CC BY
33скость вырастает из его связи с родной землей; его всечеловечность — из его бездонно глубокого и вместе возвышенного понимания Франции" (там же). Как единое религиозное служение, полагает Зандер, следует рассматривать, невзирая на кажущуюся пестроту, все проникнутое "гениальной сублимацией всех форм жизни" творчество П. — поэмы, мистерии, стихи, прозу, драмы, философию, критику. К чему бы он ни обращался: к человеческой истории и к человеческому труду, к страданию и к жертве, к героизму и к подвижничеству — к великому и к малому — он всегда и везде видит их внутренний смысл, красоту, благородство ... Но все это — не идеализация, а именно сублимация, не возвеличение посредственности, а выявление того, что велико в себе, но закрыто от нас своей обыденностью и обычностью" (с.57). Сублимация, по мнению Зандера, вела П. вглубь, "через философское постижение к религиозному ведению". Все вокруг воспринимая религиозно — жизнь, смерть, рождение, эволюцию, он, ученик Бергсона в области философии, становится его творческим продолжателем, выходя за пределы им выраженного, к высшей, стоящей за его словами реальности. "Можно сказать, — замечает Зандер, — что вся философия Бергсона ... переложена им в религиозный ключ и является новым откровением о мысли как форме жизни в Боге" (с.58). Но если время у Бергсона ничего не разрушает и есть состояние всего, то, по П., оно все уравнивает и сводит на нет, именно потому единственным светом и смыслом жизни является для П. сверхразумная надежда и чудесное спасение. Этот "удивительный сын Франции", заключает Зандер, всей своей жизнью и всем своим творчеством доказал, что "рыцарем можно быть и в наше смутное время, что св. Женевьева, св. Людовик,
св. Жанна являются не только историческими воспоминаниями, но живыми участниками нашей жизни, вдохновителями тех, кто умеет их любить и почитать" (с.60).
Не было оставлено без внимания и философское наследие П. К его работе "Поиски истины" (Двухнедельные тетради. 1901. Окт.) в 1939 обращалась З.Н.Гиппиус в статье "С холодным вниманьем" (Новая Россия. № 70).
Т.Г.Юрченко
ПИЛЬНЯК Борис Андреевич (1894—1938)
С первых же появившихся произведений творчество П. привлекло к себе внимание русского зарубежья. А.Левинсон в очерке "Железные
бока" (ПН. 1922. 14 июля) откликнулся на отрывки из романа "Голый год", опубликованного в журнале "Воля России" под названием "Поезд номер 157 смешанный": по мнению критика, П. — "сильный русский талант, кровный писатель, с корнями. И вместе часть советской действительности". Рецензент сам отвечает на заданный себе вопрос: "В чем же ошеломляющая новизна Пильняка? В том, что он способен вместить, целиком, как есть, советскую действительность. В том, что он посягает на изображение потрясенной России, и задача эта ему по плечу". Говоря об опубликованном фрагменте из "Голого года", повествующем о мытарствах пассажиров "хлебного эшелона", А.Левинсон утверждает: "В страницах этих явлены воочию, с натурализмом, порой потрясающим, беспримерным: "одиночество людей среди пустующих, бескрайних русских пространств — оскудение земли и, более страшное, опустошение душ, — святость, божественность хлеба-жизнедателя — великий эгоизм сидящих на земле и рожденная бедою солидарность, круговая порука "эшелона". Впрочем, натурализм П. не во всем приемлется автором отклика: "В изображении той половой истерики, коей объяты скитальцы номера 157, есть нарочитость, щегольство навыворот, а когда Пильняк вовлекает в эту атмосферу бредового и поганого блуда и своего героя-интеллигента, он клевещет на себя самого". Важным представляется вывод критика о традиции, которой наследует молодой советский писатель: "Техника Пильняка сложна, эклектична, иногда срывается. Этот идеолог мужицкой литературы сам отнюдь не примитив. Он внимательный читатель, особенно Бунина и Ремизова, словом, вырос из непрерывающейся традиции". Об истоках пильняковской прозы рассуждает и М.Слоним в статье "Литературный обзор (вместо рецензий)" (Воля России. 1922. № 1): "Смешение неореализма и мистического символизма представляет собою творчество выдвинувшегося за последнее время молодого беллетриста Б.Пильняка. Пильняк многое заимствовал от Ремизова, но еще больше от Андрея Белого. Он описывает революционный быт, достигая в некоторых произведениях (например, роман "Голый год") большой отчетливости и силы изображения. У него резко вычерчены характеры и положения, очень хорошо дан пейзаж и ощущение русского "бунта" (с.87) Впрочем, здесь же критик отметил и те черты поэтики П., которые он посчитал недостатками стиля начинающего писателя: "Неприятная манерность его письма и построения, попытка придать мистический смысл рисуемым бытовым картинам, сугубое подчеркивание собственной нарочитости, превращающее лик художника в ка-
кую-то гримасничающую маску" — черты, особенно отличающие, по мнению критика, повести П. "Метель" и "Рязань Яблоко".
Одним из самых внимательных читателей П. стал М.Слоним, старавшийся не пропускать значительных публикаций советского автора. В обзоре № 1-7 советского журнала "Новый мир" он несколько страниц посвятил краткому анализу двух произведений П. (Воля России. 1926. № 10). По его мнению, рассказ "Грэго Тримунтан" — "скорее интересен как новая манера Пильняка, как более тонкий психологический рисунок, как попытка рассказа вне революционных сюжетов, чем как подлинное достижение" (с.161). Гораздо более высокой оценки заслужила "Повесть непогашенной луны": эта вещь "представляет большой интерес. Она написана в гораздо более сдержанной и четкой манере, нежели прежние произведения Пильняка. Характеры обрисованы уверенно и крепко. Композиция сжатая и размеренная. Нет тех отступлений исто-рико-лирического стиля, которые раздражающе действовали во многих рассказах Пильняка. Совершенно отброшена та словесная "метель", которой особенно наполнена повесть того же названия. И наконец, несмотря на явное подражание Толстому, достигнута реалистическая психологичность, зарисовка человека во всем его индивидуальном облике" (с.162). Проницательно критик определяет основной конфликт произведения: "В его рассказе с яркостью противопоставлены два начала: одно жестокое, почти бессмысленное в своей механической, властной воле, начало фанатической партийности, государственности, абстракции — и начало живой человечности" (там же).
Откликнувшись на выход в 1927 сборника рассказов "Расплеснутое время" (Воля России. 1927. № 10), М.Слоним сопоставляет новые произведения именно с этой повестью: "Новая книга рассказов Б.Пильняка обрадует тех, кто верил не только в талант, но и в возможность роста писателя. Уже по поводу "Повести непогашенной луны" мы отметили на страницах "Воли России", что Пильняк вступил на новый путь: его стиль сделался сдержаннее и острее, композиция обдуманнее, слог проще. Он отказался от словесных ухищрений, от той нарочитости и претенциозности, которыми отличались многие прежние его произведения. И в то же время усилились его художественная зоркость, соединение лирики с бытописанием и, особенно, стремление подойти к "самому главному" в человеке и жизни" (с.183). При этом, по мнению критика, "не случайна эта попытка Пильняка выйти за пределы быта. Умный и чуткий писатель, он понял необходимость преодолеть тот бытовой материал, который заполнил русскую литературу за последнее время"
(с.184). Впрочем, рецензируемый сборник рассказов вызывает у критика и некоторые возражения: "Быть может, главный недостаток их в том, что обнаженность "проблем" уменьшает типичность действующих лиц. Психологические и идейные конфликты составляют основу всех рассказов, и порою это в ущерб какой-то плотской жизненности, ощутимости персонажей" (там же). В том же журнале "Воля России" в анонимной "Литературной хронике" (автор которой, по-видимому, также был М.Слоним) рассказывалось об истории травли Замятина и Пильняка, причем была вскрыта подоплека этой травли — борьба РАПП за влияние внутри Федерации объединений советских писателей (Воля России. 1929. № 8-9, 10-11). Здесь же — рецензия на новую повесть П. "Красное дерево" (Воля России. 1929. № 8-9). Автор отклика усматривает непосредственную связь между развернувшейся травлей и публикацией повести П.: "Красное дерево" было для писателя отдушиной, глотком свободного воздуха. Такие вещи даются не даром: расплата не замедлила явиться" (с.203). И поэтому критик в целом доброжелательно отзывается о произведении: "Красное дерево" — далеко не лучшая повесть Пильняка: есть места скучные. Но все же "Красное дерево" — интересно, и, наверное, автор отдавал ей много своих чувств. А путаницу, быть может, Пильняк усилил для того, чтобы "они" не поняли. Увы, поняли" (там же).
По-своему заступается за П. и М.Осоргин (ПН. 1929. 19 сент.): говоря о "Красном дереве", он замечает: "В действительности ни "злостной клеветы", ни особо "смелого и яркого изображения" советского бытия в книге Пильняка нет, хотя ее художественные достоинства несомненны. Она написана по методу той вкусной и малодоступной путаницы, которую ввел в русскую литературу Лесков и продолжил Ремизов — два несомненных учителя Пильняка. В этой книге "и люди, и "поезд времени", и идеи, и быт — все завязло в невылазной грязи бескультурия и провинциальности". Гораздо более требователен к автору "Красного дерева" другой критик, Г.Адамович (ПН. 1929. 5 июня), упрекнувший П. в неопределенности его идейной позиции: "Он путается, колеблется, он и "приемлет", и "не приемлет", ему очень нравится революция в теории, на практике же нравится гораздо меньше". Эта неопределенность проявляется и в архитектонике произведений прозаика: "У Пильняка везде и всегда столько сырой, растекающейся лирики, что, право, никому, кроме автора, не под силу понять, чего он собственно хочет". Даже в жанровом своеобразии "Красного дерева" сквозит все та же "неопределенность": по мнению критика, это "вещь соблазнительная по духу, и ее легче мож-
но истолковать в том смысле, что Пильняк оплакивает в ней красоты и прелести исчезнувшего быта. Я сказал: "вещь", не зная, как сказать точнее и привычнее: роман, повесть, очерк, статья... нет подходящего слова". Рецензент приходит к мнению, что "Красное дерево" лишено должной цельности, завершенности, "ибо уловить в этой книге какое-либо развитие, ограничение или внутреннюю логику невозможно".
Вполне доброжелательный отзыв на роман П. "Волга впадает в Каспийское море" дал критик, известный своими левыми пристрастиями, Н.Андреев (Числа. 1931. № 5): "Автор, может быть, самый характерный для революционной эпохи, он оказался отброшенным, забытым. Уже сейчас Пильняк кажется каким-то анахронизмом, напрасно воскресшим свидетелем начала двадцатых годов" (с.239—240). Говоря о влиянии на писателя А.Белого и, отчасти, Ремизова и Замятина, Н.Андреев замечает: "Формально Пильняк труден и смысл его творчества малодоступен. Пильняк — романтик. Темы смерти, поразившие его писательское воображение, оказались у него центральными. Тоска, томление по герою, по личности, по человеку — основной мотив его творчества — привели Пильняка к глубокому затаенному пессимизму" (с.240). В этом критик видит некоторую чужеродность творчества П. официальной советской литературе с ее пафосом оптимизма и единения людей: "Характерно, что Пильняку не удалось изобразить коллектива. Основное увлечение Пильняка — одинокий человек. И вся планетарность раз-махов его описаний, стремительные темпы повествования, сложный конструктивизм сюжета — только фон, только отражение беспощадной, неумолимой и страшной современности, враждебной к индивидуальности" (там же). Приговор критика достаточно суров: "Можно утверждать, что пафос строительства П. показать не удалось. Здесь все условно, казенно и даже наивно" (там же). Истинное значение произведения в другом: "Но бред, темный, бессвязный бред, ночной заговор, ненависть уставших душ, пугающая обнаженность инстинктов, постоянный и верный ход человеческих желаний, поисков и стремлений... — изобразил Пильняк с убедительностью. Он сумел показать несоизмеримое по силе состязание: человеческая воля и стихия, усмиренная человеком" (с.241).
Одна из последних публикаций опального автора — сборник рассказов "Рождение человека" не вызвал особого энтузиазма у критиков русского зарубежья. Ю.Мандельштам, видимо, не до конца осознавая причины появления этой предельно лояльной по отношению к советской власти книги П., подверг ее беспощадной критике: "Новая его книга угашает всякие надежды, связанные с его именем: трудно себе предста-
вить более претенциозную, лицемерную, пошлую и пустую прозу, чем эти рассказы и очерки". По мнению рецензента, "Восхвалениям партии и строительства в "Рождении человека" нет конца, причем П. не просто восхваляет, а славословит — подобострастно и отвратительно" (В. 1935. 19 дек.).
М.Павловец
ПЛАТОНОВ Андрей Платонович (1899—1951) — прозаик, драматург, литературный критик. В 20-е русская эмиграция П. просто не заметила, в 30-е откликнулась сначала на развернувшуюся в советской периодической печати критику автора "Усомнившегося Макара" (1929) и "Впрок" (1931), затем — на пушкинские статьи писателя (1937) и рассказы 1935—1937, публикация которых также сопровождалась истребительной критикой. Первая книга прозы П. "Епифанские шлюзы", вышедшая в июне 1927, сразу попала в Сорренто к М.Горькому. Среди адресатов, которым Горький советует обратить внимание на П., находятся руководители московского издательства "Круг", а также активная участница общественной и литературной жизни эмиграции Е.Д.Кускова. В письме к ней от 15 августа 1927 Горький первым называет Платонова: "Читаете ли Вы молодую русскую литературу? Очень рекомендую Андрея Платонова, Заяицкого, Фадеева, все — прозаики".
Первый отклик в рубрике Сизифа-Адамовича в "Последних новостях" — построен на обыгрывании фамилии двух Платоновых в политической жизни советской России — "буржуазного академика" С.Ф.Платонова, автора работ по истории русской смуты (арестован в 1929 по "делу" Академии наук) и "пролетарского писателя Андрея Платонова"). «В журнале "Октябрь" напечатано произведение другого Платонова, — не буржуазного академика, а пролетарского писателя. Это не роман и не повесть. Это "бедняцкая хроника", под названием "Впрок". Произведение замечательное. Особенно хороши страницы, где описывается, как бедняк Упоев добился приема у Ленина» (Отклики // ПН. 1931. 21 мая. Подпись: Сизиф). Выбор из многочисленных эпизодов "Впрок" данного эпизода в целом вписывается в предложенную Сизифом-Адамовичем параллель двух Платоновых. Увлеченность этой параллелью столь велика, что критик, пересказывая и весьма вольно цитируя страницы повести, вводит в авторский платоновский текст собственную интерпретацию подтекста обращенных к Ленину слов Упоева о его "наследнике" ("Ты главное не забудь оставить нам кого-нибудь вроде
