CC BY
9
Д. М. Колеватов
ТВОРЧЕСТВО М. А. ГУДОШНИКОВА В 40-50-Е ГОДЫ XX ВЕКА: К ВОПРОСУ ОБ ЭВОЛЮЦИИ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ
В статье рассказывается о творчестве сибирского историка М. А. Гудошнико-ва в 40-50-е гг. XX в. Рассматривается эволюция его взглядов в контексте развития советской гуманитарности.
Тема статьи связана с моим давним интересом к фигуре известного сибирского историка М. А. Гудошникова (1894-1956). Обращение к итоговому периоду деятельности историка — очередной шаг в постижении феномена творческой личности, его сложной научной судьбы. К тому же, как представляется, случай Гудошникова (трудности прохождения его докторской диссертации в научном сообществе) позволяет выйти на проблему стереотипизации интеллектуальных практик в советской исторической науке.
Творчество Гудошникова в первое послевоенное десятилетие характеризуется попытками создания работ обобщающего характера. В плане собственно научном это естественное для настоящего ученого стремление использовать накопленные знания и опыт и реализовать незаурядные творческие потенции. В широком социокультурном плане это стремление найти свою нишу в процессе институализации советской науки, предъявить, используя язык эпохи, свой вариант совмещения научной традиции и социального заказа. От первоначального замысла — создания, опираясь на имеющийся задел, работы сугубо исторического содержания («Общественное движение в Сибири в XIX веке»), Гудошников обращается к иному варианту — написанию работы теоретико-педагогического плана «История как предмет преподавания в средней школе».
Имеющиеся источники не позволяют нам прояснить до конца причины смены темы обобщающего исследования. Отметим лишь то, что представляется более или менее очевидным. Профессиональная (в широком смысле) деятельность Гудошни-кова развивается в трех направлениях. Во-первых, это методологические и теоретические поиски (деятельность в этом направлении активизируется Гудошниковым в переломные моменты исторического развития страны, когда по-новому видится сущность исторического процесса, особенности исторического развития России и возможности исторического познания). Теоретико-методологическая составляющая выступает как непременный элемент и второго направления деятельности историка-профессионала — преподавательского. Вопросы методологии истории, проблемы философии истории, источниковедения и историографии, «мнения великих старых историков — Соловьева и Ключевского» занимают, как свидетельствуют конспекты лекций и подготовительные материалы, важное место в его преподавательской деятельности. Третье направление можно обозначить как антропологическое. Движение от социологизаторства к историзму, участником которого является наш автор, предопределило интерес к конкретным деятелям исторического процесса (от классиков марксизма до сибирских писателей и публицистов). Пространством совмещения педагогического, методологического и антропологического и должна была стать новая тема исследования — «История как предмет преподавания в средней школе».
Заявленная тема, как представляется, продолжает линию Гудошникова на восстановление внутринаучных коммуникаций с дореволюционной гуманитаристи-кой, только поле реализации этой линии теперь иное — от размышлений об истории как науке, что было характерно для его творчества 1920-х гг., он переходит к исследованию истории как предмета преподавания. Автор актуализирует классическое педагогическое наследие, уделяя особое внимание XIX в. и основоположнику отечественной научной педагогики К. Д. Ушинскому. По сути дела, историк устраивает «историческую перекличку» с духовно близким ему периодом реформ Александра II , когда в общественном сознании намечается «коперниковский поворот» (выражение автора. — Д. К.) к реальной жизни народа. Судя по имеющимся данным, этот период должен был оказаться в центре внимания и при работе над темой, предполагавшейся ранее в качестве докторской диссертации. Свидетельством тому служат как работы автора о А. П. Щапове, Н. М. Ядринцеве, так и выраженное в переписке с М. К. Азадовским его намерение в рамках замышляемой диссертации пересмотреть бытующие взгляды на областничество. Критика, которой был подвергнут Гудошников за попытки в своей кандидатской диссертации сблизить областничество с народничеством, разнобой в мнениях оппонентов по данному вопросу, провоцировавший ситуацию абсолютной «идеологической простреливае-мости», и не вполне для нас ясные личностные мотивы, очевидно, способствовали отказу от первоначального замысла.
История как предмет преподавания понимается Гудошниковым как совокупность «методических и методологических принципов», на которых основывается преподавание истории в общеобразовательной школе и в освещении которых автор видит свою задачу1, формулируя ее во введении к докторской диссертации. Для решения поставленной задачи он предполагает использовать многоуровневый подход. Именно такой подход позволяет выделить избранную автором тему в качестве предмета научного рассмотрения, целостной системы принципов организации педагогической деятельности. Свое исследование Гудошников начинает с проблемы «предметного становления». «В первых главах я выясняю вопрос об отличии истории как общеобразовательной дисциплины от истории как специального предме-та»1, т. е. истории как науки, пользуясь современной терминологией.
Дальнейшее продвижение по пути предметного становления, конкретизация предметности, предполагает рассмотрение проблемы «отличия истории как общеобразовательного предмета, преподаваемого в средней школе, от истории как научной дисциплины, которая преподается на исторических факультетах университетов и педагогических институтов»2. Автор не ограничивается выяснением научно-методологических оснований преподавания истории в средней школе. Обращаясь к вопросам методологии педагогики, он не перестает быть историком, исторический аспект проблемы — представление об истории как науке и как о предмете преподавания «в каждый данный момент» исторического развития, эволюция этих представлений интересует Гудошникова не меньше, чем теоретико-методологическая выверенность и практические рекомендации в плане организации процесса преподавания. Гудошников обозначает пограничные с теоретической педагогикой области знания, исследование которых позволяет вписывать избранный им предмет исследования в культурно-исторический контекст: «Надо помнить, что в каждый данный момент преподавание истории зависит, во-первых, от уровня развития ис-
торической науки, во-вторых, от уровня разработки общеисторических вопросов в историографии, в-третьих, от уровня разработки педагогической психологией вопроса об усвоении учащимися исторических знаний»3.
Исследование избранной автором темы требует в то же время, с учетом его фи-лософско-методологических (не вполне совместимых с официальными идеологе-мами) пристрастий, позволяет ему связывать освещение вопросов историографии и вопросов философии истории в той мере, — оговаривает Гудошников, — в какой это требуется для понимания проблем, выдвигаемых методикой истории. Предполагается не только рассмотрение предмета исследования в широкой исторической перспективе, в связи с разработкой смежных теоретических проблем. В диссертации дается краткий обзор вопросов преподавания истории в западноевропейских странах и в США. Педагогическая конкретика также выводит Гудошникова на вопросы теории. В одном из вариантов автореферата его диссертации рассмотрен вопрос, поднятый буржуазной педагогической наукой, о перенесении педагогики из одной области знания в другую — из области наук общественно-философских в естественно-научные. Автора, как видим, не оставляет проблематика «Подневных записей...»4. Вновь, применительно к теме диссертации, он возвращается к вопросу о соотношении гуманитарного и естественно-научного знания.
Опираясь на философскую, методологическую базу, проведя историко-сравни-тельный анализ преподавания в дореволюционной России и за рубежом, исследователь обращается к современной ему педагогической конкретике советской школы. В конце диссертации дается глава о восприятии школьниками разных классов исторических знаний и соответственно с этим — развитии интереса к истории у учащихся различного возраста. На базе антропологического по сути подхода автор, учитывая возрастные возможности учащихся, разрабатывает конкретные рекомендации-программы преподавания. Гудошников рекомендует построить программы по истории в средней школе с учетом возрастных особенностей восприятия учащихся. Речь идет о переходе к преподаванию концентрами — содержательными блоками, в рамках которых одни и те же исторические периоды рассматриваются с разной степенью сложности. Первый концентр предлагается для преподавания в 6-7-х классах и рассчитан на образно-наглядное восприятие, второй — в 8-10-х классах и предполагает теоретическое осмысление, формирование представления о законах общественного развития.
Отметим, что выход в пограничные с педагогикой области гуманитаристики, стремление поднять «философскую планку» диссертационного исследования в дальнейшем, при обсуждении диссертации (а оно состоялось в 1953 году), воспринимаются его коллегами как «неряшливость» по отношению к канонам официального марксизма.
Интересными, в плане сокращенно-содержательного прояснения намерений автора, являются тексты (различные варианты) автореферата диссертации. В них наличествует тезис, неизбежный в современной для автора исторической ситуации, согласно которому основными установками в преподавании истории в общеобразовательной школе являются решения партии и правительства от 1934-1937 гг. Интерпретирует же указанный тезис автор, на наш взгляд, довольно своеобразно. В отмеченных выше партийно-государственных инициативах Гудошниковым, как безусловно верное, выделяется восстановление принципа историзма в преподава-
нии. Именно на основе этого принципа и возможно, с его точки зрения, марксистское понимание истории. Автор, ставя перед собой задачу — исследовать историю как предмет школьного преподавания, пытается, по сути дела, продолжить намеченный указанными постановлениями поворот к историзму в преподавании, подвести под эти постановления научную базу, выступить своего рода соавтором-интерпретатором партийно-государственной линии по вопросам преподавания, что воспринималось современным ему научным сообществом как недопустимая вольность, «неряшливость», нарушение принятых правил игры.
Работа Гудошникова, безусловно, вписывается в поворот, происходящий в 3050-е гг. XX в. в отечественной историографии (переход от социологизаторского к историческому), более того, является частью общеевропейского интеллектуального поворота первой половины XX в., когда, как справедливо отмечает современный исследователь А. Н. Дмитриев, происходит «процесс переоткрытия исторического»5. Ответ Гудошникова на вызов времени, с точки зрения его коллег по работе в Иркутском госуниверситете, был профессионально избыточным. В ходе обсуждения диссертации оппоненты критикуют Гудошникова не за практические выводы и рекомендации по вопросам преподавания истории, а за методы их обоснования — выход в пограничные области философии, методологии, историографии, «избыточное» использование трудов представителей домарксистской и немарксистской гуманитаристики (в особенности XIX в.). Оппоненты упрекают диссертанта в том, что, ссылаясь на решения партии и правительства 1934-1937 гг., он в своей работе «игнорирует новые важные исторические постановления по идеологическим вопросам за последние десять-двенадцать лет»6. Данная ситуация демонстрирует экспансию социального поля в поле научное и, соответственно, деформацию интеллектуальных практик. Для Гудошникова постановления 1934-1937 гг. — историографический факт, для его оппонентов содержательный момент отступает на второй план перед ритуально-обязательным — перестроиться в свете последних партийных решений. В такой ситуации интерес к теории, к выходам в междисциплинарное пространство в научном сообществе оценивается как излишество. Отметим однако, что эти «излишества» содержательно важны для нас с точки зрения характеристики интеллектуальной эволюции как самого критикуемого автора, так и критикующего научного сообщества, выступающего в качестве социального фильтра.
По сравнению с «формирующим периодом» (1920-ми годами) существенно изменяется рефлексивная нацеленность Гудошникова не на завершение марксистского философского проекта путем «построения марксисткой социологии» с последующим проецированием универсально-социологического на историю, рассматриваемую «как общая эволюционная рамка развертывания социологической схемы»7, а на выявление предмета исторического познания, его содержательной специфики. История, с его точки зрения, «не чуждаясь анализа, в то же время не разрывает живой ткани ни во времени, ни в пространстве. А элемент повествовательности — специфическая черта исторического исследования»8. И если в 1920-е гг. наш автор «строительство в будущем марксистской социологии» предполагал начать с критической разработки основных социологических систем, поиска в них научно-позитивного, жизнеспособных, с точки зрения развития науки, элементов, то в период работы над докторской диссертацией происходит смещение акцентов. Автономность исторической науки относительно социологии Гудошников аргументирует
тупиковым состоянием последней («буржуазной социологии», согласно литературному этикету эпохи).
Генетически социология связывается исследователем с научной традицией, ориентированной на поиск исторических закономерностей. Ряд исторических писателей XVIII в., отмечает Гудошников, как-то: Вико, Монтескье, Вольтер и Гердер были заняты поисками закономерностей в исторической науке. Из этих поисков в XIX в. вышло социологическое направление в истории8. Для советского историка-марксиста (а именно таким образом позиционирует себя Гудошников), безусловно принятие указанной традиции научного поиска. Исследователь не приемлет, однако, социологический вариант реализации этого поиска, при котором, с его точки зрения, редуцируется содержательная сложность исторического познания. В подкрепление своей позиции он апеллирует к классикам марксизма, подчеркивая, что «Маркс и Энгельс застали рост этого социологического направления в самом начале и, следя за идеями в социологии, развиваемыми Контом и Спенсером, настороженно относились к этому новому "научному" направлению <...> настороженность классиков марксизма в этом вопросе была совершенно правильной. Прошло сто лет, и социология, созданная Огюстом Контом, так и не стала наукой»8.
Гудошников вполне адекватно интерпретирует классическую марксистскую традицию, для которой «утверждение "научности" социальной философии (исторический материализм есть наука) означало, что социальная философия вбирает в себя социологию, лишая ее в значительной степени самостоятельного содержания»9. Именно при определении специфики исторического познания, «научного характера истории» (терминология автора. — Д. К.), буржуазные историки и социологи упускают ряд существенных моментов. Именно в этом, считает он, и проявляется когнитивная ущербность существующей «социологизированной» гуманитаристики.
Аналитически-страстный (а иногда и пристрастный к своей отрасли познания), Гудошников отводит истории «особое место» в ряду других наук. Такое позиционирование истории на научном поле исследователь объясняет тем, что она базируется на источниках, остатках исчезнувшей реальности — «данные наблюдения, воспоминания как источник когда-то происшедших явлений дают истории ее основной материал»10. С одной стороны, исследователь подчеркивает «особость», уникальность истории в плане методов познания, ее отличие «от других общественных наук, допускающих дополнение объединенных (рассматриваемых данной наукой, составляющих ее предметное поле. — Д. К.) явлений аналитическим творчеством нашего ума, например философия, политическая экономия, правоведение, где за основу приняты систематизация во времени и пространстве разрозненных явле-ний»10. История уникальна, по Гудошникову, и в плане достигаемых ею научных результатов — происходит не только «систематизация» исторических явлений, обеспечивается, благодаря истории, неразрывная связь с живой тканью исторического процесса во времени и пространстве. Историческая наука рассматривается им как своего рода научный горизонт гуманитаристики, адекватная форма отображения развития общества. «Буржуазной» социологии исследователь, опираясь на представление об истории как своего рода норме гуманитарного познания, инкриминирует непонимание содержательного богатства исторического процесса («они (социологи. — Д. К.)... не понимали тонкости в определении характера исторической науки, они все стремились упростить»11).
Итак, по Гудошникову, социологи, во-первых, «не хотели понять» специфики исторического познания, включающего элементы анализа и повествовательности. Во-вторых, они отрицали законы исторического развития, полагая, что законы человеческого общества — это вечные законы психологии и биологии. Там нет места историческому. В-третьих, Гудошников упрекает социологов в неспособности зафиксировать и объяснить качественные изменения в развитии: «несмотря на то, что социологи очень много говорят о развитии, но это развитие не дает никаких новых качественных моментов, признаются только внешние изменения»10 (что едва ли верно — эволюция признается и Контом, и Спенсером. — Д. К.). Теорию эволюции Спенсера Гудошников воспринимает как неправомерное обобщение, сомнительные терминологические новшества и, что особенно важно в контексте его размышлений, отрицание качественного своеобразия исторической науки — «новые термины, введенные в социологию Спенсером, якобы обозначают все явления жизни от образования планет до политических партий»10. И наконец, Гудошнико-вым констатируется «бесстатусность» социологии — социология возникла более ста лет назад, но за это время не породила еще ни предмет, ни метод10.
Гудошников, таким образом, по сравнению с 1920-ми годами — периодом плодотворного ученичества — усиливает негативные моменты в характеристике позитивистов XIX в. — отцов-основателей социологии («основного», как считал наш автор направления социологической мысли). То, что исследователем ранее признавалось заслугой данного направления (исследование отдельных социальных институтов и процессов, генезиса общественных учреждений), в смысловом контексте данной работы рассматривается как свидетельство фрагментированности социологии, неспособности социологов составить целостное представление об обществе и о собственной науке, что корреспондируется, кстати, с выводами современной науки: «предметом социологии считали... изучение первобытной истории... или изложение истории некоторых институтов человеческого общества, как-то — семьи, собственности, государства и материальной культуры»9. Как отражение неспособности обрести предмет и метод исследования Гудошниковым рассматриваются изыскания представителей психологического направления в социологии — «французский социолог Г. Тард нашел всеобщий закон общества в явлениях подражания и развития, русский социолог, впоследствии белый эмигрант, Питирим Сорокин, пытался найти законы человеческого общества в мотивах поведения отдельного индивида»12. К прежней, данной еще в 20-е гг. иронической характеристике данного направления («общие места, облеченные в новую научную форму»), Гудош-ников добавляет расхожую оценку — «словом, сколько голов, столько и мнений»13. Автор, как мы видим, гиперкритически оценивает «инттерпсихологию» Г. Тарда и культурную типологию П. Сорокина. В то же время он признает (хотя и без позитивно-оценочных характеристик) влияние буржуазной социологии, в особенности психологического направления, на развитие исторической науки — «это мощное в количественном отношении явление оказало свое воздействие и на историю»14.
Гудошников, на наш взгляд, как бы воспроизводит, применительно к теме своего исследования, оппозицию «абстрактный человек — исторический человек» (детерминированный совокупностью общественных отношений), встраиваясь, таким образом, в «классическую» марксистскую традицию и апеллируя к образцовой, основополагающей для этой традиции критике абстрактного антропологизма
Л. Фейербаха классиками марксизма — «К. Маркс упрекал Фейербаха в абстрагировании человека и подчеркивал необходимость подхода к этой проблеме с точки зрения исторического, не абстрактного человека»11. С точки зрения Гудошникова, «социология как раз и взяла за основу тот метод, от которого предостерегал Маркс Фейербаха. Она и общество и человека рассматривает абстрактно».
С позиций гипертрофированного критицизма исследователь, по сути дела, отрицает научный поворот, в результате которого социология возникла как самостоятельная наука в XIX в. — вне сферы его внимания оказываются процессы конкретизации проблематики традиционной социальной философии, кооперации общественных наук и развития эмпирических социальных исследований. И дело здесь не только в том, что вышеуказанный поворот не вписывался в рамки признаваемой марксисткой традицией «магистральной линии» развития гуманитаристики, предшественников марксизма, хотя и это имело значение для исследователя. И даже не только в том, что написание диссертации Гудошниковым приходится на период «пиковый» в плане делегитимации вышеуказанного научного поворота и самой социологии как науки — после взлета 1920-х гг. наступает перерыв в развитии социологической мысли, изучение общества как целостной системы становится прерогативой исторического материализма, социология причисляется к «буржуазным» наукам. Антисоциологический настрой Гудошникова, как нам представляется, включает и позитивный момент, речь идет о реакции на притязания социологии на роль метанауки.
Для нашего исследователя вопросы о предмете и объекте исторической науки рефлексивно постоянны, закреплены как интенции сознания. Напомним его рассуждения рубежа 1920-1930-х гг. о том, что история обретает свою предметность, когда вышедший на историческую арену народ «начинает давать культурные ин-дивидуальности»15. Экспансия социологии и опасна, с точки зрения Гудошникова, посягательством на историческую «индивидуальность».
Положение дел в самой социологии, возникшей в пограничных областях гума-нитаристики, сложность определения объекта и предмета науки, отождествление социальных и биологических организмов, перенесение законов биологии на общественную жизнь — то, что характерно было для некоторых представителей биологического направления в социологии, также следует рассматривать в качестве факторов, провоцирующих гиперкритицизм Гудошникова. Социологический поворот первой половины XX в., свидетелем и современником которого был Гудош-ников, — поворот, связанный с отказом социологии от неосновательных претензий на изучение всего и нацеленность на научную конкретизацию, увеличивающий возможности «содержательного взаимодействия» социологии и истории, остался не замеченным исследователем. Напомним, что этот поворот связан со структурно-функциональным анализом и изучением деятельности социальных групп (Э. Дюрк-гейм), исследованием личности во всем многообразии ее социальных действий (М. Вебер), эмпирической социологией (В. Парето).
Развитие эмпирической социологии в XX в. остается вне поля видения и предвидения Гудошникова. То есть в исторической и познавательной ситуации 19401950-х гг. — времени создания диссертации, развитие социологии, ее внутренняя структурированность воспринимаются Гудошниковым упрощенно — редуцированно. Игнорируется процесс её внутреннего развития. Социология воспринима-
ется исследователем как более или менее статичная внешняя угроза, в борьбе с которой надлежало отстаивать автономию исторической науки. Даже после «ликвидации крайностей», свойственных вульгарному социологизму 1920-х гг. (разделяемых, напомним, в тот период, и нашим автором), исторической науке приходилось сталкиваться с давлением со стороны исторического материализма, который иногда в литературе 1930-1950-х гг. отождествлялся с социологией.
Как реакцию на разрушительную, по терминологии Гудошникова, деятельность социологов на поле исторической науки, попытку восстановить историю в правах как общественную науку, рассматривает исследователь появление неокантианства в конце XIX — начале XX в., в рамках которого Виндельбанд и Риккерт установили новую точку зрения на теорию исторического знания. Напомним, что к неокантианству Гудошников обращается еще в конце 1920 — начале 1930-х гг. Его оценка, апробирование, критика составляют часть его «продуктивного ученичества». Это обращение связано с «возможным будущим — если в будущем суждено строить марксистскую социологию»; с размышлениями автора о культурологических сюжетах, природе и границах исторического познания. Интерес к неокантианству в этот период был связан с нарастающими сомнениями в единоспасающей сущности марксизма и попытками выйти на новые интеллектуальные рубежи. Критика неокантианства у Гудошникова носит в это время «мягкий», размышляющий, фрагментарный характер. Исследователь упрекает неокантианцев в недооценке содержательной сложности исторического познания. «В отношении истории Рик-керт, — пишет Гудошников, — потому не прав, что он не признавал исторических законов»16. В то же время старается адекватно воспринять это философско-мето-дологическое направление — «не изменение во времени... определяет историю, а культурные ценности»17. Он связывает историческое познание, выделение эпох исторического развития именно с соотнесением культурных ценностей. На рубеже 1920-1930-х гг. Гудошников включает неокантианство в собственные размышления о природе исторического познания. Теперь же на рубеже 1940-1950-х гг. делает акцент на противопоставлении неокантианства и собственных позиций. Не выявление внутренних противоречий и недоговоренностей у неокантианцев, а констатация несовместимости методологических основ неокантианства и советского историзма — в этом направлении изменяется научное позиционирование Гудош-никова по отношению к анализируемой философской доктрине.
Исследователь, как мы могли убедиться, защищает «формирующийся» советский историзм от экспансии со стороны смежных областей гуманитаристики — не только социологии, но и философии. В конце 1920-х гг. в размышлениях по поводу возможного будущего, критически переосмысленное неокантианское направление, как отмечает Гудошников, собственно «не социологическое, а философское», объединялось для него с направлениями собственно социологическими — своей принадлежностью к интеллектуальным горизонтам истории. «Теперь ...задача истории ясна — открытие социологических законов, то есть законов развития человеческого общества»18. Как видим, фрагментарное, минимализированно-оценочное восприятие неокантианства на рубеже 1920-1930-х гг. сменяется у Гудошникова схематично-развернутым негативным в 1940-1950-х гг.
В негативную схему оценки неокантианства исследователем вписывается и Виндельбанд, упрекаемый им в том, что «оставляет истории только индивиду-
альные факты, факты единичные, неповторяемые и неподдающиеся подведению под какую-либо закономерность. Историческая наука, по Виндельбанду, составляет особую по своей природе отрасль человеческого знания, науки о неповторя-емом»19. Такая позиция рассматривается Гудошниковым как выходящая за пределы научного: «тем самым Виндельбанд с места начал отрицать научный характер истории»19. Исследователь, таким образом, упрощенно подходит к философскому наследию представителя Баденской школы. Содержательность научного поиска Виндельбанда в плане выявления специфики исторической жизни и исторического познания остается вне его поля зрения, равно как и содержательность, познавательная ценность применения индивидуализирующего (идиографического) метода к описанию исторических явлений. Гудошниковым, как следует из приведенного выше оценочного высказывания, не фиксируется принципиальное различие между фактографией и описанием в неокантианском ключе — тем, что в позднейшей историографии определяется как описание, которое не имеет ничего общего с описательством, потому что предполагает погружение исследователя в ткань исторического материала, его способность вникнуть в «душу живу факта» (отметим, что сами термины, знаковые для неокантианства, «номотетическое» и «идиографичес-кое» не употребляются Гудошниковым, они как бы избыточны для его восприятия этой доктрины).
Следующим «по списку» гиперкритически оцениваемым Гудошниковым представителем неокантианства выступает, естественно, Риккерт, а следующим, оцениваемым в том же ключе методологическим принципом неокантианства, естественно — «отнесение к ценности». Риккерт, как указывает наш автор, идя по следам Виндельбанда, в качестве смысла истории выдвинул принцип ценности. Принцип этот трактуется Гудошниковым как релятивистский: «принцип ценности по своей природе лишен объективности»20. Как это ни парадоксально, но Гудошников, по сути дела, сам использует неокантиантианский принцип отнесения к ценности, рассматривая в качестве абсолютной, нормативной ценности научного (исторического в том числе) познания причинную необходимость, используя ее как критерий выделения и оценки историографических фактов. Несоответствие ценностно-де-терменистским подходам советского историзма воспринимается исследователем как несоответствие критериям научности, минимализация социальной роли исторической науки — как «ущербная социальность». «Опираясь на научный метод немецких неокантианцев Риккерта и Виндельбанда, — считает Гудошников, — никак нельзя объяснить исторического процесса, так как то, что ценно для одного мировоззрения в ту или иную эпоху, лишено ценности в другое время или для людей иного круга, иного мировоззрения»20.
Неприятие неокантианства (как, напомним и классической социологии) является отражением интеллектуальной ситуации первой половины XX в. В 1920-х гг. неокантианство постепенно утрачивает свое влияние и «мы имеем дело с частью общеевропейского интеллектуального процесса смены неокантианско-позитивист-ских способов методологической рефлексии новыми, основанными на идее конкретности, социальной связанности и определенности знания ... происходит процесс переоткрытия исторического»21. Позитивистское представление об истории как обшей эволюционной рамке развертывания социологической схемы или неокантианское противопоставление случайности исторического организующей деятельности
сознания (последнее современный исследователь А. Н. Дмитриев определяет как «староинтеллигентский пассеизм») были чужды утвердившемуся позднее взгляду на историю как некую органическую среду, идее преемственной и необходимой связи социальных и культурных формаций»21.
С позиций «методологической чуждости» оценивает Гудошников представителей российского неокантианства. Это течение воспринимается им в рамках оппозиции «марксистский историзм — буржуазный идеализм», Российское неокантианство рассматривается как предельно-завершающее воплощение последнего, его влияние в российской гуманитаристике даже преувеличивается — в России, по Гудошникову, неокантианство получает преобладающее влияние. Отмечая (и преувеличивая. — Д. К.) влияние неокантианства на дореволюционную историческую науку России в целом, равно как и на наиболее выдающихся, «знаковых» ее представителей — «даже Кареев частично отступает от своей субъективной социологической точки зрения»22, — Гудошников персонифицирует рассмотрение российского неокантианства, и объектом его рассмотрения становится самый значительный буржуазный историк России, уделивший много внимания теории исторического процесса, Лаппо-Данилевский22. Не отрицая научной значимости творчества Лап-по-Данилевского вообще, Гудошников в то же время демонстрирует абсолютное отрицание его методологических основ. Он пишет о творческой несамостоятельности Лаппо-Данилевского: «с начала до конца его мысли подражательны... Он не выходит из круга идей, разработанных Риккертом»22.
Современная историография (напомним это) признаёт, что Лаппо-Данилевский принял неокантианское понимание предмета истории как «науки о культуре» и в целом придерживался неокантианской классификации наук на номотетические и идиографические, делает акцент на оригинальности теоретико-методологической концепции Лаппо-Данилевского23, создании Александром Сергеевичем методологической концепции более гибкой по сравнению с традиционным неокантианством, позволяющей избегать крайностей идеографической и номотетической мето-дологии24. Вне поля зрения Гудошникова остается содержательная неоднородность мировоззрения Лаппо-Данилевского, в рамках которого доминирующее влияние неокантианской теории сочеталось с сохранением более ранних пластов, связанных с позитивизмом, преодоление российским методологом в «определенной степени антиисторизма аксиологического учения баденской школы путем выделения двух типов ценностей — обоснованных (или абсолютных) и общепризнанных25. Творческое развитие методологических принципов баденской школы Лаппо-Да-нилевским выглядит как доведение неокантианства до последней черты. Процесс становления (переоткрытия) исторического, внутренней легитимации исторической науки, частью которого являются творческие поиски Лаппо-Данилевского, Гу-дошников оценивает с позиций сформированного советского историзма. И с этих позиций изыскания Лаппо-Данилевского по внутреннему структурированию методологии истории воспринимаются как отрыв от исторической реальности — для него система знаний есть замкнутая цепь, ни одно звено которой не соприкасается с жизнью, с фактами. Знание должно быть согласовано не с познаваемым предметом, а с самим собой во всем своем составе. Таким образом, свои критические размышления по поводу неокантианства, как и при рассмотрении «буржуазной» социологии, Гудошников встраивает в марксистскую традицию и, соответственно,
Лаппо-Данилевского оценивает на предмет соответствия этой традиции — «ему совершенно чуждо положение Маркса о том, что практикой человек доказывает истинность своего мышления»26.
В отличие от социологии (статичной внешней угрозы советскому историзму) неокантианская философия истории рассматривается исследователем в развитии, но, по Гудошникову, это развитие разворачивается в направлении, противоположном историзму. Внутренний анализ неокантианства исследователь подменяет рассмотрением по аналогии, в соответствии со сложившимися в советской гуманитаристике традициями-схемами — «выявленными закономерностями» рассмотрения гумани-таристики немарксисткой, и в качестве примера-аналога — проявления указанных закономерностей — выступает английская философия, первое поколение которой «не сразу порывает связь с реальными основами своей науки. Английская идеалистическая философия началась с Локка, а потом через Беркли пришла к Юму»26.
Вошедшие в советскую научную традицию представления о нарастающем снижении научно-теоретического потенциала немарксистской гуманитаристики, методологической исчерпанности ее после появления марксизма, характерны для позднего Гудошникова. Они в полной мере нашли отражение в оценке неокантианства, которое рассматривается им как «внедрение кантовского идеализма в область исторической науки»27. Последовательность этого «внедрения» изображается Гудошниковым следующим образом — началось с Виндельбанда, у которого мы впервые находим противопоставление истории естествознанию. Риккерт, вышедший из виндельбандовских положений, еще не порывает связи с реалистическим направлением в науке. «Его "ценность" есть ценность для всех и ... прежде всего для тех, к кому обращается историк. А как предельный завершающий этап отмеченной выше философской интервенции в область исторического ("внедрения кантовского идеализма") рассматривается Гудошниковым творчество русских неокантианцев — идеализм Лаппо-Данилевского пошел еще дальше. Петрушевский в своей книге "Очерки из экономической истории средневековой Европы" трактует
27
вопрос совершенно идеалистически»27.
Неприятие Гудошниковым неокантианства (российского в особенности), объясняется его интеллектуальными предпочтениями и его интеллектуальной стратегией, в то же время оно вписывается в идеологические кампании конца 1940-х — начала 1950-х гг., но представляет умеренный, «мягкий» их вариант. Напомним, что в известной статье Л. В. Черепнина, носившей, как отмечается в современной литературе, характер официального приговора творчеству А. С. Лаппо-Данилевского, неприятие методологических позиций выдающегося представителя дореволюционной гуманитаристики сопровождается социальной инкриминацией. «Методология истории», по Черепнину, отражала настроения буржуазии в годы столыпинской реакции. В статье содержалось и обвинение Лаппо-Данилевского в космополитизме28.
Нам представляется, этот методологический экскурс, предпринятый Гудошни-ковым весьма показателен в плане установления позиций историка в определении предмета исторической науки. С одной стороны, он дистанцируется от дореволюционной историографической традиции — «в только что приведенном обзоре методологических попыток буржуазной науки найти закономерности в исторической жизни мы показали их неудачу (обоих направлений — социологического и неокан-тианского)»29. Более радикален он в своих итоговых оценках экспансии социологии
в историческую науку — «социологическое направление пришло, в конце концов, к отрицанию истории в силу того, что социологи не поняли специфического характера исторического процесса, заключающегося в его своеобразии, индивидуальной неповторимости»29. Более адекватной, но односторонней и, в конечном счете, тоже заводящей в тупик формой отображения исторического процесса представлялось Гудошникову неокантианство.
Отразив «индивидуальное своеобразие» исторического процесса, неокантианцы, как считает исследователь, игнорировали двойственную сторону исторических явлений — типические массовые явления и, соответственно, «всю историю свели к неповторяемым, протоколируемым во времени событиям, в основе своей непознаваемым»29. Подобная односторонность, резюмирует Гудошников, приводит к тому, что и неокантианцы похоронили историю как науку, сведя ее к ораторскому искусству, т. е. умению словесно передать тот или иной исторический образ, внеся в него индивидуальное понимание. Представителей «идеалистической теории познания» Гудошников упрекает в отрыве от «твердой почвы исторических фактов — исторический факт берут только отправной посылкой, а затем в ходе исследования забывают о нем, сосредоточив все внимание на логических конструкциях .... исторические явления могут быть подведены под те или иные логические категории, имеющие связи с действительностью не больше, чем идеальная картина»29. В качестве выхода из «методологического тупика» буржуазной гуманитаристики Гудошников, в соответствии со сложившейся в советской историографии традицией, рассматривает ленинскую «теорию отражения».
Но, с другой стороны, гиперкритически оценив общеметодологические позиции немарксистской гуманитаристики, трактовку ею предмета исторической науки, Гу-дошников в то же время собственные концептуальные построения конструирует, отталкиваясь от существующей историографической традиции, находится в постоянном диалоге с ней. Причем в силу большей содержательной разработанности (особенно там, где речь идет о процессе преподавания истории) именно немарксистская, «буржуазная», «игнорирующая действительность» дореволюционная гуманитаристика выступает его основным партнером и оппонентом. Итак, время современности и время истории перекликаются в поисках Гудошникова. Его текст подтверждает раздумья А. Я. Гуревича о сложной «территории историка», где наличествует и усложняющий фактор переклички времен — «промежуточные интерпретации историков, которые жили до нас, недавно и давно, — все они соприсутствуют в нашем взаимовлиянии различных времен»30.
Примечания
1 ГАИО. Ф. 2703. Оп. 1. Д. 80. Л. 1.
2 Там же. Л. 1-2.
3 Там же. Л. 2.
4 Речь идет о рукописи раннего М. А. Гудошникова, своеобразном интеллектуальном дневнике, который он вел в период обучения в институте Красной профессуры. Документ отражает размышления автора над теоретико-методологическими вопросами исторической науки. (См. об этом подробнее: Колеватов Д. М. Исторические взгляды М. А. Гудошникова // История и историки: Историограф. ежегодник / Под ред. А. Н. Сахарова. М., 2001.)
5 Дмитриев А. Н. Генезис и специфика современного историзма (1920-1930-е гг.) // Историческое знание и интеллектуальная культура. М., 2001. С. 246.
6 ГАИО. Ф. 2703. Оп. 1. Д. 79. Л. 21.
7 Там же. Д. 13. Л. 20.
8 Там же. Д. 79. Л. 21-22.
9 Шевченко В. Н. Социальная философия перед выбором // Личность. Культура. Общество. 2004. Т. 6, вып. 1. (21). С. 53.
10 ГАИО. Ф. 2703. Оп. 1. Д. 80. Л. 21.
11 Там же. Л. 21-22.
12 ГАИО. Ф. 2703. Оп. 1. Д. 80. Л. 54.
13 Там же. Д. 79. Л. 22.
14 Там же. Л. 55.
15 Там же. Д. 13. Л. 30.
16 Там же. Л. 27.
17 Там же. Л. 20.
18 Там же. Д. 13. Л. 21.
19 Там же. Д. 79. Л. 23.
20 Там же. Д. 13. Л. 23.
21 Дмитриев А. Н. Указ. соч. С. 247.
22 ГАИО. Ф. 2703. Оп. 1. Д. 79. Л. 4.
23 См.: Нечухрин А. Н., Рамазанов С. П. Мир абсолютных ценностей Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского // Историки России XVIII-XIX вв. М.: ИРИ, 1996. С. 524.
24 Корзун В. П., Бычков С. П. Введение в отечественную историографию XX века. Омск, 2001. С. 186.
25 Там же. С. 190.
26 ГАИО. Ф. 2703. Оп. 1. Д. 79. Л. 24.
27 Там же. Л. 24-25.
28 См.: Черепнин Л. В. А. С. Лаппо-Данилевский — буржуазный историк и источниковед // Вопр. истории. 1949. № 8. С. 30-51.
29 ГАИО. Ф. 2703. Оп. 1. Д. 79. Л. 25.
30 Гуревич А. Я. « Территория историка» // Одиссей. Человек в истории. 1996. М.: Coda, 1996. С. 109.
