зависимости метода от предметных различий в действительном материале.17 Но сделать все вытекающие отсюда заключения ему не удалось — помешала номиналистическая установка, принявшая у мыслителя весьма общий, даже мировоззренческий характер. В результате конечные основания специфически исторического познания свелись к целям или, говоря современным языком, к идеалам и нормам исследования.18 Дорога к объяснению в общем довольно точно выделенных особенностей деятельности историка оказалась тем самым закрытой. И хотя Риккерт неоднократно подчеркивает, что историк постоянно прибегает «к услугам общих понятий» и в фактическом состоянии генерализирующий и индивидуализирующий методы «тесно сплетаются», основания «сплетения» им не прояснены. А потому и сами заметания приобретают статус оговорок, свидетельствующих скорее о наблюдательности их автора, нежели глубине его методологической позиции.
Принципиальный момент, благодаря которому попытка «списать» все особенности исторической науки по реестру «целей исследования» является односторонней, состоит в общественной природе материально-практической жизни человека. Люди, как правило, не отказываются от того, что молодой Маркс определял как неорганическое тело общественного человека, то есть от накопленных предшествующими поколениями производительных сил, форм общения, богатств и потребностей. Наряду с ними — ив этом тоже проявляется общественность человеческой природы — люди несут с собой и недостатки, «воспитанные былыми народными несчастиями», и задачи, поставленные условиями прошлого. Вместе с тем даже на заре цивилизации они не ограничивались механическим воспроизведением традиционных общественных форм и способов деятельности.
Чем дальше мы от начала человеческого рода, тем сложнее и массивнее неорганическое тело культуры, тем большей суммы сознательных усилий требуется для его воспроизводства, тем быстрее меняется содержание этих усилий, тем потому напряженнее становится история. Прошлое притягивает нас сильнее, чем те тысячи нитей, которыми жители Лиллипутии опутали Гулливера. Гулливер встал — и обрел себя. Предав полному забвению прошлое, мы себя теряем. Эту внутреннюю связь между нашей прошлой __а
15 Ключевский Л О. И. Н. Болтин//Ключевский В. О. Указ. соч.— с. 462.
16 Там же. С. 462.
17 См. Риккерт Г. Философия истории.— с. 33, 40 и др.
18 Там же,— с. 27, 74, 77 и др.
и будущей жизнью отец знаменитого русского философа и сам крупный русский историк — С. Соловьев называл историчностью. Историчность — это способ человеческого бытия. Историчен, следовательно, сам объект социального познания.
В этом пункте необходимо различать два аспекта. Один из них обусловлен развернутостью социального действия во времени, точнее, идеально-предвосхищающей природой ценностно-целевых компонентов этого действия. Ведь каждый человек живет и действует в настоящем для будущего. В конце концов этот аспект историчности осознается людьми как вопрос о смысле человеческого существования. Скрытым образом на него отвечало еще мифологическое сознание. Явный ответ можно искать в философии истории. Но история как наука, строго говоря, здесь ни при чем.
Наука истории возникает, когда в обществе появляются, по словам Ключевского, новые сцепления жизненных условий и обычный ход дел начинает колебаться и расстраиваться.19 В поле познания входят цепочки повторяющихся актов и между вроде бы сходными состояниями дел начинают улавливаться различия. И тогда за зримыми очертаниями свидетельств встают вопросы другого сорта, как-то: что означают эти различия? есть ли они — временный аномалии, зрительные аберрации или нечто субстанциональное? нужно ли с ними считаться? что нового сулят эти нежные побеги? будущий расцвет или, наоборот, загнивание и скорую гибель вроде бы цветущей культуры?
Число подобных вопросов можно умножить, но все они вытекают из одного источника — потребности овладеть расшатавшимся положением, установить свой контроль над наметившимися изменениями. Нужды социальной инженерии порождают, в конечном счете, взгляд на общество как на естественноисторический процесс. По своим масштабам, этот взгляд первоначально так же ограничен, как и та практика общественного управления, которую он обслуживает. Но поскольку ценности качественны, поскольку, иными словами, определенность ученого как ученого не зависит от того, маленькое или большое открытие сделал, постольку даже ограниченной общественной практики оказывается достаточно для формирования в общественном сознании ориентаций на объективность познавательного результата и его новизву. Думаю — не ошибусь, утверждая, что каждый историк хотел бы узнать об изучаемом предмете нечто такое, чего не знали даже его современники. И, по-видимому, именно установка на объективность рассмотрения побуждала Геродота с блошиной дотошностью отмечать научные промахи Гекатея.
Понятно, что по мере расширения сферы сознательного преобразования и контроля растет круг интересов исторического сознания. Возникнув как попытка осмысления процессов по преимуществу политических, он втягивает в себя совершенно нетрадиционные сюжеты, начиная от «игр обмена» и истории социальных символов до совсем уже экзотических поисков направленностей в изменениях моды или, скажем, названий литературных произведений. Современную историографию, отмечает английский историк П. Дьюкс, характеризует расширение географических и тематических рамок, рост внимания к языковым аспектам человеческих взаимодействий, процессам культурной ассимиляции и жизни средних и низших общественных слоев.20
Но везде и всюду историк ищет того, что известный американский социолог А. Стинхкоумб называет глубокими аналогиями. Подобно диалектику он тянется туда, где пахнет сменой закономерностей, становлением нового. Однако историка интересует не становление как
19 См. Ключевский В. О. Русская историография. 1861 —1893 гг.//Ключевский В. О. Указ. соч.— с. 551.
20 См. Дьюкс П. История в современном мире//Вопросы истории.— 1989.— № 9,— с. 179.
таковое, а становление конкретного.21 Поэтому он действует не как философ с его склонностью к мазкам всемирно-исторического размаха, но как ученый, заботящийся об исчерпывающем перечне условий истинности того или иного своего утверждения. Но по той же самой причине объективные основания специфики как науки следует искать в онтологии развития. Здесь — в процессе возникновения качественно новых форм — в полной мере обнаруживает себя та диалектика «закономерного и случайного», которая, на наш взгляд, позволяет объяснить обозначенные выше черты исторического познания. Тем не менее эта сторона предмета не получила достаточного освещения в литературе по методологии истории.22 Речь пойдет о связи предмета исторической науки с парадоксом развития.
Современная трактовка парадокса, суть которого можно выразить формулой несводимости нового к проявлению предсуществующих свойств, отношений и возможностей, придает огромное значение случайности. Как пишут И. Пригожин и И. Стенгерс, переход от описания обратимых динамических структур к отображению процессов, обладающих стрелой времени, производится путем введения вероятных параметров.23 Случайность, возникая на пересечении необходимостей, позволяет расширить ряды причинно-следственных взаимодействий. Благодаря этому,в диссипативных структурах, то есть характеризующихся направленностью изменений, утверждаются новые тенденции.
Крупнейший бельгийский физик, специалист по динамике неравновесных систем И. Пригожин ясно осознает некорректность традиционного применения в социальных науках понятий, заимствованных из физики, и достаточно осторожен, указывая, что в обществе понятие необратимости приобретает дополнительный смысл, неотделимый от смысла человеческого существования.24 Думается, однако, что ряд идей брюссельской школы обладает общенаучной ценностью. В частности, это касается анализа связей между необратимостью и флуктуацией, то есть колебаниями некоторых параметров динамической системы.
В общей форме диалектика отношений необходимости и случайности описана еще Энгельсом. Новизна исследований пригожинской школы в том, что они наполнили философские принципы конкретным материалом из области поведения самоорганизующих систем и — к чему, по-видимому, подталкивал сам предмет — попытались соотнести эти принципы с диалектикой развития. Согласно Пригожину, возможность необратимых процессов, ведущих к более высоким уровням самоорганизации, возникает лишь по достижении системой определенного уровня сложности. И второе: «различие между прошлым и будущим и, следовательно, необратимость могут входить в описание системы только в том случае, если система ведет себя достаточно случайным образом».25 Ниже на примере административно-государственных преобразований Петра мы попытаемся проиллюстрировать значение этих положений для осмысления исторических реалий.
Как известно, петровские реформы творились не на пустом месте. Необходимость административной реформы осознавалась многими — и старшими, и младшими — современниками Петра Первого: А. Ордин-Нащокиным, боярином Ф. Ртищевым, фаворитом Софьи В. Голициным и его двоюродным братом Б. Голициным, ставшим одним из самых преданных Петру людей. Попытки усовершенствования государственной машины предпринимались Алексеем Михайловичем — отцом Петра. Слишком
21 См. Боряз В. Н. Категории «история» и «современность» и их методологическое значение//Категории исторических наук.— Л.: Наука, 1988.— с. 15.
22 См. Барг М. А., Черняк Е. Б. О категории «исторический закон»//Новая и новейшая
история. 1989.— № 3.— с. 99.
См. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса.— М.: Прогресс, 1986.— с. 346.
25 Там же,— с. 59.
громоздкой и неуправляемой была приказная система, неквалифицированными — решения Боярской думыЛ, слишком продажными дьяки и подьячие...
Но лишь ко времени воцарения Петра Алексеевича российское общество достигло той степени сложности, когда возник устойчивый разрыв между хозяйственной, социальной и культурной жизнью и регулирующим воздействием, разрыв, выразившийся во все возрастающем многообразии самопроизвольных и случайных процессов, обнаруживающихся во всех щелях и узлах государственной машины. Более того! Случайность непосредственно в ее отношении с самим Петром.
Традиционным источником высших управленческих кадров на Руси были кремлевские «робятки», то есть подбираемая по признаку родовитости группа сверстников, с которыми царевич рос и с кем у него установились особо доверительные отношения. Но, как известно, отрочество и ранняя юность Петра прошли не в Кремле, откуда текли чины и кормления и где, естественно, «тусовалась» знать, а в провинциальном Преображенском, в котором не было ни того, ни другого. Ясно отсюда, что заведенный порядок здесь ломался с самого начала и команда «птенцов петровых» складывалась на основе не местничества, а личной преданности и, соответственно, сильной зависимости будущего петровских сподвижников от императорского благоволения.27 Понятно также, что новый строй отношений не мог не наложить своего отпечатка на личность самодержца.
Россия XVII века уже уходила от сословно-представительной монархии. Но для ускорения процесса нужен был толчок, даже серия толчков, происходящих от самых различных обстоятельств. Среди них мы находим не только личные качества Петра Алексеевича, но и опыт его заграничных путешествий и семейных дел, и местоположение Преображенского, и социально-психологический климат Кукуя и т. д., и т. п. Вследствие своего внешнего для государственной жизни и случайного по отношению друг к другу характера эти обстоятельства плохо поддаются формализации и обобщению. Их описание лучше выполняется естественным языком с его метафоричностью, обилием коннотаций, образностью и минимальным «зазором» между исторической реальностью и ее «моделью», создаваемой с помощью языковых свойств.
Чрезвычайная пестрота этих обстоятельств образует бытийную (онтологическую) основу разнообразия исторической аргументации, отмечавшегося Ключевским у Болтина. Наиболее детально исследуемым фактором такого рода в историографии традиционно оставалась личность. (В этом плане нельзя не вспомнить классическую работу Г. Плеханова «О роли личности в истории»). Но исторически значимыми могли стать и отсутствие лесных богатств в средневековой Нормандии или обилие стад диких лошадей в приуральских степях эпохи ранней бронзы. Важно, что посредством подобных факторов и обстоятельств в историческое «действо» вносились новые элементы и утверждаются новые каузальные связи. В результате то, что в начале казалось случайным и единичным, со временем меняет свой онтологический статус, приобретая устойчивость и обязательность. Возникает новая закономерность.
Как и всякая закономерность, она существует, пока сохраняются все необходимые для ее реализации условия (здесь можно пренебречь различием динамических и статистических процессов). Поэтому проблема исторического закона — не в том, чтобы признать, что «исторический закон может включать случайные, с точки зрения социологической структуры,
26 К примеру, отсутствие образования и точных знаний давало себя знать во всех действиях московских дипломатов XVII в. Их приемы часто были наивны, а недостаток знаний заменялся грубостью и апломбом//См. История дипломатии.— Т. 1.— М.: ОГИЗ, 1941.— с. 256.
27 См. Павленко Н. И. Петр Первый.— М.: Молодая гвардия, 1976.
элементы, противоречащие его социологическому субстату».28 Принципиальный вопрос — другой: являются ли эти элементы случайными с точки зрения исторической структуры? Если — «да», то все рассмотренные во второй части черты не являются для исторического познания специфическими. При отрицательном ответе они остаются без объяснения.
Совершенно верно, что собственно исторический интерес ориентирован на изучение взаимодействий между самыми разными и, следовательно, внешними по природе закономерностями. Ошибочно, однако, истолковывать эти взаимодействия как процесс формирования особого класса законов — исторических, существующих наряду с другими социальными законами. Таким образом формируется не исторический закон, а достойная пера историка ситуация, историографическая ситуация, то есть та, для интерпретации которой представление об обществе как простой динамической системе, управляемой всемогущим и рациональным калькулятором или, что то же самое, естественноисторической закономерностью, делается совершенно неудовлетворительным.
Действительная история, по крайней мере, периодически тяготеет к неправильностям барокко. В такие периоды внутри социальных подсистем нарастают состояния напряженности, кульминирующие в точках бифуркации или структурного сдвига, настолько сильные, что целостность встает перед более чем одной направленностью развития. Тогда решающее значение для победы той или иной исторической альтернативы приобретает случайность. История, из которой устранены случайности, становится весьма мистической. Показательно, что в культуре Средневековья, где одно только предположение о возможности отклонения от библейских схем могло расцениваться как ересь, исторические сведения изучались лишь для укрепления нравственных начал. Как иллюстрации! И вплоть до эпохи Возрождения статус исторического знания оставался неопределенным.29
Функция исторически значимой случайности — в расширении содержания деятельности институциональных форм общественной жизни. Случайность выступает здесь не столько формой проявления необходимости, сколько ее первоначальным дополнением. Иными словами, исторически значимая случайность обнаруживает себя в противопоставлении общему и необходимости. В этой особенности становления, по-видимому, и берет начало синкретизм исторического исследования, делающий так мало представимым деление на теоретическую и эмпирическую историю.
Современные экологи нередко говорят о барокко мира природы, подразумевая, что экологические системы содержат больше видов, чем это было бы необходимо, если бы биологическая эффективность зижделась на организующем начале. Не в меньшей мере образ применим к социальному миру с его многообразием субъектов, структур, ритмов и деятельностей. Барокко мира истории проявляется в том, что генерализующая наука не в силах заранее определить, когда произойдет следующая бифуркация, и априори решить, знание каких деталей и мелочей может стать основанием новых глубоких аналогий. Но без этого знания ограничен социально-научный прогноз. Поэтому история дает ключ к пониманию настоящего, поэтому сознание и язык историка подчинены, словами Гегеля, «данному и сущему», и стремятся к отображению действительности во всей ее естественности и полноте.
28 Барг М. А., Черняк Е. Б. О категории «исторический закон»//Новая и новейшая история,— 1989,— № 3,—с. 98.
?9 См. Haddock В A An Introduction to Historicae Thought — L Edward Arnold — 1981 — P 3
