CC BY
87
Г. М. Седова
ПИСЬМО АЛИНЫ ДУРНОВО О ДУЭЛИ И СМЕРТИ ПУШКИНА ИЗ «ЗАПИСОК» А.О.СМИРНОВОЙ-РОССЕТ
Одним из главных источников сведений о дуэли и смерти А. С. Пушкина является информация, которую исследователи находят в переписке и воспоминаниях современников поэта. В первые месяцы после поединка эта тема была главной в столичном обществе. «Подробности этой катастрофы, — писал своему королю баварский посланник граф Максимилиан Лерхенфельд, — <... > являются уже в течение нескольких дней единственным предметом разговоров в столице» [1, с. 370]. «Давно уже ни одно событие не производило столь общей сенсации и не заполняло столь исключительно всех бесед в салонах столицы, как та дуэль, которая произошла на днях и кровавую развязку которой я не смогу обойти полным молчанием», —читаем в депеше прусского посланника барона Августа Либермана [1, с. 373].
Современники на все лады обсуждали поведение действующих лиц разыгравшейся драмы, пытаясь отыскать среди них виновных и пострадавших. В салонах, дружественных голландскому посланнику барону Геккерну, сочувствие было на стороне Дантеса. Здесь в Пушкине видели ревнивого африканца, погубившего на поединке и себя, и репутацию своей жены. Дантеса же представляли жертвой злобного характера поэта. Выражая это мнение, датский посланник в Петербурге граф Отто Бломе рассказывал в донесении своему правительству, что Пушкин был «воодушевлен» своей «крайней враждебностью» к Дантесу. «Отличаясь неистовым нравом и ревностью, не знавшей границ, —отмечал Бломе, —он (Пушкин. — Г. С.) сделался жертвой своих подозрений относительно якобы существовавших между его женою и его свояком тайных отношений. Его ярость излилась в письме, грубо-оскорбительном, выражения которого сделали дуэль неизбежною... » [1, с. 354, 355].
Но в обществе было и другое мнение насчет участников поединка. Цензор А. В. Никитенко, прислушиваясь к тому, что говорили в те дни вокруг, 30 января записал в своем дневнике: «Дантес пустой человек, но ловкий и любезный француз, блиставший в наших салонах звездой первой величины». По поводу же его конфликта с поэтом, завершившегося поединком, Никитенко заметил, что «в обществе всегда бывают люди, питающиеся репутациями ближних: они обрадовались случаю и пустили молву о связи Дантеса с женою Пушкина» [2, с. 195-198].
Обсуждение дуэльной истории нашло отражение не только в донесениях официальных лиц и дневниках современников. Жители столицы торопились сообщить эту главную новость в своих письмах, адресованных родным и друзьям, живущим в других городах России и за границей. Множество таких писем было получено давней приятельницей Пушкина, бывшей фрейлиной Александрой Осиповной Смирновой-Россет, которая с весны 1835 г. жила с мужем в Берлине. А. О. Смирнова была известна своими близкими связями с представителями самых разных слоев петербургского света, о чем свидетельствуют сохранившиеся в ее архиве обширные мемуары. Поэтому полученные ею письма должны были отражать самые разные взгляды общества на события, связанные с пушкинским поединком.
© Г. М. Седова, 2010
Большую часть документального наследия А. О. Смирновой-Россет сохранила ее дочь О. Н. Смирнова, которая признавалась, что еще при жизни матери начала приводить в порядок тот гигантский ворох разрозненных и мало связанных между собой мемуарных и эпистолярных материалов, который представлял собой этот интереснейший архив. О.Н. Смирнова рассказывала, что многие годы «не переставала работать, группируя, подбирая, соединяя» хранящиеся у нее документы, «занося на бумагу свои собственные воспоминания и мысли». «Во всем, что я делала, я была простым отголоском того прошлого, в котором прошли и мое детство, и моя юность, и моя молодость. Я — эхо голосов из могил, голосов дорогих мне людей, хотя некоторых я и не знала: Пушкина, Лермонтова» [3, с. 11-12].
Эти откровенные признания О.Н. Смирновой не пошли на пользу ее публикации. Когда дочь Н. Н. Пушкиной от второго брака А. П. Арапова состряпала «мемуары», всем известные своей ненадежностью в документальном плане, она, не стесняясь, вписывала в них диалоги и обстоятельства собственного сочинения, бессовестно ссылаясь на умерших к тому времени членов семьи и прислугу. Не всегда и историк П. И. Бартенев приводил дословно то, что слышал от современников. Исследователи не раз «ловили» его на подтасовке некоторых фактов и сочинении того, что ему на самом деле никто не рассказывал. Таков был уровень исторического знания конца XIX в., когда не считалось большим грехом «дописать» за мемуариста то, что он, по мнению историка, мог бы рассказать.
О. Н. Смирнова — одна из немногих современниц, решившаяся сказать правду о том, какое участие она сама приняла в создании мемуарных «Записок». Но ее откровения были восприняты исследователями, как доказательство фальсифицированности опубликованных ею материалов. Целый поток критики обрушился на «Записки», едва они увидели свет в журнале «Северный вестник», а затем вышли отдельной книгой: «Записки А. О. Смирновой (Из записных книжек 1826-1845 гг.)». Многочисленные споры вызывали как суждения самой мемуаристки о Пушкине, так и собственные высказывания поэта, часто приводимые в «Записках» как прямая речь. Полемика насчет подлинности текста развернулась в печати еще при жизни О. Н. Смирновой, поскольку почти в те же годы редактор журнала «Русский архив» П. И. Бартенев напечатал другой вариант «Записок А. О. Смирновой», извлеченный им из альбома, принадлежавшего сыну мемуаристки — брату О. Н. Смирновой [4]1. Разность этих текстов и смущала читателей и исследователей, среди которых находились те, кто требовал безоговорочно признать ранее опубликованный текст записок за грубейшую фальсификацию, сработанную дочерью А. О. Смирновой. Довольно резко отзывались об этой публикации В. Д. Спасович в рецензии на книгу Д. С. Мережковского «Вечные спутники» [5], В.В.Каллаш [6], а также П. Е. Рейнбот в оставшейся неопубликованной монографии о мемуарном наследии Смирновой [7].
В 1929 г. Л. В. Крестова, готовя к публикации письма, дневниковые и мемуарные записи А. О. Смирновой-Россет, сравнила текст «Записок» с сохранившимся в архиве эпистолярным наследием мемуаристки и так выразила свое отношение к публикации О. Н. Смирновой: «Историкам литературы вообще, а пушкинистам в частности необхо-
1 Сделанные Бартеневым купюры были опубликованы впоследствии В. В. Каллашем в сборнике «Ветвь» (М., 1917). Бартенев располагал рукописью и другой части «Автобиографии» А. О. Смирновой, но не решился ее напечатать. Ее писарская копия хранится в собрании Бартенева (ИРЛИ. Р. I. Оп. 25. Ед. хр. 76) с надписью рукою Бартенева на конверте: «Неизданные записки А. О. Смирновой (когда она была в умственном расстройстве). Копия с рукописи, которую имел я от ее дочери Н. Н. Со-рен. — П. Б.»).
димо поэтому навсегда и решительно отказаться от какого бы то ни было пользования этим фальсифицированным документом, не подвергая его более никакой экспертизе» [8, с. 392]. Такое же мнение об апокрифичном характере «Записок» 1893-1895 гг. выразили и составители опубликованной в 1931 г. «Автобиографии» А. О. Смирновой-Россет. После этих публикаций большинству пушкинистов «проблема издания и изучения ее наследия казалась полностью исчерпанной» [9, с. 329].
Однако, анализируя источники «Записок», изданных О. Н. Смирновой, Л. В. Крестова, хотя и отвергла их как источник, все же попыталась решить важный источниковедческий вопрос: не могла ли воспользоваться О. Н. Смирнова подлинными, неизвестными нам дневниками и письмами своей матери. «Очень вероятно, — заметила исследовательница, — что помимо вышеприведенного дневника [дневника 1845 г., печатавшегося Л. В. Крестовой] существовали короткие записи А. О.» [8, с. 379].
В начале 1970-х годов тщательный сравнительный анализ записей, опубликованных О. Н. Смирновой, и подлинных записок ее матери произвела С. В. Житомирская, которая пришла к выводу, что «с точки зрения истории этого текста главное значение имеют вовсе не некоторые различия, а, наоборот, значительное совпадение в обоих текстах выдержек из дневников». «Компилируя свое произведение из различных источников, — продолжала С. В. Житомирская, — О. Н. Смирнова могла бы вообще создавать заново любые нужные ей тексты; совпадение же указывает на наличие какого-то реального протографа, лишь отредактированного по-разному» [9, с. 332]. Таким протографом записок С. В. Житомирская считала исчезнувший дневник А. О. Смирновой, объем и хронологические рамки которого остаются нам неизвестными.
С. В. Житомирская обратила внимание и на указание О. Н. Смирновой о том, что рассказы матери были написаны ею по ее «собственным заметкам, накопившимся в течение многих лет» [10, с. 16]. Исследовательница привела письмо О. Н. Смирновой, адресованное ее родной сестре Н. Н. Сорен (Смирновой): «Так как я в течение долгих годов всегда записывала то, что шашап рассказывала интересного, — писала О. Н. Смирнова, — я обещала прислать эти заметки Аксакову и Бартеневу, в “Старину” и “Архив”». «Если бы утверждение о многолетней письменной фиксации рассказов матери не соответствовало действительности, — отметила С. В. Житомирская, — О. Н. Смирнова никогда не решилась бы упоминать об этом в письме к сестре, несомненно, более всех осведомленной в истинности или ложности подобного утверждения» [9, с. 333]. Один из таких дневников О. Н. Смирновой сохранился в ее архиве [11].
С. В. Житомирская впервые предложила взглянуть на «Записки», опубликованные О. Н. Смирновой, с другой точки зрения. По ее справедливому замечанию, ценность «Записок» состоит не столько в их содержании, сколько в тех источниках, которыми пользовалась дочь Смирновой. Выявив эти источники, можно было бы, как заметила С. В. Житомирская, «использовать их в науке». «А для этого надо прежде всего отказаться от зачеркивающего их вообще вывода Л. В. Крестовой и вернуться к изучению мемуарного наследия А. О. Смирновой в целом» [9, с. 334].
Помимо автобиографических записей, на которые обратила внимание С. В. Житомирская, среди документов, которыми могла воспользоваться дочь А. О. Смирновой, следует выделить колоссальное количество писем от современников, с которыми мать Смирновой состояла в переписке на протяжении нескольких десятков лет. В 1893 г., когда «Записки» готовились к печати, Л. Я. Гурвич специально ездила в Париж, где знакомилась с бумагами, имеющимися в распоряжении Н. Н. Смирновой. Свои впечатления от увиденного она передала в письме к П. Е. Щеголеву от 31 января 1911 г.: «У нее хранился огромный семейный архив, в котором Записки ее матери составля-
ли одну незначительную часть. Кроме этих Записок, там было огромное количество писем к матери разных ее современников, в том числе масса писем, относящихся к смерти Пушкина; собственноручные письма к Алекс. Осип. Смирновой Николая I, брата его Михаила и др. Масса писем разных иностранных знаменитостей, напр<имер> Карлейля, к Алекс<андре> Осип<овне>, переписка А<лександры> О<сиповны> со славянофилами; наконец, дневник самой Ольги Николаевны, кот<орый> она вела с ранней юности до поздних годов и в кот<ором> было много материалов о Гоголе, Тургеневе, славянофилах и т. п. <... > Весь этот архив хранился у нее в квартире. Записки ее матери были ко времени моего приезда уже переписаны ее собственной рукою <. . . > а часть переписанного ею была вторично переписана — уже с ее рукописи — переписчицею. Она показывала мне образчики оригинала — разные клочки, написанные частью карандашом, иногда на отрывках бумаги, даже на счетах» [12].
Изучая мемуарные записи А. О. Смирновой-Россет, П. Е. Щеголев отметил те особенности ее работы, которые в равной степени были свойственны и ее дочери, когда она готовила записки к печати. По мнению П. Е. Шеголева, старшая Смирнова, вероятно, «совершенно бессознательно» вносила в свои «Записки» «данные своего опыта, своих знаний и чтений <. . . >. Она нередко перемешивала продукты своих впечатлений и оценок с фактической действительностью. Она была так убеждена в точности и непреложности своих представлений о людях и событиях, представлений, созданных уже не непосредственным их созерцанием, а всем жизненным опытом, что, по всей вероятности, удивилась бы, если бы ей сказали, что того-то и того-то, таких-то бесед не было и не могло быть. В ее представлении все эти вещи так соответствовали впечатлениям о прошлом, ее впечатлениям, что воспринимались как реально бывшие. Она много читала, вычитывала, к примеру, разные историко-литературные оценки и вкладывала их в уста Пушкину и другим: так они соответствовали ее впечатлению о прошлом. Вообще беседы, записанные ею, по большей части похожи на речи исторических лиц у Фукидида и других греческих историков. Эти речи не были сказаны, но, конечно, могли бы быть сказаны» [13].
По-видимому, так же свободно обращалась с текстом «Записок» и О. Н. Смирнова. Только, в отличие от своей матери, она честно призналась в этом читателю. Ей хотелось показать, какую огромную работу пришлось проделать, отбирая и систематизируя доставшееся ей документальное наследие матери. Часть документов ей пришлось расшифровать и собственноручно переписать, вследствие чего в них могли появиться описки и ошибки, объясняющиеся неправильным чтением ею «темных» мест. Когда же текст «Записок» был переписан по-французски и отправлен из Парижа, где жила О. Н. Смирнова, в Россию, над ними потрудились сотрудники редакции — переводчик и переписчик, готовившие их к печати. На этом этапе возникали новые погрешности. В результате «Записки» обрастали «реалиями», которые местами могли затмевать их подлинное содержание.
Вместе с тем нельзя согласиться, что «Записки», опубликованные в 1893-1895 гг., — полнейшая фальсификация. Многое из того, что в них было помещено, ни дочь Смирновой, ни сама мемуаристка не имели возможности проверить по другим источникам. В специальной работе на эту тему В. М. Есипов показал, что многие приведенные в записках диалоги с Пушкиным, высказывания на его счет и по поводу ряда его произведений, нашли подтверждение в различных текстах как самого Пушкина, так и его современников, опубликованных уже после появления «Записок» в печати [14, с. 254].
Правда, по мнению Крестовой, О. Н. Смирнова внимательно изучила «всю имевшуюся в ее эпоху Пушкиниану», а также была знакома «с трудами Полевого, Белинского,
Аполлона Григорьева, со статьями по Пушкину в “Русском Архиве” и в использовании Остафьевского архива, с работой Стоюнина и трудом Анненкова “Материалы для биографии Пушкина”» [8, с. 361-362]. Обращаясь к этой теме, В. М. Есипов справедливо заметил, что «по убеждению Крестовой, Ольга Николаевна представляла собой этакий прообраз сегодняшнего Пушкинского дома» [14].
С. Л. Франк, изучая публицистические произведения Пушкина, обнаружил полное смысловое созвучие между теми словами поэта, которые приведены на страницах «Записок», и тем, что писал Пушкин в статьях и дневниках, не опубликованных ко времени обнародования «Записок». Не подвергая сомнению тот факт, что О. Н. Смирнова значительно ретушировала «Записки» матери, С. Л. Франк вслед за Д. С. Мережковским утверждал, что идеи Пушкина, приведенные в «Записках», «безусловно подлинны по внутренним основаниям» [15, с. 413].
Несмотря на шаткость положений о безусловной фальсификации текста «Записок», в 1974 г. С. В. Житомирская не стала публиковать их в серии «Литературные памятники», когда подготовила к печати академическое издание «Автобиографии» А. О. Смир-новой-Россет. Так «Записки» оказались непрекословно изъяты из круга общепризнанных «канонических» источников сведений о жизни, дуэли и смерти Пушкина. Однако отвергнутый пушкиноведением текст, в особенности его второй раздел, названный О. Н. Смирновой «Смерть Пушкина», не исчез из поля зрения исследователей, обретя права апокрифа, на который не принято было ссылаться, но который активно использовался и используется по сей день как источник малоизвестных фактов о жизни и смерти поэта.
Раздел, о котором идет речь, имеет существенное отличие от всего остального текста. В нем О. Н. Смирнова постаралась отделить слова, взятые ею из писем современников, обращенных к ее матери, от того, что думала (или могла думать) по этому поводу ее мать. Факты, приведенные в письмах о дуэли, нашли подтверждение при изучении документов, опубликованных гораздо позднее (так же как высказывания Пушкина, приведенные в «Записках», во многом оказались подтверждены при публикации дневников и писем поэта). Так, упомянутый мемуаристкой «некий маркиз или граф Тен», прибывший в Россию одновременно с Дантесом, оказался маркизом де Пина, названным в дневнике Пушкина.
Опираясь в своих трудах на письма, вошедшие в «Записки», одни исследователи, не заботясь об их достоверности, решались просто процитировать их в нужном месте [16, с. 109], другие цитировали, предлагая поверить «Запискам» только «на этот раз» [17, с. 375] или «в данном случае» [18, с. 285]. Писатель С. Б. Ласкин и вовсе построил «свою» версию преддуэльных событий (без каких-либо ссылок на первоисточник) на утверждении «Записок» А. О. Смирновой о пикантных отношениях Дантеса и Идалии Полетики [19, с. 82]. Именно из этих «Записок» читатель впервые узнал о том, что влюбленные друг в друга кавалергард и Идалия решили якобы отвести Н. Н. Пушкиной роль «ширмы», прикрывающей их отношения. Но опираясь на это свидетельство, С. Б. Ласкин отсылает читателя не к тексту самих «Записок», а к отрывку из них, процитированному Б. Н. Казанским в 1928 г.
В 1970-х годах только два исследователя, А. Гласе (США) и Э. Г. Герштейн, открыто заявили, что «приведенные О. Н. Смирновой в приложениях эпистолярные материалы несомненно подлинные» [20, с. 14]. Э. Г. Герштейн посвятила источниковедческому анализу «Записок» специальный раздел («Лжезаписки») в своей работе «Как это случилось» [21, с. 296-301] (впервые опубликована в журнале «Вопросы литературы» за 2000 год, №2), предлагая полностью переиздать этот раздел с критическим комментарием.
«По стилю приведенных Смирновой писем, — отмечала Э. Г. Герштейн, — всегда легко можно отличить, где подлинное письмо, а где пересказ содержания, более или менее искаженный» [21, с. 300].
Обратимся к одному из этих писем, полученных А. О. Смирновой, как сказано в «Записках», от Алины Дурново — дочери министра императорского двора князя П. М. Волконского и жены шталмейстера П. П. Дурново. Александра Петровна была всего пятью годами старше А. О. Смирновой и, так же как и она, принадлежала к той части высшего столичного общества, в котором непринужденно чувствовали себя министры и дипломаты, придворные и литераторы. 14 июля 1824 г. Пушкин так отозвался о ней и ее матери княгине С. Г. Волконской в письме А. И. Тургеневу из Одессы: «Это письмо будет вам доставлено кн. Волконской, которую вы так любите и которая так любезна. Если вы давно не виделись с ее дочерью, то вы изумитесь правоте и верности прелестной ее головы» (XIII, 103).
В январе 1837 г. А. П. Дурново находилась вместе с мужем в столице, а ее мать уже несколько лет жила в Италии. Сохранилось письмо Алины от 30 января 1837 г., адресованное матери. В нем она рассказывала о гибели Пушкина, объясняя причины дуэли вспышками ревности поэта, «несчастным страстным характером покойного» [22, с. 240-242]. То, что именно «Пушкин был зачинщиком» поединка, она отметила и в своей памятной книжке от 28 января того же года [22, с. 236]. О. Н. Смирнова привела части двух писем, которые назвала письмами «М-ше Дурново, урожденной княжны Волконской». По всей видимости, они были написаны вскоре после гибели Пушкина, так как в обоих говорится о реакции общества на события, связанные с дуэлью.
О. Н. Смирнова, комментируя эти письма от имени своей матери, заметила, что рассказ Дурново рисует «нравственный облик» петербургских салонов, принявших по большей части сторону убийцы Пушкина. В этом утверждении, как и в словах, приведенных в цитируемых О. Н. Смирновой письмах, нет ничего, что противоречило бы нашим представлениям об атмосфере этих салонов.
Даже если дочь мемуаристки основывала свои рассказы об этом не на подлинных письмах Дурново, а на том, что слышала в доме своей матери, и в этом случае ее слова не могут быть названы фальсификацией. «Рассказывали, что Дантес опасно ранен, — читаем в цитированном О. Н. Смирновой письме А. П. Дурново. — Его друзья распространили слух, что ему будет сделана ампутация, между тем рана оказалась настолько легка, что никакой операции не требовалось. Он даже не упал» [3, с. 513-514]. За исключением последнего обстоятельства (от удара пули Дантес все же потерял равновесие и упал, после чего быстро встал на ноги) описанная картина выглядит вполне правдоподобно. Известно, что Геккерны даже воспользовались предлогом ранения, чтобы первые дни после поединка Дантес находился не на гауптвахте, как полагалось, а под обычным домашним арестом, где его по указанию комиссии военного суда и освидетельствовал врач.
Письма Дурново приведены на страницах «Записок» не полностью. О. Н. Смирнова отметила, что не печатает целиком письма, полученные матерью о смерти Пушкина, «во избежание повторения». «Их настроение везде одинаково, и я, по возможности, избегаю собственных имен; бесполезно возбуждать ненависть, возобновлять оскорбительные для жертв этих клевет намеки, но я замечу только, что все те, которые приняли сторону Дантеса-Геккерна, этим самым оклеветали ш-ше Пушкину, будто обвиняя ее мужа в смешной ревности, как бы извиняли страсть Ьеаи-&егеэ’а (свояка) к своей Ье11е-8оеиг (невестке)» [3, с. 507]. О. Н. Смирнова отобрала из писем те факты, которые ей казались особенно интересными и показательными для характеристики отношения
общества к памяти Пушкина. Так, она пересказала «смешную», как она ее назвала, сплетню о том, что Пушкин якобы, спрятавшись за портьеру, «видел свою жену, целующуюся с Дантесом уже ее Ьеаи-&еге’ом». В этом месте А. П. Дурново заметила: «Между тем как в их столь просто отделанной квартире, которую я видела, не было ни одной портьеры» [3, с. 513].
Помимо характеристики Дантеса и его поведения письмо А. П. Дурново, представленное на страницах «Записок», содержит любопытный факт преддуэльной истории, ускользнувший от внимания исследователей. Поведав о том, как Дантес преследовал в свете свою Ье11е-8оеиг, что некоторые находили «смешным, гадким и крайне неприличным», рассказчица обратила внимание на два вопиющих, с ее точки зрения, события преддуэльной истории. «Без сомнения, что после письма Пушкина и сцены, которую он ему сделал на лестнице у старой Z., Геккерн испугался за своего сына... » [3, с. 513].
Если предположить, что О. Н. Смирнова выдумала историю со сценой на лестнице, то сам собой встает вопрос: почему же она не стала описывать эту сцену так, чтобы читатель получил возможность «насладиться» подробностями ее рассказа? Потому, наверное, что ей нечего было прибавить к этой записи, так как она не знала, когда и на какой лестнице произошла упомянутая сцена и что она собой представляла. Таким образом, следует признать, что слова о «сцене у старой Z.» рассказчица действительно взяла из письма или какого-то иного документа, имевшегося в ее распоряжении.
Здесь перед нами встает и другой вопрос: а не оставил ли еще кто-то из современников известие о такой сцене? Похожая история запечатлелась в памяти В. А. Жуковского, который в своих конспективных записях, завершив рассказ о дуэли и смерти Пушкина, сделал помету: «В понедельник приезд Геккерна и ссора на лестнице» [1, с. 286]. Комментируя эту запись, Я. Л. Левкович была уверена, что в ней шла речь о приезде барона Геккерна в дом поэта в понедельник 25 января. Его неожиданное появление вызвало «ссору», которую, по словам Я. Л. Левкович, «должны были. . . слышать» все в доме — и домашние и слуги [1, с. 547]. С точки зрения Я. Л. Левкович, эта ссора «послужила, скорее всего, последним поводом к отправке “ругательного письма” Пушкина», а запись Жуковского констатировала «непосредственную связь» этой сцены с последующим затем поединком [23, с. 615]. Примерно так же представлены обстоятельства этой «сцены» в книге В. П. Старка о Н. Н. Пушкиной [24, с. 379].
Поскольку факт ссоры зафиксирован Жуковским после записей о ранении и лечении раненого поэта, Р. Г. Скрынников предположил, что в конспективных заметках было отмечено происшествие, случившееся не до, а после смерти Пушкина. «С середины января отношения поэта с послом были сильно натянутыми. Можно ли вообразить, что посол явился к Пушкину в то самое время, когда тот писал ему бранное письмо? — задает вопросы историк. — Можно ли представить, будто Пушкин устроил гостю сцену на лестнице собственного дома?» [25, с. 289]. По мнению Р. Г. Скрынникова, барон Гек-керн прибыл в дом Пушкина не 25 января, а неделю спустя, в день похорон поэта — в понедельник 1 февраля. Предположение историка спорно. Следом за записью об этой «ссоре» Жуковский отметил: «Получил деньги из Государств. Казначейства 1-го февр. 10.000. Отдал графу Григорию Александровичу Строганову». Тем самым автор заметок отделил тот понедельник, когда произошла «ссора», от понедельника 1 февраля, когда были получены деньги на похороны Пушкина.
Роковая встреча Пушкина с Геккерном, если она действительно сыграла важную роль в преддуэльных событиях, не могла быть обойдена Жуковским в его записях. Возможно, он узнал (или припомнил) о ней после того, о чем писал выше. Чтобы зафиксировать этот факт, ему следовало нарушить хронологию в своем конспекте, по-
этому, начав запись о ссоре словами «в понедельник. . . », Жуковский подчеркнул, что предшествующие записи охватывают события, не относящиеся к этому понедельнику.
Я. Л. Левкович отмечала, что о приезде Геккерна в дом Пушкина и «ссоре на лестнице» мы «знаем только по этой записи Жуковского» [23, с. 615]. Однако нельзя исключить вероятность того, что об этой же ссоре упоминается и в письме А. П. Дурново, опубликованном в «Записках» А. О. Смирновой-Россет. В письме говорится о том, что сцена произошла на лестнице не у Пушкина, а «у старой Z.». Здесь мнение Р. Г. Скрын-никова как будто находит свое подтверждение. Действительно, мало вероятно, чтобы Пушкин был настолько несдержан, что закатил скандал иностранному дипломату в вестибюле дома, в котором снимал квартиру.
Но кто же такая «старая Z.»? Ею могла быть одна из родственниц Н.Н.Пушки-ной — Наталья Кирилловна или Екатерина Ивановна Загряжская. Первая из них жила на Фонтанке в доме у своей бывшей воспитанницы княгини Кочубей, супруги председателя Государственного совета и комитета министров князя В. П. Кочубея. Трудно представить, чтобы Пушкин устроил сцену в этом доме. А вот фрейлина Е. И. Загряжская жила в запасном дворцовом помещении, так называемом Шепелевском дворце. Ее квартира находилась на верхнем этаже, куда вела довольно высокая лестница. «Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы», —шутил Пушкин в письме к беременной жене 8 декабря 1831 г. (XIV, 246). На этой лестнице и могла произойти ссора, запомнившаяся современникам, как предвестник будущей дуэли Пушкина с Дантесом.
О скандале, устроенном Пушкиным в присутствии барона Геккерна в доме у Е. И. Загряжской, вспоминал и секундант поэта К.К.Данзас. Излагая ход январских событий, завершившихся поединком на Черной речке, Данзас отмечал, что после свадьбы Дантеса барон Геккерн «заставлял» молодого человека писать Пушкину письма, убеждая его «забыть прошлое и примириться». Первое из этих писем, согласно утверждению Данзаса, Пушкин возвратил посланнику на обеде у графа Г. А. Строганова примерно 14 января. Как вспоминал Данзас, уже после этого свадебного обеда «Дантес приезжал к Пушкину с свадебным визитом». Но Пушкин, по словам Данзаса, своего нового родственника не принял. Тогда «вслед за этим визитом» Пушкин получил от Дантеса второе примирительное письмо. Что было далее, описывал Данзас: «Это письмо Пушкин, не распечатывая, положил в карман и поехал к бывшей тогда фрейлине г-же Загряжской, с которой был в родстве. Пушкин через нее хотел возвратить письмо Дантесу; но, встретясь у ней с бароном Геккерном, он подошел к тому и, вынув письмо из кармана, просил барона возвратить его тому, кто писал его, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже и имени его он слышать не хочет». Поскольку Геккерн ответил, что письмо адресовано не ему, а потому он не может его принять, Пушкин, раздраженный его ответом, вспылил и бросил письмо в лицо Геккерну со словами: «Ти 1а геееуга, gredin!» [Ты возьмешь его, негодяй! — франц.] [23, с. 399].
Не исключено, что этот нелицеприятный для посланника разговор, запомнившийся современникам как бурная ссора, происходил при входе в дом Загряжской, т. е. на комендантской лестнице Шепелевского дворца. Если Е. И. Загряжская и «старая Z.» — одно и то же лицо (ибо трудно представить, что Пушкин только то и делал, что устраивал публичные скандалы Геккерну то в одном, то в другом доме), то сцена произошла, как писала А. П. Дурново, в понедельник, а в январе между свадебным обедом у Строгановых, о котором вспоминал Данзас, и днем поединка было два понедельника: 18 и 25 января.
Известно, что в понедельник 18 января Пушкин навестил приехавшую в столицу
Е. Н. Вревскую, а вечером на рауте у саксонского посланника Люцероде, где в честь молодоженов Геккерном были устроены танцы, А. И. Тургенев записал в дневнике, что в тот вечер «долго говорил с Нат. Пушкиной и она от всего сердца...» [17, с. 269]. На следующий день свояченица поэта сообщала в письме к брату: «Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим чередом. Катя у нас не бывает, она видится с Ташей у Тетушки и в свете...» [26, с. 328]. Если бы описанная Данзасом и А. П. Дурново сцена уже произошла в доме у тетушки, настроение А. Н. Гончаровой вряд ли было бы таким благостным. Позднее, когда Пушкин отослал письмо барону Геккерну, А. И. Тургенев отметил, что в доме поэта об этом факте было известно одной только А. Н. Гончаровой [23, с. 205].
Следовательно, решающая встреча у «старой Z.» могла произойти 25 января. В первой половине дня Пушкин собирался встретиться с Е. Н. Вревской, так как заранее договорился с ней о посещении в этот день Эрмитажа. По пути он мог заглянуть к Загряжской, надеясь через бывающую там Екатерину Геккерн возвратить Дантесу его «примирительное» послание. На беду, в это же время на квартиру фрейлины прибыл и сам посланник, не пожелавший принять письмо из рук Пушкина, что, по словам Данзаса, «взорвало» Пушкина, швырнувшего письмо в лицо посланнику и осыпавшего его бранными словами. Когда в обществе узнали о поединке, это происшествие, разумеется, было воспринято как одно из роковых событий, равное по своему накалу оскорбительному письму, адресованному Пушкиным барону Геккерну. Именно так это событие и подано в письме А. П. Дурново к А. О. Смирновой-Россет. По всей видимости, эту же сцену зафиксировал и Жуковский в своих конспективных заметках. Данзас мог узнать о ссоре только с чужих слов, так как сам никогда не бывал в свете. Только этим обстоятельством можно объяснить тот факт, что в его изложении ссора с Геккерном оказывается хотя и завершающим, но не итоговым этапом в цепи событий, повлиявших на решение о поединке.
На основании изложенных событий, имевших место в действительности и позднее отраженных в «Записках», можно утверждать, что мемуаристика А. О. Смирновой-Рос-сет и сегодня может заключать в себе факты и суждения, которые при внимательном и осторожном к ним отношении могут быть полезны для выяснения многих неясных обстоятельств, предшествовавших последней дуэли А. С. Пушкина.
Литература
1. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С приложением новых материалов из нидерландских архивов. СПб., 1999.
2. Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был. Записки и дневник (1804-1877): В 2 т. Т. 1. СПб.: Типо-литография «Герольда», 1904.
3. Смирнова-Россет А. О. Записки. М., 2003.
4. Русский архив. 1895. №5-9.
5. Вестник Европы. 1897. №6.
6. Русская мысль. 1897. №10.
7. Рейнбот П.Е. О записках Смирновой. 1930 // ЦГАЛИ. Ф. 485. Д. 875-876.
8. Крестова Л. В. К вопросу о достоверности так называемых «Записок» А. О. Смирновой // Смирнова А. О. Записки, дневник, воспоминания, письма. М., 1929.
9. Житомирская С. В. К истории мемуарного наследия А. О. Смирновой-Россет // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979. Т. 9.
10. Записки А. О. Смирновой. М., 1895.
11. ЦГАЛИ. Ф. 485. Ед. хр. 21.
12. ИРЛИ. Ф. 627. Оп.4. Ед. хр. 766. Цит. по: [9, с. 337].
13. ИРЛИ. Ф. 244, №20224. Цит. по: [9, с. 334].
14. Есипов В. «Подлинны по внутренним основаниям... » // Новый мир. 2005. №6.
15. Франк С. Л. Пушкин как политический мыслитель // Пушкин в русской философской критике. М., 1990.
16. Казанский Б. В. Гибель Пушкина // Звезда. 1928. №1.
17. Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. 3-е изд. М.; Л., 1928.
18. Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 г.: (Предыстория последней дуэли). 2-е изд., доп. Л., 1989.
19. Ласкин С. Б. Вокруг дуэли. Документальная повесть. СПб., 1993.
20. Глассе А. Дуэль и смерть Пушкина по материалам архива вюртембергского посольства // Временник Пушкинской комиссии: 1977. Л., 1980.
21. Герштейн Э. Г. Как это случилось // Герштейн Э. Г. Память писателя: Статьи и исследования 30-90-х годов. СПб., 2001.
22. Казанский Б. В. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. Вып. 1. С. 240-242 (подлинник по-французски).
23. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. СПб., 1998. Т. 2.
24. Старк В. П. Жизнь с поэтом. Наталья Николаевна Пушкина: В 2 т. СПб., 2006. Т. 2.
25. Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. СПб., 1999.
26. Ободовская И. А., Дементьев М. А. Вокруг Пушкина: Неизвестные письма
Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых. М., 1975.
Статья поступила в редакцию 17 июня 2010 г.
