CC BY
73«Пир во время чумы» Пушкина в зерцале «морали строгой» Полемические заметки по поводу статьи г-жи Сокулер «Итак, хвала тебе, Чума?»
Дмитрий Бугай
Доцент, кафедра истории зарубежной философии, философский факультет, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова (МГУ). Адрес: 119991, Москва, Ломоносовский пр-т, 27, корп. 4. E-mail: komoni@yandex.ru.
Ключевые слова: Александр Пушкин; «Пир во время чумы»; трагическое.
Предлагаемый полемический текст представляет собой попытку показать на примере одной недавней работы (статьи Зинаиды Сокулер в «Логосе») некоторую ограниченность набирающей обороты тенденции смотреть на «феномен человека» в основном сквозь моральные очки. Такой взгляд, как правило, сопровождается непониманием или неприятием опыта трагического, попыткой разместить жизнь человека и общества на одной плоскости. Эта позиция особенно губительна для понимания многих произведений художественной литературы, в которых видят главным образом поучение, наставление, мораль, поиск «художественных средств», демонстрирующих фальшь той или иной «установки». Подобная интенция неизбежно ведет к полному непониманию того, что говорит поэт в своем произведении. Наиболее показательным примером может служить отношение Пушкина-поэта и Пушкина-человека к чуме, как оно отразилось в его эпистолярном наследии, лирике и драматургии.
Автор сосредоточивает свое внимание на интерпретации пушкинского «Пира во время чумы» и критике его истолкования Зинаидой Сокулер. Если Сокулер слышит в пушкинском тексте призыв «воспеть чуму» («Гимн чуме» Вальсингама) и его опровержение «художественными средствами» (появление священника и действие его слов на Вальсин-гама), то для автора «Гимн в честь чумы» остается относительно независимым, собственно пушкинским произведением внутри перевода сцены из трагедии Вильсона, выражающим мировоззренческие искания Пушкина в 1830 году. Этот гимн имеет совершенно иной смысл, чем видит в нем г-жа Сокулер, и этот смысл никак не затронут последующим действием трагедии. Пушкин не преподает нам полезного урока личной или общественной нравственности. Он дает больше — трагическую песнь, своей глубиной и пафосом не уступающую великим хорам «Агамемнона» и «Антигоны».
КАК ИЗВЕСТНО, Вольтер находил достоинство во всех жанрах, кроме скучного. Однако он не вполне прав. Скучное сочинение тоже может быть занятным в своем роде. Статья г-жи Сокулер1 — и языком, и мыслью, — бесспорно, относится к le genre ennuyeux. Лишь отдельные искорки комического, невольно вспыхивающие то там, то здесь, придают сему опусу своего рода очарование, о котором давно сказал Пушкин в «Онегине»: «Не дай мне Бог сойтись на бале иль при разъезде на крыльце»... Уста г-жи Сокулер мило выговаривают: «Установки человека по отношению к пандемии», «представлена установка, согласно которой», «воздать ему (бедствию, пандемии. — Д. Б.) хвалу», «голоса звучали. в качестве прогнозов», «катастрофа может обнажить ресурсы», «после того как мы обратили слух к голосам».
Замысел статьи-предостережения в том, что не надо «воздавать ему (бедствию, пандемии. — Д. Б.) хвалу или возлагать на него (бедствие, пандемию. — Д. Б.) некие надежды». Некие голоса, расслышанные г-жой Сокулер, «в потоке всевозможных интерпретаций и комментариев по поводу пандемии» грешили тем, что давали прогнозы неких грядущих социальных, политических и экономических изменений и вместе с тем призывали подняться над обычными человеческими чувствами и узреть в чуме лекарство от пороков, личных и общественных. Кому принадлежат голоса зловещих прогностиков и призывников, что именно они говорили, как именно они выражали свою мысль, не сообщается. Это для г-жи Сокулер не важно. Важно разобраться с «установкой, согласно которой чуме есть за что воздать хвалу, ибо она может оказаться средством самопреодоления и очищения как для индивида, так и для социума». Г-жа Сокулер считает, что это можно сделать, опираясь на «художественные образы чумы», созданные Пушкиным, Антоненом Арто и Альбером Камю, причем Пушкин и Камю «по-своему, разными средствами показывают иллюзорность подобной установки».
Мне трудно судить, с великанами или ветряными мельницами сражается г-жа Сокулер. «В потоке всевозможных интерпретаций», которым бурлит нынешняя ноосфера, может найтись что угодно.
1. Сокулер З. Итак, хвала тебе, Чума? // Логос. 2021. Т. 31. № 2. С. 179-194.
242 Логос • Том 31 • #6 • 2021
Трудно понять и то, почему г-жу Сокулер поразило столь обычное в человеческой истории явление: столкнувшись с событием огромного масштаба, резко изменившим жизнь миллиардов по всей планете, кто-то пытается понять, что наступит после пандемии, кто-то пытается извлечь из этого какой-то урок, изменив себя или общество, в котором он живет, кто-то — кажется, очень немногие—видит здесь карающий меч Божественного правосудия. Любое большое событие — землетрясение, голод, война, болезнь—всегда оказывало влияние не только на обыденную жизнь, но и на мысль и сознание людей. Для Вольтера Лиссабонское землетрясение прозвучало как похоронный набат над мертвым телом традиционной теодицеи, для Блока случившееся с Мессиной стало символом грядущего конца Европы. Г-жа Сокулер, кажется, считает, что видеть в чем-то средство самопреодоления и очищения автоматически означает «воздать хвалу», и призывает этого не делать. Весьма странная мысль. Есть много событий в нашей жизни, повторения которых мы не хотим, вечного их возвращения не желаем, «хвалить» не намерены,—но однажды, именно тогда, когда они случились, они изменили нас так, как мы сами не могли бы себя изменить. Хотел бы Достоевский, чтобы его, скажем, каждую неделю выводили на плац и набрасывали ему на голову полотняный мешок, чтобы он снова и снова переживал трагический катарсис готовности к смерти? Значит ли это, что приговор и возможность расстрела не стали для него средством очищения и самопреодоления?
Г-жа Сокулер считает, что чума, то бишь пандемия, никак ни для кого и никогда не может стать таким средством. Отчего же? Какие законы бытия мешают, с точки зрения профессора онтологии, такой возможности? Пути Господни, человеческой души, человеческих сообществ неисповедимы. Зачем затворять врата моральных возможностей человекам, коли сам не хочешь в них войти? Г-жа Сокулер уверена, что «массовая катастрофа может обнажить те ресурсы, которые уже были в душе человека, но она не поднимет ни индивида, ни общество на более высокий уровень». Откуда Вы это взяли?! Иногда только массовая катастрофа может открыть такие ресурсы, а без них они и не откроются вовсе, так и оставшись лежать под спудом. Не поднялось ли на более высокий уровень моральное сознание советского индивида и общества после Великой Отечественной, когда правда войны, правда жизни и смерти навсегда подорвала в самых основаниях ложь казенной сталинской пропаганды конца 1930-х годов с ее «Цирками», «Веселыми ребятами» и «Волга-Волгами», сделав возможными и позднего Твардовского, и раннего Солженицына, и «оттепель» 1960-х, и перестройку 1980-х? Не поднялось ли сознание Европы на более высокий уровень после «черной смер-
ти» XIV века, в каком-то смысле проложившей путь к новому, ре-нессансному сознанию? Не афинской ли чуме V века до н. э. мы обязаны углублением морального сознания греческого мира, выразившимся и в софокловом «Эдипе-тиране», и в деятельности Сократа?2 То, что чума, болезнь, пандемия, массовые катастрофы сами (без участия мысли человека, без труда его морального сознания, его совести и разума) ничего породить не могут,—трюизм, с которым никто в здравом уме спорить не будет. Но и «потенции, содержащиеся в душе человека», вопреки г-же Сокулер, зачастую рождаются и тем паче проявляются благодаря разрушительным и абсурдным силам:
Но в искушеньях долгой кары, Перетерпев судеб удары, Окрепла Русь.
Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат.
В этом лежит неизбывный трагизм человеческого существования, о котором Эсхил когда-то сказал: «Чрез муку—познанье». Об этом же на самом деле говорит и Левинас, упоминаемый г-жой Сокулер, для которого заключение в немецком концлагере стало путем к уникальному религиозному опыту. Конечно, такого рода опыт не ktema eis aei. Он, как и все земное, меняется, порой забывается, стирается, отступает на второй и даже на третий план, новые впечатления и заботы жизни не дают ему проявиться во всей чистоте, новые страдания и зло заступают место прошлых. Поэтому, метко замечает Левинас, «цикл повторяется». Но отчего же наличие этого уникального опыта не поднимает человеческое сознание? Да, через боль, муку, отчаяние, зло, но поднимает, может поднять. Г-жа Сокулер, кажется, хотела бы, чтобы измерения трагического не существовало в нашей жизни, чтобы все происходило само собой, в силу одних только «собственных сил» человека как он есть в своей обыденной, повседневной, «разумной» жизни обывателя и участника гражданского общества. Такого, на мой взгляд, никогда не было и не будет.
Это фундаментальное отторжение, неприятие опыта трагического, попытка разместить жизнь человека и общества в одной плоскости особенно заметны в попытках г-жи Сокулер говорить о художественной литературе. Она, как это всегда было свойствен-
2. Значение тогдашней чумы для художественного мира «Эдипа-тирана» Софокла общеизвестно. Возможность того, что чума с ее катастрофическими для афинской морали последствиями, описанными Фукидидом, в какой-то мере обусловила переход Сократа от натурфилософских исследований его юности к этическим исканиям зрелого периода, исключить нельзя.
244
Логос•Том 31 •#6•2021
но людям Просвещения, видит в литературе главным образом поучение, наставление, мораль. Ей желательно, чтоб «при конце последней части всегда наказан был порок, добру достойный был венок», или, говоря ее собственными словами, «мне хочется показать, как писатели находят художественные средства, чтобы показать фальшь подобной установки». Мне, в свою очередь, хочется показать, что подобного рода интенция неизбежно ведет к полному непониманию того, что говорит поэт в своем произведении. Для экономии объема и по личным причинам я не буду говорить о Камю и Арто. Достаточно будет посмотреть, как в интерпретации г-жи
Сокулер преломился пушкинский «Пир во время чумы».
* * *
Начнем с невинного замечания, которое роняет г-жа Сокулер в самом начале своего истолкования «Пира во время чумы». «Эта одноактная пьеса, — говорит она, — была написана Пушкиным в Болдине, куда он удалился в 1830 году на время эпидемии холеры». Если я не ошибаюсь, у обычного читателя, не вполне себе представляющего пушкинскую биографию и ритм столь насыщенного для него событиями 1830 года, скорее всего, возникнет впечатление, что поэт уехал из Москвы в Болдино, чтобы переждать там холеру, подверг себя, так сказать, добровольной самоизоляции, что похвально с точки зрения гражданской ответственности и морального сознания. Однако Пушкин не удалялся в Болдино «на время эпидемии холеры». Все обстояло совсем иначе.
Пушкин должен был жениться. Он спешил жениться. Его скупой отец, державший его обычно, как говорят, в черном теле, наконец-то расщедрился — отдал ему деревеньку Кистеневку с двумя сотнями душ рядом со своим селом Болдино в Нижегородской губернии. Чтобы скорее обладать доходом, необходимым для жизни человека женатого, Пушкину нужно было вступить во владение землей и крепостными, чтобы сразу их заложить и иметь средства. Поэтому он едет в Болдино из Москвы. Он едет из Москвы, где летом 1830 года еще не было никакой холеры, в Нижегородскую губернию, тогдашний центр этой холеры. Можно ли это назвать «удалился на время эпидемии холеры»? Не вернее ли было бы сказать: «помчался очертя голову в самый очаг холеры-морбус», или оказался, говоря словами Юрия Лотмана, «на переднем краю холеры»3,
3. В письме к Борису Федоровичу Егорову (Лотман Ю. М. Пушкин. СПб.: Искусство-СПб, 2003. С. 389).
или, как выразился сам Пушкин, отправился «в милую страну грязи, чумы и пожаров»?4
Пушкин был человеком смелым и с чумой встречался не первый раз. За два года до Болдинской осени он видел ее в Арзруме, из любопытства отправился в лагерь, где были зачумленные и где он «устыдился моей европейской робости» при виде спокойствия, с каким турки обращались с больными5. И в болдинском уединении, как справедливо пишет Лотман, «есть еще одно для Пушкина очарованье; оно совсем не мирное: рядом таится смерть, кругом ходит холера. Чувство опасности электризует, веселит и дразнит»6. Его отношение к холере, «этой весьма милой особе» (une très jolie personne), очень похоже на «удаль и панибратство с чумой», которые г-жа Сокулер называет «дешевыми». Он пишет Плетневу: «...я бы хотел тебе переслать проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка»7. В этой проповеди, произнесенной в церкви с амвона, Пушкин, отец Панлю и Вольтер в одном лице, убеждал мужиков, что холера наслана на них за их грехи, которые в том, что они не платят податей!8 А в письме к невесте — наряду со вполне понятным беспокойством за нее (не за себя!) и требованием поберечься, принять необходимые precautions и уехать из Москвы в деревню — Пушкин пишет:
Я хорошо знаю, что всегда преувеличивают картину разрушений и число жертв (чумы. — Д. Б.), а одна юная особа из Константинополя когда-то говорила мне, что от чумы умирает одна только сволочь [une canaille, простонародье]9.
То же мы видим и в написанном в это же время стихотворении «Герой», посвященном формально Наполеону, а на самом деле — мужественному поступку Николая I, не побоявшегося прискакать в холерную Москву:
Небесами
Клянусь: кто жизнию своей Играл пред сумрачным недугом, Чтоб ободрить угасший взор, Клянусь, тот будет небу другом,
4. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л.: АН СССР, 1951. Т. 10. С. 309.
5. В «Путешествии в Арзрум» (Там же. Т. 6. С. 699).
6. Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 142.
7. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 308.
8. Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 142.
9. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 309-310.
246 Логос • Том 31 • #6 • 2021
Каков бы ни был приговор Земли слепой...
Даже то, что можно было бы счесть проявлением государственной или военной необходимости (Николай в Москве, Наполеон в Яффе), для Пушкина предстает прежде всего как игра, игра жизнью. Можно было бы добавить еще много подобных штрихов к портрету того, кто, по словам г-жи Сокулер, «художественными средствами» показал фальшь установки на восхваление чумы.
Если попытаться кратко определить отношение Пушкина-человека к Заразе, будь то арзрумская чума или российская холера, то придется говорить о напряженном, противоречивом, двойственном чувстве, лучше всего выраженном в «Путешествии в Арзрум»:
Остановясь пред лавкою оружейного мастера, я стал рассматривать какой-то кинжал, как вдруг ударили меня по плечу. Я оглянулся: за мною стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть; из красных загноенных глаз его текли слезы. Мысль о чуме опять мелькнула в моем воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень недовольный своею прогулкою. Любопытство однако ж превозмогло; на другой день я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумленные. Я не сошел с лошади и взял предосторожность стать по ветру10.
Первоначальный страх, естественное отвращение перед чудовищным видом болезни, ясное понимание таящейся здесь смертельной угрозы, требующей мер предосторожности, и — одновременно — всепоглощающее любопытство, желание не бежать от чумы и смерти, а пойти ей навстречу, рискнуть, поставить на карту свою жизнь. Посмотрим теперь на Пушкина-поэта и его «одноактную пьесу» «Пир во время чумы». * * *
Пушкин почти дословно переводит четвертую сцену первого акта трагедии Джона Вильсона «Город чумы»п. Больших изменений только два: жалобная песнь Мэри и «гимн Чуме» Вальсингама. Прочих отступлений от текста и сценического действия английской трагедии почти нет, они касаются некоторых оттенков и нюансов, иногда играющих некоторую роль в развитии действия и характеристике дей-
10. Там же. Т. 6. С. 699.
11. Я пользовался английским текстом первого, эдинбургского издания 1816 года: Wilson J. The City of Plague and Other Poems. Edinburgh, 1816.
ствующих лиц, но, как правило, они минимальны12. Так, у Вильсона, как и у г-жи Сокулер, пируют молодые люди, а у Пушкина—несколько мужчин и женщин. Или старый священник, покидая пир, — он и у Вильсона, и у Пушкина уходит сам, а не будучи «изгнан хмельной компанией», как у г-жи Сокулер, — говорит Вальсингаму: «Да смилостивятся над тобой небеса! Прощай! Прощай!», а у Пушкина—«Спаси тебя Господь. Прости, мой сын». Пушкин настолько точно следует тексту английского поэта, что в издании русского перевода «Города чумы», вышедшего в Государственном издательстве художественной литературы в 1938 году", редакция просто перепечатала в соответствующем месте пушкинскую «маленькую трагедию». Естественно, что мысль самого Пушкина стоит искать в первую очередь в тех частях, которые он создал сам, а не там, где он, как ответственный и совестливый переводчик, верно следует оригиналу. Прежде всего это гимн Чуме, которым Пушкин заменил вильсоновскую Song on the Plague14.
То, что у Вильсона и Пушкина на пиру звучат песни и гимны, говорит о том, что оба поэта видят в этом пире не просто попойку, не просто попытку молодежи «успеть насладиться жизнью», как пишет г-жа Сокулер, не просто желание «опьянения, буйного веселья». На этом чумном пиру собеседники и собутыльники хотят совсем другого — хотят шутками, остротами, забавными замечаниями «рассеять туманы, которые этот грубый визитер, Чума, часто навевала на самый блестящий интеллект» (Вильсон), или, словами Пушкина, разогнать «мрак, который ныне Зараза, наша гостья, насылает на самые блестящие умы». Здесь собрались люди из общества, а не une canaille, способная лишь к грубым наслаждениям и, соответственно, к грубым средствам избавления от страха и отчаяния. Это попытка противостоять Заразе эстетически, морально и интеллектуально: шутить, острить, смеяться, придумывать и рассказывать остроумные истории, затейливые и поучительные новеллы, петь песни, говорить стихи. Урок такого отношения к Чуме европейцам давно преподал Боккаччо.
12. По Александру Долинину, Пушкина не заинтересовала вся трагедия Вильсона. Два последних акта английского оригинала в экземпляре Пушкина остались неразрезанными (Долинин А. Пушкин и Англия. М.: НЛО, 2007. С. 104).
13. Вильсон Дж. Город чумы: драматическая поэма в 3 актах / Пер. с англ. Ю. Верховского, П. Сухотина. М.: ГИХЛ, 1938.
14. Ср. об этом (гимне Чуме Вальсингама) верное замечание старого пушкиниста Альфреда Бёма: «Здесь Пушкин уже не следует за Вильсоном, здесь он выражает свои личные настроения и думы» (Бём А. Л. О Пушкине: ст. Ужгород: Письмена, 1937. С. 97).
248 ЛОГОС • ТОМ 31 • #6 • 2021
Г-жа Сокулер видит драматическую ситуацию совершенно иначе. Она пишет:
Молодые люди за пиршественным столом пытаются убедить себя, что чума в их городе имеет свои «плюсы». Она несет прежде всего освобождение от традиционных условностей. Кроме того, отнимая перспективу будущего, ставя перед близостью смерти, она придает всем ощущениям остроту и интенсивность, неведомые в спокойном гарантированном существовании.
«Несколько мужчин и женщин» Пушкина заняты совсем иным. Они не ищут несуществующих «плюсов» чумы. Они пытаются не опуститься, остаться людьми, сохранить от туманов и мрака Заразы свой ум, свою человечность, которая проявляется прежде всего в свободном общении, в ничем не затрудненном духовном и интеллектуальном обмене, предохраняющем разум от тьмы отчаяния. Они не остаются в своих «печальных домах», но отдаются тому, что так ценил Пушкин в лицейском братстве и лицейских встречах: веселой дружеской пирушке, искрящейся остроумием и вольнодумством, осененной музами и Разумом. Не случайно в отечественной пушкинистике «Пир во время чумы» порой сближали с платоновским «Симпосием»15. «Утопим весело умы» — вовсе не то же, что «напьемся до возложения риз».
Пушкин, как мы уже сказали, заменил вильсоновскую песнь чуме своим гимном. У него были на то серьезные основания. Вильсоновская песнь гораздо ближе к тому, о чем пишет в своей статье г-жа Сокулер. Это и впрямь хвала Чуме, которая расправляется со старым миром ханжества и лицемерия, дав возможность юности беспрепятственно срывать цветы удовольствия. Приведем в нашем подстрочном переводе последнюю, самую интересную и значительную строфу песни Эдварда Вальсингама:
Тебе, о Чума, льется моя песнь. С тех пор как ты здесь, я хочу, чтоб ты длилась и впредь. Ты поражаешь судью посреди его лжи, священника средь его лицемерия, скряга чахнет от болезни у своих сундуков, и золото возвращается к своему законному господину. Муж, более не связанный узами, может жениться на новой цветущей невесте, и у многих вдов, что лукаво льют слезы над могилой, где покоится их старый дурак, заплаканные глаза вспыхивают любовью при взгляде на высокого красавца, что проходит рядом. Это нашей цветущей весенними годами юности дано осу-
15. См., напр.: Бочаров С. Г. Генетическая память литературы. М.: РГГУ, 2012. С. 60-61.
шить глазки больной от любви девы, что, отвернувшись от хладных мощей, ради нового обожателя забывает о старом.
Чума у Вильсона—своего рода революция, покончившая с судьями, попами, скопидомами и неравными браками, в которых юность вынуждена продавать себя в обмен на деньги и социальный статус. Пушкин, в 1830 году уже довольно далекий от революционных идей или, по крайней мере, ясно понимающий, что такое через цензуру не пройдет, заменяет эту, так сказать, поэзию социального обличения своей, совершенно по-другому видящей мир и Чуму лирической мыслью.
Вместо социальной критики на первый план в пушкинском гимне выходит тема бессмертия, место общественных проблем заступают вопросы личностные. Речь здесь не идет об аллегории бессмертия, за которой скрывается что-то иное, будь то «жизнь в памяти людей» (Александр Гуревич), или абстрактное «сверхчеловеческое» г-жи Со-кулер, или что-то еще. Речь и вправду здесь идет о бессмертии. Пушкин 1830 года все больше и больше слышит «вечности бессмертный трепет»16. Человек—такой, как Пушкин, — может не только бояться неминуемой гибели, но и желать ее, идти ей навстречу, неизъяснимо наслаждаться всем тем, что грозит нам крахом и гибелью: войной, чумным бараком, турецкой перестрелкой, кораблекрушением, ураганом в аравийской пустыне. Опыт такого человека говорит, что земная жизнь, земное бытие—это не все, что нам суждено. Быть может, в нас есть нечто иное, залог бессмертия, благодаря которому мы порой можем испытывать странное блаженство «бездны на краю». Хвала чуме у Пушкина вытекает как раз из такого понимания предельного опыта, из такого истолкования «пограничных ситуаций». Его Вальсингам поет хвалу Чуме вовсе не по тем причинам, о которых говорит г-жа Сокулер. Он открывает в Чуме то, что может служить своего рода свидетельством, знаком, печатью «почести вышнего звания». Пушкин исходит из совершенно другого мира идей, чем г-жа Сокулер.
Это круг идей и чувств романтизма и эпохи Реставрации, постепенно вытеснявших в его поэтическом мировоззрении наследие Просвещения^. Пушкин, читатель и почитатель Шатобриана!®, при-
16. Строчка чернового варианта написанного в Болдине стихотворения «Мне не спится, нет огня». Ее в конце концов Пушкин заменил на «Спящей ночи трепетанье».
17. О важности романтизма для творчества Пушкина см.: Гуревич А. М. «Свободная стихия»: статьи о творчестве Пушкина. М.: Языки славянской культуры, 2015.
18. О значении Шатобриана в творчестве Пушкина см.: Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. Тарту: Тартуский университет, 2010. С. 449 сл.
250
Логос•Том 31 •#6•2021
нявший перемены, произошедшие в духовной атмосфере Европы его времени, с отрадой, например, отмечает в 1836 году, что французский «народ. оказывает столь сильное религиозное стремление. так торжественно отрекается от жалких скептических умствований минувшего столетия»!9. Конечно, «залог бессмертия», о котором говорит Пушкин,—это не гарантированное бессмертие церковной веры, «доказанное» свидетельствами Священного Писания и Священного предания. Пушкин, скорее, здесь воспроизводит — бессознательно — внутреннюю логику шатобриановского «Гения христианства»: идти не от причин к следствиям, но от следствий к причинам, искать не в силлогизмах схоластических сумм, но в самой природе человека нечто свидетельствующее о его причастности «лучшему уделу».
Одним словом, для Пушкина чума, как и война, — это момент, когда обнажаются таинственные стороны человеческой природы, выходящие за пределы его обыденного, повседневного существования. Хвала чуме, славословие гибели и смерти здесь, на земле, возможны, если их понимать, если их переживать как некое обетование иного бытия, «залог бессмертия». Г-жа Сокулер считает, что эта философия неверная, что эта песнь лишь свидетельство тяжелой депрессии Председателя пира, что, погрузив Вальсинга-ма в глубокую задумчивость после беседы со священником, Пушкин показал всю ложность «установки на» восхваление чумы. Такая логика кажется мне одномерной, она, выражаясь словами Бодлера, deplace les lignes пушкинской мысли20.
Почему Председатель погружается в глубокую задумчивость? Потому ли, что слова священника подорвали в нем пресловутую установку на восхваление чумы? Или же потому, что неловкие и грубоватые пальцы недалекого моралиста безжалостно коснулись открытой раны, кровоточащей после смерти жены и матери? Или потому, что отчаяние, которое пыталось найти выход в мысли о «залоге бессмертия», стало еще более глубоким, безнадежным, когда перед мысленным взором Вальсингама явилась его покойная жена,
19. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 403.
20. Отдаленным предшественником г-жи Сокулер в интерпретации «Пира во время чумы» можно назвать психоаналитика Ермакова с его «органическим пониманием» (непониманием) Пушкина. См.: Ермаков И. Д. Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина. Опыт органического понимания «Домика в Коломне», «Пророка» и маленьких трагедий. М.; Петроград: Государственное издательство, 1923. С. 131-151. По Ермакову, Пушкин изображает Вальсингама как труса, гедоника и «авто-эротика», прячущегося от жизни и способного лишь к низким, чувственным наслаждениям, которого нужно призвать к порядку, что и делает священник. Любопытное сочетание морального ханжества и психоанализа.
«святое чадо света», а сам он понял, что именно ему, его «падшему духу», путь на небеса заказан? Или просто потому, что он изнемог от внутренней боли, вызванной этим неожиданным вмешательством, завязавшейся перепалкой и страшным видением жены? Или потому, что Пушкин одним этим легким штрихом отделил своего Председателя от вильсоновского, который после ухода священника исходит злобой, клянет Небеса, смеется над целомудрием, хочет искать сна счастья на груди у проститутки и обнажает меч на Молодого Человека, обвинив того в лицемерии и лжи? Скорее всего, все это сразу. Пытаться свести богатство трагического мировоззрения поэта к аргументам против «установок» — дело безнадежное.
К тому же у Пушкина в конце пьесы меняется не только Председатель. Как справедливо подметили Лотман и Гуревич2!, меняется и священник. Он ворвался на пир, когда — у Пушкина, не у Вильсона — звучали трагические строфы гимна. Он, не раздумывая, со всей неуклюжестью и топорностью записного резонера счел происходящее просто пьяным дебошем. Узнав Вальсингама, он сразу пустил в ход самые болезненные и ранящие слова. И тут вдруг он столкнулся с такой болью и отчаянием, что его социальная функция смотрителя за нравственностью и обличителя пороков вынуждена была отступить, дав место простому человеческому состраданию и пониманию. По крайней мере, кажется, позволено увидеть это в том, что, уже удаляясь, он у Пушкина говорит Вальсинга-му не холодное «Прощай! Прощай!», как в английской трагедии, а «Прости, мой сын». Сама мораль, сухая и чопорная особа, полноправным представителем которой выведен Священник, пройдя через горнило трагедии, превращается, таким образом, в нечто иное. Она перестает диктовать жизни свои гипотетические и категорические императивы, но просит у нее прощения и удаляется.
Гимн чуме Пушкина славит вовсе не чуму. Он славит того, кто перед лицом Заразы не превращается в «тварь дрожащую», спрятавшуюся в свою нору, как мышь от веника, того, кто способен среди ужаса и мрака жизни, войны, пандемии испытать «неизъяснимы наслажденья», что, быть может, намекают на иной удел, иную, лучшую свободу, кто, с пушкинским любопытством взирая в пустые глазницы Смерти, тщится разглядеть в зловещем зиянии ее черных провалов неверные блики далеких зарниц. Ну как же Вы опровергнете такую «установку»?
О «дивных словах председателя» очень хорошо когда-то написал Лев Шестов:
21. Гуревич А. М. Указ. соч. С. 258.
252 Логос • Том 31 • #6 • 2021
Эти стихи звучат для нас, точно откровение свыше. Они призывают к мужеству, к борьбе, к надежде — в тот миг, когда люди обыкновенно теряют всякую надежду и в бессильном отчаянии опускают руки, Пушкин вдохновляется тем, что парализует остальных людей. Он смел и тверд в те мгновения, в которые мы обыкновенно в смятении и страхе спешим укрыться от грозного вида жизни, если нет у нас ничего лучшего, просто закрываем глаза, подобно страусу, прячущему под крыло голову, когда
22
он видит, что опасность неминуема .
Кратко подведем итоги. Для г-жи Сокулер в «Пире во время чумы» мы имеем тезис, «установку на восхваление чумы» (гимн Чуме Вальсингама) и его опровержение «художественными средствами» — появление священника и действие его слов на Вальсингама (глубокая задумчивость). Для нас «Гимн в честь чумы» — относительно независимое, собственно пушкинское произведение внутри перевода сцены из трагедии Вильсона, выражающее мировоззренческие искания Пушкина в переломный для него 1830 год. Этот гимн имеет совершенно иной смысл, чем видит в нем г-жа Сокулер, и этот смысл никак не затронут, тем паче не опровергнут последующим действием трагедии. Пушкин не преподает нам полезного урока личной или общественной нравственности. Он дает больше — трагическую песнь, своей глубиной и пафосом не уступающую великим хорам «Агамемнона» и «Антигоны».
Библиография
Бём А. Л. О Пушкине: ст. Ужгород: Письмена, 1937.
Бочаров С. Г. Генетическая память литературы. М.: РГГУ, 2012.
Вильсон Дж. Город чумы: драматическая поэма в 3-х актах. М.: ГИХЛ, 1938.
Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. Тарту: Тартуский университет, 2010.
Гуревич А. М. «Свободная стихия»: статьи о творчестве Пушкина. М.: Языки
славянской культуры, 2015. Долинин А. Пушкин и Англия. М.: НЛО, 2007.
Ермаков И. Д. Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина. Опыт органического понимания «Домика в Коломне», «Пророка» и маленьких трагедий. М.; Петроград: Государственное издательство, 1923. Лотман Ю. М. Пушкин. СПб.: Искусство-СПб, 2003. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л.: АН СССР, 1951. Сокулер З. Итак, хвала тебе, Чума? // Логос. 2021. Т. 31. № 2. С. 179-194. Шестов Л. А. С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX —
первая половина XX в. / Сост. Р. А. Гальцева. М.: Книга, 1990. С. 194-206. Wilson J. The City of Plague and Other Poems. Edinburgh, 1816.
22. Шестов Л. А. С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX — первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 202.
PUSHKIN'S A FEAST IN TIME OF PLAGUE AND COMMON MORALITY. A REJOINDER TO SOKULER'S ARTICLE "PRAISE BE TO THE PLAGUE?"
Dmitry Bugai. Associate Professor, Department of History of Philosophy, Faculty of Philosophy, komoni@yandex.ru.
Lomonosov Moscow State University (MSU), 27 Lomonosovsky Ave., Bldg 4, 119991 Moscow, Russia.
Keywords: Alexander Pushkin; A Feast in Time of Plague; tragedy.
This polemic uses a recent essay (Zinaida Sokuler's article in Logos) to show some limitations in the growing tendency to view the "phenomenon of humankind" mainly through a moral lens. Views of this kind are usually accompanied by a misunderstanding or rejection of the tragic experience and an attempt to limit the life of a person and society to a single plane. This position is especially destructive for understanding the many works of literature in which these critics find mostly instruction, edification and morality while they also look for artistic maneuvers that demonstrate the falsity of a certain fixed attitude. This objective leads inevitably to a complete misunderstanding of what a poet is saying in his work. One of the most illustrative examples of this would be how Pushkin the poet and Pushkin the man regarded the plague as his thinking comes through in his journals, letters, lyrics and dramas.
The author focuses on the interpretation of Alexander Pushkin's A Feast in Time of Plague and criticizes its interpretation by Zinaida Sokuler. While Sokuler hears the call to "praise the plague" (Walsingham's hymn to the plague) and its refutation by "artistic means" (the appearance of the priest and the effect of his words on Walsin-gham), the author of the article regards the hymn to the plague as standing relatively independent and in fact as Pushkin's own work, which expressed his inquiries in 1830 into the meaning of life and which he inserted into a transcription of a scene from Wilson's tragedy,. This hymn has a completely different meaning from what Sokuler sees in it, and this meaning is in no way affected by the subsequent action of the tragedy. Pushkin is not teaching us a useful lesson in personal or public morality. He is offering more — a tragic song with a profundity and pathos to rival the great choruses of the Agamemnon and Antigone.
DOI: 10.22394/0869-5377-2021-6-241-253
References
Bem A. L. O Pushkine: st. [On Pushkin: Articles], Uzhhorod, Pis'mena, 1937. Bocharov S. G. Geneticheskaia pamiat' literatury [The Genetic Memory of Literature],
Moscow, RSUH, 2012. Dolinin A. Pushkin i Angliia [Pushkin and England], Moscow, New Literary Observer, 2007.
Ermakov I. D. Etiudy po psikhologii tvorchestva A. S. Pushkina. Opyt organicheskogo ponimaniia "Domika v Kolomne", "Proroka" i malen'kikh tragedii [Sketches on the Psychology of Creativity of A. S. Pushkin. The Experience of Organic Understanding of "The Little House in Kolomna", "The Prophet" and the Little Tragedies], Moscow, Petrograd, Gosudarstvennoe izdatel'stvo, 1923. Gurevich A. M. "Svobodnaia stikhiia": stat'i o tvorchestve Pushkina ["Free Element":
Articles on Works by Pushkin], Moscow, Iazyki slavianskoi kul'tury, 2015. Lotman J. M. Pushkin, Saint Petersburg, Iskusstvo-SPb, 2003.
254 joroc•tom 31•#6•2021
Pushkin A. S. Poln. sobr. soch.: V10 t. [Complete Works: In 10 vols], Moscow, Leningrad, AN SSSR, 1951.
Shestov L. A. S. Pushkin. Pushkin v russkoi filosofskoi kritike. Konets XIX—per-vaia polovina XX v. [Pushkin in Russian Philosophical Critique. End of 19th — First Half of 20th Centuries] (ed. R. A. Galtseva), Moscow, Kniga, 1990, pp. 194-206.
Sokuler Z. Itak, khvala tebe, Chuma? [Praise Be to the Plague?]. Logos. Filosofsko-lit-eraturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2021, vol. 31, no. 2, pp. 179-194.
Volpert L. I. Pushkinskaia Frantsiia [Pushkin's France], Tartu, Tartuskii universitet, 2010.
Wilson J. Gorod chumy: dramaticheskaia poema v 3-kh aktakh [The City of Plague: A Drama in 3 Acts], Moscow, GIKhL, 1938.
Wilson J. The City of Plague and Other Poems, Edinburgh, 1816.
