CC BY
139
А. А. Харшак
Петр Евгеньевич Корнилов (1896-1981). Творческий путь. Служение1
Харшак Андрей Александрович,
заслуженный художник Российской Федерации (Санкт-Петербург)
«...Профессор-искусствовед, многолетний заведующий отделом графики Русского музея, заведующий кафедрой истории искусств Мухинского училища. Почтенный старец, окруженный домочадцами и произведениями искусства, он казался последним осколком старопетербургской художественной культуры. Между тем он был культурным деятелем новой эпохи: организатором художественной жизни Казани в послереволюционное десятилетие, бессменным участником ленинградского культурного процесса — музейщиком, педагогом, куратором бесчисленных выставок. Другом и советчиком художников. Мемуаристом, помнящим всех и вся. Корнилов был собирателем культуры. Он был собирателем культуры и в более широком смысле. Он охотился за разрозненными фактами и явлениями художественной жизни, фиксировал и систематизировал их, был неутомим и старомодно высококультурен в переписке с деятелями искусства. Причем и с теми, кто находился в эмиграции (это в его-то времена!). Как исследователь русских провинциальных школ живописи, он знал цену художественному и бытовому факту, вся его обширная корреспонденция имела прицелом архив, добычу и сохранение сведений. Когда он ушел, оказалось, что с ним ушел сам тип культурного деятеля его эпохи: знатока, любителя деталей и подробностей художественного быта, ценителя прекрасного»2.
Эти слова принадлежат Александру Боровскому — заведующему отделом новейших течений Русского музея, члену-корреспонденту Российской Академии Художеств, острому художественному критику. Он с детства бывал в семье Корниловых, занимавших тогда служебную жилую площадь в корпусе дирекции Русского музея. В приведенном отрывке выражено визуальное ощущение детских впечатлений, понимание времени
© А. А. Харшак, 2013
и личное аналитическое заключение профессионала-искусствоведа о значимости вклада ученого в российскую культуру XX столетия.
В первой части статьи мы остановились на окончании Петром Евгеньевичем Корниловым Ленинградского университета по отделению Археологии и отъездом в Казань. Было это летом 1925 г.
Удостоверение личности студента Ленинградского государственного университета П. Е. Корнилова
И, несмотря на то, что контакты с Казанским музеем во время учебы у Корнилова не прерывались, по возвращении в родной город наступил качественно новый период в его жизни и научно-практической деятельности. Подчеркиваю — именно практической, так как на него были возложены функции, с которыми ранее ему не приходилось сталкиваться.
Вот как он сам пишет об этом времени: «Вернувшись в Казань, я ушел с головой в работу по двум линиям: работой в Художественном отделе Музея, где я приступил к созданию отделения древнерусского искусства и в Музейном отделе Татнаркомпроса (Татарский
Народный Комиссариат Просвещения. —
А. Х.). В последнем на меня возложили руководство всей работой в качестве члена и ученого секретаря отдела и редактора издания — "Материалы по охране, ремонту и реставрации памятников ТССР"3.
Казанский период в жизни Корнилова продолжался с середины 1925 по конец 1930 г. Время это совпало с серьезными изменениями в жизни страны Советов, и поэтому рассматривать действия молодого, активного ученого, администратора, общественного деятеля вне контекста политических и экономических преобразований было бы не совсем правильно. Вот несколько характерных цитат.
«Несмотря на трудности роста, осуществлялась поставленная В. И. Лениным задача превращения «России Нэповской»
П. Е. Корнилов. Болгары. 1926 г. в «Россию социалистическую» (Известия.
1930. 9 июля).
«На праздновании 200-летия Академии Наук Председатель ЦИК М. И. Калинин провозгласил: «Истина это — коммунизм... Наука должна служить жизни» (Правда. 1925. 8 сентября).
В декабре 1926 г. Волховская гидроэлектростанция дала первый ток.
II Юбилейная сессия ЦИК, посвященная 10-летию Октябрьской революции, открылась в Ленинграде.
«Для трудящихся СССР, архитекторов и строителей Октября, истекшие 10 лет — фундамент дальнейшего строительства и окончательной победы» (М. Калинин) (Правда. 1927. 7 ноября).
В мае 1929 г. V Всесоюзный съезд Советов утвердил первый пятилетний план народного хозяйства СССР. Один из лозунгов съезда: «Грамотность — основа культуры. Все силы на ликвидацию неграмотности!»
В резолюции XVI съезда ВКП(б), проходившего в Москве в Большом театре с 26 июня по 13 июля 1930 г., говорилось об изживании элементов национального неравенства и широком развитии национальных культур народов Советского Союза.
Но этот призыв неутомимый беспартийный энтузиаст Петр Корнилов проводил в жизнь уже в Бухаре.
За Казанское пятилетие Корниловым было опубликовано около 30 научных работ. Они очень разнообразны по тематике, но в них нет лозунгового оптимизма, постепенно проникающего во все виды научной и творческой деятельности. В том числе и в искусствознание. Более того, в исследованиях Корнилова с трудом обнаруживаются черты эпохи. Даже когда он пишет о своих современниках, чьи выставки продолжают иметь место в Казани при его непосредственном участии, он акцентирует внимание на классических традициях русского искусства, под чьим влиянием формировалось творчество этих блестящих мастеров.
Подтверждением вышесказанному будет «пассаж» о К. Ф. Юоне (1875-1950): «До революции его работы мы привыкли встречать ежегодно на выставках "Союза русских художников", таковым остался он до сего момента, и мы сознательно связываем его с этим Обществом наших художников, и никакой иной принадлежности не хочется знать»4. Сказано очень категорично и даже жестко, что не является характерной чертой для комментариев и формулировок историка.
Нельзя при этом забывать, что к 1926 г., когда были опубликованы эти строки, К. Ф. Юон уже был автором таких эпохальных для советского времени полотен, как «Новая планета» (1921), «Люди» (1923), «Парад Красной Армии» (1923). Ничего не остается, как предположить, что именно этого Корнилову и «не хочется знать».
Через 60 лет младший современник и коллега Петра Евгеньевича, замечательный петербургский искусствовед Михаил Герман так охарактеризует те годы: «Самое, наверное, сложное в русском искусстве 1920-х годов и для тогдашнего и для нынешнего зрителя — не имеющая, пожалуй, исторических аналогий клокочущая, взрывная "сверхгустота", "сверхинтенсивность" художественной жизни в условиях стремительных социальных перемен и ежедневно преодолеваемой бытовой неустроенности — голода, холода, наконец просто отсутствия элементарных материалов и условий для работы»5.
Почему «.взрывная сверхгустота» и «сверхинтенсивность» художественной жизни» остались в стороне от научной деятельности историка, можно только гадать. Такой вопрос может возникнуть только при условии, если под определениями М. Германа рассматривать исключительно произведения авангарда, действительно «клокочущие» и «бурлящие».
Но в это же самое время творили Н. П. Ульянов (1885-1949), И. Э. Грабарь (1871-1960), М. В. Нестеров (1862-1942), А. А. Рылов (1870-1939), Н. А. Касаткин (1859-1930), А. Е. Архипов (1862-1930).
Графики — П. А. Шиллинговский (1881-1942), Г. С. Верейский (1886-1962), Е. С. Кругликова (1865-1941), А. П. Остроумова-Лебедева (1871-1955). Можно продолжать перечисление, но я называю самых, самых традиционно мыслящих мастеров, чье творчество сформировалось до 1917 г. и никак не преломилось в послеоктябрьское десятилетие.
Большинство из вышеназванных художников были добрыми знакомыми и близкими друзьями П. Е. Корнилова. Но, может быть, только вместе с ними, с их участием в общем процессе и возникала эта самая «сверхгустота»? Оставлю вопрос риторическим. Зато понятие «сверхинтенсивность» как нельзя более подходит для определения деятельности Корнилова в те годы, да и не только в те.
А сейчас я хочу проанализировать данные исключительно конкретные. Напомню, что организационно-выставочная деятельность Корнилова в Казанском музее началась в 1924 г. экспозициями П. А. Шиллинговского и Г. С. Верейского, когда он был еще студентом университета и работал под руководством П. М. Дульского. Но уже со следующего года они разделили сферы влияния: Корнилов сосредоточился на художниках Ленинграда, а Дуль-ский — на московских художниках. Хотя, конечно, их работа шла в теснейшем контакте. Далее последовали:
1925 год
1. Выставка Д. И. Митрохина
2. Выставка Е. С. Кругликовой
3. Выставка В. Д. Замирайло
Это старшие современники и друзья П. Е. Корнилова.
1926 год
4. Выставка «Н. И. Лобачевский в Казани: к 100-летию открытия им неэвклидовой геометрии»
5. Выставка Д. И. Архангельского (Ульяновск)
6. Выставка К. Ф. Юона
7. Выставка «Архитектор А. Г. Григорьев» (1782-1868)
8. Выставка В. Г. Худякова (1826-1871)
9. Выставка В. А. Фаворского
10. Выставка И. И. Шишкина (1831-1898)
Здесь отдана дань материалу историко-ретроспективного характера.
1927 год
11. Выставка И. Ф. Рерберга
12. Выставка К. Ф. Богаевского (Феодосия)
13. Выставка Н. Н. Купреянова
Здесь опять современники Петра Евгеньевича. Причем с Константином Федоровичем Богаевским (1872-1943) Корнилов познакомился лишь год назад, на Юбилейной археологической конференции в Керчи.
Пригласительный билет на выставку Кэте Колльвиц в Казанском Центральном музее. 1928 г.
1928 год
14. Выставка А. П. Остроумовой-Лебедевой
15. Выставка Г. К. Лукомского
16. Выставка М. П. Коринфского (1788-1851)
17. Выставка Кэте Колльвиц (Германия)
Впервые в списке экспонентов появляется фамилия западноевропейского художника.
1929 год
18. Выставка И. А. Соколова
19. Выставка А. А. Пластова (Ульяновск)
20. Выставка «Казанский плакат»
1930 год
21. Выставка А. И. Трапицина (Ульяновск)
22. Выставка «И. Н. Павлов и его ученики»
23. Выставка «Наука и Казанский университет: к 125-летию со дня основания»
Я допускаю, что перечислил не все экспозиции, но и приведенный выше список говорит о колоссальной научно-просветительской деятельности, которая в те годы отличала
Художественный отдел Казанского Центрального музея благодаря усилиям П. М. Дульского и П. Е. Корнилова.
В этой работе четко прослеживаются три линии.
Первая: экспозиции произведений старших современников и коллег из Ленинграда и Москвы, чьи имена уже в те годы стали безусловно классическими в русском-советском искусстве. Преобладание имен художников-графиков здесь очевидно.
Вторая: популяризация художников из соседних городов Поволжья, чье творчество было малоизвестно (или вообще неизвестно) казанскому зрителю. Для большинства из них это были первые персональные выставки.
Третья: ретроспективные экспозиции историко-научного характера, наглядно демонстрирующие глубину культурных европейских корней Казани и близлежащих областей.
Совершенно очевидно, что генерирующим началом первого раздела явились личные контакты Корнилова в период учебы в Ленинградском университете, а второй и третий возникли исключительно на берегах Волги по возвращении в Казань. Причем, как показывает хронология организации выставок, тематика этих разделов разрабатывалась в очень сжатые сроки, что никак не отразилось на серьезности и глубине подачи материала.
В эти годы он планомерно подтвердил верность выбранному ранее научному пути движения по двум направлениям: изучению местных художественных школ провинции и изучению русской гравюры XIX — начала XX в.
В первой части статьи уже говорилось о необыкновенном стремлении ученого к всестороннему повышению собственного образовательного уровня. И занимаемая им должность Ученого секретаря Музейного отдела Татнаркомпроса хотя и была руководящей, использовалась для тех же целей. Кабинетным работником Петр Евгеньевич не был никогда. Именно на этой должности он получил больше возможностей для ознакомления с различными архивными материалами, и каждую радующую его находку, открытие он стремился сделать доступными для окружающих.
В Казанском Центральном музее f ** ........«шммшямциамняма
ЭХ МАМАНЯ БиЛА БЫ ТЫ ГРАМОТНОЙ П СМГу^О^* -Л ьы м н Е I
Открыта выставка работ известной ленинградской художницы Е. Кругликовой.
Информация о выставке Е. С. Кругликовой в Казанском Центральном музее (Красная Татария. 1925.
№ 236/2313. 18 октября)
Вот как он сам формулировал свою позицию: «Эту работу заставляет производить не беспочвенный ретроспективизм эстета, а насущная потребность жизни: знать прошлое, дабы строить настоящее.
Накопленный таким образом попутный материал при дальнейшей работе будет снова забыт, несмотря на то, что на его отыскание и изучение потрачено немало сил и времени. Естественная необходимость — закрепить для будущего эти материалы, разбросанные по разным хранилищам, а это возможно сделать только путем печатного слова. Кроме этой научно-исследовательской стороны нельзя забывать в нашу эпоху широкого культурного подъема о популяризации накопленных знаний среди широких кругов интересующихся, а этого можно достичь путем выставки в наглядной форме всех собранных материалов.
Углубление и расширение подобных работ, казалось бы, на первый взгляд в узкой области, имеет и большое краеведное значение по линии выявления "областных культурных гнезд" и их роли в социальной обстановке края»6. Вот так, без пафоса и убедительно Корнилов продемонстрировал необходимость единения теории и практики в музейнопросветительской деятельности. И как тут не вспомнить точность формулировки Боровского о «собирательстве культуры».
Прошло немногим больше года с момента возвращения Корнилова в Казань, и положительный резонанс от его деятельности выразился в том, что он получил приглашение принять участие в Юбилейной археологической конференции в Керчи, посвященной 100-летней дате с начала первых раскопок в регионе. Это было очевидное признание на всероссийском уровне.
Круг его общения расширился. Состоялись знакомства с учеными-археологами и историками В. М. Зуммером7, М. В. Алпатовым8, Н. И. Бруновым9; с художниками К. Ф. Богаевским10 и Д. В. Шибневым11 — соучеником Шиллинговского по Одесскому художественному училищу.
Дальше — слово Петру Евгеньевичу: «После конференции В. М. Зуммер звал в Коктебель к М. А. Волошину, в Феодосию к К. Ф. Богаевскому. Я решительно отказывался и спешил домой. Там Леля носила в себе нашего Игоря, и я скучал о ней и доме»12.
7 ноября 1926 г. в семье Корниловых родился сын Игорь (1926-1987), будущий архитектор, художник-график, педагог, один из основателей ленинградской школы дизайна.
Как уже говорилось вначале, одним из направлений работы молодого ученого стало создание Отделения древнерусского искусства в составе Художественного отдела музея. Это была его инициатива, получившая одобрение и соответствующие санкции коллегии музея. А я думаю, что разрешение было получено в более высоких инстанциях.
Нельзя забывать, что это было время действия лозунга: «Религия — опиум для народа!», время массового разрушения и осквернения церквей и гонения на священнослужителей. Решения принимались непосредственно руководством Республики, и ни Председатель музейного отдела Татнаркомпроса В. В. Егерев13, он же — Главный архитектор
Казанского края, ни ученый секретарь П. Е. Корнилов не в силах были остановить этот процесс. Но их усилиями была спасена часть убранства и украшений обреченных храмов, которые влились в музейные коллекции, и вместе с экспонатами, уже хранившимися в Историкоархеологическом отделе, послужили основой создания новой экспозиции.
А вот комментарии о том периоде главного действующего лица повествования: «Революция в бурном потоке своих социальных перемен немало внесла реформ в музейное строительство страны и в нашу музейную жизнь. Новые задачи, методы, приемы постепенно срослись в музейном быту с прошлыми достижениями, — дав единый культурный фон, направленный для просвещения широких масс. Переустройство музеев, внутренняя ломка и создание нового там идет непрерывно, лишь изменяя свой темп, в большой степени зависящий от внешних экономических условий»14.
Я уверен, что, получив фундаментальное университетское образование, подкрепленное тесным общением с представителями высшей художественной интеллигенции Петрограда, Корнилов воспринимал понятие «музей» исключительно как храм искусства, культуры и просвещения. Внедрение в классические музейные структуры элементов идеологии и форм клубной работы было ему чуждо. Горечь от необходимости такого смешивания прочитывается между строк в вышеприведенном отрывке.
Но с действительностью приходилось считаться. Вот короткая заметка из газеты «Красная Татария» от 26 апреля 1930 г. № 95: «Назначенная к сносу Смоленско-Дмитриевская церковь в Заречьи, в виду ее музейного интереса, сохраняется и передается Зареченскому райсовету под культурно-общественные нужды». Иными словами — под клуб. А это означало вовсе не сохранение, но гибель памятника, растягивающуюся на многие годы.
Поэтому организация Отделения древнерусского искусства, само содержание которого исключало вторжение советской идеологии, можно смело назвать подвигом.
Но недаром же Петр Евгеньевич писал о зависимости от экономических условий. Необходимо было специальное оборудование — щиты, витрины, стенды для размещения самых разнообразных экспонатов: шитья, тканей, резного дерева и кости, живописи, рукописей и миниатюр, изделий из металлов, в том числе драгоценных. Но взять такое оборудование было негде. Приходилось приспосабливаться. Нашлись старые узкие витрины с наклонными стеклянными крышками. Были сконструированы и сколочены из подсобных материалов большие щиты. «...В этой, несколько сборной, но все же не кричащей мебели и были развернуты коллекции нового Отделения, где пришлось волей-неволей экспозицию подчинить наличию и типу мебели»15. Звучит почти абсурдно, но то были реальные условия работы музейного отдела Татнаркомпроса. И остается только поражаться, как много по-настоящему важного и полезного было создано в этих условиях.
Для полного понимания ситуации приведу еще одну цитату из этой статьи: «В Отделении сосредоточено немного произведений станковой живописи: "Деисус", XVI в., распо-
ложенный на щитах (XVП-XVШ), принесенный в дар Всероссийской Коллегией по делам музеев и охране памятников, шесть овальных клейм из царских врат XVII в.; к этому же времени относятся таблетки из миней и более поздний Спас (в типе писем Ушакова). В этой группе памятников следует озаботиться пополнением»16.
Нетрудно догадаться, что под определением «произведения станковой живописи» подразумеваются иконы. Но печатать такое крамольное слово в музейном научном материале не представлялось возможным. Икона — это символ религиозного культа, несовместимого с новым жизненным укладом страны.
В заключение обзора говорится: «.Наша работа, проведенная в тяжелых условиях безденежья, холода и отсутствия технических сил, позволила нам в июне месяце 1926 г. открыть для обозрения эти залы. Интерес, проявленный к этим экспонатам, утешает нас в нужности и полезности этого отделения.»17
Это самое «безденежье, холод и отсутствие технических сил» (а были и другие трудности) сотрудники Центрального музея и Музейного отдела еще острее почувствовали, когда на практике столкнулись с ремонтно-восстановительными работами стен и башен Казанского Кремля и историко-архитектурных памятников в селе Болгары Спасского кантона, бывшем в далеком прошлом крупным центром восточной культуры Волжско-Камского края. Ответственность за состояние дел на последнем объекте была возложена непосредственно на Ученого секретаря Отдела — Корнилова.
Хочу сделать небольшое отступление. На этих страницах еще ни разу не приводилось полное название органа, регулирующего и ведущего охрану памятников Татарской ССР. Звучит оно так: Отдел по делам музеев и охраны памятников искусства, старины и природы при Академическом Центре Татнаркомпроса (сокращенно: Музейный отдел ТНКП). Именно присутствие в названии слова «природа» объясняет внимание Музейного отдела к следующей проблеме:
«Хищническое истребление выхухоля.
Выхухоль редкий зверек в Татреспублике... Музейный отдел ТНКП принимает экстренные меры по борьбе с хищническим истреблением этого редкого зверька, имеющего большую ценность для нашего экспорта. Но одни усилия отдела будут тщетны, если в организованной защите выхухоля от истребления не примут участие органы Наркомзема, Наркомторга и Наркомвнудела».
Красная Татария. Казань, 1927. 10 мая. № 104/2777
Про 1927 год у меня точных сведений нет, но в современных справочниках по «Красной книге» выхухоль имеет принадлежность к женскому роду.
Представляя данный материал, я ставил себе задачу не только рассматривать действия конкретного человека в определенный период, в определенной должности и на опре-
деленном месте, но, если появляется возможность, обращать внимание на детали, характеризующие социальные, политические и бытовые условия жизни страны в ту эпоху.
Теперь снова возвращаемся в Болгары. Весной 1926 г. в Отделе были созданы предпосылки для проведения там ремонтно-реставрационных работ. Теоретический план был составлен в Казани, а для его детализации в июле В. В. Егерев и П. Е. Корнилов выехали на объекты.
Судя по свидетельству последнего, их глазам предстала очень грустная картина (чтобы не сказать — ужасающая): «.Памятники гибли с каждым годом и до наших дней дошли в искалеченном, разрушенном и изуродованном виде. Гибли памятники не только от времени и несознательной руки некультурного жителя, любившего увезти камень от развалин, но и от малосведущих реставраторов. Все эти причины одинаково разрушали памятники седой старины.
Противодействовать неумолимому року времени, задержать процесс разрушения и приостановить механическое разрушение — вот неотложные задачи, которые встали перед Отделом»18.
Далее идет перечисление конкретных работ по каждому памятнику:
«I. Малый минарет: 1) восстановление карниза, 2) исправление кладки цоколя, 3) возведение железной кровли взамен существующей деревянной.
II. Ханская усыпальница (развалины у Малого минарета): 1) деревянные временные стойки заменить каменными, 2) расшить разрушенную кладку, 3) по возможности возвести деревянный навес для предохранения развалин.
III. Черная палата: 1) выправить восьмерик и поставить на место железную связь, 2) исправить разрушенную и выпавшую кладку, 3) закрыть оконные проемы щитами или решетками.
IV. Монастырский погреб: 1) покрыть железной кровлей, 2) исправить разрушенную кладку.
V. Никольская церковь: 1) исправить кровлю, 2) исправить кладку.
VI. Развалины Четыреугольника: очистить от засорения.
Примечание: ко всем памятникам повесить замки и надписи на металлических дощечках, зафотографировать и составить акт о приеме работ»19.
Приведенные цитаты говорят только об одном: ни о каких мероприятиях реставрационного характера и речи быть не могло. На повестке дня в качестве первоочередных задач стояло выполнение самых неотложных ремонтно-строительных работ, которые смогли бы задержать неумолимый процесс развала. Причем объем этих работ был огромным. Корнилов называет целевую сумму, намеченную на реализацию ремонта, — 2000 руб. Именно столько удалось собрать отделу в режиме строжайшей экономии государственных средств. Скажу наперед, что реально цифра возросла вдвое. При этом
нельзя забывать, что в том же 1926 г. велись интенсивные ремонтные работы в Казанском Кремле.
Выстраивая хронологию событий второй половины 1926 г., в которых Петр Корнилов принимал самое непосредственное участие, снова уместным становятся определения «сверхинтенсивности» и «сверхгустоты». Попробую хотя бы частично восстановить порядок происходившего:
июль — первый осмотр в Болгарах и составление плана работ;
август — выезд в Болгары с рабочими и необходимыми строительными материалами, начало ремонта;
1-15 сентября — участие в археологической конференции в Керчи;
22 сентября — повторный осмотр памятников в Болгарах;
26-30 сентября — проведение в Казани Средне-Волжской областной музейной конференции по решению Главного управления научными, научно-художественными, музейными и по охране природы учреждениями Наркомпроса;
после 30 сентября — возобновление ремонтных работ и их продолжение до поздней осени 1926 г.;
7 ноября — рождение сына Игоря.
Одновременно с этим выходит из печати книга «Н. И. Лобачевский в Казани», открываются выставки архитектора А. Г. Григорьева (1782-1868), гравюр В. А. Фаворского, картин
В. Г. Худякова (1826-1871), наконец, выпускается книга «Русские граверы. П. А. Шиллингов-ский», где Корнилов является и составителем, и одним из авторов вступительных статей. Невероятно. Но в таком ритме жила страна, и лозунг «Даешь!» к культуре имел самое прямое отношение.
Работы в Болгарах продвигались медленно и тяжело. Причин тому было несколько. Здесь и нехватка средств, и, в соответствии с этим, задержки с поставками материалов, и плохие погодные условия, и главное — ликвидация последствий скоропалительного ремонта почти всех памятников в 1884 г.
На Черной палате работы даже пришлось прервать «.в силу неожиданного обвала, каменной смешанной кладки восьмерика, происшедшего по причине давнишнего расслоения и отсутствия сцеплений частей.»20
Ввиду явной опасности рабочие отказались выходить на объект, и потребовалось заключение договора на новых условиях. Но, несмотря на все трудности, к началу зимы основной этап ремонта был завершен почти по всем пунктам намеченного плана, что послужило основой для проведения более планомерных реставрационных работ в последующие десятилетия.
Сегодня все перечисленные памятники восстановлены полностью, и нет сомнений, что первые шаги к этому были сделаны тогда — дождливой осенью 1926 г. благодаря энтузиазму
и преданности научным идеалам 30-летнего выпускника исторического факультета Ленинградского университета Петра Корнилова и его коллег.
Впервые ученый попал в Болгары в 1923 г., еще будучи студентом. Тогда это было захолустное село с развалинами уникальных архитектурных сооружений — памятниками мусульманской культуры XШ-XV вв.
Заметка о ремонте в Болгарах (Красная Татария. 1926. № 138/2510. 20 июня). Болгары. «Черная палата». Литография А. А. Шишова-Лукинского. 1930 г.
Но первое государство на территории Татарстана — Болгария Волжско-Камская, существовавшее до половины XV в., складывается после разгрома Хазарского каганата Древней Русью в 965 г. Столица этого государства — Болгар Великий — была крупным политическим, экономическим и культурным центром Восточной Европы. После похода русских на Болгарию Волжско-Камскую в 1431 г., когда войсками московского князя Болгар был разрушен, политическим центром региона стала Казань.
Столь глубокие исторические корни стали причиной того, что Болгары были удостоены внимания российских монарших особ. В 1722 г. село посетил Петр I, а в 1767 г. — Екатерина II. На этом событии я должен остановиться подробнее, так как оно служит мостиком для перехода к рассмотрению следующего объекта научных и практических реставрационных интересов Корнилова — галеры «Тверь».
«В феврале 1767 года русский двор Екатерины II переселился в Москву, за ним последовали и иностранные министры; некоторые из них были приглашены сопровождать Екатерину и дальше, в ее путешествии на юго-восток России. Из Москвы до Твери ехали сухим путем, а дальше водой по Волге. В Твери была заготовлена флотилия из 4-х судов (весельных), среди которых была и описываемая галера "Тверь", но вся эскадра состояла из десяти
различных судов, кроме того за этой флотилией следовали грузовые суда, а по берегам на 80 верст один от другого располагались склады всевозможных припасов.
2 мая 1767 года флотилия под командой президента Адмиралтейств Коллегии И. Г. Чернышева вышла из Твери вниз по Волге.
Екатерина и ее ближайшие вельможи помещались на галере "Тверь", а остальные на прочих судах. По пути следования в населенных пунктах были остановки, плыли не быстро, торжественные приемы и встречи продолжались и на Волге.
Только 26 мая вечером флотилия, пользуясь разливом реки Казанки, прибыла к Тай-ницким воротам Казанского Кремля. После всех церемоний и торжеств на нашей казанской почве, 1 июня весь двор снова отправился в путь к Симбирску (ныне Ульяновску); по пути были посещены развалины в с. Болгарах (Спасского кантона). Добравшись до Симбирска, вся свита в целом отправилась сухопутьем в Москву, а галеры вернулись в Казань и были сданы в Адмиралтейство. Здесь хранились все 4 судна, из которых три в 1804 году разобраны за ветхостью, а галера "Тверь", согласно повелению хранить "не переменяя того вида, какой она имела", дожила до наших дней.
За упразднением Адмиралтейства она перешла в Морское Министерство, затем в Управление Государственным Имуществом, а с начала 60-х годов в Городское Общественное Управление, которое в 1888 году устроило для нее новое помещение, сохранившееся до сего дня и перешедшее под охрану вместе с памятником в 1918 г. в Народный Комиссариат Просвещения, в лице его органа — Музейного Отдела, который в 1925 г. произвел починку кровли здания, завел сторожа и после долгого перерыва снова открыл для обозрения этот редкий памятник судоходства»21.
Столь подробный отрывок из брошюры П. Е. Корнилова «Памятник волжского судоходства галера "Тверь" XVIII в.», изданной в Казани в 1927 г. тиражом 500 экз., я привожу по нескольким причинам:
1. Время царствования Екатерины II (1762-1796 гг.) было наполнено как великими свершениями, так и событиями трагическими. Поэтому такой незначительный эпизод, как увеселительное плавание по Волге, от Твери до Симбирска, далеко не всегда был предметом исторических хроник. Ему уделено некоторое внимание в альманахе «Русская старина» за 1877 г.
2. Интерес Корнилова к новому для него объекту, каким являлась весельная галера второй половины XVIII в., выразившийся в написании вышеупомянутой статьи, еще раз подтверждает его неугасающее стремление к познанию. Аналитическое описание, сделанное им по состоянию сохранности судна, бывшего в тот момент довольно плачевным, носило характер исторический, утилитарный, бытовой и художественный.
3. Самое печальное: в 1956 г. редчайший памятник судоходства — галера «Тверь» — безвозвратно погибла после случившегося пожара.
Таким образом, Россия потеряла возможность иметь на своей территории еще один уникальный объект, подобный кораблям, бережно хранящимся в Великобритании, Швеции, Норвегии и других морских державах.
Статья Корнилова осталась самым подробным источником информации по этому конкретному памятнику и связанными с ним событиями. Исследователь-энтузиаст, он буквально облазал все судно (в некоторых отсеках нельзя было стоять в полный рост), обмерил его по всем параметрам и описал специфику конструктивных особенностей, используя корабельную терминологию.
Но в чем он был, несомненно, пионером, так это в рассмотрении резного декоративного убранства памятника. «К сожалению, эта сторона, как-то мало интересовала раньше. Скудные печатные материалы почти совершенно не касаются этой стороны, останавливая все внимание на личности Екатерины, помещениях (допуская подчас неверные догадки) и проч. Этим и объясняется, что до сих пор не были опубликованы детали резьбы, а многое из них уже погибло и не столько от времени, сколько от рук человека»22. Уцелевший деревянный декор — как сюжетно-фигуративный, так и орнаментальный — дал ученому богатую почву не только для конкретных выводов и размышлений, но и для научных гипотез. Восстановление утерянных фрагментов резьбы было внесено в план работы Музейного отдела на последующие годы.
Суммируя весь вышеизложенный материал по научно-выставочной, ремонтнореставрационной и музейно-просветительской деятельности Петра Евгеньевича Корнилова, можно говорить о том, что главная цель, которую он ставил перед собой, — сделать культурные достижения прошлого и настоящего во всех их проявлениях — архитектуре, искусстве и науке достоянием. Здесь так и хочется написать: достоянием широких народных масс. Но нет, сам ученый формулирует иначе. Основываясь на здравом восприятии реальной ситуации, он пишет «.о популяризации накопленных знаний среди широких кругов интересующихся (выделено мною. — А. Х.)». (подробно эта цитата уже приводилась в начале). Именно интересующихся культурой он выделяет из широких кругов населения, для которого главное на тот период — ликвидация безграмотности и хлеб насущный. Именно их он делает своими союзниками в распространении знаний, которые сам же неутомимо накапливает. Круг этих знаний расширяется постоянно, но приоритетным началом для Корнилова всегда была графика. Опровергает это утверждение только «путь на восток», предпринятый им с 1927 по 1932 г. Но об этом позже.
«Государственное издательство» (ГИЗ) выпустило в 1928 г. сборник материалов «Мастера современной гравюры и графики» под редакцией Вячеслава Полонского23. В сферу внимания авторов вошли и художники, персональные экспозиции которых проходили в Казани в интересующий нас период. И хотя авторы статей не ставили во главу угла идеологическую актуальность и политическую направленность, анализируя творчество этих выдающихся мастеров, вступительная статья самого Полонского была выдержана совсем в другом
тоне. Привожу отрывок из нее, дающий ясное представление о том, какую роль отводило графическому искусству Советское государство.
«...Гравюра и графика имеют все данные, чтобы сделаться организаторами, агитаторами и пропагандистами подлинного демократического искусства. Текстильная промышленность, обойные фабрики, Наркомпочтель (Народный Комиссариат Почт и Телеграфов. — А. Х.), Наркомфин (Народный комиссариат финансов. — А. Х.), издательская промышленность, табачная, пищевкусовая и т. д. и т. д. — необозримые области, в какие должно устремиться искусство, чтобы вытеснить пошлятину, поднять художественный уровень, ликвидировать художественную безграмотность. Это можно проделать только в стране Советов, — только на почве завоеваний Октября, потому что ни один народ в мире не вступил в полосу культурной революции, т. е. такой, которая поставила своей задачей перевоспитать миллионные массы, поднять их к подлинному искусству и развить в них еще не окрепшие, но пробудившиеся творческие потенции. Октябрьская революция открыла невиданные возможности для расцвета наук и искусств. В деле же приобщения масс к искусству — искусствам графическим должно принадлежать первое место»24.
Эти строки датированы 1927 г., а книга, о которой пойдет речь, увидела свет годом раньше. Ее название — «Русские граверы. П. А. Шиллинговский». Инициатором издания, автором вступительной статьи, комментариев, перечня выставок и граверных работ мастера был, конечно же, Петр Евгеньевич Корнилов. Эта книга была данью искреннего уважения и благодарности художнику, воспитателю, старшему другу. Я почти уверен, что им владели примерно те же стремления, которые были декларативно высказаны Полонским. А именно — ученый-просветитель хотел донести до широкого круга «интересующихся» графическое искусство самого высокого уровня. Сделать творчество художника, которым сам он восхищался, достоянием народа. Иными словами, лозунг: «Искусство в массы!» осуществлялся им на практике.
Результат же оказался совершенно другим по характеру. Конечный продукт, то есть книга, вышел эстетски-элитарным в самом высоком понимании этого определения, несмотря на достаточно скромное полиграфическое исполнение.
Сегодня Казанское издание о Шиллинговском является вожделенным раритетом в среде коллекционеров-библиофилов. Привожу некоторые его характеристики. Формат книжного блока — 17х13 см. Переплет — картонный — чуть больше. На контртитуле читаем: «Отпечатано в количестве пятисот нумерованных экземпляров; из них двадцать пять именных, с приложением оригинального офорта П. А. Шиллинговского».
Должен добавить, что помещенный на фронтисписе автопортрет мастера отпечатан с авторской доски.
Специально для этой книги П. М. Дульский написал воспоминания о годах пребывания Шиллинговского в стенах Художественного училища Одесского общества Изящных Искусств, А. А. Сидоров опубликовал в ней свой знаменитый сонет-акростих, а Д. И. Митрохин — «Заметки об офорте». Сам герой повествования специально для книги вырезал семь изысканных заставок, где в образе художника-гравера узнается он сам; столько же концовок, и инициалы.
Конечно, такое издание «в массы» попасть не могло. Оно стало достоянием авторов и широкого круга их друзей, а через них — художественных музеев и библиотек. На 45 странице книги был воспроизведен портрет Л. Д. Троцкого, и в связи с этим возникла история уже сугубо политического характера.
В архиве семьи Петра Евгеньевича Корнилова бережно хранится «Трудовой листок», составленный в Академии Художеств, где скупо, построчно зафиксировано пребывание Шиллинговского на различных должностях с 1912-го по 1930 г. Последняя запись в ней такова: «1930.XI.21. Уволен по статье 47 К.З.О.Та (Кодекс Законов о труде. — А. Х.) "Э" вследствие пребывания под арестом более 2-х мес.»
И откуда уволен?! Из школы Фабрично-заводского ученичества Ленинградского полиграфического треста, где он преподавал рисование. И это после профессорских должностей в Академии Художеств, последняя из которых — заведующий отделением ксилографии Графического факультета.
Снова цитирую трудовой листок: «1929.I.IX. Освобожден от должности профессора ксилографии согласно собственного желания и ввиду снятия указанной дисциплины с учебных программ».
А вот как трактует это событие сам художник почти через 10 лет в автобиографии: «Пробыл в должности профессора до 1929 года, до назначения директором Академии небезызвестного разрушителя Академии Маслова. Официально считается, что я ушел из Академии ввиду упразднения предмета, который я преподавал (ксилографии). На самом деле я оказался в числе профессоров, которые были неугодны новому руководству»25.
О факте пребывания под арестом не упоминается ни в одной статье, ни в одной книге о Шиллинговском, несмотря на то, что в автобиографии он пишет: «С 1927 года я стал преподавать рисование в Фабзавуче (Фабрично-заводское ученичество. — А. Х.) Евг. Соколовой до сентября 1930 г. В этом году 19-го сентября я был арестован по причине мне неизвестной до сего времени и пробыл в Доме предварительного заключения до 6 декабря того же
1930 г. Освобожден без предъявления мне статьи обвинения»26.
До конца жизни он так и не узнал о причинах, заставивших его провести в тюремной камере почти 3 месяца. Они коротко и точно изложены в справке, полученной в ответ на мой запрос в Архив управления ФСБ Российской Федерации по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Привожу ее целиком.
УПРАВЛЕНИЕ
ФЕДЕРАЛЬНОЙ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области
________Служба РАФ________________
/£ 09.Й003 № 10/2-Х-1905
г. Санкг-Пегербург
Уважаемый Андрей Александрович.
Из документов архивного фонда УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и области установлено, что
Шиллинговский Павел Александрович, 1881 г.р., ур. р.Кишинева, из мешан, до ареста - художник ФЗУ Ленполиграфа и Печатного Двора, педагог по рисованию, проживал по адресу: Ленинград, Васильевский остров,
Тучков пер., д.11, кв.25 был арестован 20 сентября 1930 года ПП ОГПУ в ЛВО по подозрению в сомнительных связях с заграницей и польской делегацией.
Произведенным по делу следствием было установлено, что Шиллинговский П.А. имел заграницей ряд знакомых, преимущественно из числа своих бывших товарищей по школе. С указанными лицами Шиллинговский П.А. совершенно никакой связи не имел, за исключением Судейкина, проживающего в Париже, от которого получил письмо. В своем письме Судей-кин интересовался о своих бывших товарищах по школе, проживающих в СССР. В Ленинграде Шиллинговский .П.А. имел знакомство с французским подданным Ларонд, работающим в Публичной библиотеке. Свою связь с членами польской делегации, а также с сотрудниками польского консульства, Шиллинговский П.А. отрицал.
Сотрудничество Шиллинговского П.А.в пользу иностранных разведорганов следствием не подтвердилось, и за отсутствием состава преступления Постановлением ПП ОГПУ в ЛВО от 29 ноября 1930 года дело было прекращено.
Шиллинговский П.А. был освобожден из-под стражи 6 декабря 1930 года.
Начальник службы РАФ П.П.АНИКИН
Справка из архива УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области
ХАРШАКУ
Андрею Александровичу
190068, Санкт-Петербург, наб.реки Фонтанки, д.121, кв.109
У меня есть своя версия причины ареста Павла Александровича Шиллинговского. Вот еще одна запись из его трудового листа: «1918 (ни числа, ни месяца нет. — А. Х.) — участвовал в организации союза работн. искусств. 11-я премия за портрет Л. Д. Троцкого».
Портрет Л. Д. Троцкого
Вот оно! Троцкий был выслан из СССР в 1929 г., а в 1930-м автор портрета попадает за решетку. Совпадение? Возможно.
Из пятисот нумерованных экземпляров упомянутого казанского издания 1926 г. я держал в руках 5, в том числе первый и второй, и в каждом из них 45-я страница, на которой был воспроизведен портрет, аккуратно вырезана.
Но мне все-таки удалось достать книгу, где портрет Л. Д. Троцкого был сохранен. Я получил ее в подарок от московского арт-галериста Ильдара Галеева. Это экземпляр № 172, находившийся в семье московских граверов Голяховских, о чем свидетельствует ех ИЬпб.
В 1929 г., устав от гонений в Академии, Шиллинговский уезжает к своему другу в Казань, где к нему возвращается душевный покой и желание творить. Он собирает материал для новой
серии ксилографий «Казанский университет», и продолжает работу над циклом «Виды Казани», которые благодаря усилиям Корнилова были изданы в виде открытых писем. Но в это время помыслы самого Петра Евгеньевича были уже далеко, совсем в других краях.
Чтобы перейти к описанию восточного периода в жизни Корнилова, надо снова вспомнить Бориса Петровича Денике (1885-1941), о котором уже говорилось в предыдущем разделе. Его научные интересы с самого начала 20-х гг. плавно переходят от русского искусства к искусству мусульманского Востока, сначала на основе исследования памятников Волжской Булгарии и Золотой Орды, а позднее — на изучении искусства и архитектуры Средней Азии.
Возглавив в 1926 г. в Москве музей Восточных культур, он организует для пополнения его коллекций экспедиции в Самарканд, Бухару и Термез, где проводятся раскопки, ознаменовавшиеся подлинно научными открытиями.
По такой же схеме, только несколькими годами позже, развивалась тяга к Востоку и у Корнилова. Но если для первого эти интересы стали главным делом жизни, то у второго они были прерваны в связи с переездом в Ленинград в 1932 г. и возвращением в мир графических искусств. Их стремления полностью совпали в 1927 г. «Когда Б. П. Денике предложил мне участвовать в экспедиции в 1927 году, я был очень обрадован. Мечты о Востоке могли быть реализованы»27.
А теперь слово учителю: «1927 г. 17^1. Приехал в Казань. Знакомился с Центральным музеем. Интересна экспозиция по древнерусскому искусству (автор — Корнилов. — А. Х.). Очень богата Золотоордынская коллекция. 18^1. Вечером ездил на дачу к Корнилову на берегу Казанки за Немецкой Швейцарией. 19.У1. Вернулся в Казань»28.
Видимо, в эти дни они обо всем и договорились, потому что на следующей странице есть запись: «19^Ш. Выезд из Москвы в экспедицию в Среднюю Азию (с Корниловым)»29.
Напомню, что Петр Евгеньевич находился на службе в Центральном музее и Музейном отделе Татнаркомпроса, поэтому для участия в экспедиции он использовал свой очередной отпуск, о чем мы читаем как в опубликованных, так и в рукописных источниках.
Из Ташкента 1 сентября ученые прибыли в Самарканд, где задержались на 10 дней. Вот тут на Корнилова и «обрушился» подлинный Восток. Я понимаю его восторг, так как в 1973 г. испытал нечто подобное, когда мы с Наташей Корниловой оказались в тех же краях в свадебном путешествии, куда нас отправил Петр Евгеньевич.
Они поселились в худжре старинного медресе Шир-Дор на Регистане. Напротив возвышалось медресе Улугбека — самое древнее, а замыкало площадь медресе Тилля-Кари. Познавать Самарканд под руководством эрудита и знатока, каким был Денике, — о таком можно только мечтать!
За первыми визуальными впечатлениями сразу были поставлены задачи по более углубленному изучению памятников с необходимой фотофиксацией как общих ансамблей, так и их отдельных деталей. Именно на Корнилова, помимо общих археологических
и реставрационных работ, были возложены обязанности фотографа экспедиции. То же повторилось и в 1928 г.
В состав научной группы входил и Василий Лаврентьевич Вяткин30 — местный краевед, археолог, знаток Средней Азии, сделавший ряд важнейших открытий, в частности, обсерваторию Улукбека. Подтянулись в Самарканд и другие участники экспедиции: А. С. Стрелков31 и Б. Н. Засыпкин32. Пора было ехать в Термез, к самой Афганской границе. Прибыв на место, ученые нашли приют в Совпартшколе, откуда каждое утро на арбе выезжали к старым памятникам Термеза, где проводились работы.
Неутомимым генератором процесса, конечно, был Денике. Он старался все организовать, ставил задачи, и при этом сам не чурался никакой работы.
Уже незадолго до отъезда экспедиции сопутствовала удача. При раскопках Ханского дворца, в окрестностях Термеза, были обнаружены фрагменты штуковых декораций33. «Это сильно обрадовало и подняло усталый наш дух. Б. П. Денике даже хотел в Доме Красной Армии — отметить это событие необыкновенным ужином, но это из-за бедности времени не
удалось — и ели мы жареных цыплят. Б. П. был радостен, переживал итоги сделанного и до' —і—= стигнутого скромной экспедицией Музея Вос-
точных культур»34.
г-#УИОГя Обратный путь лежал через Бухару, где
Сделали остановку на несколько дней. Архитектурные ансамбли средневекового города очаровали Корнилова и укрепили его желание углубляться в изучение искусства Средней Азии.
В ожидании поезда на перроне он почувствовал, что заболевает, а в Москву приехал совершенно разбитым. Отказавшись от предложения Денике переждать приступ у него, несмотря на высокую температуру, он постарался поскорее добраться домой в Казань, где и слег в постель с паратифом. Как это напоминало возвращение из Красной Армии в 1921 г. ...
Такие последствия заставили Денике с большой осторожностью летом следующего года на-
„ п „ чать разговор об участии Корнилова в очеред-
П. Е. Корнилов с мамой — Верой Петровной, женой — Еленой Григорьев- ной экспедиции в Термез. Кроме того, маленькому
ной и сыном Игорем. Казань. 1930 г. Игорю не было еще и двух лет. Но энтузиазм уче-
ного был безграничен, Восток захватил его целиком, и он с радостью ответил согласием.
В Ташкент выехали 14 августа 1928 г. Это была третья экспедиция Музея Восточных культур в Среднюю Азию, и вторая для Петра Корнилова.
Б. Н. Засыпкин в то время находился в Узгенте, где руководил реставрацией мавзолеев Х1—Х11 вв. Он пригласил коллег и друзей к себе. Долго их уговаривать не пришлось.
Встреча была радостной, и первый осмотр памятников сделали ночью, не дождавшись утра.
К работам Корнилов был привлечен сразу. Ему было поручено восстановление наружных терракотовых деталей, а через несколько дней, в связи с отъездом Денике и Засыпкина на осмотр неизвестных памятников в Софит-Буленд, на него возложили руководство всеми работами.
Доверие было лестным, но хотелось бы и вместе с коллегами посетить другие места.
Следующий этап — Термез. К середине сентября там собрались все участники прошлогодней экспедиции. За короткий срок сделали много.
Если год назад были открыты только фрагменты декораций дворца, то в 1928 г. ученым открылись уникальные декорации по стене и пилонам. Это было подлинным научным открытием. «Снимали эстампажи, делали снимки, обмеры, зарисовки. Вели глазомерную съемку Колы, вели обследование всех руин на прилегающей местности, включая Шерабадскую дорогу. Закладывали шурфы у Аль-Термези (В. П. Вяткин и я), вели поиски остатков буддийского искусства (Стрелков)»35.
1929 год начался с печальных событий. Слово П. Е. Корнилову: «На этих двух поездках
1927 и 1928 г.г. закончились мои экспедиционные работы с Музеем Восточных культур. Изменилась обстановка: в Музее появились свои работники, и Б. П. ушел с поста директора, пережив много неприятных минут за придирки и несправедливости к его безупречной работе, но таков был удел для той эпохи — всех честных и прямых людей, работавших в музейных организациях и не обладающих партийными билетами. Их карьеристы и дельцы могли обвинить во всех смертных грехах»36.
Б. П. Денике вынужден был уйти из музея в феврале. А в апреле Корнилова постигает большое несчастье — умирает его отец. Петр Евгеньевич всегда был привязан к семье,
П.Е. Корнилов со стариком-ремесленником. Бухара. 1931 г.
к родителям. Для него это была трагедия. Можно предположить, что рабочая атмосфера в Казани тоже изменилась.
Напомню: в том же 1929 г. Троцкий выслан из СССР, а в книге о Шиллингов-ском, где Корнилов — и автор, и составитель, во всю страницу напечатан его портрет. В сентябре 1930 г. Шиллинговского арестуют. Еще ничего не зная о его судьбе, осенью 1930 г. Корнилов решает покинуть родную Казань, в которой успел активно поработать почти десятилетие.
Он вновь посещает Бухару. Едет туда один, с тяжелым чувством грядущих перемен. Едет, имея лишь смутные договоренности о возможной работе в Бухарском музее и преподавательской деятельности в местном Педагогическом институте, где работал Н. А. Кожин37 — его давний знакомый. В Бухаре обосновался также и Василий Афанасьевич Шишкин38, которого Корнилов знал по экспедиции 1928 г. С грустью ходил Петр по улицам любимой Бухары. Время шло, а никаких конкретных договоренностей достигнуть не удавалось.
«Наконец, беру билет в обратный путь... Н. А. Кожин проводил меня к поезду, и я следую знакомым путем через Москву в Казань. По приезде я скоро получаю вызов в Бухару и деньги на дорогу. Жребий брошен: я еду в священную и благородную Бухару, сохранившую еще свой средневековый облик, на новую жизнь, на новую работу, вместе с Лелей и Игорем.
Это конец 1930 года...»39
Вот такой крутой жизненный разворот. Но Петру Корнилову — только 34 года, и его стремление к познанию по-прежнему неиссякаемо. Соприкосновение с культурой Востока только раззадорило его, но никак не насытило. Он не был в Азии с момента окончания последней экспедиции. Казалось бы, все естественно. Как он сам пишет: «То, что было знакомо при посещении, проездом в Старой Бухаре, теперь можно было изучать стационарно»40. Но меня не покидает чувство вынужденной необходимости этого поступка.
Бухарский Государственный музей в медресе Кукельдаш. Фото П. Е. Корнилова. 1931 г.
Одно дело — раз в году на полтора месяца приезжать в места, почти сказочные, работать там, не покладая рук, на благо науки в компании энтузиастов-единомышленников, преодолевать трудности, искренне радоваться достижениям. Знать, что совсем скоро ты вновь окажешься в отчем доме, в кругу своей семьи, рядом с родителями, женой и сыном. И совсем другое — покидать этот дом на неопределенный срок, оставив там мать после кончины отца, везти малолетнего сына и жену в неизвестно какие бытовые условия, сталкивать себя и своих близких с атмосферой чужой религии, которая диктует совершенно иной уклад человеческих взаимоотношений. И все ради стационарного изучения? Нет, что-то не похоже это на Петра Евгеньевича, любящего, уравновешенного и думающего, хотя увлекающегося и целеустремленного.
Такое ощущение, что ему надо было исчезнуть, «лечь на грунт», и пески Средней Азии оказались для него наиболее приемлемым местом. Переезд состоялся в феврале 1931 г. Но нельзя не отметить, что первые научные публикации Корнилова по Средней Азии увидели свет именно в Казани в 1929 и 1930 г.
Согласно достигнутым договоренностям, ехал Корнилов на конкретную должность — заместителя директора Бухарского Государственного музея.
Его предшественница — т. Измайлова приказом по Народному Комиссариату Просвещения Узбекской ССР, согласно решению комиссии по «чистке» кадров, была уволена, и на ее место был назначен Корнилов, чье имя благодаря участию в составе экспедиций Музея Восточных культур стало в научных кругах Узбекистана достаточно известным.
Д *яп Ученой? севресчр» 0*дезг* п «Е Корнилову,в *о>1,ч®о он чисвку аппаряо*
Наркомпрсса Т СОР в 19 ВС г, пропев и . с читается п роверешши»
Оспопаяме'П роюкоз о* 12^11 1«30г»*}4 и
Копия справки о «чистке кадров», выданная П. Е. Корнилову. 1930 г.
Думаю, что рекомендации Б. П. Денике сыграли здесь не последнюю роль. Он же (Де-нике) рекомендовал открыть музей в медресе Кукельдаш, что и было сделано в 1927 г.
Но научно-этнографических материалов не хватало. Экспозиция создавалась достаточно скоропалительно, и новому заместителю директора по научной работе предстояло заняться
серьезным пополнением музейных коллекций и радикальными изменениями в идеологической и конструктивной концепции размещения материалов. Чтобы выполнить такую задачу, Корнилову предстояло полное погружение в культурную и социально-бытовую среду, где новые революционные идеи и порядки находились в постоянном конфликте с многовековым жизненным укладом, продиктованным мусульманскими традициями.
В написанной им вскоре небольшой статье «Бухарские ювелиры» есть такие строки: «Изготовить браслет, или брошь, или серьги для знатных людей хлопковых плантаций — задача почетная для мастера-ювелира наших дней. В обиход новой женщины можно и нужно дать новые формы этих ювелирных изделий, ибо ювелир никогда больше не станет создавать вещей с кораническими изречениями, с куфикой древне-арабских надписей, футляров для молитв и корана — все это ушло из быта навсегда»41.
Как он заблуждался! Но это очень понятно и простительно. В период, когда Корнилов начал работу в Бухарском Государственном музее, директором музея, то есть непосредственным руководителем Петра Евгеньевича, был Халим Хакимович Ашуров (1894-1933) — профессиональный революционер-агитатор, член партии большевиков с 1918 г.
«Тов. АШУРОВ принадлежал к тому поколению людей, которые не мирились с эмиратом — как социально реакционным фактором Востока, и которые объявили ему беспощадную войну»42. Именно этот человек стал для молодого ученого не только начальником, но и наставником и проводником в сложном хитросплетении профессиональных и жизненных ситуаций в новой бытовой и этнографической среде, вживаться в которую предстояло Корнилову и его семье.
Они разместились в двух небольших комнатах-худжрах в медресе Диван-Беги, уже хорошо знакомому по предыдущим посещениям Бухары. Энтузиазм и ответственность за порученное дело заставили его, как и всегда, полностью уйти в работу, а Елена Григорьевна — Леля — вела нехитрое хозяйство теперь полностью самостоятельно (мама П. Е. Корнилова — Вера Петровна, — как уже говорилось, осталась в Казани) и занималась с Игорем, которому было уже пять лет.
К первым месяцам 1931 г. относится еще одно начинание в жизни П. Е. Корнилова — преподавательская деятельность в Бухарском Высшем Агро-Педагогическом институте. Она
Фрагмент экспозиции Бухарского Государственного музея. Стенд, посвященный В. И. Ленину. Фото П. Е. Корнилова. 1931 г.
планировалась еще в декабре 1930 г., когда шли переговоры о его переезде в Узбекистан, о чем свидетельствует копия телеграммы, хранящаяся в архиве семьи.
«Из Ташкента 2 адреса
№ 74/т
20сл. 18/Х11 Бухара ВПИ (Высший педагогический институт. — А. Х.) МУЗЕЙ
14 ч.
Назначить по договоренности использовать преподавателем Пединститута результат сообщите срочно
Наркомпрос
Верно:
Секретарь ВПИ Ситникова
19/Х11-30г. печать»43
Первые самостоятельные занятия он провел по курсу Обществоведения на подготовительном отделении Бухарского Высшего Агро-Педагогического института уже в апреле
1931 г. Но этого ему мало (вспомним понятия «сверхинтенсивности» и «сверхгустоты»).
Неутомимый организатор-ученый создает Музей Общественно-литературного отделения Бухарского Агро-Педагогического института и становится его заведующим. Кроме того, по его инициативе была организована Бухарская секция научных работников, где он является членом-учредителем и избирается в Горбюро.
Почтовая открытка, отправленная П. Е. Корниловым П. А. Шиллинговскому из Бухары. 1931 г.
Но все-таки главной сферой деятельности Петра Евгеньевича Корнилова по-прежнему остается создание новых экспозиций в Бухарском Государственном музее. Неоценимый научный и практический опыт, полученный им в Казани, позволил ему достаточно быстро воспринять национальную специфику в сочетании с идеологическими требованиями, которые предъявлялись к такому очагу культуры и просвещения, как музей.
Отлично разбираясь в музейной структуре, он разрабатывает план, где по разделам предстает общая картина жизни сегодняшней Бухары в сочетании с духовными, бытовыми и художественными традициями прошлого и настоящего.
Вот как выглядит первый черновой набросок этого плана:
«Музейная и научная работа в Бухаре (1931-1932)
Реорганизация и создание новых отделов в Гос. Бухарском музее Отдел Ислама
Отдел народного искусства: памятников архитектуры. керамики 1Х-ХХ в. золотого шитья и набойки. шелковых и бархатных тканей. ювелирного и чеканного производства.
Отдел истории общественного движения Отдел сельского хозяйства.
Отдел рукописей.
Библиотека.
Дворец в Ситораи-Мохасса»44
О последнем надо говорить отдельно. Судя по подробному описанию, составленному самим Корниловым, это отлично сохранившийся жилой дворцовый комплекс с хозяйственными постройками, прудами (хаусами) и садовыми аллеями, который дает полное представление о жизненном укладе последних эмиров из династии Мангыт.
Автор не скупится на перечисление деталей убранства покоев бывших владельцев. Достаточно сказать, что пол в некоторых залах устлан красным бархатом, по стенам замысловатая резьба по дереву и алебастру, поражают глаз переливы зеркальных отражений, просвечивающих через накладную ажурную орнаментику, в нишах — большие вазы китайской и японской работы, золоченая резная мебель, большие люстры, шелк, фарфор и бронзовая скульптура. И в этом реальном мире восточной сказки — во дворце Ситораи-Мохасса как филиале Го-
сударственного Бухарского музея, — согласно задаче, поставленной товарищем Ашуровым, должен был разместиться Музей истории революции Бухары.
Далее цитирую Корнилова: «Не идеализация быта эмиров, а вскрытие классовой сущности этого бытового памятника своей эпохи — эпохи позднего феодализма на Востоке и рассмотрение всего комплекса дворца на фоне классовых противоречий окружающего общества, в свете классовой борьбы, завершенной изгнанием последнего эмира в 1920 году.
Только такой показ ценен новому посетителю, который хочет знать не внешнюю мишуру ушедшего, а глубокие его социальные корни. Ввести посетителя в понимание экспозиции дворца-музея — задача автора настоящих строк»45.
Последние слова статьи звучат уже почти как гимн: «С 1920 года эмира нет.
Владения эмиров принадлежат трудовому народу страны. В Ситораи-Мохасса — Музей, второе здание — дом отдыха, часть эмира Абдул-Ахад-Хана — совхоз, в Шираббуддине — станция и т. д.
Эмирская Бухара — исторический пройденный этап, но знать его мы должны, на этом знании мы должны заострить свое классовое сознание, чтобы строить новую свободную жизнь»46. Кто-то, может быть, саркастически усмехнется, но такова была жесткая реальность тех лет. Все обязаны были верить в светлое будущее и бороться за него.
В августе 1931 г. проездом в Бухаре был Борис Петрович Денике. Осмотрев новые экспозиции музея, в разработке которых Корнилов принимал самое активное участие, он дал высокую оценку навыкам своего воспитанника и общему развороту всей просветительской деятельности.
Если вернуться к плану, который ученый составил для себя как руководство к действию, мы видим, сколько внимания уделено там народному творчеству Бухары — шитью, набойке, керамике, чеканке и ювелирному искусству. Это был совершенно новый для него пласт — завораживающе-зрелищный, красочный и богатейший. Техники народных ремесел Востока
были мало изучены, и Петр Евгеньевич с восторгом окунулся в познание секретов местных мастеров.
Он мог подолгу простаивать в сторонке на крытом базаре, в медном ряду, наблюдая под несмолкаемый стук молотков, как здесь у горна куется металлическая посуда. Или следить за четкими движениями рук чеканщика, из-под инструмента которого вдруг возникают замысловатые узоры на готовом изделии.
На рынке не встретишь работающего гончара-керамиста. Сюда они привозят свою уже готовую продукцию, исключительно на продажу. А нехитрое кустарное оборудование, необходимое для производства блюд, горшков, игрушек, элементов керамического архитектурного декора размещается где-нибудь на окраине города, на собственном участке мастера.
Корнилов никогда не был праздным наблюдателем. Как подлинный ученый, искусствовед, музейщик, он старался вникнуть во все технологические детали процесса производства в области народного искусства, изучил терминологию и свободно включал узбекские наименования в свои научные статьи. Он мог различать стилистику орнамента и красочную гамму керамических изделий разных районных центров — Бухары, Хивы, Ферганы.
Он умел ценить красоту и с удовольствием облачался в красочный шелковый бухарский халат, а на стены комнат, где жила семья, повесил шитые шелком узорные сюзане. Такой халат и тюбетейку, шитую золотыми нитями, Петр Евгеньевич подарил мне, когда мы с Наташей вернулись из поездки в Бухару и Самарканд.
Кстати, о золотом шитье. До Октябрьской революции оно было чисто мужским занятием, и только в советский период рамки творчества в этой области раскрылись и для восточной женщины. Расширение прав женщин, вовлечение их в общественное движение в Бухаре — было для Корнилова темой отдельного исследования. И вот еще характерная черта времени: в статье «Народное искусство Средней Азии», которая так и не была напечатана, читаем: «Это искусство в наши дни, в системе Кустпромсоюза нашло свое блестящее применение в украшении знамен, лозунгов и проч.»
Но никакие временные напыления, никакие идеологические задачи никогда не заслоняли ученому искусства подлинного. А здесь, в Бухаре, оно окружало его повсюду, и по-
Мастер-чеканщик Гулям Хасанов за работой. Фото П. Е. Корнилова. 1931 г.
зволяло полностью погрузиться в жизнь, быт, культуру народа Средней Азии, чего не могла заменить никакая экспедиция.
А дальше не все так ясно и не все так гладко. Несмотря на искренний интерес и преданность работе на новом месте, полного единения с обстановкой, видимо, не произошло. Подрастал Игорь, и становилось понятно, что начальную школу он должен посещать все-таки в Российской Федерации.
Кроме того, полагаю, что уже в середине 1931 г. Корнилов получил предложение возглавить отдел графики Русского музея. Отказаться от этого он не мог.
Находясь в командировке в Ленинграде, он заручается справкой о том, что «.ребенку необходима перемена климата Бухары на Среднюю полосу РСФСР. Доктор Чернов Н. В. 10/ІХ.31 Ленинград»47
Это было началом подготовки почвы для отъезда.
Бухара не отпускала.
Привожу полный текст служебной записки на бланке Комиссариата Просвещения Узбекской ССР.
«23/У-32
Тов. Корнилов!
Сектор науки не будет возражать, если вы договоритесь с т. Шукуровым о работе в Самарканде.
О выезде вашем в Р.С.Ф.С.Р. конечно разговору быть не может, вы знаете крайнюю нужду Узбекистана в специалистах — музейных работниках, а вы работник нужный и ценный.
Думаю, что т. Шукуров обеспечит вам необходимую обстановку работы в Самарканде.
С прив.
А. Красноусов.»48
Наташа говорила мне, что дедушка никогда не рассказывал о деталях переезда семьи в Ленинград. Но согласно Акту от 29 июня 1932 г., он сдает дела Секретарю Научного Совета Государственного Бухарского музея т. А. Амитрову, а на следующий день — 30 июня — получает командировочное удостоверение, в котором написано:
«Предъявитель сего т. Корнилов П. Е.
Зам Директора Бухарского Государственного МУЗЕЯ действительно командируется в г.г. Казань, Москву и Ленинград для научных занятий в Музеях, Библиотеках, архивах...
Срок командировки с 1 июля по 1 октября 1932 г.
Печать
Подписи»49
Судя по тому, что с 26 августа 1932 г. он приступил к работе в Ленинграде в Русском музее «...в качестве действительного члена его и заведующего отделом графики», в Бухару он больше не вернулся.
Р. S. Одним из первых выставочных проектов П. Е. Корнилова в новой должности стала выставка ленинградских художников-графиков, организованная им уже в 1933 г. в Государственном музее в Бухаре.
1 См. также: Харшак А. А. Петр Евгеньевич Корнилов (1896-1981). Творческий путь. Становление // Новейшая история России. 2012. № 2. С. 153-174.
2 Боровский А. Д. «Семейное дело»: Вступит. ст. / Viva Familia: Каталог выставки. СПб., 2010.
3 Корнилов П. Е. Научный и творческий путь П. Е. Корнилова: [Рукопись]. 1965 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 9.
4 Корнилов П. Е. К. Ф. Юон. К 25-летию художественной деятельности: [Вступит. ст.] / Каталог выставки. Казань, 1926. С. 4, 6.
5 Герман М. Ю. [Вступит. ст.] / 1920-1930. Живопись. Государственный Русский музей: Альбом. Москва; Нью-Йорк, 1988. С. 5.
6 Корнилов П. Е. Архитектор Михаил Петрович Коринфский. 1788-1851: Вступит. слово / Каталог выставки. Казань, 1928. С. 3-4.
7 Зуммер Всеволод Михайлович (1885-1970) — историк искусства, археолог, профессор Бакинского университета.
8 Алпатов Михаил Владимирович (1902-1986) — выдающийся ученый, педагог, историк искусства, Действительный член Академии Художеств СССР, лауреат Государственной премии СССР, доктор искусствоведения, профессор.
9 Брунов Николай Иванович (1898-1971) — историк архитектуры, доктор искусствоведения, профессор.
10 Богаевский Константин Федорович (1872-1943) — живописец и график, ученик И. К. Айвазовского и А. И. Куинджи, автор многочисленных пейзажей символико-романтического характера. Жил и работал в Феодосии.
11 Шибнев Домиан Васильевич (1878-1930) — живописец, с 1903 г. учился в Академии Художеств. Жил и работал в Керчи.
12 Корнилов П. Е. Из моих воспоминаний: [Рукопись]. 1964 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 79.
13 Егерев Василий Васильевич (1866-1956) — архитектор, педагог, коллекционер, организатор системы охраны памятников истории и архитектуры на территории Татарской Автономной ССР в 20-х гг. прошлого века.
14 Корнилов П. Е. «Отделение древне-русского искусства». Краткий обзор. Казань, 1927. С. 1.
15 Там же. С. 2.
16 Там же. С. 3.
17 Там же. С. 4.
18 Корнилов П. Е. Ремонт в Болгарах в 1926 году. Казань, 1927. С. 2.
19 Там же. С. 3.
20 Там же. С. 6.
21
Корнилов П. Е. Памятник волжского судоходства галера «Тверь» XVIII в. Казань, 1927. С. 6-10.
22 Там же. С. 22.
23 Полонский (Гусин) Вячеслав Павлович (1886-1932) — историк, журналист, художественный критик, главный редактор альманаха «Печать и революция».
24 Полонский В. П. Мастера современной гравюры и графики / Сб. материалов ГИЗ. М.; Л., 1928. С. XVI.
25 Шиллинговский П. А. Автобиография // Научный архив Российской Академии художеств. Ф. 7. Оп. 3. Ед. хр. 412.
26 Там же.
27 Корнилов П. Е. Из моих воспоминаний: [Рукопись], 1964 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 82.
28 Памяти Б. П. Денике: Автобиографический дневник и воспоминания друзей / Сост. Т. Г. Алпаткина, под общ. ред. Т. Г. Мкртычева. М., 2006. С. 61.
29 Там же. С. 62.
30 Вяткин Василий Лаврентьевич (1869-1932) — археолог-самоучка; основатель и директор Самаркандского университета; директор первого в Средней Азии Самаркандского музея.
31 Стрелков Александр Семенович (1896-1938) — соратник и друг Денике, историк, археолог, специалист по искусству Средней Азии, Ирана, Древнего Египта, научный сотрудник Государственного Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Музея восточных культур, Академии Архитектуры, Государственного Эрмитажа. Арестован и расстрелян. Реабилитирован в 1989 г.
32 Засыпкин Борис Николаевич (1891-1955) — архитектор-реставратор, историк архитектуры, сотрудник Центральных Государственных реставрационных мастерских Наркомпроса, профессор, научный консультант отдела Советского Востока Музея Восточных культур.
33 (от Stucco — итал.) Орнаментальные и фигуративные рельефы, выполненные из термезского ганча — горной породы, которая размельчается, обжигается, смешивается с водой и в процессе высыхания и затвердения поддается резьбе. Обладает свойствами гипса.
34 Корнилов П. Е. Светлой памяти Б. П. Денике / Памяти Б. П. Денике: Автобиографический дневник и воспоминания друзей. С. 127.
35 Там же. С. 131.
36 Там же. С. 133-134.
37 Кожин Николай Александрович (1893-?) — историк, доктор искусствоведения, доктор исторических наук, преподавал во Львовском Полиграфическом институте, в Московском Государственном университете, был директором музея Новодевичьего монастыря.
38 Шишкин Василий Афанасьевич (1894-1966) — археолог, доктор исторических наук, профессор, член-корреспондент АН Узбекской ССР, руководитель крупных археологических экспедиций.
39 Корнилов П. Е. В гузаре Парсо-Ходжа: [Рукопись]. 1972 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 4.
40 Корнилов П. Е. Научный и творческий путь П. Е. Корнилова: [Рукопись]. 1965 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 13.
41 Корнилов П. Е. Бухарские ювелиры: [Рукопись]. 1931 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 5.
42 Корнилов П. Е. Памятник быта последних бухарских эмиров дворец-музей Ситораи-Мохасса: [Рукопись]. 1931-1933 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 2.
43
Архив семьи П. Е. Корнилова.
44
Там же.
45 Корнилов П. Е. Памятник быта последних бухарских эмиров дворец-музей Ситораи-Мохасса: [Рукопись]. 1931-1933 // Архив семьи П. Е. Корнилова. С. 1.
46 Там же. С. 38.
47 Архив семьи П. Е. Корнилова.
48
Там же.
49
Там же.
Kharshak A. A. Peter Yevgenyevich Kornilov (1896-1981). Career. Service
ABSTRACT: The continuation of a life story of Peter Yevgenyevich Kornilov known as historian, pedagogue, museum manager, editor and collector. This material covers period from the end of 1925 until 1932 years associated with his residence in Kazan, participation in the Asian Cultures Museum expeditions to Central Asia and his moving to Bokhara where he served in the State Museum. Author tried to provide insight into the scientist's work inextricably connected with events took place in Russia on the ground of archive documents and tractates kept by P. E. Kornilov's family.
KEYWORDS: Kazan, restoration, repairs, Museum section, exhibitions, Bulgarians, exposition, galley "Twer", engraving, "gathering culture", archeological expedition, Bokhara, Termez, the Asian Cultures Museum, folk art.
AUTHOR: H onoured Artist of Russian Federation (Saint-Petersburg); kharshak@yandex.ru
REFERENCES:
1 Kharshak A. A. Petr Evgen'evich Kornilov (1896-1981). Tvorcheskij put'. Stanovlenie // Novejshaya istoriya Rossii. 2012. N 2. S. 153-174.
2 BorovskijA. D. «Semejnoe delo»: Vstupit. st. / Viva Familia: Katalog vy'stavki. St.Petersburg, 2010.
3 Kornilov P. E. Nauchny'j i tvorcheskij put' P. E. Kornilova. Manuscript, 1965.
4 Kornilov P. E. K. F. Yuon. K 25-letiyu xudozhestvennoj deyatel'nosti: Vstupit. st. / Katalog vy'stavki. Kazan, 1926.
5 German M. Yu. Vstupit. st. / 1920-1930. Zhivopis'. Gosudarstvenny'j Russkij muzej: Al'bom. Moscow; New-York, 1988.
6 Kornilov P. E. Arxitektor Mixail Petrovich Korinfskij. 1788-1851: Vstupit. slovo / Katalog vy'stavki. Kazan, 1928.
7 Kornilov P. E. «Iz moix vospominanij»: Manuscript, 1964.
8 Kornilov P. E. «Otdelenie drevne-russkogo iskusstva». Kratkij obzor. Kazan, 1927.
9 Kornilov P. E. Remont v Bolgarax v 1926 godu. Kazan, 1927.
10 Kornilov P. E. Pamyatnik volzhskogo sudoxodstva galera «Tver'» XVIII v. Kazan', 1927.
11 Polonskij V. P. «Mastera sovremennoj gravyury' i grafiki» / Sb. materialov GIZ. Moscow; Leningrad, 1928.
12 Russian Arts Academy Scientific Archive.
13 Pamyati B. P. Denike: Avtobiograficheskij dnevnik i vospominaniya druzej / Sost. T. G. Alpatkina, pod obshh. red. T. G. Mkrty'cheva. Moscow, 2006.
14 Kornilov P. E. V guzare Parso-Xodzha: Manuscript, 1972.
15 Kornilov P. E. Buxarskie yuveliry': Manuscript, 1931.
16 Kornilov P. E. Pamyatnik by'ta poslednix buxarskix e' mirov dvorec-muzej Sitorai-Moxassa: Manuscript, 1931-1933.
17 P. E. Kornilov Family Archive.
