CC BY
169
УДК 821.161.1 ГРИГОРЯН Г.А.
аспирант, кафедра истории русской литературы, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова E-mail: go_xx@inbox.ru
UDC 821.161.1 GRIGORIAN G.A.
postgraduate, chair of Russian literature, Moscow State University named after M. V. Lomonosov E-mail: go_xx@inbox.ru
ПЕЙЗАЖ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ ЧЕХОВА И ТУРГЕНЕВА. ТРАДИЦИИ И ПОЛЕМИКА LANDSCAPE IN THE CHEKHOV^S AND TURGENEVS CREATIVE WORKS. TRADITIONS AND POLEMIC
Вопрос о литературных параллелях творчества Тургенева и Чехова был поставлен еще современной Чехову критикой, однако он не теряет актуальности и сегодня. Богатый материал для сопоставления дает обращение к изображению природы в художественной прозе писателей. Результат исследования показывает, что Чехов как наследовал тургеневские традиции, так и переосмыслял их в своих произведениях.
Ключевые слова: Чехов, Тургенев, описания природы, традиция, полемика.
The issue of literary parallels in Turgenev's and Chekhov's creative works was first raised by the Chekhov's contemporary criticism. However, it's still relevant nowadays. The huge material for comparison could be found in the nature description in creative prose of both writers. The result of the research shows that Chekhov inherited Turgenev's traditions as well as reinterpreted them in his own manner.
Keywords: Chekhov, Turgenev, nature description, tradition, polemic.
Высказывания Чехова о природе, секреты пейзажного мастерства и профессиональные рекомендации о том, как ее нужно изображать для достижения точного образа, содержатся в письмах к начинающим литераторам, в воспоминаниях современников, растворены в художественной ткани произведений писателя.
Первое, что необходимо отметить: в природных описаниях, как и остальных вопросах, Чехов не принимал шаблонных формулировок и тривиальных приемов, и молодым литераторам, чьи произведения приходилось читать, рецензировать, а порой и вносить значительные корректировки, он советовал избегать искусственных, «бездушных» описаний.
Так, Т.Л. Щепкина-Куперник, с которой Чехов вел активную переписку и давал ей ценнейшие писательские указания, в своих воспоминаниях об этом упоминает: «Особенно он советовал отделываться от «готовых слов» и штампов, вроде: «ночь тихо спускалась на землю», «причудливые очертания гор», «ледяные объятия тоски» и пр.» [1]. Это все Чехов называл «данью рутине» и настоятельно требовал отказываться от подобных выражений, искать иные способы.
То, что Чехов был ярым противником шаблона, отметил и А.С. Лазарев-Грузинский: «Взял я прочесть рассказ NN. Начинается так: «Мороз крепчал». Дальше я не стал читать: бросил» [2], - говорил Чехов. Именно так начинался роман Веры Иосифовны в рассказе «Ионыч», которая «читала о том, чего никогда не бывает в жизни...» [10] Тем самым здесь формула «Мороз крепчал» является как бы олицетворением ее трафаретного мышления и литературной бездарности.
Сам Чехов в изображении картин природы во многом отталкивался от реалистических традиций, заложенных
литературными предшественниками, и в особенности Тургеневым.
С первых шагов в большую литературу за автором «Записок охотника» прочно закрепилась репутация образцового пейзажиста, лирического певца русской природы, ее тонкого и наблюдательного знатока-фенолога. Этот бесспорный талант писателя признавали как читатели и критики, так и собратья по перу. Л.Н. Толстой в целом критически относившийся к сочинениям Тургенева, считал его непревзойденным мастерством - блестящее умение передавать картины природы. И, естественно, миновать накопленный опыт Тургенева-пейзажиста Чехов не мог. При этом чеховские приемы отличаются уникальной авторской изобретательностью и самобытностью, являясь в какой-то мере преодолением и полемическим переосмыслением тургеневской манеры, однако ему пришлось пройти долгий путь к новаторству и признанию этого новаторства. Важной исследовательской задачей является интерпретирование этого сложного многолетнего творческого диалога в правильном ключе.
После выхода сборника «В сумерках» современники и читатели единодушно признали мастерство пейзажной живописи Чехова продолжением тургеневского направления в русской литературе.
Д.В. Григорович, одним из первых поверивший в писательский талант молодого Чехова и предначертавший ему большую писательскую будущность, когда ознакомился с этим сборником, писал автору из Ниццы: «Рассказы „Мечты" и „Агафья" мог написать только истинный художник; <.. > все правда, - все, как должно быть на самом деле; то же самое при описании картин и впечатлений природы: чуть-чуть тронуто, а между тем так вот и видишь пред глазами; такое мастерство в передаче наблюдений
© Григорян Г.А. © Grigorian G.A.
встречается только у Тургенева и Толстого...» [8]
Вернувшись из-за границы, Григорович встретился с Ал. П. Чеховым и вновь заговорил об этих рассказах и снова в центре его внимания были чеховские пейзажи. Об этой встрече Ал. П. Чехов писал М.П. Чеховой 8 июля 1888 г. и передавал слова Григоровича: «.скажите брату, что такую фразу, как сравнение зари с подергивающимися пеплом угольями (упоминается рассказ «Агафья» - Г. Г.) был бы счастлив написать Тургенев, если бы был жив» [1].
Поэт А.Н. Плещеев также неоднократно проводил аналогию между тургеневскими и чеховскими описаниями природы. По поводу упоминавшегося выше сборника он был солидарен с Григоровичем: «Когда я читал эту книжку, передо мной незримо витала тень И.С. Тургенева. Та же умиротворяющая поэзия слова, то же чудесное описание природы» [6].
А позже, когда Чехов работал над «Степью», Плещеев в письме к автору выражал нетерпеливое ожидание как можно скорее прочесть эту повесть: «Не могу Вам сказать - как мне хочется поскорей прочесть Вашу „Степь". <.. > А описания природы - такие, какие у Вас да у Тургенева встречаются, разве могут быть скучными... по крайней мере для нашего брата „пииты" да и вообще для каждого читателя, у которого есть чувство природы.» [8]
В своем ответном письме Чехов благодарил Плещеева за «хороший приём» будущей повести и делился терзавшими его сомнениями, о том, что она может не оправдать ожиданий, процесс написания вызывал трудности «от непривычки писать длинно» [10]: «Робею и боюсь, что моя „Степь" выйдет незначительной. Пишу я ее не спеша, как гастрономы едят дупелей: с чувством, с толком, с расстановкой. Откровенно говоря, выжимаю из себя, натужусь и надуваюсь, но все-таки в общем она не удовлетворяет меня, хотя местами и попадаются в ней „стихи в прозе"» [10]. «Стихи в прозе» невольно отсылают снова к Тургеневу.
Вот, например, череда знакомых картин, проплывающих перед глазами Егорушки: «<...> из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишневых деревьев и издали кажутся белыми пятнами. Егорушка вспомнил, что, когда цветет вишня, эти белые пятна мешаются с вишневыми цветами в белое море; а когда она спеет, белые памятники и кресты бывают усыпаны багряными, как кровь, точками»[10]. Чеховская строка чаще всего «движется» плавно, она как бы написана «для пения». Рефреном звучащий эпитет «белый» здесь создает воздушную легкость и музыкальную целостность всему фрагменту. Звуковому восприятию Чехов придавал громадное значение. Вспомним его высказывание, в котором он сравнивает повествовательную прозу с музыкой: «<...> описания природы тогда лишь уместны и не портят дела, когда они кстати, когда они помогают Вам сообщить читателю то или другое настроение, как музыка в мелодекламации» [10]. О мелодичности чеховского слога писали многие представители искусства, характеризуя ее различными музыкальными терминами. Такие «стихотворения в прозе» с их «музыкальным» звучанием в будущем мы встретим у позднего Чехова в «Дяде Ване» - финальный монолог Сони, взволнованная речь Ани о проданном вишневом саде, обращенная к матери.
В своей книге «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» Д. С. Мережковский
писал о творческом даровании молодых литераторов. По его мнению, Чехов стал тем писателем, который возродил «благородный лаконизм, пленительную простоту и краткость, которые делают прозу сжатою, как стихи» [7], образцом служит повесть «Степь». Мережковский отводил Чехову как «ученику» Тургенева совершенно особенное место: «Чехов - один из верных последователей великого учителя Тургенева на пути к новому грядущему идеализму, он так же, как Тургенев,- импрессионист» [7] (курсив
-д. М).
Несмотря на ряд отрицательных оценок «Степи», которые Чехову пришлось тогда слышать и читать, он, тем не менее, видел большую перспективность избранного им направления в своей повести. Об этом читаем в письме к Григоровичу от 12 января 1888 г.: «Быть может, она раскроет глаза моим сверстникам и покажет им, какое богатство, какие залежи красоты остаются еще нетронутыми и как еще не тесно русскому художнику» [10]. В этом письме дана и высокая оценка тем, кто стоял у истоков той темы русской реалистической литературы, которая была подхвачена и по-новому развита в «Степи»: «Я глубоко убежден, что пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя» [10].
Еще одним незыблемым творческим принципом в природных описаниях Чехова всегда была безусловная простота и прозрачная естественность, отсутствие вычурных и безжизненных уподоблений. Однажды, гуляя с Буниным по набережной Ялты, он сказал: «Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке? «Море было большое». И только. По-моему, чудесно» [1]. При первом поверхностном взгляде, кажется ничего примечательного. Между тем именно из таких маленьких крупиц чеховских мыслей складывается картина общего творческого мировоззрения Чехова-художника и его видения литературного искусства.
Пейзажи Тургенева, как отмечали исследователи, отличаются живописностью картины, эмоциональной наполненностью и лиричностью в сочетании с точным и детальным описанием. В рукописных вариантах «Затишья» Тургенев тщательным образом прорабатывал природные описания, искал гармоничного единства между звуками, цветовой палитрой и линиями с целью достичь наиболее верной художественной картины. Так, существенной авторской правке подверглась IV глава, одна из ключевых в структуре всей повести, в которой происходит встреча главных героев, и раскрываются их взаимоотношения.
Впоследствии, рассказывая о процессе работы над «Затишьем, Тургенев вспоминал, что в сцене свидания Маши и Веретьева описание утра ему долго не давалось. Однажды, сидя за книгой, ему пришли на ум эти нужные слова - «невинная торжественность утра» [9], которые затем и вошли в окончательный вариант повести.
На эту тургеневскую повесть Чехов откликнулся дважды: в письме и в своей юмореске. Так, в известном письме к А.С. Суворину от 24 февраля 1893 года, представляющем в сжатой форме критический обзор творчества Тургенева, Чехов высказал мнение о наиболее значительных сочинениях предшественника, упомянув, в том числе и «Затишье», лаконично охарактеризовав такими словами: «„Затишье" скомкано и не удовлетворяет» [10]. Говоря о
«скомканности» Чехов, вероятно, имел в виду композиционную организацию произведения. Этот упрек звучал в адрес Тургенева и от его критиков. Давая высокую оценку «Затишью» в целом, они, тем не менее, отмечали некоторую незаконченность образов главных героев и огрехи в композиционном строе повести.
Между тем в ранней юмореске «Каникулярные работы институтки Наденьки N» чеховская героиня в своем сочинении «Как я провела каникулы?» заимствует пейзаж именно из тургеневского «Затишья». Он предварен описанием самой институтки: «Природа была в великолепии» [10]. Затем она «похищает» знаменитое начало IV главы тургеневской повести: «Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов, не густая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики (похищено из „Затишья" Тургенева)» [10]. Далее эта тургеневская находка - «невинная торжественность утра» - опускается, и пейзаж сводится к простому описанию, так, как могла бы написать Наденька, она пытается дописать его в духе Тургенева: «Солнце то восходило, то заходило. На том месте, где была заря, летела стая птиц. Где -то пастух пас свои стада и какие-то облака носились немножко ниже неба. Я ужасно люблю природу» [10]. Чеховская юмореска появилась в то время, когда литературная популярность Тургенева достигала колоссальных масштабов, а написанные им картины природы стали классическими образцами. Здесь Чехов, возможно, иронически изобразил тургеневских бесталанных эпигонов, чьи «художественные изыски» сопоставимы с описаниями Наденьки, а «оригинал» в этом наивном подражании подобен жемчужинам.
Путь идейных и творческих исканий, нахождение новых художественных способов изображения природы появился у Чехова с годами, в долгих поисках, направленных на выработку самостоятельного творческого «почерка». В начале литературного поприща Чехов еще - «ученик» и последователь Тургенева, невооруженным взглядом видны следы его влияния.
Наиболее изученный, многократно обсуждавшийся аспект в рамках проблемы «Чехов и Тургенев» - это рассказы о народе, которые Г. А. Бялый назвал «чеховскими „Записками охотника"», возникшими под влиянием Тургенева. Сопоставляли и находили переклички во многих рассказах писателей, в частности: «Свидание» и «Ермолай и мельничиха» Тургенева сравнивали с чеховским «Егерем», тургеневские «Певцы» с чеховским «Художеством», «Бежин луг» и «Счастье» и др.
Исследователи установили много точек соприкосновения: и тематических, и психологических, и сюжетных. Так, Л. П. Громов в своей работе «Чехов и его великие предшественники» писал: «Один из лучших рассказов Чехова „Счастье" (1887), посвященный глубоко волновавшему писателя вопросу о народном счастье, написан под влиянием автора „Записок охотника". Чехов, несомненно, освоил опыт Тургенева-пейзажиста. Ощущается в рассказе влияние знаменитого „Бежина луга" в общем характере величественного описания летней ночи и постепенно наступающего яркого солнечного утра, а также
в отдельных картинах природы. Наряду с „чеховскими", художественно-конкретными, лаконично-выразительными описаниями природы, в „Счастье" находим и картины, написанные в тургеневской манере - с лирико-философской тональностью» [5].
П.М. Бицилли также уделил внимание сравнительному анализу творчества Тургенева и Чехова, высказав много интересных соображений. Говоря о функциональной роли пейзажа у Тургенева и Чехова, он указал на их разность. Сопоставив «Свидание» из цикла «Записок охотника» и «Егерь» Чехова, исследователь отметил несвязность тургеневского пейзажа в зачине с сюжетом рассказа. По его мнению, в данном случае картина выступает только как красивое обрамление. В противовес Чехову, у которого рассказ так же начинается с пейзажа, но лаконичного и мотивированного сюжетом повествования. В пейзаже уже очерчена тема - женщина, напрасно ждущая возвращения мужа, тем самым цель пейзажа достигнута, далее в нем нет необходимости. Эти и другие наблюдения при параллельном анализе ряда произведений Чехова и Тургенева привели Бицилли к убедительному заключению: «. чеховская манера вырабатывалась в значительной мере как „ответ" тургеневской» [3].
Один из наиболее распространенных способов выражения чеховского отношения к Тургеневу - восприятие писателя его персонажами. Прием, вводимый Чеховым с разной целевой установкой, в том числе служащий важным моментом в духовно-эстетической характеристике героя. Эта нить проходит через все творчество Чехова, от самых ранних рассказов до поздних повестей.
В сентябре 1883 года Чехов отправляет Н. А. Лейкину рукопись рассказа «В ландо» с письмом следующего содержания: «Посылаю Вам „В ландо", где дело идет о Тургеневе» [10]. Рассказ этот написан меньше, чем через месяц после смерти Тургенева, и в нем автор «Записок охотника» как бы выступает главным героем, ключевой фигурой, вокруг которой идет напряженный спор и строится вся повествовательная схема. Барон Дронкель, персонаж, с первых слов вызывающий резко негативное читательское отторжение, лишенный способности по достоинству оценить величие Тургенева, размах и глубину его творчества, приводит несколько субъективных доводов неприятия тургеневского творчества, в том числе он говорит: «Не люблю я читать описания природы. Тянет, тянет. „Солнце зашло. Птицы запели. Лес шелестит."» [10].
Несколькими годами позже в сценке «Контрабас и флейта» Чехов снова сталкивает героев с помощью Тургенева. Грубый и ограниченный контрабасист Петр Петрович ехидно высмеивает романтическую атмосферу встречи Лаврецкого и Лизы. Чехов здесь противопоставляет высокое поэтически одухотворенное видение Тургенева с пошлой приземленностью своего персонажа.
Еще один важный момент, на который акцентирует внимание чеховский контрабасист, - это пространные описания природы, и он почти дословно воспроизводит характеристику, которой Тургенева-пейзажиста наделил барон Дронкель: «... как запустится насчет природы, как запустится, так взял бы и бросил! Солнце... луна... птички поют... черт знает что! Тянет, тянет...» [10]. И барону Дронкелю, и контрабасисту свойственны упрямство, граничащее с глупостью, узкий кругозор, безнадежная неспособность
прочувствовать поэтический мир Тургенева. Здесь при помощи Тургенева Чехов показывает их пошлость, духовную пустоту, эстетическую глухоту и невосприимчивость. Но случайны ли эти претензии к природным описаниям, только ли мысли чеховских персонажей здесь отражены?
Возьмем характерный летний пейзаж из зачина романа «Рудин»:
«Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички. На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. <.. > Кругом, по высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные волны; в вышине звенели жаворонки» [9].
Приведем осенний пейзаж из начала второй главы раннего рассказа Чехова «Цветы запоздалые» (1882), по подробному описанию еще напоминающий художественную манеру Тургенева, где, кстати, в одном из диалогов с братом, княжна Маруся упоминает Рудина: «День ясный, прозрачный, слегка морозный, один из тех осенних дней, в которые охотно миришься и с холодом, и с сыростью, и с тяжелыми калошами. Воздух прозрачен до того, что виден клюв у галки, сидящей на самой высокой колокольне; он весь пропитан запахом осени. <.>Давно опавшие желтые листья, терпеливо ожидающие первого снега и попираемые ногами, золотятся на солнце, испуская из себя лучи, как червонцы. Природа засыпает тихо, смирно. Ни ветра, ни звука» [10]. Если в этом фрагменте еще отчетливо ощущается следование тургеневской традиции, то с годами Чехов отходит от таких подробных описаний, делая важный акцент на краткости.
«По моему мнению, описания природы должны быть весьма кратки <.. > В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина» [10], - советовал Чехов спустя несколько лет брату и сам уже следовал этому художественному «правилу». Подобные описания у Чехова многочисленны. Вспомним, например, рассказ «В сарае»: «Тени колясок и саней с приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали...» [10] У Чехова пейзаж как легкий импрессионистический набросок, выполненный по сиюминутным впечатлениям. В дочеховской литературе это могло бы стать материалом, требующего впоследствии дополнения и обобщения.
Чехов, несомненно, восхищался мастерством Тургенева-пейзажиста, но при этом он отмечал, что нужно искать новые способы изображения картин природы, стремясь при этом к большей краткости. Поэтому замечание о тургеневских длиннотах, дважды высказанное чеховскими персонажами, можно считать и отчасти выражением авторской позиции, особенно, если провести параллель с вышецитированной рекомендацией брату о стремлении к сжатым описаниям природы. На наш взгляд, все это в совокупном сочетании свидетельствует в пользу того, что сам Чехов также разделял мнение о тургеневских длиннотах в пейзажах и таким образом вступал с предшественником в творческую полемику.
Продолжение этой творческой полемики на ином художественном уровне мы находим в пьесе «Чайка». А.Г. Головачева отмечала творческий спор Чехова с Тургеневым-пейзажистом: «Треплев является продолжателем традиций последнего, а Тригорин - разрабатывает новые художественные способы в изображении природы» [4].
Треплев, говоря о художественном мастерстве, досадует на свои устаревшие писательские приемы при изображении лунной ночи: «Описание лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе... Это мучительно» [10]. Такие описания лунной ночи вместе с доносящейся издалека музыкой можно встретить у Тургенева в «Якове Пасынкове», «Фаусте» и несколько «обытовленный» вариант этого описания, лишенный тургеневской поэтической изысканности, находим у Чехова в повести «Огни». Наблюдение, отмеченное Головачевой, перекликается с оценкой самим Чеховым тургеневских пейзажных зарисовок, которые при всей своей отточенной красоте, по его мнению, потеряли актуальность и не соответствуют новым течениям: «Описания природы хороши, но... чувствую, что мы уже отвыкаем от описания такого рода и что нужно что-то другое» [10].
Несмотря на столь частое сближение творческих стилей Чехова и Тургенева в пейзажной живописи, с годами все больше и больше наблюдается разность манер. Так, одно из принципиальных отличий пейзажей Чехова кроется в постепенном процессе видения природы, тогда как Тургенев охватывает пейзаж сразу во всех деталях. На это в работе «Художественное мастерство Чехова-новеллиста» обратил внимание А. А. Белкин [3]. Для сравнения возьмем два пейзажа у обоих писателей.
У Тургенева образец такого «всеохватывающего» описания встречается в повести «Андрей Колосов»: «День был осенний, серый, но тихий и теплый. Желтые тонкие былинки грустно качались над побледневшей травой; по темно-бурым, обнаженным сучьям орешника попрыгивали проворные синицы; запоздалые жаворонки торопливо бегали по дорожкам; кой-где по зеленям осторожно пробирался заяц; стадо лениво бродило по жнивью» [9]. Этот обобщенный осенний пейзаж при относительной краткости, все же довольно насыщен подробностями. Рассказчик не мог объять взором такую многоплановую картину, состоящую из столь различных деталей. Такие «всеобъемлющие» пейзажи не редки в художественном мире Тургенева. Они встречаются также в «Записках охотника» и в «заграничных» пейзажах его повестей и романов.
Описания природы, по Чехову, должны быть легко визуализируемы, «чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина» [10]. В письме к А.В. Жиркевичу, подробно рецензируя его рассказ, он снова подчеркивает эту мысль, которая являлась его нерушимым творческим кредо: «Описание природы должно быть прежде всего картинно, чтобы читатель, прочитав и закрыв глаза, сразу мог бы вообразить себе изображаемый пейзаж, набор же таких моментов, как сумерки, цвет свинца, лужа, сырость, серебристость тополей, горизонт с тучей, воробьи, далекие луга, - это не картина, ибо при всем моем желании я никак
не могу вообразить в стройном целом всего этого» [10].
Цитированный выше пассаж из Тургенева, состоящий из таких подробностей, как: «желтые тонкие былинки», «темно-бурые, обнаженные сучья орешника», «проворные синицы», «запоздалые жаворонки», пробирающийся в зеленях заяц, стадо на жнивье, крайне трудно «вообразить в стройном целом».
Другое дело у самого Чехова. Вот, например, вид уездного города в рассказе «Темнота»: «Перед ним, не дальше как в полуверсте, расстилался на холме уездный городишко, в котором недавно судили его брата. Направо темнел острог с красной крышей и с будками по углам, налево была большая городская роща, теперь покрытая инеем» [10]. Здесь показано то, что можно с легкостью представить, охватить одним взглядом и удержать в поле зрения. Таким образом, эта новая «техника» явилась еще одним пунктом расхождения в творческом споре с предшественником. Тургенев-пейзажист, став мощным «творческим катализатором», оказал сильнейшее воздействие на формирование писательской самобытности Чехова.
Роль образа природы в литературе многопланова, он может реализовывать различную художественную задачу: быть аккомпанементом к психологическому состоянию героя, подготавливать читателей к ходу дальнейших событий, с намерением соотнести пейзаж с основной темой и идеей произведения; близость к природе как наличие богатой духовной красоты при портретной обрисовке героя. Пейзаж нередко выступает в качестве проводника общечеловеческих философских размышлений писателя о человеке как «эфемерной» частице природы.
Так, в художественном мире Тургенева настроение, вызываемое пейзажем, может иметь не только эмоциональное, но и лирико-философское содержание. В эпилоге «Отцов и детей», который так покорил Чехова своим трагизмом, описывая заброшенное сельское кладбище, являющее крайне печальный вид запустения, и особняком расположенную, никем не попираемую могилу Базарова, Тургенев вводит размышление о «равнодушной» природе как символе бесконечной жизни: «Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии „равнодушной" природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...» [9]
Эта же мысль о «равнодушии» природы, о бесконечной сменяемости всего живого в природном мире нашла свое место в одном из совершенных творений позднего периода Чехова - в рассказе «Дама с собачкой»: «Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из
нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» [10].
И здесь, по нашему убеждению, писателями подхвачена и продолжена пушкинская мысль о вечной красоте «равнодушной» природы, отраженная в заключительных строках стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных...».
Опыт поздних «таинственных» повестей Тургенева тоже, как известно, не прошел бесследно для Чехова-художника. Можно назвать несколько произведений, которые в определенном смысле дают основание учитывать их как творческий отклик Чехова, среди них рассказы «Волк» и «Страх», одноактная пьеса «Татьяна Репина» и одно из самых загадочных сочинений Чехова - повесть «Черный монах». Так, в «Черном монахе» финальное предложение почти полностью повторяет концовку «Клары Милич (После смерти)». А в «Архиерее» предсмертная агония преосвященного Петра и мотив одиноко идущего героя по широкой безбрежной местности, отдаленно напоминает подобный эпизод из «Клары Милич» - сон Аратова:
«Ему снилось:
Он шел по голой степи, усеянной камнями, под низким небом. Между камнями вилась тропинка; он пошел по ней» [9].
В «Архиерее»: «представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем <...>» [10].
Таким образом, опираясь на богатый художественный опыт Тургенева-пейзажиста, Чехов в своем раннем творчестве в какой-то мере следовал манере предшественника, это был тот материал, на котором он «учился» и совершенствовал свое мастерство. Особенно ощутимо, как отмечали критики, сказалось влияние картин природы «Записок охотника» в чеховских рассказах о «вольных людях» из народа.
В своих поздних сочинениях Чехов все чаще вступал с предшественником в творческий спор, считая, что тургеневский стиль описания природы при всех своих неоспоримых достоинствах не соответствует насущным требованиям, и он сознавал необходимость их обновления.
Многолетний творческий диалог с полемической трансформацией тургеневских традиций стал одним из благоприятных импульсов становления чеховского новаторства.
Родственное же созвучие мироощущений этих писателей-реалистов обнаруживается в философских вкраплениях о «равнодушии» вечной природы к человеку.
Несмотря на большую работу, проделанную поколением исследователей, есть еще ряд вопросов, касающихся пейзажного мастерства Чехова и Тургенева, которые требуют нового освещения. На наш взгляд, наиболее успешный путь к достижению этой задачи - детальный сопоставительный анализ картин природного мира в тех произведениях обоих писателей, которые до сих пор мало привлекали внимание литературоведов.
Библиографический список
1. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. / [ред. В. Пересыпкина; сост., подгот. текста и коммент. Н. И. Гитович] М.: Художественная литература, 1986. 735 с.
2. А.П. Чехов о литературе. / [ред. Л. А. Покровская] М.: Художественная литература, 1955. 404 с.
3. А. П. Чехов: pro et contra. Т. 2. / [ред. И. Н. Сухих] СПб.: Русский путь, 2010. 1094 с.
4. Головачева А. Г. Тургеневские мотивы в «Чайке» Чехова //Филологические науки. М. 1980. №3. С. 8-14.
5. Громов Л. П. Чехов и его великие предшественники // Великий художник: Сб. ст./ [ред. Ю. А. Саакьян] Ростов н/Д.: Ростовское кн. изд., 1959.- С. 90-100.
6. Литературное наследство. Т. 68. [ред. В. В. Виноградов (гл. ред.), И. И. Анисимов, А. С. Бушмин и др.] М.: АН СССР, 1960. 974 с.
7. Мережковский Д. С. О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы. СПб. 1893. С. 1-105.
8. Переписка А. П. Чехова: В 2 томах. Т. 1. / [Сост. и коммент. М. П. Громов, А. М. Долотовой, В. Б. Катаева] М.: Художественная литература, 1984. 448 с.
9. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 томах. Сочинения: В 12 т. Письма: В 18 т. / [ред. М. П. Алексеев] М.: Наука, 1980 - издание продолжается.
10. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 томах. Сочинения: В 18 т. Письма: В 12 т. / [ред. Н. Ф. Бельчикова (гл. ред.), Д. Д. Благой, Г. А. Бялый и др.] М.: Наука, 1974-1983.
References
1. A. P. Chekhov in his contemporaries' memoirs / [ed. by V. Peresypkina; text and comments by N.I. Gitovich] Moscow: Fiction literature Publ., 1986.- 735 p.
2. A. P. Chekhov about literature. / [ed. by L. A. Pokrovskaya] - Moscow: Fiction literature Publ., 1955. 403 p.
3. A. P. Chekhov: pro et contra. Vol. 2. / [ed. by I. N. Sukhikh] - Saint Petersburg: Russian way Publ., 2010. 1094 p.
4. GolovachevaA. G. Turgenev's motives in Chekhov's «Seagull» // Philological sciences. Moscow 1980. N»3. Pp. 8-14.
5. GromovL. P. Chekhov and his great predecessors // Great writer: Collect. of artic. / [ed. by Y.A. Saakyan] Rostov-on-Don: Roston-on-Don Publ., 1959. Pp. 90 -100.
6. Literary inheritance. Vol. 68. / [ed. by V. V. Vinogradov, I. I. Anisimov, A. S. Bushmin et al] Moscow: AN USSR Publ., 1960. 974 p.
7. MerezhkovskyD. S. About the reasons of decline and new currents of modern Russian literature. Saint Petersburg. 1893. Pp. 1-105.
8. A. P. Chekhov's correspondence in 2 volumes. Vol. 1. / [text and comments by M. P. Gromov, A. M. Dolotova, V. B. Kataev] Moscow: Fiction literature Publ., 1984. 448 p.
9. Turgenev I. S. Full collective works in 30 volumes. Creative works in 12 volumes. Letters in 18 volumes. / [ed. by M. P. Alekseev] Moscow: Science Publ., 1980 - edition is continuing.
10. Chekhov A. P. Full collective works in 30 volumes. Creative works in 18 volumes. Letters in 12 volumes. / [ed. by N. F. Bel'chikova, D.D. Blagoj, G. A. Bjalyj et al] Moscow: Science Publ., 1974 -1983.
