CC BY
0
DOI: 10.25693/SVGV2023.45.4.015 УДК 821.512.157
«Плач по умершему мужу» А.Е. Кулаковского: пространственно-временная организация текста
Л.Н. Романова (3 [X]
Институт гуманитарных исследований и проблем малочислденных народов Севера СО РАН,
г. Якутск, Российская Федерация, romanova_lida@mail.ru
Аннотация. Статья посвящена анализу произведения А.Е. Кулаковского «Плач по умершему мужу». Научная новизна статьи определена как недостаточной изученностью поэтической структуры рассматриваемого текста, так и отсутствием в научной практике исследования пространственно-временного континуума произведений Кулаковского в целом. Цель исследования - выявление особенностей пространственно-временной организации текста «Плач по умершему мужу» как основного жанро- и структурообразующего компонента. Для реализации цели решаются задачи, определившие логику исследования: установление роли хронотопа в установлении жанрового статуса произведения; выявление доминантных пространственно-временных образов и мотивов и выяснение специфики их функционирования в тексте; анализ способов воплощения временных и пространственных значений в образном, ритмико-синтаксическом, композиционном, лексико-се-мантическом уровнях текста. В исследовании применены методы имманентного анализа текста с привлечением элементов структурного-семантического анализа. В результате исследования выявлены основные принципы пространственно-временной организации «Плача по умершему мужу», описаны свойственные лиро-эпическому жанру пространственно-временные отношения и принципы организации субъектной сферы. Структурообразующая роль отводится субъективно-лирическому началу в повествовании, которое находится в прямой зависимости от пространственно-временных координат. Также установлено влияние хронотопа на композиционное, ритмико-синтаксическое, лексико-семантическое строение текста. Пространственно-временная организация произведения в итоге показана как основная конструирующая и скрепляющая в единое целое все компоненты текста категория.
Ключевые слова: якутская поэзия, пространственно-временная организация, лиро-эпический жанр, причет, А.Е. Кулаковский
Для цитирования: Романова Л.Н. «Плач по умершему мужу» А.Е. Кулаковского: пространственно-временная организация текста // Северо-Восточный гуманитарный вестник. 2023. №4(45). С. 173-186. DOI: 10.25693/ SVGV.2023.45.4.015
"Crying for a Dead Husband" by A.E. Kulakovsky: Spatiotemporal Organization of the Text
L.N. Romanova ф [X]
Institute for Humanities Research and Indigenous Studies of the North, Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences, Yakutsk, Russian Federation,
romanova_lida@mail.ru
Abstract. The article is devoted to the analysis of the A.E. Kulakovsky's work "Crying for a Dead Husband". The scientific novelty of the article is determined both by the insufficient knowledge of the poetic structure of the text under consideration, and by the absence in scientific practice of studying the space-time continuum of Kulakovsky's works as a whole. The aim of the study is to identify the features of the spatiotemporal organization of the text "Crying for a Dead Husband" as the main genre- and structure-forming component. To achieve the aim, the tasks that determined the logic © Романова Л.Н., 2023
of the study are solved: determining the role of the chronotope in establishing the genre status of the work; identification of dominant spatiotemporal images and motifs and clarification of the specifics of their functioning in the text; analysis of ways to embody temporal and spatial meanings in the figurative, rhythmic-syntactic, compositional, lexical-semantic levels of the text. The study used methods of immanent text analysis with the involvement of elements of structural-semantic analysis. As a result of the study, the basic principles of the spatiotemporal organization of "Crying for a Dead Husband" were identified, the spatiotemporal relations and principles of organization of the subject sphere characteristic of the lyric-epic genre were described. The structure-forming role is assigned to the subjective-lyrical principle in the narrative, which is directly dependent on the space-time coordinates. The influence of the chronotope on the compositional, rhythmic-syntactic, lexical-semantic structure of the text has also been established. The spatiotemporal organization of the work is ultimately shown as the main category that constructs and holds together all the components of the text into a single whole.
Keywords: Yakut poetry, spatiotemporal organization, lyric-epic genre, parable, A.E. Kulakovsky
For citation: Romanova L.N. "Crying for a Dead Husband" by A.E. Kulakovsky: spatiotemporal organization of the text. In: North-Eastern Journal of Humanities. 2023. №4 (45). Pp. 173-186. DOI: 10.25693/SVGV.2023.45.4.015 (In Russian)
I. Введение. Обзор научных работ, посвященных творчеству А.Е. Кулаковского, позволяет говорить о широком и многостороннем его изучении. В течение всего периода кулаковско-ведения наибольший объем исследований приходится на изучение идейно-содержательного уровня произведений в их широкой взаимосвязи с внетекстовыми, в основном историко-био-графическими, реалиями (Н.М. Заболоцкий, Г.П. Башарин, Е.Е. Алексеев, Г.С. Сыромятников, И.В. Пухов, В.Т. Петров, Г.Г. Окороков, Н.Н. Тобуроков, Л.Р. Кулаковская и др.). Некоторые конструктивные принципы строения текстов Кулаковского до недавнего прошлого включались в общий обзор творчества поэта или в анализ якутской поэзии ХХ в. в целом (А.А. Иванов-Кюндэ, Г.М. Васильев, Н.Н. Тобуроков, М.Н. Дьячковская и др.). Доминантным в этом направлении остается проблема аллитерационной системы стихосложения первого якутского поэта.
Семантико-структурные особенности текстов первопоэта (термин, введенный Н.В. Пока-тиловой [Покатилова, 1999]) стали объектом обстоятельного изучения только в конце ХХ и начале XXI вв. Вызревание, становление жанровых форм в его творчестве, особенности композиционного строения, формирование и эволюция стиховой системы, специфика авторского повествования и многие другие проблемы внутреннего строения текстов в их диалектическом взаимодействии с фольклорной и литературной традициями становятся центром внимания исследователей Н.В. Покатиловой [Покати-
лова, 1999, 2010], П.В. Сивцевой-Максимовой [Сивцева-Максимова, 1993, 2002] и др.
Большим вкладом в изучение творчества Кулаковского стало академическое издание первых двух томов «Полного собрания сочинений А.Е. Кулаковского» (далее - ПСС) [ПСС: 2009, 2018], в которых представлено текстологическое комментирование поэтических произведений поэта в сравнении с рукописными вариантами и ранними книжными и газетно-журналь-ными изданиями. В работе над этими томами проведена огромная работа по реконструкции авторских текстов, подвергавшихся в разное время идеологической цензуре.
В сферу исследования творчества поэта вовлекаются новые и новые аспекты его поэтики, предпринимаются попытки систематического описания его уникального поэтического мира. Несмотря на то, что большинство текстов поэта обстоятельно проанализировано в работах указанных выше авторов, есть аспекты, которые остались вне поля зрения исследователей. В этот круг проблем входит специфика пространственно-временной организации произведений поэта.
Специальных исследований, представляющих целостный анализ особенностей хронотопа в произведениях А.Е. Кулаковского, практически нет, хотя в сфере интересующего нас аспекта в различных литературоведческих работах общего порядка имеются материалы, разделы и наблюдения, посвященные анализу тех или иных сторон его поэтики, касающиеся в том числе хронотопической картины мира, созданной в его произведениях.
Северо-Восточный гуманитарный вестник / North-Eastern Journal of Humanities {^2023' 4(45)' 173-186
Между тем пространственно-временной континуум поэтических произведений А.Е. Кула-ковского достаточно сложноорганизованная и многомерная система. Статичность и локальность одних текстов (некоторые «портретные» тексты) заменяют динамичность, обратимость времен и открытость пространств других («Песня столетней старухи», «Певец», «Я знаю», «Сон шамана», «Наступление лета» и др.). Причем пространственно-временная организация последних является конструирующим и структурообразующим центром текстового единства.
Одним из малоизученных текстов Кулаков-ского является произведение «поэмного» или лиро-эпического плана «Плач по умершему мужу», структурная целостность которого во многом определяется его пространственно-временными характеристиками.
Обращение к данному тексту обусловлено интересом к эволюции поэтики Кулаковского, что связано с усилением лирического начала в его поэзии. Это произведение, написанное в 1916 г. - один из тех текстов, на примере которого можно проследить процесс лирической субъ-ективации повествовательной структуры его поэзии. Процесс субъективации, приведший закономерно к относительной равноценности лирического и повествовательного начал в тексте, на наш взгляд, напрямую связан с его хроното-пической организацией.
Исследователи творчества Кулаковского, указывая на фольклорное происхождение этого произведения, в силу отсутствия документированных записей фольклорных текстов подобного типа в обрядовой культуре народа саха, считали, что произведение написано в традиционной форме русских обрядовых песен и является новым жанровым образованием [Васильев, 1965; Тобуруокап, 2001: 67]. Между тем фольклористы в своих типологических исследованиях подтверждают наличие устно-поэтического жанра «дьахтар ытатыы» [Эргис, 1945: 47] и элегичных жанровых форм кэп туонуу, сула-ныы, мукатъшыы (оплакивание несчастной доли, сетование на судьбу, плач о своих страданиях), среди которых обнаруживаются и при-четные формы. К тому же исследователь Р. И. Бравина в своей книге «Концепция жизни и смерти в культуре этноса: На материале традиций саха» приводит любопытный факт, записан-
ный от информанта, о приглашении древней старухи для оплакивания умершего, что свидетельствует о существовании практики профессиональных воплениц, специально приглашаемых для проведения ритуала [Бравина, 2005: 194-195]. А отсутствие записей подобного рода, наверно, можно объяснить суеверием: считалось грехом воспроизводить специально для записи столь трагичные песни, чтобы не навлечь на себя и свою семью беду.
Вместе с тем, можно предположить в генезисе этого текста и влияние иноязычной культуры. Весьма любознательный и эрудированный якутский поэт мог быть знаком с широко известными в то время «Причитаньями Северного края, собранными Е. В. Барсовым», изданными в 1872 г. [Причитанья, 1972]. И, вполне возможно, что поэт в период пребывания в Бодайбо в 1915-1916 гг. был также наслышан об экспедиции М.К. Аза-довского, который недалеко в верховьях Лены в 1915 г. собирал сказки и причитания сибирского региона (в результате этой экспедиции в 1922 г. были изданы «Ленские причитания» Азадовско-го). Это могло послужить пробуждению интереса у Кулаковского к этому редкому фольклорному жанру. К тому же схожесть некоторых традиционных мотивов народного русского причета (идеализация умершего, сиротская доля) и заимствованные из русского языка образных слова вполне могут стать подтверждением влияния иноязычной устно-поэтической традиции.
Однако вся поэтическая структура этого текста свидетельствует о несомненной его автох-тонности. Поэтическая лексика, архетипич-ность образной системы, динамика мотивов в развитии сюжетной линии, введенные в ткань текста эпизоды из обрядовых жанров (алгыс) и паремии, и, наконец, специфика пространственно-временной организации текста, указывают на репрезентативность исконно якутского фольклорного источника.
При этом нужно иметь в виду, что речь идет не о вербальной форме ритуального плача или внеобрядовой народной песне-причете, а о литературном авторском тексте с четко продуманной сюжетно-композиционной и стиховой организацией, соотносимостью/связанностью всех компонентов текста, оригинальной поэтической лексикой, свойственной поэтике Кулаковского. Несомненно, поэта в первую очередь фольклор-
ные жанры интересовали с точки зрения их внутреннего эстетического потенциала, возможности их модификации в литературной традиции. Исключительная эмоциональность, экспрессивность и поэтичность народного причета дала якутскому автору возможность создать текст, максимально выражающий лирическое переживание во всей структуре текста, в каждом его элементе.
Целью статьи является выявление специфики пространственно-временной организации «Плача по умершему мужу» как важной смыс-ло- и структурообразующей системы. Основное внимание уделено функционированию временных и пространственных координат в сюжетно-композиционном строе, обусловившему также соотносимость/цельность образной и стиховой структуры.
Теоретическая значимость работы заключается в том, что результаты проведенного анализа могут быть применены при дальнейшей разработке общих теоретических вопросов, связанных с исследованием проблемы пространственно-временной организации как структурообразующей основы произведений национальной литературы, в частности якутской.
Практическая значимость исследования состоит в том, что его положения могут быть реализованы в учебном процессе: в преподавании курса истории якутской литературы, в разработке спецкурсов и спецсеминаров, связанных с изучением как творчества А.Е. Кулаковского, так и произведений других якутских писателей.
II. Материалы и методы. Материалом анализа служит канонический текст «Плач по умершему мужу», опубликованный в «Полном собрании сочинений А.Е. Кулаковского» 2009 г. Произведение достаточно большое, состоит из 316 строк. По объему и сюжетно-композицион-ной организации относится к произведениям «поэмного» типа или, точнее, к произведениям лиро-эпического плана. Впервые опубликовано в прижизненном двухтомнике А.Е. Кулаковского в 1924-1925 гг., переиздавалось 4 раза - в 1946, 1957, 1973 гг., и в последний раз в первом томе «Полного собрания сочинений А.Е. Кула-ковского» в 2009 г. Во всех изданиях прошлого столетия опубликовано без комментариев, и только в ПСС включены историко-реальный и краткий текстологический комментарии [ПСС, 2009: 550-554].
В первом прижизненном издании Литературно-переводческой комиссией под председательством А.Ф. Боярова были сокращены 3 строки (108, 114, 120), так называемые «постыдные термины» («кыбыстыылаах терминнэр»). Сокращенная часть содержала бранные выражения в самооценке лирической героини, относящиеся к женщинам недостойного поведения. Эти купюры были сделаны и в последующих изданиях прошлого столетия, и только в 2009 г. в «Полном собрании сочинений Е. Кулаковского» текст был восстановлен в авторском варианте.
Учитывая то, что текст еще не подвергался подробному структурному анализу, мы исходим из лотмановского принципа анализа текста «как такового», взятого «как отдельное, уже законченное и внутренне самостоятельное целое» [Лотман, 1972: 6]. Исходя из этого, в статье применен метод имманентного анализа текста, требующего привлечения элементов структурно-семиотического принципа толкования текста.
Теория и методология исследования опирается на фундаментальные работы в области поэтики текста и поэтики хронотопа М.М. Бахтина, Р. Якобсона, Д.С. Лихачева, Ю.Н. Тынянова, Ю.М. Лотмана, М.Л. Гаспарова, Л.Я. Гинзбург, В.Н. Топорова и др.
В исследовании теоретико-методологическими ориентирами также служат труды якутских литературоведов Г.М. Васильева, Н.Н. То-бурокова, Н.В. Покатиловой, П.В. Максимовой-Сивцевой и др.
Опорой для сравнительно-типологических аспектов служат работы фольклористов М.К. Азадовского, В.Я. Проппа, Б.Н. Путилова, Г.У. Эргиса, С.Д. Мухоплевой и др.
В сфере нашего исследования представляют интерес также современные исследования жанровых и стилевых особенностей причета и плача в ареале национальных и региональных традиций. Наиболее широк круг исследований финно-угорских причитаний в фольклоре, и отчасти их функционирования в литературе [Мок-шина, Нарватова, 2021; Потапкин, 2018; Резни-ченко, 2019; Шахов, 2021; Юрченкова, 2021].
III. Результаты и обсуждение. Текст «Плача по умершему мужу» представляет собой эмоциональный монолог лирической героини, по всем жанровым признакам восходящий к фольклорному типу текстов. Но принципы сюжетно-компози-
ционной и пространственно-временной организации, субъект-объектных взаимоотношений, рит-мико-интонационного строя и поэтической речи, подчиненных авторскому замыслу, свидетельствуют о том, что фольклорный источник полностью трансформировался в литературный текст.
Коммуникативная модель текста, в котором лирический субъект выступает в качестве лирического Я, в основном сконцентрирована на выражении чувств, эмоций личности в определенный жизненный период, что определяет лирическое начало произведения. Вместе с тем, текст в целом представляет собой повествование, т.к. есть определенная сюжетная последовательность при всей фрагментарности изображаемых событий, достаточно отчетливы пространственно-временные координаты и причинно-следственные связи. И здесь лирический субъект выступает как Я-повествующий. Тем самым, органичное сочетание лирического и эпического (повествовательного) начал в субъектной организации текста позволяет отнести произведение к лиро-эпическому жанру.
Лирический субъект лишь однажды обращается к внешнему сообщаемому адресату - имплицитному слушателю (читателю), под которым, возможно, подразумеваются дети героини: «Тукаларым о^олороо!». Однако ряд риторических вопросов, а также повествовательно-речевая канва текста предполагают обращенность к внешнему адресату.
Повествование ведется от первого лица, но местоимение Я (мин) в большом тексте используется лишь пять раз. Перволичную форму текста в основном определяют личные формы глагола, и имена существительные и прилагательные с признаком обладания.
Событийный ряд, с одной стороны, как бы укоренен в сюжетно-фабульном развитии, но все события даются через ментальное восприятие лирической героини, через ее глубоко личные переживания.
Хронотоп здесь является как раз тем самым организующим центром сюжетного события [Бахтин, 1975: 234]. В случае с данным текстом мы имеем дело с сочетанием внешнего и внутреннего (перцептивного) хронотопа, когда реально-событийный сюжет показан через душевный мир субъекта.
Временная перспектива в тексте концентрич-на - сюжетная спираль по оси времени ориентирована от настоящего к прошлому и будущему. Лирический сюжет связан с переключениями времени и пространства от опорной точки - здесь и сейчас, которая дает импульс лирическому переживанию субъекта и эмоциональному проживанию им настоящего, прошлого и будущего.
Время в тексте воспринимается через причинно-следственную и психологическую связь.
Движение лирического сюжета в пространственно-временных координатах может быть представлено следующим образом:
Таблица 1. Пространственно-временная организация текста Table 1. Spatial and temporal organization of the text
Настоящее Прошлое Будущее
Ментальное проживание лирическим субъектом эмпирически-конкретной ситуации Психосоматическое состояние лирической героини в настоящем времени, ощущающей чувство утраты и вины. Пространство и время сжаты и сконцентрированы на чувствах, переживаниях лирической героини Картина мира в прошлом в сознании лирического субъекта приобретает идеальные черты, где отражены семейные ценности: лад, гармония, материальное благополучие семьи и идеализированный образ мужа. Открытое пространство (горизонтальная: ыал (семья)-ураанхай сахалар (народ саха)-бар дьонум (человечество); верх-низ (вертикальная): айыылартан алгыс (благословение от небесных богов-айыы), аллараа дой-дуттан аатта^ш (мольба перед богами Нижнего мира) и время (быстротечно и кратковременно). Ментальное проживание ситуации лирической героиней в представляемом будущем (вдовья и сиротская доля). Разрушение семейных ценностей как оппозиция прошлому. Пространство и время открыты, но бесприютны, неуко-ренены.
Прошлое противопоставлено одновременно и настоящему, и будущему, что определяет «зеркальный» принцип в конструировании композиции текста (постоянное чередование прошлого/ настоящего). Концентрическая композиция, основанная на пространственно-временных координатах, позволяет автору нагнетать повествование при помощи мотивных повторов и постоянного возвращения к ранее изложенным положениям с еще большим накалом чувств. При этом мотивы вины лирической героини и идеализации умершего выступают как противопоставление двух отражающихся миров.
Прошлое, к которому лирическая героиня постоянно возвращается в своем монологе, связано с памятью о «правильной» жизни, семейном благополучии, семейных ценностях. Пространство и время в прошлом открыты: семья (ороhу ыал) причастна к судьбе своего народа («саха ураанхай аатыран») и живет в мире и согласии с широким кругом людей («Бар дьону кытта бааралаhан / Аймах дьону кытта артыаллаhан/А5амнарын еттуттэн / Алгыс тардьйан, / Эдэрдэрин кытары/ Эйэни тэрий-эн»); глаза открыты (харахпытын керен), но закрыты для всего плохого, негативного (хайа^аспытын буелэнэн). Открытость пространства также определяется архетипически-ми координатами верха-низа, спереди-сзади (в значении: восток/запад или будущее/прошлое): просили благословения верхних божеств, умоляли не обижать их представителей Нижнего мира-абаасы («Айыы айма^ын / Алгыыр эрэ этибит, / Абааhы айма^ын / Ааттаhар эрэ эти-бит»); о будущем думая, обустраивались, назад остерегаясь, оглядывались («Иннибитин тэри-нэн, / Кэннибитин сэрэнэн»). До трагического события в картине прошлого нет оппозиции вертикального и горизонтального пространства. Мир открыт, гармоничен и защищен.
Опорной для этого времени является лексема ыал (сака ыал, ороку ыал) в значении семья, ар-хетипически связанная с пространственной координатой дом - оо§уй бараан ордуу. Объективация семантического поля и концептуального понятия семьи строится на алгысных (благопо-желательных) формулах: «Саха ураанхай ааты-ран / Сака ыал буолан... Оо§уй бараан ордуула-нан, / Олохпутун оностон / О§о теретен / Ороhу ыал буолаары» («прослыв саха-уранхайами, се-
мью создав... построили дом, обустроили жилище, родив детей, чтоб крепкой семьей стать»); «А^амнарын еттуттэн/ Алгыс тардыйан, / Эдэр-дэри кытары / Эйэни тэрийэн» («жили, от старших благословение получая, с молодыми мир устанавливая») и т.д. Благопожелательные формульные выражения служат для создания идеализированной картины устойчивого мира. В то же время лексико-семантическое обрамление прошлого указывает на его кратковременность, мгновенность. Конкретно-временное значение в картине прошлого приобретают глаголы в прошедшей незаконченной (незавершенной) форме со вспомогательными глаголами этибит и модальной частицей эбэтээ, эбээ (сокр. эби-тэ). Кратковременность былого также подчеркивается троекратным повтором наречия сакардыы с частицей эрэ, в обрисовке только что наладившейся жизни молодой семьи.
Прошлое также привязано к семантическому полю, создающему поэтический образ «идеального» мужа, который создается по типу фольклорного хокуйуу со множеством украшатель-ных эпитетов.
Настоящее - действующая реальность связана с психосоматическим состоянием субъекта, чувством вины, что становится лейтмотивом, проходящим красной линией по всему повествованию. Мотив воображаемой вины лирической героини протянут векторно от настоящего к прошлому и будущему, связывая в композиции текста три временных пласта. Но время и пространство в настоящем сжаты и направлены на внутренние переживания героини. Пространство приобретает четкие координаты только в ее воображении - в представлении посмертного состояния закопанного в земле мертвого мужа и будущего обездоленной семьи.
Мотив смерти, посмертного состояния тела умершего оппозиционирует мотиву открытого пространства дома в прошлой жизни. Закрытое пространство, имплицитно представляющее дом-могилу, выражено лексемами, выражающими тьму, мрак: ток-туой буорга, хара буорга, харака§а хааттаран, улуу-хара умусахха («в мерзлой земле, в черной земле, взаперти, великой-черной яме-могиле»). Лексика, отражающая посмертное состояние умершего, создает оппозиции света и тьмы, жизни и смерти при помощи слов, которые в обычной речи не соче-
таются и не противопоставляются, но в контексте «Плача...» становятся антиномичными парами, подчиняясь законам сингармонизма: сыр-дык - сытыйда^а, ма$ан - барчаласта^а... («светлое - сгнило, белое - раскрошилось»); эм-ньик - ирикэ (моложавое-гнойное).
В изображении посмертного (загробного) состояния мужа в могиле нет традиционного для народного причета мотива перехода в иной мир. Смерть здесь абсолютно материализована, конечна и необратима.
Будущее - это вдовья и сиротская доля детей. Пространство снова противопоставлено дому прошлого мотивом бездомности (кумулаан). Семантическое поле в этой части создается при помощи формульных выражений, которые зеркально противопоставлены алгысным-благопожела-тельным формулам прошлой жизни в начале текста: «Дьиэбититтэн дьиэгэнийдэхпит, / Уоп-путуттан огдолуйдахпыт» («Дома лишимся, / От домашнего очага изгнаны будем»), «Буруобут омулунна^а, / Этехпут CYттэ§э» («Огонь в очаге погаснет, / Родное урочище исчезнет»). Неукорененность открытого (неприютного) пространства, длительность, неопределенность времени оппозиционируют гармоничности прошлого.
Картина сиротской судьбы детей в тексте предельно насыщена конкретно-вещественными понятиями: «Оhох чанчыга дурдаланнахтара, / Тор-бос соннонон,/ Тордох такастанан, / Туллай этэрбэстэнэн... Кытыйасалаа^шыгаркыЛанан, / Мин тобо§ор иксэрэн, / Кики тобо^ун кирэн» (досл. «за печкой схоронившись, в тельячьей шубке, ровдужной одежде, в расшатанных торбасах... на остатки еды в кытыйа-чаше облизываясь, на остатки супа с жадностью глядя, объедки чужой еды грызя» и т.д.). Все это вкупе представляет будущее как неминуемое событие, что подтверждается глаголами в предположительном наклонении - дьиэгинийдэхпит, огдолуйдахпыт, квттв^в, омулунна§а, с}ттэ§э (лишимся, будем изгнаны, улетучится, погаснет, исчезнет).
Оппозиционность пространственно-временных образов в композиции текста обуславливает со- и противопоставление в субъектно-объ-ектной организации. Стилистический диссонанс выражен в лексике самой образной системы, где идеализированному образу умершего мужа, прикрепленному к прошлому, противопоставляется негативная автохарактеристика ли-
рической героини, пронизывающая весь пространственно-временной пласт текста. Антино-мичность образов прослеживается уже в самой «портретной» характеристике, которая строится на сопоставлении метафоричных эпитетов и сравнений. Образ умершего мужа наделен традиционными поэтичными эпитетами в форме уменьшительно-ласкательных прилагательных: алтаннаахай (медный в значении драгоценный), квмYстээхэй (золотой), квмYстээх ^врэгэйим (золотой мой жаворонок), чыычаа§ым о§ото (птенчик мой), квмYhYм о§ото (золотце мое) и т.д. Самооценка лирической героини лишена поэтизации (кэбэлкэй (гонимая), сордоох (злосчастная, здесь в значении «несущая зло»), акаары (дура). Метафоризация образа строится на устойчивых эпитетах и срав-нених применяемых в образах представителей Нижнего мира, типичных для олонхо: илиэhэй кыыЛа (дочь лешего), сах кыыЛа (дочь дьявола), хара кырыыстаах (проклятая), абаа^г ойо§о (жена дьявола). Также вводятся нехарактерные для якутской речи заимствованные слова: куур-ба (курва), аат кыыЛа (дочь ада). Для стилистики Кулаковского свойственно и введение пословичных выражений: сэттэ сирэ§эс, а§ыс хайа^ас, то§ус дьвлвквй (пословица о недостойной женщине: «семь отверствий, восемь щелей, девять дыр»).
Таким образом, в субъектно-объектном строении текста повторяющимся мотивом-скрепой становится оппозиция Я-зло^^Он-идеален, что маркирует самополагание в мире лирического субъекта, душевный разлом в его сознании.
Идеализация, восхваление, величание умершего - традиционный ход в народных причитаниях. В фольклорных формах при описании прожитой жизни покойного было принято воспроизводить не столько индивидуальные черты конкретного человека, сколько эталонные позитивные качества, которыми должен обладать типичный член семейно-родового сообщества. Однако в тексте якутского автора в образе умершего мужа, несмотря на наличие типичных черт кормильца и защитника семьи, преобладает индивидуальная характеристика, отраженная через личное восприятие лирической героини.
Кулаковский разворачивает образ идеального мужа, используя комплекс выразительных средств якутского языка - метафоричные эпите-
ты, часто используя в портрете умершего уменьшительно-ласкательный аффиксальный способ словообразования -аахай, -ээхэй, -им, -ым и вспомогательных существительных о^ото (напр. кунукэйим о§ото - дитя солнышка). Все эти глагольные формы используются с признаком обладания, что резче очерчивает мотив утраты и пустоты в настоящем.
В противовес идеальному образу мужа в самохарактеристике героини очевидны метафоричные и метонимичные формы, лишенные каких-либо приукрашений. Автохарактеристика лирической героини предстает как оценка своих поступков с позиций настоящего, как прозрение по истечении времени, взгляд на себя «со стороны», о чем свидетельствует повторяющаяся модальная частица эбээ, эбитим, эбит (в значении «оказывается»).
Признаком пикового состояния - безутешной скорби вдовы в данный момент, в настоящем времени становятся звукоподражательные повторы «Ыый-ыый, ыыйыкпыан! Аай-аай, аайыкпыан!». Этот постоянный рефрен функционирует как зачин, концовка, скрепа между смысловыми, мотивными частями. Он неизменно возвращает повествование к настоящему, данному моменту, чувствам испытываемым лирической героиней здесь и сейчас.
Вместе с тем, он задает основной фонологический тон всему тексту. При всем том, что аллитерационный строй стиха является главенствующим для этого текста (как и для всей поэзии Кулаковского), множественный повтор, нагнетание фонем а, ы, у, Y, э, в, долгих гласных аа, ыы, уу, уу и дифтонгов ыа, иэ, уо, заданный звукоподражательным зачином-заплачкой, наравне с согласными также дает фонетическую и ритмическую инерцию последующим строкам.
Ассонанс внутри строк, который усилен дифтонгом или долгим гласным, поддерживает причетную тональность стиха, имитирующую плач и стенание лирической героини. Причем долгие гласные и дифтонги выполняют немаловажную рифмообразующую (медиальную и конечную) функцию:
Ыый-ыый, ыыйыкпыан!
Аай-аай, аайыкпыан!
Тутум солко быалаах Тойон-долуо сурэ^им убайда^ыан.
Харыс хампа быалаах
Хайдах хара быарым хамсаата^ыан!
Мэйиим-санаам эргийдэ^иэн, Эйум-санаам тумулуннэ^иэн Сурум-кутум суудуйдэ^иэн!
Ъууй, hууй, 1тууй! Бу тугуй!
Ууга тустум дуу? Уокка убайдым дуу?
Аакка таннаhынным дуу?
Yедэн тугэ^эр тустум дуу?
И в последующем тексте долгота гласных определяет мелодику стиха в целом, воспроизводя «плачевую» (напевную) интонацию. Кроме того, автор в некоторых фрагментах намеренно «растягивает», наращивает строку за счет удлинения конечных гласных во вспомогательных глагольных формах и модальных частицах: «Силиэр этим эбээ!», «Аат кыыйа этим эбээ!» «Куурба этим эбээ!», «Саатта буоллум даа», «Эйум тумулуннэ^ин даа! / Сурэ^им ерукуйдэ^ин даа!».
Пространственно-временные отношения легли в основу стиховой формы произведения. В силу большого объема сегментирование текста достаточно затруднительно, но стиховые единства вполне возможно разграничить по расстановке тех же рефренов в виде эмоциональных междометных словосочетаний: «Ыый-ыый, ыыйыкпыан! Аай-аай, аайыкпыан!» и различных его вариантов («ууй-уй-хайбыан», «Ьууй! Ьууй! Ьууй!»). Эти повторы, выполняя одновременно разделительную и скрепляющую функцию в тексте, каждый раз задают «новую» тему-мотив для дальнейшего развертывания сюжета в новом смысло-стиховом единстве. При этом прослеживается определенная ритми-ко-интонационная динамика и упорядоченность в чередовании эпизодов.
В первую очередь следует обратить внимание на строение строфической формы произведения. Исследователи Г.М. Васильев и Н.В. По-катилова [Васильев, 1965: 57-73; Покатилова, 2010: 179] определили, что в поэзии Кулаков-ского еще не сформировалась строфическая организация стихотворного текста, поэтому ими было предложено по отношению к текстам пер-вопоэта использовать термин строфема, чему и мы следуем.
Текст «Плача... » расчленен на смысловые группы - на строфемные ряды, с однотипной
для каждой группы строфической аллитерацией. Каждая строфема в одном ряду организована по принципу завершенности предложения. Мотивно-смысловой фрагмент может состоять из нескольких дистихов, трех-, четырестиший или развернутого фразовой синонимией астро-фичного эпизода в 19 строк. Строфический ряд в отдельном мотивном эпизоде строится на разворачивании, расширении одного мотива или одной мысли при помощи синтаксического параллелизма в пределах двух-трех-четырех стро-фем. В итоге строфемный ряд, состоящий из нескольких синтаксических компонентов, является завершенной микротемой внутри текста, в котором обозначены пространственно-временные границы повествования. Эту черту поэзии Кулаковского отмечал еще Г.М. Васильев: «В каждой строфической группе выделяется целая законченная фраза или период, заключающий в себе одну законченную поэтическую мысль, один сложный образ, одну целостную картину. Очень часто такая поэтическая фраза повторяется дважды или даже несколько раз, обычно, в однородной, почти тождественной в синтаксическом отношении форме» [Васильев, 1965: 60].
При этом метрика и ритм эпизодов и их чередование дают достаточно интересный интонационно-ритмический рисунок. Сюжетная линия текста в стиховом отношении представляет собой «волнообразное» движение или принцип «качелей», когда медленный повествовательный темп одного смыслового эпизода, в котором преобладают 10-12-сложные стихи, заменяют отрывки с короткими 5-8-слоговыми стихами. Более размеренные эпизоды относятся к описанию достоинств умершего, его действий и речей в прошлом. Также размеренными фрагментами являются плач-вопрошение о причинно-следственных связях описываемого события и конечный фрагмент, возвращающий лирический сюжет к гармоничному прошлому и осознанию того, как недооценивается счастье в текущий момент. Как можно заметить, более размеренные стиховые фрагменты соотнесены с ретроспективным планом. Между этими размеренно-повествовательными отрывками выстраиваются более подвижные короткослоговые эпизоды, относящиеся к самооценке (мотив вины) лирической героини в настоящем и эмоциональному проживанию ею будущего.
Но следует отметить и то, что внутри стро-фем ритм может быть сбивчив и неровен, колебаться от 5-6-сложника к 9-11-сложным стихам. Здесь в организации строфем важным является не слоговая равномерность, а наряду с анафорической слаженностью законченность мысли, синтаксическая завершенность. Такой строй стиха, с одной стороны, обусловлен ориентацией на эпический стих, в основе которого лежит аллитерационный принцип структурирования текста [Покатилова, 2010: 177], с другой - определяется теснотой и единством стихового ряда (по Ю. Н. Тынянову) [Тынянов, 2010], что связано с семантической значимостью слова в ритмике и синтаксисе.
Важную ритмико-интонационную и семантическую функцию выполняют также ритмические перебои - многократные повторы коротких стихов (монострок) между строфемами: «Маа бэйэлээх» (вот какой), «Санардыы эрэ» (только начали (жить)):
Маа/ бэ/йэ/лээх / 4 Ке/мус/тээ/хэй/ кун/ду/ до/$ор/бун/ 9 Кун/ си/рит/тэн/ муч/чу/ туп/пу/тум/ 9 Куус/тээ/^ин/ э/би/тин,/ 6 Ку/чу/мэ/^э/йин/ э/би/тин! / 8
Маа/ бэ/йэ/лээх 4 Ал/тан/наа/хай/ тап/тыыр/ ар/тыал/бын/ 9 Аан/ дай/дыт/тан/ хал/ты/ хар/баа/бы/тым/ 10 Аль/льах/ха/йын/ э/би/тин,/ 7 А/бы/та/йын/ э/би/тин!/ 7
Эти повторяющиеся моностроки и одинарные строки - «Ол бу кэллэ эбээ!», «Хара сору-кайбын даа!» и т.д. - создают впечатление прерывистой, неровной эмоционально-напряженной речи.
Перебои ритма или ритмические паузы дают те же многократные повторы звукописи и лексики, имитирующей плач, вздохи, стенания вдовы. Инвариантность ключевого рефрена «Ыый-ыый, ыыйыкпыан! / Аай-аай, аайыкпыан!», повторяемого 14 раз, служит неким мотивом-скрепой, регулирующим межсегментную ритмико-интонационную разнородность.
Столь сложное чередование слогов в строках, неоднородность строфических рядов в тексте передают эмоционально-чувственное состо-
яние героини, несут в себе сильную психологическую нагрузку. Разнородность темпа речи передает интонацию прерывистости, сбивчивости, сложности при передаче мыслей и чувств, что характерно для речевых форм эмоционально-окрашенного устного высказывания.
Не вдаваясь в лингвистические аспекты текста (это тема для отдельного изучения), но понимая, что «любое языковое высказывание описывает пространственно-временной процесс» [Якобсон, 1987], следует обратить внимание на поэтические функции глагольных форм, которые выполняют ключевую, опорную роль в тексте. Глаголы состояния и действия в «Плаче...» создают динамику образов, расставляют акценты в субъектно-объектных отношениях в пространственно-временных координатах. Это как раз тот случай, когда, по мнению Р. Якобсона, глагол приводит к повышенной драматизации поэтического повествования [Якобсон, 1987: 215].
Личные глагольные формы отражают картину мира глазами субъекта в определенной эмоциональной тональности. В выражении эмоционального состояния субъекта характерно нагнетание глагольных форм, иррадирующих экспрессию. Экспрессивность глаголов во многих случаях усиливается альтернацией кратких аффиксов дифтонговыми или долгими аффиксами или добавлением модальных слов, что продиктовано также и ритмико-интонационными условиями строфического ряда, в т.ч. определяющими конечные рифмы: «... сурэ^им убайда§ыан / ... быарым хамсаата§ыан / ... Мэйиим-санаам эргийдэ§иэн, / Эйум-санаам тYMYлy'ннэ§иэн, Сурум-кутум CYYдYйдэ§иэн»; «Тууйулуннах-пын даа! / Тумна^шнахпын даа!».
Глагольные формы, согласно Р. Якобсону, могут также охарактеризовать участников сообщаемого факта (повествования) либо сам сообщаемый факт [Якобсон, 1985: 19]. В данном тексте в отрицательной самохарактеристике лирической героини, связанной с мотивом вины, преобладают итеративные формы деепричастий, обозначающие многократность действий (сэмэлээн силлэкнээн «постоянно придираясь», акырдаан-айдааран «пиля-скандаля», сордуур «мучая», эрэйдээтэхпинэ «терзая», мвхтвхпунэ «ругая», кыдьыгырар кыайар «раздражаясь-принижая», тииЫктэнэр «угрожая», хабарар-хаарчахтаhар «разъяряясь-доставая», вhYргэтэр «оскорбляя» и
т.д.), что усиливается служебными словами прошедшего времени этим, эбит, эбиппин, баарым (в значении бывало).
В отличие от самохарактеристики героини лексико-семантическое поле «портрета» объекта повествования (мужа) составлено из лексических форм, характеризующих веселый нрав, гармоничное состояние души мужа, что создается при помощи парных синонинмичных деепричастий «ыллыы-туойа, кулэ-оойнуу,, кврYЛYY-нарылыы, этэ-тыына, эйэргии-эккэлии» (воспевая-запевая, играя-заигрывая, веселясь-радуясь, говоря-проговаривая, мирясь-угождая). Но при этом глагольные формы указывают на кратковременность, незавершенность его действий или деятельности «олороро бу баарга дылы ээ» («недавно только здесь был»).
Глаголы в данном тексте очерчивают пространственные и временные границы. Укорененность объекта повествования (мужа) в прошлом выражается глаголами в прошедшем незаконченном времени олороро, диирэ, аhатара, булла§ына, ащлла§ына (недавно жил, говаривал, кормил, добывал, обеспечивал) и т.д. Тем резче, экспрессивнее становится переход глаголов к метафоричным формам прошедшего результативного времени, выражающим его внезапный уход ара^ан хаалбыт «(неожиданно) расстался», курэнэн хаалбыт «сбежал», и глаголам в предположительном наклонении в настоящем времени, передающими состояние мертвого тела под землей: токон сытта^а (лежит мерзлый), хааттаран сытта§а (лежит закрытый), умса тYhэн сытта^а (лежит навзничь), сытыйда§а (сгнивает), барчаласта§а (распалось, раскрошилось), нэктэлэннэ§э (покрывается плесенью), урусхаланна§а (разрушиается) и т.д. Эти глаголы действия способствуют повышенной драматизации повествования, в целом повествуя о жизненном пути человека: от «Ыл-лыы-туойа олороро / Бу баарга дылы эбээ» («будто совсем недавно, запевая-воспевая, жил») до «Аан дайдытын а§айбат буолан, / Кунун сирин кврбвт буолан... сытта§а» (букв. «изначальной жизнью не интересуясь, солнечную страну свою не видя ... лежит в могиле»).
В целом глагольные формы усиливают эмоционально-экспрессивную тональность текста. Глагол определяет набор и состав других поэтических фигур - эпитетов, метафор, сравнений,
делая их еще более экспрессивнее, ярче. При этом пространственный и в основном временной континуум строится на глагольных формах состояния и действия, образуя собой структуро-ообразующий каркас текстовой целостности.
IV. Заключение. Таким образом, пространственно-временная организация «Плача по умершему мужу» является одним из основных конструирующих, жанрообразующих текстовых компонентов.
В произведении развитие реально-событийного сюжета передается через ментальное восприятие и эмоциональное переживание лирического субъекта. Сочетание внешнего и внутреннего хронотопа наряду с субъектно-объектной организацией определило лиро-эпическую жанровую природу текста.
Пространство и время осмыслены и оценены через восприятие лирического Я в критический момент жизни, поэтому способствуют выражению предельных чувств и эмоций.
Анализ текста свидетельствует о синкретич-ности его хронотопической модели. Концентрический хронотоп, предполагающий постоянное возвращение повествования от настоящего и будущего к прошлому, не исключает «зеркального» принципа, в основе которого лежит противопоставленность прошлого/настоящего, прошлого/будущего. При этом хронотоп подчеркивает, усиливает и антиномичность/отра-женность субъект-объектных отношений. Пространство и время служат таким образом поэтической характеристикой субъекта и объекта через мотивы идеализации мужа и вины лирической героини.
Временная многомерность текста влияет на авторское деление текста на смысловые отрезки и эпизоды, между которыми встроены экспрессивно-окрашенные рефрены и лирические отступления, выражающие степень скорби лирического субъекта, переживаемой в данный момент. Так, время в тексте приобретает возвратно-поступательный характер.
Изучение композиционных особенностей «Плача...» позволяет сделать вывод о том, что ритмико-синтаксический строй текста обусловлен временными координатами: чередование длинных и коротких стихов в микротемах «настоящее/прошлое/будущее»; ритмические паузы (моностроки, междометные рефрены-плачи),
передающие особенности устной речи (устного произнесения). Следовательно, ритмико-инто-национный строй текста определяет его темпо-ральность - замедление и убыстрение, сгущение и уплотнение хода времени, в которое втянуто пространство.
Пространственный континуум сконцентрирован на архетипических образах семьи (ороhу ыал) и дома, его благоустройства в прошлом и утраты в будущем, и переходного образа дома-могилы в настоящем. Дом прошлого - открытое пространство, архетипическая устойчивость которого поддерживается алгысными-благопоже-лательными формульными выражениями, через закрытое пространство - дом-могилу переходит в кумалаан-бездомность, где алгысная формульная конструкция переворачивается и разрушается.
Кулаковский использует все возможности аллитерационного стиха. Вертикальная строфическая и горизонтальная слоговая аллитерация наряду с интенсификацией ассонанса, создающего «плачевую», причитальную интонацию, становятся структурообразующей основой рассматриваемого текста.
Автор создает перед читателем пространственно-временной континуум при помощи определенного набора лексических и грамматических средств, выражающих как реальный ход событий (смерть главы семьи, могила, вдовья и сиротская доля), так и психосоматическое состояние лирической героини (описание ее эмоциональных переживаний).
В тексте «Плача...» опорную, ключевую роль выполняют глагольные формы состояния и действия. Основная стилистическая функция глагольных форм - это придание динамизма и эмоциональной экспрессивности повествованию. Вместе с тем, глаголы способствуют повышенной драматизации текста, разворачивая цепь семейных взаимоотношений.
В заключительной части произведения художественное пространство и время расширяются от бытового к бытийному: повествование о трагическом событии переходит в элегическую медитацию о скоротечности жизни и необходимости ценить жизнь и любовь в текущем моменте.
В этом тексте все структурные компоненты - композиция, поэтические образы и мотивы, ритмико-синтаксический и интонационный
строй речи, лексико-семантический состав - соответствуют авторской концепции, его эстетической задаче создания уникальной картины национального мира через описание семейных ценностей и взаимоотношений в пространственно-временном измерении.
Изучение пространственно-временных характеристик текста в якутском литературоведении еще недостаточно разработано. Насколько такой подход к текстам Кулаковского окажется продуктивным, может показать анализ других его произведений, в которых хронотоп выполняет основную конструирующую, структурооо-бразующую функцию (например, «Песня столетней старухи», «Сон шамана» и «Наступление лета»).
Дополнительные источники:
ПСС - Полное собрание сочинений А.Е. Кулаковского: в 9 т. Т. 1: Ырыа-хо^он. Поэтические произведения. Новосибирск: Наука, 2009. 631 с.
Полное собрание сочинений А.Е. Кулаковского: в 9 т. Т. 2: Рукописные варианты основных текстов, списки, неопубликованные произведения и dubia. Новосибирск: Наука, 2018. 760 с.
Список литературы:
Азадовский М.К. Ленские причитания. Чита: Типография Дальпрофсовета, 1922. 128 с.
Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. С. 234-407.
Бравина Р.И. Концепция жизни и смерти в культуре этноса: На материале традиций саха. Новосибирск: Изд-во Наука, 2005. 304 с.
Васильев Г.М. Якутское стихосложение. Якутск: Якутское книжное изд-во, 1965. 126 с.
Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста: Структура стиха. М.: Просвещение, 1972. 271 с.
Мокшина Е.Н., Нарватова М.А. Поэтика эрзянских поминальных плачей // XLIX Огарёвские чтения: материалы науч. конф. Ч. 3. Гуманитарные науки. Саранск, 2021. С. 146-150. URL: https://pureportal. spbu.ru/files/92060564/_.pdf (дата обращения: 03.11.2023).
Покатилова Н.В. От устной традиции к письменной в ранней литературе. Новосибирск: Наука, 2010. 248 с.
Покатилова Н.В. Якутская аллитерационная поэзия: генезис литературного текста. М.: Айыына, 1999. 163 с.
Потапкин И.И. Поверья и суеверия мордвы в обрядах поминовения усопших // Вестник Калмыцкого института гуманитарных исследований РАН. 2018. Т. 11. № 1. С. 98-104. URL: https://cyberleninka.ru/ article/n/poverya-i-sueveriya-mordvy-v-obryadah-pominoveniya-usopshih (дата обращения: 03.11.2023). DOI: 10.22162/2075-7794-2018-35-1-98-104
Причитанья Северного края, собранные Е.В. Барсовым: в 3 ч. Ч. 1: Плачи похоронные, надгробные и надмогильные. М.: изданы при содействии Общества любителей российской словесности, 1872. 412 с.
Резниченко Е.Б. О ритмической организации беломорских причитаний с переменным числом фразовых ударений в стихе // Рябининские чтения -2019: материалы VIII конференции по изучению и актуализации традиционной культуры Русского Севера. Петрозаводск: Изд-во Карельского научного центра РАН, 2019. 677 с. URL: https://kizhi.karelia.ru/ library/ryabininskie-chteniya-2019/2069.html (дата обращения: 03.11.2023)
Сивцева-Максимова П.В. Якутская поэма. История и типология жанра: учебное пособие. Якутск: Изд-во ЯГУ, 1993. 149 с.
Сивцева-Максимова П.В. Жанровая типология якутской поэзии. Новосибирск: Наука, 2002. 252 с.
Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. М.: КомКнига, 2010. 176 с.
Шахов П.С., Зубов И.В. Похоронно-поминаль-ные причитания мордвы-эрзи Залесовского Причу-мышья: функционально-семантический аспект // Критика и семиотика. 2021. № 2. С. 273-296. URL: https://elibrary.ru/item.asp?id=47125818 (дата обращения 03.11.2023). DOI: 10.25205/2307-1737-2021-2273-296
Эргис Г.У Спутник якутского фольклориста. Якутск: Госиздат ЯАССР, 1945. 93 с.
Юрченкова Н.Г. Традиция бытования причитаний у восточных финно-угорских народов // Вестник НИИ гуманитарных наук при Правительстве Республики Мордовия. 2021. № 3 (59). С. 114-122. URL: http://www.niign.ru/nauchnie-jurnaly/vestnik-ni-ign-3,2021-na-sajt.pdf (дата обращения: 03.11.2023)
Якобсон Р. Заметки на полях лирики Пушкина // Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. 464 с.
Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. 460 с.
Тобуруокап Н.Н. Эксокулээх Элоксой оло^ун уонна айар Yлэтин урвдк Yорэх кьЛатыгар Yорэтии (Изучение жизни и творчества Ексекюлях Алексея в высшем учебном заведении). Дьокуускай: Кудук, 2001. 109 с.
References:
Azadovskiy M.K. Lenskiye prichitaniya [Lena's lamentations]. Chita, 1922. 128 p. (In Russian)
Bakhtin M.M. Formy vremeni i khronotopa v romane. Ocherki po storicheskoy poetike [Forms of time and chronotope in the novel. Essays on historical poetics]. Voprosy literatury i estetiki [Literature and aesthetics questions]. Moscow: Art Books Publ., 1975. Pp. 234407. (In Russian)
Bravina R.I. Kontseptsiya zhizni i smerti v kulture et-nosa: Na materiale traditsiy sakha [The concept of life and death in the culture of the ethnic group: Based on the traditions of the Sakha]. Novosibirsk: Science Publ., 2005. 304 p. (In Russian)
Ergis G.U. Sputnik yakutskogo folklorista [Sputnik of the Yakut folklorist]. Yakutsk: State Publ. House of Yakut Autonomous Soviet Socialist Republic, 1945. 93 p. (In Russian)
Lotman Yu.M. Analizpoeticheskogo teksta: Struktura stikha [Analysis of poetic text: Structure of verse]. Moscow: Education Publ., 1972. 271 p. (In Russian)
Mokshina E.N., Narvatova M.A. Poetika erzyanskih pominalnyh plachei [The poetics of the Erzya memorial lamentations]. XLIX Ogaryovskie chteniya: materialy nauchnoi konferentsii. Chast 3. Gumanitarnye nauki [XLIX Ogarevsk's readings: materials of the scientific conference. Part 3. Humanitarian sciences]. Saransk, 2021. Pp. 146-150. URL: https://pureportal.spbu.ru/ files/92060564/ .pdf (date of the application: 03.11.2023) (In Russian)
Pokatilova N.V. Ot ustnoy traditsii k pismennoy v ranney literature [From oral to written tradition in early literature]. Novosibirsk: Science Publ., 2010. 248 p. (In Russian)
Pokatilova N.V. Yakutskaya alliteratsionnayapoezi-ya: genezis literaturnogo teksta [Yakut alliterative poetry: the genesis of a literary text]. Moscow: Ajyyna Publ., 1999. 163 p. (In Russian)
Potapkin I.I. Poverya i sueveriya mordvy v obryadah pominoveniya usopshih [Beliefs and superstitions of the Mordvins in the rites of commemoration of the deceased]. Vestnik Kalmyckogo instituta gumanitarnyh issledovanij Rossiyskoi Akademii Nauk [Bulletin of the Kalmyk Institute for Humanitarian Research of the Russian Academy of Sciences]. 2018. Vol. 11. № 1. Pp. 98104. URL: https://cyberleninka.ru/article/n7poverya-i-sueveriya-mordvy-v-obryadah-pominoveniya-usopshih (date of the application: 03.11.2023). DOI: 10.22162/2075-7794-2018-35-1-98-104 (In Russian)
Prichitanya Severnogo kraya, sobrannyye Ye.V Bar-sovym: v 3 chastyah. Chast 1: Plachi pokhoronnyye, nadgrobnyye i nadmogilnyye [Lamentations of the Northern Territory, collected by E.V. Barsov: in 3 parts.
Part 1: Funeral lamentations, gravestone laments]. Moscow: Publ. with the assistance of the Society of Lovers of Russian Literature, 1872. 412 p. (In Russian)
Reznichenko E.B. O ritmicheskoj organizacii belo-morskih prichitanij s peremennym chislom frazovyh udarenij v stihe [On the rhythmic organization of the White Sea lamentations with a variable number of phrasal accents in verse]. Ryabininskiye chteniya -2019: materialy VIII konferentsii po izucheniyu i aktual-izatsii traditsionnoy kultury Russkogo Severa [Ryabi-nin's readings - 2019: Materials of the VIII conference on the study and actualization of traditional culture of the Russian North]. Petrozavodsk: Publ. in Karelian Scientific Center of the Russian Academy of Sciences, 2019. 677 p. URL: https://kizhi.karelia.ru/library/ryabi-ninskie-chteniya-2019/2069.html (date of the application: 03.11.2023) (In Russian)
Shahov P.S., Zubov I.V. Pohoronno-pominalnye prichitaniya mordvy-erzi Zalesovskogo Prichumyshya: funkcionalno-semanticheskij aspekt [Funeral and memorial lamentations of the Mordvins-erzi of the Zalesovsky Prichumyshye: functional and semantic aspect]. Kritika i semiotika [Criticism and semiotics]. 2021. № 2. Pp. 273296. URL: https://elibrary.ru/item.asp?id=47125818 (date of the application: 03.11.2023). DOI: 10.25205/2307-1737-2021-2-273-296 (In Russian)
Sivtseva-Maksimova P.V. Yakutskaya poema. Istori-ya i tipologiya zhanra: uchebnoye posobiye [Yakut poem. History and typology of the genre: textboob]. Yakutsk: Publ. in Yakutsk State University, 1993. 149 p. (In Russian)
Sivtseva-Maksimova P.V. Zhanrovaya tipologiyaya-kutskoypoezii [Genre typology of Yakut poetry]. Novosibirsk: Science Publ., 2002. 252 p. (In Russian)
Tynyanov Yu.N. Problema stihotvornogo yazyka [The problem of poetic language]. Moscow: KomKniga Publ., 2010. 176 p. (In Russian)
Vasilyev G.M. Yakutskoye stikhoslozheniye [Yakut versification]. Yakutsk: Yakutsk Book Publ., 1965. 126 p. (In Russian)
Yakobson R. Raboty po poetike [Works on poetics]. Moscow: Progress Publ., 1987. 464 p. (In Russian)
Yakobson R. Izbrannyye raboty [Selected works]. Moscow: Progress Publ., 1985. 460 p. (In Russian)
Yurchenkova N.G. Tradiciya bytovaniya prichitanij u vostochnyh finno-ugorskih narodov [The tradition of the existence of lamentations among the Eastern Finno-Ugric peoples]. Vestnik Nauchno-issledovatelskogo instituta gumanitarnyh nauk pri Pravitelstve Respubliki Mordoviya [Bulletin of the Research Institute of Humanities under the Government of the Republic of Mordovia]. 2021. № 3. Pp. 114-122. URL: http://www.niign. ru/nauchnie-jurnaly/vestnik-niign-3,2021-na-sajt.pdf (date of the application: 03.11.2023) (In Russian)
Toburuokap N.N. OksekYleeh Qleksey olo§un uonna tional Institution]. Yakutsk: Kuduk Publ., 2001. 109 p. ayar Yletin YrdYk Yerekh kyhatigar Yeretii [Study of the (In Yakut) life and work of Alexei Exekyulyakh in a Higher Educa-
Сведения об авторе:
Романова Лидия Николаевна - к.ф.н., в.н.с. отдела фольклористики и литературоведения Института гуманитарных исследований и проблем малочисленных народов Севера СО РАН; г. Якутск, Российская Федерация;
https://orcid.org/0000-0002-4690-0907;
Romanova_lida@mail.ru
Information about the author:
Romanova Lidia Nikolaevna - Cand. Sci. (Philology), Leading Researcher of the Department of Folklore and Literary Studies of the Institute for Humanities Research and Indigenous Studies of the North SB RAS; Yakutsk, Russian Federation;
https://orcid.org/0000-0002-4690-0907; Romanova_lida@mail.ru
