CC BY
55© Е.А. Смирнова, 2007
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА В ПУБЛИЦИСТИКЕ Ф.Д. КРЮКОВА (В КОНТЕКСТЕ ЖУРНАЛА «РУССКИЕ ЗАПИСКИ»)
Е.А. Смирнова
Художественное произведение, «погруженное» в журнальный контекст, имеет определенную специфику. Оно становится ориентированным на определенные читательские приоритеты. Журнальный текст способен воздействовать на адресата, формировать и изменять систему его представлений о действительности. Автор учитывает целевую установку потребителя (читателя), его готовность воспринять текст, способность постигать его смысл, то есть адресат выдвигается на первый план как фактор формирования содержания текста. Соответственно писатель-журналист разрабатывает коммуникативную стратегию, что определяется в тенденции отбора фактов, разработки авторской позиции по особой организации жанрово-стилевых средств и т. д. В целом стратегия имеет в своем ядре намерение достичь взаимопонимания с адресатом, то есть коммуникативного эффекта. Таким образом, художественная литература, функционирующая в системе СМИ, в частности в журнале, объективно отражавшем общественную ситуацию в стране, становится, прежде всего, средством коммуникации, а следовательно, в ней реализуется важнейший социальный принцип - способность представить читателю неискаженную картину событий.
Кроме того, интерпретация художественного произведения в публицистическом контексте журнала приводит к наложению одних ассоциативно-семантических структур на другие (интерпретации других публикаций в мик-ро- и макроконтексте журнала), что приводит к возникновению новых дополнительных смыслов, то есть дает новое прочтение произведения.
Двадцатилетнее сотрудничество Ф.Д. Крюкова в «Русском богатстве» (с 1914 года журнал выходит под названием «Русские записки») во многом предопределило его творческую судьбу. Журнал стал для писателя серьезной обще-
ственной и литературной школой. Лучшее из написанного Крюковым до 1917 года увидело свет именно на страницах этого ежемесячника. Органично вписавшись в журнальный контекст с публикацией «Казачки», Крюков прежде всего своим творчеством снискал заслуженное уважение у коллег, что позволило ему стать одним из редакторов «Русского богатства». «А много ли у нас в “Русском богатстве” таких по форме “хороших” беллетристов? - писал Якубович Короленко. - Кроме Вас, я, право, знаю только одного - Ф.Д. Крюкова»1.
Творческий метод Крюкова сложился непосредственно под влиянием публицистики журнала. Это нашло отражение в выборе тем, «народнических» (в широком понятии) по сути, героя - выходца из той же, народной, среды, в проблематике его прозы. Однако в выборе героя Крюков был новатором. Писателя по праву называли Глебом Успенским Дона, он был ярким бытописателем казачества. Именно Крюков вывел на литературную арену область Великого Войска Донского, казаков не только в исторических лицах, но и как тружеников земли, как часть русского народа. Именно Крюков положил начало и «донской коллекции» «Русского богатства». По словам Короленко, «Дон приобрел в нем своего изобразителя... другие авторы стали перенимать его манеру»2. Крюковскими последователями стали писатели-дончаки Иван Сазонов, Сергей Арефин, Вениамин Дубовской (В.С. Попов), Павел Каз-мичев (Борецкий) и другие.
Творческая индивидуальность Крюкова сказалась в интерпретации разрабатываемых в журнале тем. Те проблемы, которые рассматривались в журнальном контексте, писатель-дончак «примерял» к своему «родимому краю». С одной стороны, это расширяло границы журнального отображения действительности, давало панорамность освещаемых тем, с дру-
гой стороны, акцентировало внимание читателей на том, что в России нет «частных» общественных проблем, они типичны для любого «глухого уголка» России.
Крюковская проза обнаруживает непосредственную связь с публицистическим контекстом «Русского богатства». Особенно это характерно для второго, «редакторского» периода его творчества. Именно с идеями, пропагандируемыми ведущими публицистами журнала, перекликаются в первую очередь его очерки и рассказы. В частности, тематика и проблематика крюковских произведений отражали публицистику рубрик «Хроника внутренней жизни» («Внутренняя летопись»), «На очередные темы», основными ведущими которых были А. Петрищев, А. Пешехонов и В. Мякотин. В журнальных публикациях Крюкова нет ни одной, которая так или иначе была «чужой» публицистическому контексту.
С началом Первой мировой войны в журнале ежемесячно даются обзоры Русанова, касающиеся положения в тылу и на фронте. В августе 1914 года, вместе с публикацией Манифеста о войне, в рубрике «На очередные темы» Пешехонов публикует программную статью «Вероятное и возможное». Редакция «Русских записок» считала войну оборонительной. Милитаристскую Германию, вторгшуюся в пределы страны, необходимо остановить, иначе Россия может погибнуть. Катастрофа, «границы которой еще не определены», разразилась, -писал Пешехонов. «Так или иначе, но будут пролиты целые реки крови, будут истреблены неисчислимые богатства... будет потрясена и внутренняя жизнь каждой страны» (1914. N° 8. С. 293-294).
Обращаясь к читателям «Русских записок», Пешехонов так же, как они, думает прежде всего не о судьбах человечества вообще, а о том, «что ждет нас, что ждет Россию, наше Отечество. Может быть, для ума этот вопрос и менее значим, но для сердца он как-никак ближе. Не менее страстно, - продолжает он, -чем наши читатели, мы желаем, чтобы Россия, которой суждено пережить такие великие потрясения и такие тяжелые испытания, вышла из них не только невредимой, но и всесторонне обновленной. Велики наши тревоги, но и сильны наши надежды. <...> Своими думами, надеждами и опасениями нам еще удастся,
как мы рассчитываем, поделиться с читателями» (Там же. С. 299).
Эта программа была воспринята публицистами и беллетристами журнала как руководство к действию. Для спасения страны нужно оставить в стороне все внутренние неурядицы, все групповое, личное, вносящее рознь, мешающее прочному единству. Таков был смысл публикаций того времени.
Крюковский цикл очерков «Около войны» не был исключением. Обращение к этой теме не могло быть дистантным, только непосредственным, через личное участие. Как всегда, у очерков - говорящее название. Они действительно «около», то есть о том, что окружало великую трагедию. Автор подчеркивает это уже в первых строках: «Где-то тут, в стороне, но близко, идет великая трагедия, а вот здесь... <... > И такая знакомая, умилительно-близкая красота кругом, такая ясная, безмятежная, как будто нет на свете ни ужасов кровопролития, разорения и бездомного скитания, ни страдания, ни боли, ни слез» (1914. № 12. С. 251). Встречаясь со станичниками, Крюков говорит о том, «во что сам не очень твердо верил, - что скоро одолеем врага и увидим дома славных бойцов своих» (Там же. С. 261).
Главная проблема глубинки - абсолютное отсутствие информации о театре военных действий. Зачастую единственный источник правды - письма с фронта. Что касается печати, то «средний культурный читатель, - писал С. Ел-патьевский о психологии восприятия информации, - после официальных сообщений о ходе войны набрасывается в газетах на корреспонденции и письма и выбирает не те, которые говорят об общих условиях войны, о буднях ее, а выискивает такие, которые говорят о необыкновенных происшествиях, о хитрости, ловкости... о “лихих” русских атаках, - прежде всего выискивает героические подвиги, индивидуальные проявления мужества, героизма и просто удачливости. И для многих так выходит, что эти отдельные случаи и индивидуальные подвиги закрывают пред ними подлинное лицо войны, будни войны»3.
О жизни глубинки не только публикации, об этом и письма Крюкова: «... В эти дни здесь выступают в поход казаки. Мой год еще не трогают. Мой дом как раз против почтового
отделения. Все время народ, невзирая на грязь, топчется с узлами, письмами, посылками. Бывают душу раздирающие сцены - известие о смерти, о тяжелой ране. Бабы ревут. Но трогательнее старики - без шапок, с опущенными головами. Нет семьи, из которой бы не было на войне близкого человека»4.
В очерках «Около войны», публиковавшихся в 1915 году (№ 2, 3), Крюков рисует образ русского народа в солдатской шинели. Народ, в котором нет ни одного безучастного. Этот народ понимает и войну, и ее причины по-своему, интерпретируя в сказовой форме, особо не вдаваясь в политическую подоплеку. «Один из королей, всегда - в представлении народном - склонных к спортивным упражнениям, захотел хвастнуть силой и затеял драку; другим и не в охоту, а отбиваться надо. Забава эта и подданным короля, и другим народам несет неисчерпаемое горе, слезы, бедствия, а деться некуда. Скоро или нет удастся унять драчуна - вот вопрос, занимающий сейчас все умы, волнующий одинаково и дряхлых стариков, и молодых баб, отцов и детей, городские низы и деревню, грамотеев, читающих газеты, и темных людей, ловящих налету случайный слух, случайную весть... И можно решительно утверждать, что нет ныне человека, который не интересовался бы политикой» (1915. № 2. С. 196).
Казачество и российский народ, констатирует Крюков, не углубляясь в политические игры правительства, не зная ни целей, ни средств, успокоив себя преданием о «хулига-не-короле», идут на войну, вооружившись народной мудростью, руководствуясь только истинно патриотическими чувствами. Идут, потому что надо.
Проезжая по станицам, публицист отмечает, что здесь, в глубинке, проблемы остались мирные, бытовые, что опять-таки отражает положение около войны. По его наблюдениям, самыми пылкими в вопросах «одоления врага» были люди исключительно штатские, реже -отставные военные. Солдаты и офицеры говорят о войне «просто, спокойно, о враге - даже в тех случаях, когда относились к нему без послабления», отзывались если не дружелюбно, то с должным уважением, «без брани, без обидных слов». Гораздо охотнее солдатская мысль обращается к будничному, простому,
например, к рассказам о садах в Галиции, о молотилках в Пруссии, о содержимом ранцев немецких солдат. Солдаты «как-то проходят мимо проявлений индивидуальной храбрости, -вторит Елпатьевский, - не говорят совсем ни о своих, ни о чужих подвигах», в их лексиконе «нет слов “герой”, “героизм”. И получается такое впечатление, что отдельные проявления храбрости его самого и товарищей солдат не считает настоящей важностью, чтобы отметить их и подолгу останавливаться на них»5.
Крюков выявляет и метаморфозы, свершившиеся в отношениях офицеров и солдат. Во-первых, произошло «обмирщение» первых, «уравнение людей на поле смерти», «может быть, - считает автор, - от слияния с народом, надевшим солдатскую шинель» (1915. №2. С. 206). Во-вторых, в обстановке, когда смерть может быть где-то рядом, появилась возможность говорить обо всем «без взаимной настороженности и оглядок». Эта обстановка «уравняла, сделала братьями всех» (Там же. С. 212).
Об этом же писал и Елпатьевский, говоря, что «до известной степени стерлась та разница между солдатами и офицерами, которая раньше резко бросалась в глаза», «офицер спустился до солдата, а солдат поднялся до офи-цера»6. Солдаты «были люди труда» и знали, «что призваны не отбывать лагерный сбор, а пришли делать дело, огромное и важное, необходимое дело»7. Непоколебимыми остались черты солдатской психологии, продолжает Ел-патьевский, «их отношение к войне, их коллективный дух»: культ «мы», а не отдельного «я». Неизменной же осталась и старая солдатская храбрость. О русской феноменальной храбрости говорит один из героев очерка Елпатьевско-го «Три офицера»: «Вот все интересуются необыкновенными случаями храбрости... Конечно, они есть у охотников, в разведках, в кавалерийских частях у батареи, когда знамя берут, да и в атаках, - но ведь сила не в отельных людях, а в массе, в толще армии, и не в отдельных случаях, а в общем духе»8.
В своих раздумьях Крюков задается вопросами: кто они, эти люди в шинелях, что у них на душе, где их думы, о чем их молчание? «Чем живы они на суровой и трудной полосе своей, какими упованиями зажигается их сердце? Что дает им силу переносить бремена тяжкие и ли-
шения? Как они идут на смерть и как приемлют ее?» (1915. № 3. С. 219). Совершая потом поездку на театр военных действий через Баку, Тифлис, Джульфу и Хой, участвуя в спасении раненых, находясь на Турецком фронте в качестве помощника думского уполномоченного при третьем санитарном отряде Красного Креста им. Государственной Думы, а позже и на Галицийском фронте, писатель-патриот постоянно размышляет по этому поводу. Его творчество - «некоторые обрывки впечатлений... материал случайный, скудный, мимоходом виденный и слышанный, но имеющий цену действительной подлинности» (Там же. С. 220). Однако все его произведения объединены чувством огромной братской любви к «младшим братьям... в серых шинелях». При этом он отмечает, что народ «вырос за последние четыре десятилетия - после Гаршина», солдат «ныне не так прост, темен и первобытен, как обычно представлялся по старым литературным изображениям», «в сфере ближайшей, доступной непосредственным наблюдениям» большинство из них разбирались «здраво и правильно» (Там же. С. 223).
Одна из особых черт русского национального характера - толерантность, «мотив жалости к неприятелю». Об этом публицисты неоднократно упоминали в своих произведениях. Елпатьевский, например, писал: «Возможно, что средний обыватель, начитавшийся своей газеты, тоже возмутится против немцев, а выйдет на улицы, увидит пленного немца, худого, истощенного, плохо одетого - пожалеет, поскорбит»9.
Яркий тому пример - рассказ «Четверо» (1915. № 5) о событиях, имевших место на Турецком фронте. По фронтовой дороге идет в тыловой лазарет раненный в ногу солдат Семен Уласенков. Читатель практически не видел боя, знает только, что поначалу наши солдаты приняли неприятеля «за своих», потом началась перестрелка, и русские отбили у «турок» (среди которых были «почти все армяне») обоз. Автору чужды натуралистические картины кровопролития, гораздо более интересно, что происходит вокруг и внутри человека. Для Семена только что отгрохотавший бой - лишь один эпизод, и теперь ему одному сиро, неуютно. Вот он, вчерашний плотник, нагоняет вчерашнего приказчика, обмороженного и больного солдата
Аарона Переса, из «инородцев». Дальше они идут вместе, по-доброму непринужденно беседуя. Где-то у Ардагана стреляют пушки. «В тихих сумерках, среди векового, мудрого молчания гор, эти далекие звуки людской вражды кровавой казались такими непостижимо ненужными, невероятными, нарушающими торжественную немую красоту и величавую гармонию мира Божьего» (Там же. С. 37). Однако войне, считает автор, гармония не свойственна. Здесь и кровь, и вражда, и зверства. На дороге арба, убитый отец, мать уведена, а армянский мальчонка жалобно воет от ужаса и отчаяния. Наконец, четвертым в этой пестрой компании становится турецкий солдат, голодный, жалкий, отбившийся от части. Символом народного единения станет простая ложка, одна на четверых, столь разных по вере, политике и идеологии, которую «выдаст» им Крюков. Именно так видит писатель-демократ подлинное братство людей, которые и в пограничной ситуации остаются прежде всего людьми. По-человечески, с душевной теплотой обращаются герои друг к другу: «товарищ», «милый, друг», «брат», «ты - Аарон, а я - Семен, два сапога - пара», мальчонке Семен говорит: «чадушка», «болезный», «родимый», «сыночек», с пленным он спокоен, участлив и беззлобен, нет в нем националистической ненависти.
Этим простая, правдивая история не заканчивается: жизнь идет и война продолжается. Однако у Крюкова человек на войне -в первую очередь жертва, страдалец, потому что оторван от главного своего дела -мирного труда. Война же для него, как понимали публицисты-«богачи», «тяжелое, горькое дело», причем дело «мирское, оборона своего мира - государства от врага», которое, как и «всякое другое дело, как бы оно ни было трудно», но «ничего не поделаешь, надо делать»10.
Курсируя между фронтом и Петербургом, периодически наезжая в родную Донскую область, Крюков стремился запечатлеть увиденное. Поэтому его фронтовые корреспонденции перемежаются тыловыми впечатлениями. О жизни в родной станице - очерк «В глубоком тылу» (1915. № 10). По-прежнему «много работы и заботы», «новое, принесенное военной страдой, вошло и как-то скоро стало бытовым обиходом, потонуло в ста-
рых подробностях, в прежних мелких заботах и хлопотах» (Там же. С. 155). «Многие нивы ныне - поля битвы, - писал А. Борисов в рубрике “Внутренние дела и вопросы”. - Другие -недавно были или третьи еще будут. Вероятно, и на фактическом театре войны часть земли крестьяне распашут и засеют, хоть и без твердой надежды собрать урожай»11. Вся тяжесть крестьянского труда свалилась на солдаток и малолетних подростков, «которые к землепользованию на новых началах приспособиться не успели, хатки собраны кое-как и не закончены, хозяйственные постройки лишь начаты, долгов много»12. Экономическое положение деревни было незавидным.
Однако война бросила тень и на эту тихую обыденность. Так, стал традицией «почтовый час», когда в полдень со станции приходит корреспонденция, которую ждут все станичники без исключения. Расширился казачий кругозор: «И старухи, и дети знают многое, чего прежде не знали: номера полков, города, горы, реки, имена, раньше не слыханные. И когда слушаешь неторопливый разговор и неуверенное обсуждение того, что происходит там, вдали, под ураганным огнем, - чувствуешь, что эти люди - простые, темные, усталые - знают не то, что мы знаем из газет, но несомненное и верное, чего ни в газетах, ни в книгах о войне не найдешь. Но томительное недоумение висит над ними еще тяжелее, чем над нами, читателями газет» (1915. N° 10. С. 158). Крюков опять говорит об информационном голоде, порождавшем слухи (об этом писал и Борисов 13), хотя и считает, что к газетам, «главным фундаментам», к печатной строке уже не относятся «с тем безусловным доверием, с каким серый человек привык взирать на печатное слово. Наибольший кредит дается живым вестям с фронта, - рассказам раненых и отпускных» (Там же. С. 161). Хотя в большинстве своем рассказы эти «переизбыточествуют вымыслом».
Острое чувство «удручения и одеревенения» порождало по большей части отчаяние и безнадежность, нежели протест. Тяжелые вести с фронта «не личного, а общего характера» стали восприниматься «вяло и немо», может быть, оттого, что война входила в привычку. Жизнь по инерции идет заведенным порядком. Даже задаваясь вопросом о при-
чинах «кровавой страды», простой обыватель уже не ищет на него ответа. «Порывы возмущения и скорби в длительном процессе тускнеют, чувствительность притупляется, удрученная мысль заволакивается туманом полусонных гаданий и ожиданий: авось, минет все это страшное, кошмарное, тяжелое, и придет обыкновенное, простое, понятное» (Там же). Ту же картину Крюков видит и в окружной станице, по рангу своему приравниваемая к уездному городу.
Кризис власти и связанная с ним инертность масс продолжается. Наблюдая за всем этим, автор задается мыслью: «Когда в газетных передовицах или в речах депутатов, сидя в глухом уголку, встретишь это значительное, но немножко потасканное выражение: “что скажет страна? как отзовется народ?” - с невольной горечью думаешь всякий раз, что те, к кому обращено это многозначительное предостережение, вероятно, пренебрежительно усмехаются, ибо знают, что в данный момент страна ничего не скажет, полуоглушенная, в полусоз-нании немая страна. Может быть, и наступит момент, когда она соберется с голосом и заговорит, - но пока он не пришел... Пока над ней висит тишина» (Там же. С. 169).
С этим очерком перекликается одноименный о «делах» в Полянской волости, принадлежащий перу С. Матвеева и опубликованный номером позже. Он также говорит о том, что степень достатка населения ниже среднего. Хозяйствование также затмевает думы о войне. «В городе люди хлопочут и говорят
об организации промышленности и производства, о торговых задачах, об объединении и не меньше говорят о борьбе с дороговизной, чем
о кропотливой борьбе на поле битвы. В деревне говорят о заработках, о харчах, тоже
о дороговизне, с завистью и жадностью говорят о наживе, о пайках и пособиях. В деревне люди на войну, точно на заработки, ушли. Шлют письма с войны такие простые, обыденные и неинтересные, с поклонами... и -тоже о харчах, рубахах, портянках, - тоже точно с заработков. Приходят домой раненые, и им нечего рассказать о войне - стояли тут-то, перевели сюда, сидели в окопах, подались назад... А потом меня ранили. И там, между прочим, прибавит: ходили в атаку три раза... Ничего героического. Ни о каких подвигах...
Точно на заработки, на трудные земляные работы уходили»14.
В том же номере опубликован крюковский очерк «Ратник», а в следующем, декабрьском, - «Душа одна» из цикла «Силуэты». В них повторяются те же мотивы, рассматриваются те же проблемы, к которым автор обращался в публицистике военного времени.
Костик Еремин, герой «Ратника», ожидает призыва на военную службу, а его родители уже заранее его оплакивают. Однако создание того, что «раз подошла такая нужда великая, служить надо» (1915. № 11. С. 169), хотя само понятие «Отечество» в представлении простого казака было «немножко расплывчатое, туманное, далекое от осязательно дорогого, понятного и близкого, составлявшего его жизнь», поэтому и отодвигалось на задний план. В станице идут обыкновенные разговоры, споры, заключаются рядовые сделки. По традиции, весело, с песнями и угощением, празднуют проводы. Только по отдельным репликам читатель понимает, что горе уже проникло в эту мирную юдоль, что потери уже были - Алехарка «пошел да в первом бою и лег... подо Львовом» (Там же. С. 177), в чужой земле.
По-разному напутствуют новобранца односельчане. Речь батюшки, насыщенная заученными фразами о том, что «православное отечество кипит, так сказать, в кровях, ибо безбожный враг лезет и лезет свиньей» (Там же. С. 178), полна патетики. Слова отца звучат как у Гринева-старшего в пушкинской «Капитанской дочке»: «Ну, сердечный мой Костя, служи - старайся, а мы тут будем просить Бога и Царицу Небесную, чтобы хранила тебя от вражеских пуль, гранат, шрапнелей и фугасов...» (Там же. С. 178), хотя, подумав, добавляет: «Фугасы-то дюже вонючая вещь, говорят».
Как уже писал Крюков, к газетам у населения веры нет, «ничего из них не ухватишь... брехня одна» (Там же. С. 184). Единственным источником сведений о Костике для матери остались письма с фронта, обыденные и безыскусные. Пока он пишет о том, как добирается, о своих однополчанах, «разного народа и звания», однако подписывает свои послания пафосно: «Русский солдат с Тихого Дона Константин Еремин», отождеств-
ляя себя и с вновь приобретенной родиной, и с Россией. Так же и Донской край, по мысли Крюкова, не обособляется, а становится частью великой страны.
Второй очерк цикла «Силуэты» - «Душа одна» трагичен в своей сущности - о горе матери, Марины, потерявшей на войне сына, сердцем осознавшей несчастье задолго до получения горького известия. В отличие от «Ратника», автор приводит список погибших, свидетельствующий, что утраты постигли практически все станичные семьи: «сорок человек потеряла станица в каких-нибудь три недели» (Там же. С. 137).
Крюков снова использует эпистолярный материал - приводит письма сыновей Марины, изображающие ужас войны. Опять живописует сцену всестаничного получения-прочтения весточек с фронта. Все свое писательское мастерство публицист использует, создавая образ страдалицы-матери, несчастной, мающейся бедой своих сыновей. Марина продолжает галерею крюковских женских образов, но ранее нигде, пожалуй, не звучало так остро чувство искреннего сострадания человеческому горю.
Что такое потерять близкого человека на войне, Крюков знал не понаслышке. В 1915 году в «Русских записках» опубликованы два его очерка-эпитафии «Памяти кн. Варлама Геловани» (№ 3) и «О пастыре добром» (№ 6).
Первый посвящен коллеге Крюкова по Третьему думскому лазарету. В.Л. Геловани относился к тем людям, которых писатель называл «хорошая русская интеллигенция». Он вышел на поле кровавой брани, по словам Крюкова, и нес «свои силы и свою незаурядную энергию на облегчение страданий окровавленных, поверженных, голодных и изнемогающих, не разбирая, свой ли был перед ним или чужой, брат родной или сын враждебной страны, всем равно отдавая неиссякаемый запас сердечного тепла и внимания» (1915. № 3. С. 351). Геловани умер от тифа - еще одной беды, захватившей русскую армию. Думал ли Крюков, что и его постигнет та же участь?
Вторая эпитафия посвящена памяти отца Филиппа Петровича Горбаневского, которого Крюков знал со студенческой скамьи. Отец Филипп был духовным наставником будущего
писателя, был «пастырем добрым», воплотившим в себе все качества, которыми, по-крюковски, должен обладать истинно русский православный человек. Пастырь, «всегда горевший огнем самопожертвования, болевший болью родной страны, скромный, простой, чуждавшийся эффекта», «умер смертью героя рядом с безвестными героями, добровольно приняв на себя часть великого скорбного бремени, несомого родной землей», погиб, как солдат, «с крестом в руках, присутствуя с криком ура в атаке, в передних рядах» (1915. №6. С.310).
С ноября 1915 по февраль 1916 года Крюков с санитарным отрядом в должности контролера работал на Галицийском фронте. Он корреспондировал Горнфельду из Звинячи: «Хотелось бы побыть здесь еще некоторое время, кое-что посмотреть и записать. Любопытного много - даже в том маленьком уголке, который находится в поле моего зрения. Порой кажется, что ничего нового как будто и нет - по крайней мере, в тех безобразиях, которые созерцаешь здесь, в вакханалиях воровства, грабежа и пестрой преступности в недрах <...> (неразборчиво. - Е. С.) воинства, начиная с верхов и кончая подножием. Но лично мне - многое совершенно неожиданно. Я, например, не поверил бы ничуть, если бы, скажем, на каком-нибудь четверге Анненский рассказал, что наши санитары докалывают своих же раненых и обирают их. А об этом есть приказ по фронту, и даже в отряде Государственной Думы (не в нашем, а во втором, руководимом фракцией националистов) мне указывали на санитара из “простых”, положившего на хранение 2 тыс. рублей. Или: в м. Кончища у торговцев были обнаружены в большом количество интендантские товары - консервы, сало, запасы зерна... <... > Мера возмездия: собрали сих торговцев краденым и подвергли наказанию на днях, а о том, кто продавал товары, за этим никакого расследования. Есть и другие интереснейшие стороны и не все порочны. Но я уже не могу вернуть своего оптимизма...»15.
Будням прифронтового госпиталя, при-квартированного в Звинячи, посвящены очерки «Группа Б (Силуэты)», печатавшиеся в ноябре-декабре 1916 года.
В очерках нет прямого авторского присутствия. О том, что Крюков тоже является
персонажем, читатель узнает по аллюзиям, например, когда упоминается входящий в состав персонала лазарета статский советник, член Государственной Думы, причем сильно «прихварывающий» (1916. № 11. С. 65). Тогда понимаешь, что весь материал, преподнесенный по-художественному, документален, что раны и смерти реальны, а мысли - типичны. Автор подчеркивает мужество медиков, врачей, сестер милосердия, если не медикаментозной помощью, то моральной поддержкой стремившихся облегчить страдания раненых.
В окончании очерков (в декабрьском, предновогоднем номере журнала) Крюков пишет о том, что, несмотря ни на какие лишения, трудности, трагедии, для русского воинства, от которого он ни в коей степени не отделяет представителей лазарета, не чужды праздники. А если человек может радоваться, значит, он будет победителем. В подтверждение этого автор использует свой излюбленный «музыкальный» прием - его герои поют, и «песня всколыхнула всех - подхватили дружно, громко, немножко неистово, но голоса звучали молодо, свежо, выразительно, и никого не смущало, что размеры перевязочной были тесноваты для такого шумного хора» (1916. № 12. С. 162).
Хотя автор тут же изображает военный пейзаж. Эта окопная зарисовка: «ничтожный овражек и в нем - мокрые, выбившиеся из сил лошаденки, мокрые, беспомощные люди - какое все простое, мелкое, нехитрое. И это - основная ткань войны, подавляющей воображение трагедии, которая в неразрушимый узел сплела высоту и бездну, самотвержение и тупую тоску обреченности, героическое и низменное, страдание и мишуру!..» (Там же. С. 166).
Такая зарисовка не выходит за границы реальности. Уже проще, как о чем-то будничном, говорят о людских потерях: «Не всех досчитаемся - да, жаль. Но что ж? В порядке вещей. А у противника? То же самое. А может быть, и хуже» (Там же. С. 171). Глядя на «немудрящих воинов» в мокрых, замерзших, а потому громыхающих шинелях, в растоптанных валенках, полковник ласково говорит: «Чудо-богатыри... » - и тут же «добавляет четкое многоэтажное словцо», «Доблестные герои! Христолюбивое воинство!... Оплот отечества!...», «артистически-ловко, отчетливо, весело» сочетая
возвышенный стиль с неожиданными «зазво-нистыми» выражениями. Они комичны, его «апатичные слушатели», но Крюкову, пожалуй, не до смеха: его душа болит за такую армию.
Россия устала от войны. Об этом свидетельствуют и материалы «Русских записок» 1916 года. Если Русанов в «Иностранной летописи» продолжает освещение военных действий, то в других отделах журнала преимуществуют публикации об экономической, политической и «идейной» «внутренней» жизни страны. В январском номере опубликована статья Батрака «Социалисты и война», в которой автор писал, что мировая война во многом отличается от всех, пережитых человечеством. Но особенность ее он видит не в том, что в ней участвуют «миллионные армии с самыми усовершенствованными орудиями вза-имоистребления и разрушения» (1916. № 1. С. 275). Для нынешней войны характерна «идейно-моральная атмосфера», которая ей сопутствует. Этой войне приписывается «освободительный» характер, «как борьбе за свободу национальностей и против крайностей милитаризма». Главное же, что общепризнан тот факт, что эта трагедия является «величайшим злом и преступлением против цивилизации, хотя в ней и принимают участие все культурные народы». Знаменательно, считает автор, что «прияли» войну «самые решительные и принципиальные ее противники -социалисты» (Там же. С. 278).
Критикуя взгляды Батрака и декларируя политическую программу журнала, А. Пеше-хонов в статье «Отечество и человечество» заявил, что в эту трудную эпоху нужно забыть
о партийной принадлежности, объединить человеческие группы и человеческие организации, умножить и укрепить связи между людьми. «Мы должны, - пишет он, - дорожить теперешними объединениями людей, как бы
грубы и несовершенны эти объединения ни были, и всячески содействовать их развитию, стремясь обеспечить каждой клетке возможно больший простор в ее созидательной работе. Тем более мы должны дорожить самыми крупными из этих объединений - национально-государственными»16. Главное на сегодняшний момент - не выбирать между понятиями «Отечество» и «человечество», а совмещать их в своих мыслях, чувствах и действиях.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Письмо П.Ф. Якубовича В.Г. Короленко от 21 сентября 1909 года. ОР РГБ. Р. 11. К. 37. Ед. хр. 3. Л. 21 об.
2 Короленко В.Г Избранные письма. М., 1936. Т. 3. С. 253.
3 Елпатьевский С. Ничего не поделаешь (о войне, о русской храбрости, героизме и прочем) // Русские записки. 1915. № 3. С. 154-155.
4 Письмо Ф.Д. Крюкова А.Г. Горнфельду от
1 мая 1915. РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Ед. хр. 356.
5 Елпатьевский С. Ничего не поделаешь... С. 155.
6 Елпатьевский С. Солдаты: наброски // Русские записки. 1915. № 2. С. 219.
7 Там же. С. 223.
8 Елпатьевский С. Три офицера // Русские записки. 1915. № 1. С. 218.
9 Елпатьевский С. Ничего не поделаешь... С. 161.
10 Там же. С. 159, 166.
11 Борисов А. Внутренние дела и вопросы // Русские записки. 1915. № 4. С. 275.
12 Борисов А. Внутренние дела и вопросы // Там же. № 6. С. 283.
13 Борисов А. Внутренние дела и вопросы // Там же. № 10. С. 320.
14 Матвеев С. В глубоком тылу // Там же. № 11. С. 191.
15 Письмо Ф.Д. Крюкова А.Г. Горнфельду от
1 февраля 1916. РО РНБ. Ф. 211. Ед. хр. 694.
16 Пешехонов А. Отечество и человечество // Русские записки. 1916. № 1. С. 462.
