CC BY
4Возможность получать приглашения в замок возникла для Ибрагима в 1720—1722 гг., когда одних знаменитостей уже не было в живых — Боссюэ и Фенелона, другие находились в детском возрасте — Д'Аламбер. Но четыре имени из называемых в списке гостей замка совместимы с этими двумя годами. И эти четверо могли быть знакомцами юного африканца. Это — Шольё (в год своей смерти, 1720-й), Фонтенель, Монтескье и Вольтер, бывший двумя годами старше Петрова крестника.
Назвав этих друзей герцогов Менских, среди которых мог быть Ибрагим, мы в точности повторим имена тех, кого называет в своем романе Пушкин в качестве гостей регента, который «приглашал его не раз на свои веселые вечера, он присутствовал на ужинах, одушевленных молодостью Аруэта и старостью Шолье, разговорами Монтескье и Фонтенеля» (VIII, 4).
М. И. Писарева, Н. К. Телешова
«ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА» Н. М. КАРАМЗИНА В ТВОРЧЕСКИХ ОТРАЖЕНИЯХ
ПУШКИНА
«Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина, впервые появившиеся на страницах «Московского журнала» в 1791—1792 гг., несомненно, были в поле зрения Пушкина, как и всей образованной, читающей и пишущей России. Не случайно и через полтора столетия, в наше время, оценивая «Письма» как культурный феномен, современные исследователи применяют к ним известное пушкинское сравнение: «Это своего рода „окно", прорубленное Карамзиным для русского читателя в культурно-историческую жизнь западноевропейских стран».1 Карамзиным создан устойчивый образ русского путешественника за границей и, доведись Пушкину совершить однажды путешествие в Европу, мы явились бы свидетелями того, как через призму Карамзина Пушкин взирал бы на те места, которые посетил. Вольно или невольно это делали многие русские путешественники, в том числе и поэты, начиная с современников Карамзина, среди которых в первую очередь вспоминается дядюшка-поэт В. Л. Пушкин, и заканчивая Цветаевой и Маяковским. Однако первому поэту России не довелось увидеть Европу, но
1 История русского романа: В 2 т. М.; Л., 1962. Т. 1. С. 69.
© В. П. Старк, 2005
225
это не значит, что «Письма» не нашли отражения в его творчестве, хотя поэт ни разу на них не сослался и даже не упомянул. Поэтому и в Полном академическом собрании сочинений поэта нет на них указаний в отличие от ряда других созданий Карамзина, прежде всего «Истории Государства Российского».
Однако «Письма» не однажды нашли отклик в произведениях Пушкина. Первым, кто отметил связь пушкинских замыслов с «Письмами», был С. М. Бонда, обнаруживший ее в «Сценах из рыцарских времен». В свое время Ю. Г. Оксман, как само собою разумеющееся, в примечаниях к пушкинской заметке «О Железной маске», упомянул и соответствующее место у Карамзина. Очевидную связь одного сюжета в «Евгении Онегине» с «Письмами» отметил В. В. Набоков в своих комментариях к роману. Это указание Набокова было учтено и Ю. М. Лотманом в его комментариях к «Евгению Онегину», а, кроме того, им самим была установлена еще одна «онегинская» перекличка с «Письмами». Наконец, в качестве издателя и комментатора «Писем» Ю. М. Лотман в своих примечаниях проследил связь с ними еще трех пушкинских сюжетов — в «Романе в письмах», в «Пиковой Даме» и «Моцарте и Сальери». Наблюдения Бонди, Набокова и Лотмана были развиты В. С. Листовым в отношении сюжета о Фаусте, Н. Я. Эйдель-маном по поводу игры в фараон в «Пиковой Даме» и японским пушкинистом К. Коккио касательно источников онегинского сплина. Этими именами и трудами до настоящего времени ограничен круг исследователей и работ в установлении связей произведений Пушкина с «Письмами» Карамзина. Цель данной статьи — не только проследить и развить уже сделанные наблюдения, но пополнить их ряд как в отношении указанных произведений, так и других от времени юности Пушкина до конца его жизни. При этом речь пойдет не о самом общем влиянии «Писем» Карамзина на пушкинские создания, что легко можно установить в отношении тех из них, которые выдержаны в жанре писем и путешествий, но о выявлении конкретных эпизодов и даже выражений «Писем», давших Пушкину импульс к собственным размышлениям или использованных в нужном по замыслу ключе, об аллюзиях и реминисценциях по отношению к ним, иначе говоря, об интертекстуальных перекличках.
Достаточно открыть последнюю страницу «Путешествия в Арзрум», посвященную возвращению с Кавказа, чтобы убедиться, что чтение «Писем» Карамзина не прошло для Пушкина даром: «Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве» (VIII, 483). Приветствие состояло в бранной критике на его стихи, содержащейся в русских журналах, найденных
автором во Владикавказе. Характерно, что уже получивший отказ на поездку в Париж и отправившийся без разрешения властей на театр военных действий с Турцией, Пушкин воспринимает свое путешествие как заграничное, что дает ему основание говорить о возвращении в «любезное отечество». Последнее выражение восходит к «Письмам» Карамзина, неоднократно в них повторенное. Так, расставаясь с Парижем, которого Пушкину не суждено было увидеть, Карамзин замечает: «Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве; но после России нет для меня земли приятнее Франции, где иностранец забывает, что он не между своими».2 И хотя в «Путешествии в Арзрум» Карамзин помянут только однажды как автор «Истории Государства Российского» в связи с мнением о ней генерала А. П. Ермолова, но на всем его протяжении ощущается то влияние, которое Карамзин оказал на Пушкина в качестве автора «Писем». Оно сказывается в подаче отдельных эпизодов, обозначении упоминаемых лиц заглавными буквами их фамилий, во внимании, уделенном Пушкиным национальным особенностям края, по которому он совершает путешествие, в сопоставлении их с русскими традициями и обычаями, в использовании цитат из сочинений разных авторов и включении в повествование собственных стихотворений.
Такого рода приемы, ориентированные на «Письма» Карамзина и доказывающие, что Пушкин был внимательным их читателем, прослеживаются уже в первом его произведении, выдержанном в жанре письма с дороги. Это «Отрывок из письма к Д.», напечатанный впервые в «Северных Цветах на 1826 год», а в 1830 г. приложенный автором к очередному изданию «Бахчисарайского Фонтана». Черновой текст относится к концу 1824 г., набело переписанный к началу 1825-го. Письмо в манере Карамзина, обращенное к одному лицу, другу-поэту Дельвигу, рассчитано на самый широкий круг читателей, с которым и делится автор своими впечатлениями от посещения Крыма-Таврии. Самое начало перехода морем из Тамани в Керчь подается как переход в Европу: «Из Азии переехали мы в Европу на корабле» (VIII, 437). «Прелесть неизъяснимая» полученных впечатлений, рассуждение о воспоминании, как «самой сильной способности души нашей», о том, что «им очаровано всё, что подвластно ему», — все это близко ощущениям карамзинского
2 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника / Изд. подгот. Ю. М. Лотманом, Н. А. Марченко, Б. А. Успенским. Л., 1984. (Серия «Литературные памятники»). В дальнейшем все цитаты из «Писем» и примечаний к ним даются по этому изданию в тексте статьи с указанием в скобках страницы арабскими цифрами.
путешественника, который, возвращаясь на родину, с удовольствием «перебирает свои сокровища», а среди них «сухие травки и ветки», сорванные в памятных местах (388). Но пушкинский странник уже не так сентиментален, он, посетив Митридатову гробницу, «там сорвал цветок для памяти», как то делал путешественник Карамзина, «но на другой день потерял без всякого сожаления» (VIII, 437). И «la fontaine des larmes»3 воспринимается им весьма прозаически, он говорит:
...но не тем В то время сердце полно было...
(VIII, 439)
Под этими словами, будь они иначе поданы, вполне мог бы подписаться и Карамзин, для которого «жизнь сердца» стоит на первом месте и определяет поступки и переживания его героя и которому значительно ближе оказывается лирический герой Пушкина: «Принес я в дар тебе две розы...». Реальное посещение Пушкиным Бахчисарая в 1820 г. по-разному оказалось преломленным в лирике, поэме и в «Отрывке из письма к Д.». Переклички с «Письмами» Карамзина прослеживаются в творчестве Пушкина и до, и после создания «Отрывка».
«Евгений Онегин»
На самое раннее обращение Пушкина к «Письмам» в «Евгении Онегине» первым указал В. В. Набоков в своем комментарии к роману. Объяснение истоков «английского сплина» Набоков объединяет с комментарием по поводу упоминаний в первой главе романа rost beef в XVI строфе («Пред ним Rost-beef окровавленный...») и beef-steaks в XXXVII строфе:
Затем, что не всегда же мог Beef-steaks и страсбургский пирог Шампанской обливать бутылкой И сыпать острые слова, Когда болела голова...
(VI, 21)
При этом Набоков писал: «Диета, на которую Пушкин сажает Онегина, лишь способствует его гипохондрии: я полагаю, что здесь присутствует любопытная реминисценция, отсылающая нас к „Письмам русского путешественника" Карамзина, где в письме из Лондона (лето 1790 г., не датировано) встречается
3 фонтан слез (фр.).
следующая (уже тогда не соответствовавшая действительности) мысль: „Рост биф, биф стекс есть их обыкновенная пища. От того густеет в них кровь; от того делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и не редко самоубийцами"».4
Набоков точно цитирует письмо из Лондона (329), но не развивает мысль о самоубийстве, имея в виду застрелившегося английского лорда, история которого приводится в том же письме. «Лорд О. был молод, хорош, богат; но с самого младенчества носил на лице своем печать меланхолии — и казалось, что жизнь, подобная свинцовому бремени, тяготила душу и сердце его». Так что, в «один бурный вечер», простившись с женою, «нещастный Лорд прострелил себе голову, и упал мертвой к ногам оцепеневшей жены» (330).
Развивает наблюдение Набокова Ю. М. Лотман, но не в комментариях к «Евгению Онегину», вышедших в 1983 г., а в примечаниях к «Письмам» в 1984 г.: «К сей физической причине их сплина ... нещастный Лорд прострелил себе голову... — Отсылкой к этому месту „Писем" являются первые стихи XXXVIII строфы первой главы „Евгения Онегина" от „Подобный английскому сплину..." до „Он застрелиться, слава Богу, Попробовать не захотел...". Карамзин здесь впервые в русском языке употребляет слово „сплин", так же как и впервые изображает героя, имеющего сердце „мертвое для всех радостей", предвосхищая романтическую тему „преждевременной старости души" (Пушкин)» (669).
Изображая своего героя, Пушкин как бы отсылает читателя к этому письму Карамзина:
Недуг, которого причину Давно бы отыскать пора, Подобный английскому сплину Короче: русская хандра Им овладела понемногу; Он застрелиться, слава богу, Попробовать не захотел, Но к жизни вовсе охладел.
(VI, 21)
Внимательное чтение романа позволяет установить и другие отсылки к «Письмам». К ним восходят, например, строки в начале XXX строфы второй главы о старшей Лариной, матери Татьяны и Ольги, где даже имя Алина должно было вызвать
4 Набоков В. В. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин».
СПб., 1998. С. 177.
ассоциацию с карамзинской Алиной,5 которой путешественник посвящает одноименное стихотворение (313):
Она любила Ричардсона, Не потому, чтобы прочла, Не потому, чтоб Грандисона Она Лавласу предпочла; Но встарину княжна Алина, Ее московская кузина, Твердила часто ей об них.
(VI, 44)
Начало письма из Лондона «Июля.... 1790» посвящено служанке Дженни в доме, где живет путешественник; по утрам, принося ему чай, она рассказывает о «Филдинговых и Ричард-соновых романах». О ее литературных пристрастиях путешественник пишет: «Вкус у нее странной: на пример, Ловелас кажется ей несравненно любезнее Грандиссона. Обожая Клементину, Дженни смеется над девицею Байрон, а Клариссу называет умною дурою. Таковы Лондонския служанки» (336). Служанка Дженни в отличие от Лариной-старшей судила о героях сентиментальных романов не с чужих слов. Современный Пушкину читатель тотчас улавливал отсылку, вступая тем самым в литературную игру, затеянную Пушкиным. Имя Алина стало таким же нарицательным, как и Лиза Карамзина. Теперешний читатель, пусть и самый изощренный, с трудом может уловить эти аллюзии. Даже Ю. М. Лотман не заметил сделанной Пушкиным отсылки к данному письму, хотя и объяснил имена упомянутых героев: «Ловелас — образ соблазнителя, а Грандисон идеального героя добродетели из романов Ричардсона; Клементина, мисс Байрон — героиня Ричардсона» (670). Зато процитированным строкам Карамзина Ю. М. Лотман нашел параллель в письме Пушкина к брату Льву Сергеевичу: «...Кларису называет умною дурою. — Слова эти отразились в письме Пушкина брату из Михайловского (конец ноября 1824 г.): „... читаю Кларису, мочи нет какая скучная дура" (XIII, 123). Слова эти, которые обычно приводятся как пример критики Пушкиным сентиментализма, на самом деле — пересказ
5 Притом что употребление имени Алина у Пушкина обыкновенно возводится к балладам Жуковского на тему разлученной любви: «Алина и Альсим» и «Эльвина и Эдвин» (см.: Онегинская энциклопедия / Под общей ред. Н. И. Михайловой. М., 1999. Т. 1; А—К. С. 34), нужно иметь в виду и «Алину» Карамзина на ту же тему, тем более что Жуковский не мог не учитывать использование этого имени Карамзиным.
слов Карамзина» (670). Впрочем, Пушкин не просто пересказал Карамзина, а вступил с ним в диалог.
В этом же письме французская маркиза делится с путешественником своим мнением об англичанах: «Англичане прекрасны видом, но скучны до крайности; женщины здесь миловидны, и только: их дело разливать чай и няньчить детей» (347). Это место не осталось незамеченным Ю. М. Лотманом: « ... их дело разливать чай... — Отсылка к ситуации, типичной для английских романов, например для „Клариссы" Ричардсона (ср. в «Романе в письмах» Пушкина: «... живу в глухой деревне и разливаю чай, как Клариса Гарлов»; затем этот мотив переходит в «Евгений Онегин»: «А Дуня разливает чай...» и т. д.)»
(672).
Заметим, что в том же ключе преподносится этот мотив и в отношении Ольги:
Прикажут Ольге чай готовить...
Готовить чай и разливать его будут и другие героини пушкинских произведений.
В «Письмах» имеется еще одно рассуждение, отразившееся в пушкинском романе. Оно касается страсти к путешествиям, которая так хорошо была знакома и Пушкину, и его героям, в том числе Онегину, и восходит к третьему письму, имеющему помету «Рига, 31 Май 1789», т. е. к началу путешествия:
«Внутренне проклинал я то беспокойство сердца человеческого, которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как скоро первые уже не новы — которое настроивает к мечтам наше воображение, и заставляет нас искать радости в неизвестности будущего» (7).
Онегин так же начинает свое путешествие, по поводу чего в XIII строфе первой главы романа сказано о том же беспокойстве:
Им овладело беспокойство, Охота к перемене мест (Весьма мучительное свойство, Немногих добровольный крест).
(VI, 170)
Фронтальное сопоставительное чтение «Евгения Онегина» и «Писем русского путешественника», скорее всего, позволит выявить и другие отсылки Пушкина к Карамзину. Достаточно сравнить одну деталь из описания парижских улиц в письме «Париж, 27 марта, 1790» у Карамзина: «Какое многолюдство!
Какая пестрота! Какой шум! Карета скачет за каретою — беспрестанно кричат: gare! gare!6 И народ волнуется как море» (215) со схожей деталью в первой главе «Евгения Онегина»:
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» раздался крик...
(VI, 11)
Подобные отсылки к «Письмам» Карамзина можно обнаружить не только в «Евгении Онегине», но и в других произведениях Пушкина разного времени.
Арап Петра Великого
Уже эпиграф к первой главе романа «Арап Петра Великого» отсылает читателя к «Письмам» Карамзина, хотя и обозначен как взятый из Д.(митриева):
Я в Париже: Я начал жить, а не дышать.
Д.(митриев) Журнал путешественника.
(VIII, 3)
Литерой «Д.» в «Письмах» не однажды обозначен именно Иван Иванович Дмитриев. Сам эпиграф представляет собою начало шутливого стихотворения И. И. Дмитриева «Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия» (1808), напечатанного отдельным изданием в виде небольшой книжечки тиражом 50—80 экземпляров. Оно отразило письмо Василия Львовича Пушкина к H. М. Карамзину, опубликованное в журнале «Вестник Европы» (1803. № 20). Слова «я в Париже» находятся в первой строке письма В. Л. Пушкина от 12 сентября 1803 г. из Парижа: «Желание мое исполнилось, любезный Николай Михайлович, я в Париже и живу приятно и весело».7
Такое начало и стихотворения Дмитриева, и письма В. Л. Пушкина, и романа «Арап Петра Великого» относит читателя к первым строкам письма из Парижа от 2 апреля 1790 г. в «Письмах русского путешественника», где сами слова «Я в Париже» дважды повторены и выделены курсивом:
«Я в Париже! Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение ... Я в
6 поди! поди! (фр.).
7 Пушкин В. Л. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 204.
Париже! говорю сам себе, и бегу из улицы в улицу, из Тюиль-ри в Поля Елисейские; вдруг останавливаюсь, на все смотрю с отменным любопытством: на домы, на кареты, на людей» (217).
Так опосредованно через И. И. Дмитриева и В. Л. Пушкина к H. M. Карамзину вводится в роман тема Парижа. В первой главе этого неоконченного романа, воссоздавая картину легкомысленного Парижа, Пушкин замечает: «По свидетельству всех исторических записок ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумием и роскошью французов того времени» (VIII, 3). Трудно сказать, какие записки конкретно имел в виду Пушкин, когда писал эти строки, но связь таких рассуждений с некоторыми местами из парижских писем Карамзина легко прослеживается.
Так, в письме, отмеченном «Париж, апрель... 1790», обращает на себя внимание рассуждение, которое явно не прошло мимо внимания Пушкина:
«„Здесь" — сказал мне Аббат Н*, идучи со мною по улице St. Honoré, и указывая тростию на большие домы, которые стоят ныне пустые — „здесь, по Воскресеньям, у маркизы Д* съезжались самые модныя Парижские Дамы, знатные люди, славнейшие остроумцы (beaus esprits); одни играли в карты, другие судили о житейской философии, о нежных чувствах, при-ятностях, красоте, вкусе..."» (224).
У Пушкина читаем:
«Последние годы царствования Людовика XIV, ознаменованные строгой набожностью двора, важностью и приличием, не оставили никаких следов. Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества ума с пороками всякого рода, к несчастию, не имел и тени лицемерия. Оргии Пале-рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен» (VIII, 3).
Именно в описанное время и появляется в Париже Ибрагим. Пушкин замечает, что «регент не раз приглашал его на свои веселые вечера; он присутствовал на ужинах, одушевленных молодостию Ару эта и старостию Шолье, разговорами Монтеские и Фонтенеля; не пропускал ни одного бала, ни одного праздника, ни одного первого представления, и предался общему вихрю со всею пылкостию своих лет и своей породы»^», 4).
В перечне тех властителей дум, который приводит Пушкин, первым назван Вольтер (Аруэт), первым он поименован и аббатом Н* в «Письмах»:
«Однакожь Аббат Н*(к которому привез я письмо из Женевы от брата его, Графа Н*) признался мне, что Французы давно уже разучились веселиться в обществах, так как они во
времена Людовика XIV веселились, на пример в доме известной Марионы де-Лорм, Графини де-ла-Сюз, Ниноны Ланкло, где Вольтер сочинил первые стихи свои; где Вуатюр, Сент-Эв-ремон, Саразень, Граммон, Менаж, Пеллисон, Гено блистали остроумием, сыпали Аттическую соль на общий разговор и были законодателями забав и вкуса» (224).
В том же письме тот же аббат Н* рассказывает и о знаменитом финансисте Жане Ла:
«Жан Ла (или Лас), продолжал мой Аббат, — Жан Ла нещастною выдумкою Банка погубил и богатство, и любезность Парижских жителей, превратив наших забавных Маркизов в торгашей и ростовщиков; где прежде раздроблялись все тонкости общественного ума, где все сокровища, все оттенки Французского языка истощались в приятных шутках, в острых словах, там заговорили... о цене банковских ассигнаций, и домы, в которых собиралось лучшее общество, сделались биржами. Обстоятельства переменились — Жан Ла бежал в Италию — но истинная Французская веселость была уже с того времени редким явлением в Парижских собраниях».
«Шотландец Ла (Law) прославил улицу Кенкампуа: тут раздавались билеты его Банка. Страшное множество людей всегда теснилось вокруг бюро, чтобы менять луидоры на ассигнации. „Тут горбатые торговали своими горбами; то есть, позволяли ажиотёрам писать на них, и в несколько дней обогащались. Слуга покупал экипаж господина своего; демон корыстолюбия выгонял Философа из ученого кабинета и заставлял его вмешиваться в толпу игроков, чтобы покупать мнимые ассигнации. Сон исчез, осталась простая бумага, и автор сей нещастной системы умер с голоду в Венеции, быв за несколько времени перед тем роскошнейшим человеком в Европе" — Мерсье в Картине Парижа...» (264).
У Пушкина:
«На ту пору явился Law; алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей.
Между тем общества представляли картину самую занимательную. Образованность и потребность веселиться сблизили все состояния, богатство, любезность, слава, таланты, самая странность, всё, что подавало пищу любопытству или обещало удовольствие, было принято с одинаковой благосклонностью. Литература, ученость и философия оставляли свой тихий кабинет и являлись в кругу большого света угождать моде, управляя ее мнениями» (VIII, 3—4).
Пиковая Дама
Тот же самый рассказ аббата Н* в «Письмах» нашел отклик и в «Пиковой Даме». По поводу строк: «Начались страшные игры; молодые дамы съезжались по вечерам для того, чтобы разорять друг друга, метали карты на право и на лево, забывая искусство Граций, искусство нравиться» Ю. М. Лотман в своих примечаниях к «Письмам» замечает со ссылкой на Полное академическое собрание сочинений Пушкина: «Ср. характеристику эпохи Регентства в „Пиковой даме" Пушкина: „В то время дамы играли в фараон"» (VIII, 228). Игра в фараон как раз и построена на ожидании задуманной карты, когда банкомет метает их направо и налево.
Развивая сравнение Лотмана, Н. Я. Эйдельман пишет: «Поразмыслив, поискав, утверждаем: молодость бабушки Анны Федотовны заставляла шестьдесят лет спустя вспоминать хорошо, „наизусть" известные русскому образованному читателю строки из „Писем русского путешественника" — одной из самых популярных, „хрестоматийных" книг». И тут же приводится цитата из письма с пометой «Париж... Апреля 1790» с рассказом о Париже аббата Н*, процитированная выше в связи с «Арапом Петра Великого». К имени Джона Ло Эйдельман дает сноску: «В пушкинском „Арапе Петра Великого" мы между прочим находим: „На ту пору явился Law..."».8
Наконец, Эйдельман замечает: «В „Пиковой даме" молодая графиня (будущая бабушка) как будто сходит с карамзинских страниц...», и развивая сопоставление вводит читателя вслед за Пушкиным в спальню графини Анны Федотовны, где все отзывалось прошедшим веком: «В сцене, где Германн идет в спальню престарелой графини, его снова окружают „призраки" 1770-х годов: Мангольфьеров шар, Месмеров магнетизм...».9 Оборвем цитату на этом месте и припомним строки из «Писем»: «Потом вошли в моду попугаи и Экономисты, Академические интриги и Энциклопедисты, каламбуры и Магнетизм...» (234). Германн оказывается так же глух ко всем сигналам, которые ему подаются в доме графини, как и французское общество, описанное Карамзиным, пока «вдруг не грянул над ними гром Революции» (225). Для Германна в самом имени графини — «Анна», в переводе с еврейского — «благодать» (значение, не раз обыгранное Пушкиным), заключалась надежда, но, говоря словами поэта, явилась «пагуба, не благодать».
8 Эйдельман Н. Я. Статьи о Пушкине. М., 2000. С. 260.
9 Там же. С. 261.
(Участь моя решена. Я женюсь...)
Этот отрывок написан в мае 1830 г. в период сватовства к Наталье Гончаровой. Он построен на сложных ассоциациях и один из его эпизодов соотносится с «Письмами» Карамзина. Этот эпизод основан на воображаемой картине, которая не однажды посещала Пушкина, — о путешествии морем за границу, в чем ему неизменно отказывалось:
«Если мне откажут, думал я, поеду в чужие край, — и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся — морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег — Mu native land, adieu.10 Подле меня, молодую женщину начинает тошнить — это придает ее бледному лицу выражение томной нежности. Она просит у меня воды — слава Богу, до Кронштата есть для меня занятие....» (VIII, 407).
Двумя годами ранее в мае 1828 г. Пушкин дважды совершил переход Финским заливом от Петербурга до Кронштадта: 9 и 25 мая. В первый раз он сопровождал семейство Олениных, провожавших английского художника Джорджа Доу, навсегда покидавшего Россию, что нашло отражение в написанном в тот день стихотворении «То Dawe, Esqr.» («Зачем твой дивный карандаш...»). Эта прогулка зафиксирована и записью Пушкина: «9 мая 1828. Море. Ол(енина) Дау».11 Вторая поездка при испортившейся погоде была совершена в компании с Вяземским, Грибоедовым, Шиллингом и вновь с семейством Олениных. Пушкин был тогда влюблен в Анну Алексеевну Оленину, сватовство к которой оказалось неудачным, но и покидая осенью Петербург, поэт вспоминал, что там порой «Ходит маленькая ножка / Вьется локон золотой». Провожая других, Пушкин мог только представлять себя на пироскафе по пути за границу через Кронштадт, откуда и начинался путь морем в Европу. Так и в 1830 г., когда Пушкин сватался к Наталье Николаевне Гончаровой, незавершенный отрывок «Участь моя решена. Я женюсь...» отразил реальные события в жизни поэта с его мечтой о заграничном путешествии и ассоциировавшийся с ними литературный текст из «Писем русского путешественника».
В письме, которое так и называется «Пакет-бот», описан переход русского путешественника из Франции в Англию через пролив от Кале до Дувра: «Мы уже три часа на море; ветер
10 Моя родная земля, прощай (англ.).
11 Рукою Пушкина. 2-е изд. перераб. // Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 17 (доп.). М., 1997. С. 256.
пресильный; многие пассажиры больны. Берег Французский скрылся от глаз наших — Английский показывается в отдалении». После того как двое из его спутников — молодой лорд и его жена вынуждены были удалиться в свою каюту, на палубе осталась лишь сестра лорда: «Мисс осталась на палубе, но скоро и она побледнела. Ветер сорвал с нее шляпу, развевал ее русые длинные волосы. Я принес ей стакан холодной воды; но ничто не помогало! Бедная Англичанка, смотря на меня умильными и томными глазами, говорила: Je suis mal; ma poitrine se déchire — Dieu! jo crois mourir! мне дурно, очень дурно; грудь моя раздирается — я умираю\». Сам путешественник «мало по малу отдохнул на свежем воздухе» (326). Заканчивается письмо словом «adieu!», использованным и Пушкиным в его незавершенном произведении.
Близость описанной Карамзиным ситуации к той реальной двухлетней давности, вдруг припомнившейся поэту, определила обращение к этому письму, посредством которого он смог выразить свои чувства и, вероятнее всего, передать неизвестные нам детали путешествий морем с Аннет Олениной.
Моцарт и Сальери
То, что «Письма» постоянно были в поле зрения Пушкина, не вызывает сомнений. Они не однажды служили отправной точкой для замыслов его произведений. Легенда о Микеландже-ло как убийце, нашедшая отражение в «Моцарте и Сальери», как и отвержение ее восходят именно к Карамзину, писавшему в письме из Дрездена от 12 июля 1789 г.: «Показывая Микель-Анжелову картину Распятия Христова, рассказывают всегда, будто бы он, желая естественнее представить умирающего Спасителя, умертвил человека, который служил ему моделью, но анекдот сей совсем невероятен» (53). К письмам Карамзина из Германии и Швейцарии примечания в основном делал Л. Е. Генин, а не Ю. М. Лотман, чем можно объяснить то обстоятельство, что в них не было проведено столь напрашивающегося сопоставления с известными словами Пушкина, вложенными в уста Сальери:
Гений и злодейство Две вещи несовместные. Неправда: А Бонаротти? или это сказка Тупой, бессмысленной толпы — и не был Убийцею создатель Ватикана?
(VII, 133—134)
В числе источников этой легенды для Пушкина назвал «Письма» А. Эфрос, о чем пишет в своих комментариях к
«Моцарту и Сальери» М. П. Алексеев: «А. Эфрос полагает, что у Пушкина мог быть и более близкий источник — в „Письмах русского путешественника" Н. М. Карамзина...» и приводит приведенную выше цитату из них.12 Пушкин мог почерпнуть знание об этой легенде из разных источников, но «Письма» должны учитываться в первую очередь, так как поэт разделяет и развивает нравственное суждение Карамзина, вынеся по его поводу свое категорическое заключение о несовместимости гения и злодейства.
В другом письме, которое так и названо Карамзиным «Оперное знакомство», в диалоге Кавалера и Незнакомки был поднят спор о Глюке и Пиччини:
«Незнакомка. Глук милее Пиччини.
Кавалер. Об этом в Париже давно перестали спорить. Один славится гармониею, другой мелодиею...» (267).
Имя Николо Пиччини Пушкин помянул впервые еще в стихотворении «К сестре» (1814), где он называется в одном ряду с Моцартом и Жаном-Филлипом Рамо:
Иль звучным фортепьяно Под беглою рукой Моцарта оживляешь? Иль тоны повторяешь Пиччини и Рамо?
(I. 41)
В следующий раз Пиччини фигурирует в «Моцарте и Сальери» как раз в связи со спором о сравнительных достоинствах Пиччини и Глюка:
Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы тайны
(Глубокие, пленительные тайны)...
Нет! Никогда я зависти не знал. О, никогда! — ниже, когда Пиччини Пленить умел слух диких парижан. Ниже, когда услышал в первый раз Я Ифигении печальны звуки.
(VII, 124)
12 Пушкин. Поли. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1935. Т. 7. С. 543.
Именно об этом как раз и говорит Кавалер у Карамзина в 1790 г. В соревновании с оперой Глюка «Ифигения в Тавриде» (постановка 1779 г.) Пиччини написал оперу под тем же названием (постановка 1781 г.). Именно разрешение этого давнего спора и имеет в виду Карамзин в «Письмах» и Пушкин в «Моцарте и Сальери».
Ю. М. Лотман пишет в примечании к этому письму Карамзина: «Один славится гармониею, другой мелодиею ... — Комментируемое место „Писем", видимо, привлекло внимание Пушкина: к нему, вероятно, ближайшим образом восходит упоминание о споре глюкистов и пиччинистов в „Моцарте и Сальери". Характерно и колебание Пушкина в формулировке стиха в „Каменном госте":
Из наслаждений жизни
Одной любви Музыка уступает;
Но и любовь мелодия...
(Пушкин. Поли. собр. соч. М., 1937. Т. 7. С. 145)
Однако Пушкин колебался в выборе между „мелодией" и „гармонией" — в альбом П. А. Бартеневой он записал эти стихи с вариацией: „Но и любовь Гармония". (Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л., 1935. С. 661)» (660).
То же колебание разделяет и путешественник Карамзина, оказавшийся в театре по соседству с Незнакомкой: «Воображение мое не переставало заниматься ею во время балета, находя в разных танцовщицах сходство с белокурою незнакомкою. Я пришел домой — и все еще об ней думал» (268).
Медный Всадник
Когда в 1833 г. Пушкин писал в Болдине «Пиковую Даму», то, как уже ясно, он в очередной раз держал перед собою «Письма русского путешественника». Пригодились они и тогда, когда он в то же время начал поэму «Медный Всадник». В письме с пометой «Лион, 9 марта, 1790» Пушкин никак не мог пропустить апологию Петру Великому в сопоставлении с Людовиком XIV и рассуждения по поводу монумента Этьена Мориса Фальконе:
«Среди большой площади, украшаемой густыми алеями, и со всех сторон окруженной великолепными домами, стоит на мраморном подножии бронзовая статуя Людовика XIV, такой же величины, как монумент нашего Российского Петра, хотя сии два героя были весьма не равны в великости духа и дел сво-
их. Подданные прославили Людовика, Петр прославил своих подданных — первый отчасти способствовал успехам просвещения: второй, как лучезарный бог света, явился на горизонте человечества, и осветил глубокую тьму вокруг себя — в правление первого тысячи трудолюбивых Французов принуждены были оставить отечество: второй привлек в свое государство искусных и полезных чужеземцев — первого уважаю как сильного Царя: второго почитаю как великого мужа, как Героя, как благодетеля человечества, как моего собственного благодетеля».
В сноске Карамзин помещает стихотворение Томсона со своим переводом на русский язык:
«Может быть не все Читатели знают те стихи, в которых Английский Поэт Томсон прославил нашего незабвенного Императора. Вот они:
What cannot active government perform...
To есть: Чего не может произвести деятельное Правительство, преобразуя человека? Одна великая Душа, вдохновенная Небом, извлекла из готического мрака обширную Империю, народ издревле дикой и грубой. Бессмертный Петр! первый из Монархов, укротивший суровую Россию с ее грозными скалами, блатами, шумными реками, озерами и непокорными жителями! Смирив жестокого варвара, возвысил он нравственность человека. О вы, тени прежних Героев, устроявших веками порядок гражданских обществ! воззрите на сие, вдруг совершившееся чудо! воззрите на беспримерного Государя, оставившего наследственный престол, на коем дотоле царствовала могущественная тень неутвержденной власти — презревшего пышность и негу, проходящего все земли, отлагающего свой скипетр в каждом корабельном пристанище, неутомимо работающего с искусными Механиками, и собирающего семена торговли, полезных художеств, общественной мудрости и воинской науки! Обремененный сокровищами Европы, он возвращается в свое отечество, и вдруг среди степей возносятся грады, в печальных пустынях улыбаются красоты сельския, отдаленный реки соединяют свое течение, изумленный Евксин слышит шум Бальтийских волн, гордые флоты переплывают моря, которыя дотоле не пенились еще под дерзостными рулями, и многочисленные воинства в блестящих рядах на врагов устремляются, поражают неистового северного Александра, и ужасают свирепых сынов Отомана. Удаляется леность, невежество и пороки, коими прежнее варварство гордилось. Везде является картина искусств, военных действий, цветущей торговли: мудрость его вымышляет, власть повелевает, пример показывает — и государство благополучно!».
Сделав эту сноску, Карамзин продолжает:
«При сем случае скажу, что мысль поставить статую Петра Великого на диком камне, есть для меня прекрасная, несравненная мысль — ибо сей камень служит разительным образом того состояния России, в котором была она до времени своего преобразователя» (198—200).
Пушкин мог не знать стихотворения Томсона, но пройти мимо этого его перевода, выполненного Карамзиным, никак не мог. И дело не только в общности взгляда на Петра I, который «осветил глубокую тьму вокруг себя» у Карамзина и Пушкина, но и во фразеологических сочетаниях в переводе Карамзина и тексте пушкинской поэмы. У Карамзина, к примеру, «гордые флоты переплывают моря, которые еще не пенились под дерзостными рулями» благодаря «неутомимо работающему» царю и т. д. Своеобразной лакмусовой бумажкой, знаком общения текстов становится слово «блата» у Карамзина и Пушкина. Пушкинское «из топи блат» слишком очевидно перекликается с ка-рамзинскими «блатами».
(В 179* году возвращался я...)
Этот незавершенный отрывок, относящийся к 1835 г., впервые был напечатан в «Современнике» после смерти Пушкина.13 Он называется по началу первой фразы, в которой слово «год» отсутствует: «В 179* возвращался я...» (VIII, 418—419). Герой этого незавершенного создания — молодой, 25-летний военный, едущий в Лифляндию навестить «старушку мать после четырехлетней разлуки». В черновике прямо сказано, что он едет «на свою родину» (VIII, 976). Но неожиданно в результате поломки брички оказывается в поместье вдовы Каролины Ивановны фон В. и ее дочери Екатерины Ивановны, с которыми счелся родством. Они принимают путника со всевозможным гостеприимством. Год действия устанавливается совершенно точно, так как назван возраст юной Екатерины Ивановны — 18 лет, а ее отец фон В., «храбрый генерал», убит в 1772 г. Итак, действие происходит в конце лета 1790 г. Герой-рассказчик, которому «было ровно 23 года», родился, следовательно, в 1767 г. Таким образом, он ровесник Карамзина, родившегося 1 декабря 1766 г. В конце лета 1790 г. путешественник Карамзина находился в Лондоне, откуда морем возвращался в Россию. В это время пушкинский герой, везомый своим «хладнокровным единозем-цем» и сожалевший «о русских ямщиках и об удалой русской езде», вынужден был прервать свое путешествие: «бричка моя
13 Современник. 1837. Т. 8. С. 247—249.
сломалась». Привлекает внимание указание на то, что «станция была недалеко», так же как у Карамзина, и он пошел пешком в деревню, где оказался в гостях у вдовы и ее дочери.
В письме из Риги от 31 мая 1789 г. у Карамзина описано сходное происшествие, случившееся с путешественником на пути из Петербурга за Нарвой:
«Лишь только отъехали с полверсты, переломилась ось; кибитка упала в грязь, и я с нею. Илья мой поехал с ямщиком назад за осью, а бедный ваш друг остался на сильном дожде». К нему неожиданно подходит немецкий мальчик, который и приводит путника в «большой каменный дом» своих родителей. В нем застал он «многочисленную семью, сидящую вокруг стола; хозяйка разливала чай и кофе». Путника, как он пишет, «приняли так ласково, потчивали так сердечно, что я забыл свое горе». «Между тем привезли ось, и все было готово», — заканчивает путешественник свой рассказ (7—8). В пушкинском рассказе вызывает интерес одна деталь: момент, когда его герой слышит, как «в общей тишине раздался явственно пушечный выстрел... и замер без ответа». Он тому удивился, ибо «в соседстве не находилось ни одной крепости». Ответ находится в рассказе Карамзина, путешественник которого застрял, отъехав «с полверсты» от Нарвы, знаменитой крепости.
Таким образом, пушкинский рассказ, связанный с путешествием по Нарвской дороге, «вышел», если можно так выразиться, из «Писем» Карамзина. Знакомство Пушкина с данным письмом несомненно, что косвенно подтверждается и тем, что именно в нем Карамзин рассуждает о «беспокойстве» путешественника, названном Пушкиным «охотой к перемене мест». Оттолкнувшись от текста Карамзина, Пушкин вкладывает свой текст в генеалогический сюжет, связанный с его немецко-прибалтийскими родственниками, жившими под Нарвой и Ямбур-гом, также упомянутым Карамзиным в этом письме.14
(О Железной маске)
Эта заметка Пушкина, относящаяся к началу 1836 г., окажется последней, имеющей связь с «Письмами» Карамзина, однако, отличной от всех других. Если во всех прослеженных примерах отражений Пушкиным тех или иных мест из «Писем» выявляется интерес художника, то в данном случае это интерес историка, каким в значительной мере поэт и был в конце своей жизни. Сюжету о таинственном узнике Бастилии, содержав-
14 Телешова Н. К. Жизнь Ганнибала — прадеда Пушкина. СПб., 2004. С.173.
шемся в железной маске, отведено Карамзиным практически все недатированное точно майское письмо 1790 г. из Парижа. В примечании к нему Ю. М. Лотман пишет: «Это место „Писем", видимо, привлекло внимание Пушкина, когда он приступил к заметке „О железной маске". Пушкин, как и Карамзин, приводит цитату из „Века Людовика XIV" Вольтера, но в несколько ином переводе» (661).
Перевод, вероятнее всего, был выполнен самим Пушкиным, во всяком случае, он его правил, как можно судить о том по рукописи заметки, держа перед глазами перевод Карамзина. По этому поводу была написана в свое время статья, целью которой было доказать, что Пушкин намеревался продолжить работу на данную тему. Заметка же — неоконченное произведение, к которому автор относился, «как к черновому наброску или как к рабочему материалу для последующей разработки».15 По этой причине Пушкин якобы и не включил заметку в перечень статей для «Современника», составленный в 1836 г. Между тем заметка представляется вполне законченной для этого жанра у Пушкина. Объяснение же тому, почему Пушкин не напечатал ее при жизни, заключается в том, что параллельно с написанием Пушкиным этой заметки появляются публикации с новой догадкой о том, кто был скрыт под железной маской.16
Одно несомненно: письмо Карамзина, посвященное Железной маске, дало Пушкину импульс к тому, чтобы написать заметку, включив в нее буквально тот же текст из Вольтера, хотя и в новом переводе. В конце своей заметки он, исходя из сообщения Карамзина, пишет: «Взятие Бастилии в 1789 году и обнародование ее архива ничего не могли открыть косательно таинственного затворника» (VIII, 29).
Египетские ночи
Повесть «Египетские ночи» также испытала на себе влияние «Писем», того места в них, где речь идет о поэте-импровизаторе:
«Итальянский музыкант играл на арфе и пел. Англичане набросали ему целую тарелку серебряных денег, и хотели, чтобы он рассказал нам свою историю. Слушайте, сказал он, и запел:
Я в бедности на свет родился, И в бедности воспитан был; Отца в младенчестве лишился, И в свете сиротою жил.
15 Татаринов Ю. Б. К заметке Пушкина «О Железной маске» // Временник Пушкинской комиссии. 1978. Л., 1981. С. 132—136.
16 Новая догадка о Железной Маске // Телескоп. 1836. Ч. 32. С. 436—452.
Но бог, искусный в песнопеньи, Меня сиротку полюбил; Явился мне во сновиденьи, И арфу с ласкою вручил;
Открыл за тайну, как струною С сердцами можно говорить, И томной, жалкою игрою Всех добрых в жалость приводить.
Я арфу взял — ударил в струны; Смотрю — ив сердце горя нет!... Тому не надобно Фортуны, Кто с Фебом в дружестве живет!
«Вот вам моя история, государи мои! сказал он по-Французски: я странствую по свету, и везде нахожу людей, умеющих ценить таланты».
К слову «по-Французски» Карамзин делает примечание: «Песню пел он на Итальянском языке» (130). Очевидно, что образ пушкинского бедного итальянского импровизатора обязан своим рождением карамзинскому, только исполнение свое он сопровождает игрой не на арфе, а на гитаре.
Еще одним отголоском карамзинского служителя Феба становится пушкинская «Эпиграмма» на Надеждина («Мальчишка Фебу гимн поднес»), которая в рукописях Пушкина находится на одном листе с беловиком первой редакции стихотворения «Легенда». Включенное в «Сцены из рыцарских времен», оно вместе с ними испытало воздействие «Писем русского путешественника».
Легенда («Жил на свете рыцарь бедный»)
Сюжетом из «Писем», приближающим нас к теме пушкинского стихотворения, является рассказ Карамзина о Якобе Ленце, немецком поэте, приезжавшем в Веймар из России, куда он переселился, изложенный в письме из Веймара от 22 июля: «С самого своего приезда Л* объявил себя влюбленным во всех молодых, хороших женщин, и для каждой из них сочинял любов-ныя песни. Молодая Герцогиня печалилась тогда о кончине сестры своей: он написал ей на сей случай прекрасные стихи; но не преминул в них уподобить себя Иксиону, дерзнувшему влюбиться в Юпитерову супругу. — Однажды он встретился с Герцогинею за городом, и вместо того, чтобы поклониться ей, упал на колени, поднял вверх руки, и таким образом дал ей мимо себя проехать. На другой день Л* всем знакомым разослал по бумажке, на которой нарисована была Герцогиня и он сам, стоящий на коленях с поднятыми вверх руками» (79). Примеча-
тельно, что судьба Ленца, сошедшего с ума, оказывается сходной с судьбой «бедного рыцаря» во второй редакции стихотворения: «Как безумец умер он».
Наконец, в письме из Франкфурта от 31 июля фактически представлена встреча путешественника с Богоматерью в виде ее статуи: «Я был в Кафедральной церкви Католиков, где по уставу Майнцской Архиепископ коронует избранного Императора. Тут бросилась мне в глаза статуя Марии в белом кисейном платье. Часто ли шьют ей обновы? спросил я у моего провожатого. Из году в год, отвечал он» (87).
Заметим, что «русский путешественник», следовавший из Москвы через Тверь и Петербург на Ригу и далее через Кенигсберг, Штутгарт, Берлин, Дрезден, Мейсен, Лейпциг, Веймар, Эрфурт и Готу, только во Франкфурте впервые оказывается в католическом храме, где и мог увидеть статую Девы Марии. Причем увидел путешественник статую Богоматери в одном из древнейших германских готических храмов XIII в., который лежал на пути рыцарей, направлявшихся в Палестину. Именно здесь и пересекся путь русского дворянина с маршрутом средневековых рыцарей, устремлявшихся к Святой земле, к Иерусалиму.
Церковь Св. Варфоломея XIII в. была возведена в период крестовых походов на Восток, где как раз и проповедовал учение Христа апостол Варфоломей, распятый на Кавказе в городе Албанополе (ныне Баку). В алтаре церкви находилось знаменитое изображение «Вознесение Марии» Рубенса, похищенное во время революционных событий начала XIX в. французским генералом Аугереау. В настоящее время его место занимает копия, а местонахождение оригинала не установлено. При входе расположена скульптурная группа «Успение Марии» XV в. В алтаре — скульптурное изображение-пьета «Мария с телом Христа». В описываемое Карамзиным время этот древний храм с его культом Марии оказался оплотом католицизма в лютеранской Германии.
Так на пути в Женеву встретился «русский путешественник» с Девой Марией. Женева — центр протестантизма, своеобразный новый Рим в осознании протестантов со времени Кальвина— ассоциируется в «Письмах» также и с Иерусалимом. Проповедник в женевском храме произносит проповедь на текст 136-го псалма: «естъли забуду тебя, о Иерусалим! то да забудет себя рука моя, и да прилипнет язык к гортани моей, естъли ты не будешь главным предметом моей радости!». «Разумеется, — поясняет Карамзин, — что Иерусалим значил Женеву» (170).
«Сцены из рыцарских времен»
Действие «Сцен из рыцарских времен» относится уже к более позднему времени, чем «Легенды». Рыцари вспоминают своих далеких предков, участников походов на Палестину, и сражаются против восставших крестьян. Эта тема занимала Пушкина в аспекте крестьянских движений в России, вспомним Дубровского. «Сцены» таким образом соотносятся с эпохой Крестьянской войны в Германии, во многом вдохновленной Мартином Лютером и движением Реформации. В «Письмах» Карамзина фигуре Лютера уделено особенное внимание. Путешественник Карамзина совершает специальное путешествие из Веймара в Эрфурт, с тем чтобы посетить там бенедиктинский монастырь с могилой легендарного участника первого крестового похода имперского графа Глейхена на Петровой горе и келью Лютера: «Взглянув с Петровой горы на город и окрестности, пошел я в сиротский дом, и видел там келью, в которой Мартин Лютер жил с 1505 до 1512 года. На стенах сей маленькой, темной горницы написана его история. На столике лежит Немецкая Библия первого издания, которую употреблял сам Лютер, и в которой все белые страницы исписаны его рукою. Можно ли, думал я, чтобы простой монах, живший во мраке этой кельи, сделал не только великую реформу в Римской церкви, вопреки Императору и Папе, но и великую нравственную революцию в свете!» (81).
В письме из Франкфурта-на-Майне от 28 июля Карамзин отметит, что по дороге обратил внимание на замок, прославленный именем Лютера: «Еще заметил я замок Вартбург, который лежит на горе не далеко от Эйзенаха, и в котором после Ворм-ского Сейма со держан был Мартин Лютер». А уже после Франкфурта путешественник заехал в Вормс: «В Вормсе достойна примечания старинная ратуша, в которой император Карл V со своими имперскими князьями судил Лютера в 1521 году. И ныне еще показывают там лавку, на которой лопнул стакан с ядом, для него приготовленным. Путешественники отрезывают по кусочку от того места, где будто бы стояла сия отрава, и почти насквозь продолбили доску» (92).
Представляется, что чтение этих мест из «Писем» Карамзина подвигнуло Пушкина обратиться к фигуре Лютера и к его запискам о своей жизни. В библиотеке Пушкина сохранились в разрезанном виде и с закладками второй и третий тома записок Лютера в переводе на французский язык, доставленные ему из Парижа через посредство Беллизара, французского книгопродавца в Петербурге. Первый том, судя по тому что Пушкин его не заказал, уже был у него. Есть в этих записках Лютера эпи-
зод прощания с родным домом, который, вне всякого сомнения, был использован в «Сценах» буквально в тех же выражениях и с теми же подробностями: старый Мартын рассказывает о том, что когда ему было четырнадцать лет, то отец выгнал его из дома, дав два крейцера и «пинок в гузно».
Имя рыцаря Альберта в «Сценах из рыцарских времен» восходит к имени защитника и одновременно противника Лютера, Альберта, герцога Майнцского, стоявшего в их борьбе меж двух огней. Следует отметить и то, что первоначально главный герой должен был носить у Пушкина имя Лютера — Мартын, или Мартин, затем оно дано было его отцу, а он назван Францем — именем ученика Лютера Франца Гюнтера. Франц у Пушкина — потомок бочара, как и ученик Лютера, Кальвин. Для публичного диспута Франца Гюнтера в 1516 г. Лютер создает свои знаменитые 95 тезисов, или парадоксов. Греческое слово ткхро&оуоч означает «странное, удивительное учение». Его созданию предшествовало в биографии Лютера событие, определившее всю его дальнейшую жизнь. 2 июля 1505 г. под селением Сотгергейм он был застигнут в пути молнией, которой повержен был на землю, подобно апостолу Павлу на пути в Дамаск. И воззвал он к св. Анне, заступнице рудокопов, его предков, и наступило озарение — тогда он произнес обет: «Я постригусь». И утихли гром и молния. В тот же год Лютер с именем Августин принимает постриг, строго блюдя себя, как он писал позднее: «Вся моя жизнь была бдением, постом и молитвой».
Уже гонимый папой, отлученный им от церкви, Лютер скрывается под именем бедного рыцаря Георга, становится он и майстерзингером, слагавшим песни в стихах и перелагавшим псалмы. Франц в «Сценах из рыцарских времен» представляется предводителем крестьян, восставших против рыцарей. Вспомним, что и Лютер оказался вдохновителем войны крестьян против феодалов, затем, явно устрашившись ее последствий, отстранился от них. Представляется, что факты биографии Лютера, наложенные на известные Пушкину средневековые предания о рыцаре и Деве Марии, определили собою создание как баллады «Легенда», так и «Сцен из рыцарских времен». Однако самое обращение к Лютеру и его биографии было инспирировано отмеченными выше местами из «Писем» Карамзина.
Указанные эпизоды в «Письмах» накладываются на общий фон повествования, в котором темы любви, в том числе запретной с канонической церковной позиции, и рыцарских подвигов в честь возлюбленных занимают едва ли не ведущее место, а обо-
зрению памятников, напоминающих о рыцарях времен крестовых походов, их обетах, влюбленных монахах и наказаниях, их постигающих, отведены едва ли не самые яркие страницы. Пушкину, для того чтобы погрузиться в атмосферу рыцарского средневековья, не надо было обращаться к специальным трактатам, «Письма русского путешественника» уже давали богатую пищу для воображения.
«Письма» Карамзина оказываются в «Сценах» источником и легенды о Фаусте, изобретателе книгопечатания. Еще С. М. Бонда, говоря об источниках сведений о Фаусте для «Сцен», заметил: «Еще более близким источником этих сведений мог быть Карамзин, его „Письма русского путешественника": „Доктор Фауст, по суеверному народному преданию, есть великий колдун, и по сие время бывает обыкновенно героем глупых пиэс, играемых в деревнях или в городах на площадных театрах странствующими актерами. В самом же деле Иоанн Фауст жил как честный гражданин во Франкфурте на Майне, около середины пятнадцатого века; и когда Гуттенберг, Майнцкий уроженец, изобрел печатание книг, Фауст вместе с ним пользовался выгодами сего изобретения... И как простолюдины того века приписывали действию сверхестественных сил все то, что они изъяснить не умели, то Фауст провозглашен был сообщником дьявольским, которым он слывет и поныне между чернью и в сказках..."». При этом С. М. Бонди приводит эту цитату из главы «Корчма в миле за Тильзитом» по изданию «Сочинения Карамзина» 1820 г. (т. II, с. 26—27), сохранившемуся в библиотеке Пушкина.17
Б. Л. Модзалевский в своем труде, посвященном библиотеке Пушкина, в отношении этого издания Карамзина пишет: «Экземпляр в переплетах цельной кожи, совершенно свежий» и не отмечает никаких в нем заметок и закладок.18 И тем не менее обращение к текстам «Писем» Карамзина доказывает, что они нашли самое разнообразное отражение в текстах Пушкина.
В. /7. Старк
17 Пушкин. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 651.
18 Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1910. С. 48—49.
