Переизобрести Европу - перевообразить Россию Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Д.В. Ефременко

ПЕРЕИЗОБРЕСТИ ЕВРОПУ -ПЕРЕВООБРАЗИТЬ РОССИЮ

Для начала - базовые определения.

Эрнест Ренан: «Нация - это душа, духовный принцип. Две вещи, которые в действительности являются лишь одной, создают эту душу, этот духовный принцип. Одна относится к прошлому, другая - к настоящему. Одна является совместным обладанием богатым наследием воспоминаний, другая есть актуальное согласие, желание жить вместе, воля продолжать пользоваться доставшимся неразделенным наследством»1.

Бенедикт Андерсон: Нация - «это воображённое политическое сообщество, и воображается оно как что-то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное»2.

Эрнст Геллнер: «Два человека принадлежат к одной нации лишь только в том случае, если они признают принадлежность друг друга к этой нации. Иными словами, нации делает человек, нации - это продукт человеческих убеждений, пристрастий и наклонностей. Обычная группа людей (скажем, жители определенной территории или носители определенного языка) становится нацией, если и когда члены этой группы твердо признают определенные общие права и обязанности по отношению друг к другу в силу объединяющего их членства. Именно взаимное признание такого объединения и превращает их в нацию, а не другие общие качества - какими бы они ни были, - которые отделяют эту группу от всех, стоящих вне ее»3.

Тремя этими дефинициями, разумеется, не исчерпывается набор ключевых представлений о нации и национальной идентичности (в конце концов, после публикации «Воображаемых сообществ» Андерсона и «Наций и национализма» Геллнера прошло почти 30 лет, и за это время появились новые фундаментальные труды по этой проблематике, включая книги

1 Renan E. Qu'est-ce qu'une nation? - P.: Mille et une nuits, 1997. - P. 46.

2 Андерсон Б. Воображаемые сообщества. - М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001. - C. 30.

3 Геллнер Э. Нации и национализм. - М.: Прогресс, 1991. - C. 35.

Э. Хобсбаума, Э. Балибара и И. Валлерстайна), но все же они задают систему координат, в которой можно рассмотреть два проекта, один из кото -рых состоит в том, чтобы уйти от нации-государства, другой - в том, чтобы прийти к ней.

Переизобрести Европу

Семь лет назад, в разгар военной кампании США и их союзников в Ираке Жак Деррида и Юрген Хабермас опубликовали статью, в которой объявили о «втором рождении Европы»1. Это заявление было сделано в тот момент, когда единая внешняя политика Европейского союза оказалась в состоянии паралича, а позиция правительств стран ЕС в отношении войны против Саддама Хуссейна определялась почти исключительно национальными интересами. Поводом для еврооптимизма Хабермаса и Дерриды послужил солидарный протест общественности, оказавшийся в странах -участниках антисаддамовской коалиции не менее мощным, чем во Франции и Германии, руководство которых выступило с критикой военной акции. «Одновременность этих сверхмощных демонстраций ... возможно, войдет в учебники истории как предвестник рождения европейской публичной сферы»2. Именно с феноменом европейской публичной сферы, или общественности (Щ/впШеккви), связывали Деррида и Хабермас становление европейской идентичности.

В трактовке Хабермаса, европейская общественность - это не новая социальная группа, для которой принадлежность к Европе является первичной, а скорее коммуникация гражданских обществ стран ЕС по политически и социально значимым темам, в ходе которой формируется общеевропейский дискурс и становится возможным возникновение чувства общности. Такая коммуникация очень важна для формирования европейских институтов и легитимации принимаемых ими решений. Появление новых каналов и повышение интенсивности коммуникации имеет в этом контексте исключительное значение.

Тем не менее массовый антивоенный протест, объединивший общественность большинства европейских стран, остался в прошлом, тогда как актуальность проблемы европейской идентичности ничуть не уменьшилась. Разумеется, единство политически активной части обществ стран ЕС проявляется в реакциях на определенные внутренние или внешние вызовы. Но достаточно ли этого для безоговорочного признания факта существования общеевропейской публичной сферы? Является ли европейская идентичность только продуктом соответствующей коммуникации или же

1 Derrida J., Habermas J. Nach dem Krieg: Die Wiedergeburt Europas // Frankfurter Allgemeine Zeitung. - 2003. - 31 Mai.

2 Ibid.

ее необходимой предпосылкой? И, наконец, что сегодня можно понимать под европейской идентичностью?

При всем многообразии точек зрения, высказываемых в рамках этой дискуссии, их можно разделить на две группы. Представители первой апеллируют к универсалиям европейской культуры и концентрируют свое внимание на пространственно-временном измерении европейской идентичности. Представители второй рассматривают эту проблему через призму общности политических принципов и институтов. По сути дела, для них европейская идентичность есть не что иное, как идентичность Европейского союза.

Историко-культурные аспекты идеи единой Европы привлекали внимание философов и политических мыслителей задолго до появления первых институтов и механизмов межгосударственной интеграции на европейском субконтиненте. Как отмечает датский исследователь Бо Строт1, начиная со Средних веков образ европейского сообщества создавался при помощи отмежевания от внешнего мира, от «других», а христианство являлось наиболее мощным интегрирующим фактором. Однако Реформация и религиозные войны привели к подрыву этого единства изнутри. В дискурсе Просвещения термин «Европа» служил нейтральным обозначением общего целого. Поскольку философы Просвещения закрепили за «Западной Европой» статус колыбели цивилизации, они ввели в обращение понятие «Восточной Европы» как другой ее половины. Такое концептуальное изменение карты Европы перенесло варварские отсталые земли с севера на восток. Налицо была двусмысленность: Восточная Европа являлась парадоксом одновременного включения в континент и вынесения за его рамки.

Тем не менее ключевым в культуралистской версии европейской идентичности являются образ «другого», «внешнего». Без не-Европы невозможно представить Европу. Однако с началом европейской интеграции политическая динамика стала все более опережать устоявшиеся представления об историко-культурных основаниях европейской идентичности. Так, со вступлением Греции в Европейское Сообщество в 1981 г. исчезла возможность говорить о том, что важной культурной основой европейской интеграции является лишь западное христианство. В 2004 г., еще до начала официальных переговоров о вступлении в Европейский союз Турции, политически предпочтительным оказался полный отказ от упоминания христианства как предпосылки культурного единства Европы.

Таким образом, все большая релятивизация историко-культурных пределов Европы, связанная с динамическими процессами как в самой культуре европейских народов, так и, в особенности, с политическими изменениями рубежа ХХ-ХХ1 вв., выдвигает на ведущие позиции интерпретацию европейской идентичности как политической идентичности Евро-

1 Streth B. A European identity. To the historical limits of a concept // European journal of social theory. - L., 2002. - Vol. 5, N 4. - P. 387-401.

пейского союза. Твердый сторонник этого подхода Фурио Черутти определяет политическую идентичность как «ансамбль политических ценностей и принципов, которые мы признаем в качестве базиса нашей политической группы... Этот акт признания или идентификации объединяет нас в единое Мы»1.

Социальные группы, как правило, определяются на основе совокупности идей, которые члены этих групп способны воспринимать положительно. Такие идеи могут выражаться непосредственно в способах взаимодействия и общения, либо опосредованно, путем применения общих символов, кодов или обозначений. Члены группы, таким образом, ощущают, что у них есть что-то единое, что формирует «воображаемое сообщество». В случае Европейского союза речь идет об истолковании европейской идентичности как особой политической идентичности, являющейся результатом и одновременно предпосылкой межгосударственной интеграции. В то же время культурное разнообразие - это неотъемлемая характеристика Европейского союза, и было бы неверно, полагает Черутти, для достижения политических целей осуществлять селекцию и сомнительный синтез культурно-исторического наследия. Стремление к искусственному объединению культурной и политической идентичности способно подорвать весь процесс европейской интеграции. Если же речь идет лишь о формировании европейской политической идентичности, то эта цель вполне достижима. Вместе с тем одной из основных функций общественности (в более обобщенном немецком ее значении - Щ[епШсИкеИ) является нахождение баланса между политической идентичностью и культурным разнообразием.

В сущности, сознательный перенос акцентов с историко-культурных оснований европейской идентичности на ее политическую составляющую является свидетельством укрепления позиций социально-конструктивистского подхода. При таком подходе европейская политическая идентичность рассматривается как социальный конструкт или проект.

Ж. Деррида и Ю. Хабермас следующим образом аргументировали этот подход: «Сегодня мы знаем, что многие политические традиции, которые завоевали авторитет под влиянием убеждения в их естественном происхождении, на самом деле были изобретены. В противоположность этому европейская идентичность .есть нечто изначально конструиру-емое. Но политическая и этическая воля, возникающая в герменевтике процессов самоотождествления, не есть произвол. Различие между наследством, в которое мы готовы вступить, и тем, что мы хотим отклонить, требует такой же осмотрительности, как и решение о толковании текста, которое мы принимаем. Ссылки на исторический опыт конкуриру-

1 Cerutti F. Towards the political identity of the Europeans: An introduction // A soul for Europe. On the political and cultural identity of the Europeans / F. Cerutti, E. Rudolph (eds.) -Leuven; Sterling, Va.: Peeters, 2001. - Vol. 1. - P. 17.

ют друг с другом в процессе сознательного отбора, без которого формирующая идентичность сила не будет действенной»1.

Подобной точки зрения придерживается и Вацлав Гавел, по мнению которого, проект европейской идентичности должен состоять в «новом и достоверном определении европейской ответственности, в усиливающемся интересе к подлинной европейской интеграции, в ее дальнейшей реализации в современном мире и обновлении ее этоса, или, если угодно, - ее харизмы»2.

Новым этапом формирования европейской политической идентичности стал европейский конституционный процесс, перешедший после неудачи референдумов по европейской конституции во Франции и Нидерландах в длительный марафон согласования и утверждения на национальном уровне Лиссабонского договора. Данный процесс драматическим образом перевел дискуссию о европейской идентичности из преимущественно академической сферы в основное русло политической борьбы. Дополнительную остроту этой проблематике придала и последняя волна расширения Европейского союза, а также объявление о начале переговоров о присоединении к ЕС Турции.

Европейский конституционный процесс был беспрецедентным, поскольку ставилась задача создания конституции для пространства, не обладающего ни изначально существующим единством территории, ни языковой общностью, ни целостным гражданским обществом. В ходе работы над проектом конституции ЕС горячие споры вызвала ее преамбула, в которой непосредственно затрагивалась проблематика европейской идентичности. Вернее, самая острая полемика развернулась в связи с тем, чему не нашлось места в ее окончательном варианте - упоминанием о христианских корнях единой Европы. Отказ от этого упоминания, вызвавший критику со стороны Ватикана и тех стран ЕС, где сильны позиции консервативного католицизма, продемонстрировал общую внутреннюю противоречивость дискуссии о европейской идентичности. Ссылка в тексте преамбулы на «культурное, религиозное и гуманистическое наследие Европы»3 явилась попыткой заявить о культурных основаниях европейской идентичности. Однако соображения политической целесообразности вынудили членов конституционного конвента сделать это в максимально абстрактной форме.

1 Derrida J., Habermas J. Nach dem Krieg: Die Wiedergeburt Europas // Frankfurter Allgemeine Zeitung. - 2003. - 31 Mai.

2 A charta of European identity. - Mode of access: http://www.europa-web.de/europa/ 02wwswww/203chart/chart_gb.htm (Последнее посещение - 19.02.2010).

3 Treaty establishing a Constitution for Europe. - Mode of access: http://eur-lex.europa. eu/LexUriServ/LexUriServ.do?uri=0J:C:2004:310:0003:0010:EN:PDF (Последнее посещение -19.02.2010).

По оценке Ф. Черутти1, создатели конституции пытались в преамбуле подвести фиктивный культурный базис под политическую идентичность Европейского союза, показать принципиальное совпадение политической и культурной идентичности при помощи своеобразного ментального принуждения. Между тем не было никакой технической или исторической необходимости создавать такую преамбулу. Обращаясь к конституциям государств, потерпевших поражение во Второй мировой войне, Ф. Черутти подчеркивает, что они стали важнейшим этапом искоренения фашистского наследия в Италии и Германии. Наряду с этим произошел наиболее радикальный отказ от прежних трактовок национальной идентичности, в которых культурная и политическая идентичности если не совпадают, то максимально сближаются, поскольку ядро государства-нации лежит в пирамидальной организации власти и ассимиляции ранее существовавших культур под эгидой национальной культуры. Конститу -ции Италии и ФРГ являются наиболее ярким примером приоритета политической идентичности, основанной на ценностях либеральной демократии и четких гарантиях гражданских прав и свобод. Именно эти политические принципы и ценности выступают основой нового, «"консти -туционного" патриотизма (УегГа88и^8ра1хюй8тш). Как отмечает Дольф Штернбергер, "конституционный патриотизм" наносит удар по изначальному пониманию патриотизма, которое старше, чем национализм и образование национальных государств в Европе. Его суть в первую очередь

состоит в тесной привязке патриотизма к гражданским свободам и консти-

2

туции» .

Попытка не только зафиксировать политические ценности и соответствующие им институты, но и объяснить их происхождение в обращении к культурному и историческому наследию Европы, является, по мнению Ф. Черутти, неэффективной и даже опасной. Он утверждает, что политическая идентичность не есть нечто данное нам общей историей (ис-торицистское заблуждение) или общей культурой (культуралистское заблуждение).

Вместе с тем аргументация в духе европейского «конституционного патриотизма» имеет целью предотвратить обвинения в попытке создания европейской супернации и ослабления роли национального государства. В самом деле, у Европы есть серьезные резоны не становиться супернацией: на общественном уровне существует множество транснациональных сегментарных сетей, отнюдь не жаждущих превратиться в структурные элементы европейского общества. Отсутствие единого языка делает не-

1 Cerutti F. Constitution and political identity in Europe // Postnational constitu-tionalisation in the enlarged Europe: foundations, procedures, prospects / Liebert U. (ed.). - Baden-Baden: Nomos, 2005. - P. 180.

2 Sternberger D. Verfassungspatriotismus // Verfassungspatriotismus / Sternberger D. (Hrsg.). - Frankfurt a. Main: Insel, 1990. - S. 9.

возможным социальную интеграцию как факт повседневной жизни. На политическом уровне именно государства ЕС играют ключевую роль, и это препятствует превращению ЕС в настоящую федерацию. Даже память о прошлом Европы служит мощным аргументом против федерализации или создания супернации. Память о трагедиях двух мировых войн делает задачу конструкции европейской идентичности особенно сложной, поскольку необходимо выделить все, что может объединять нынешних членов ЕС и потенциальных новобранцев, и устранить все, способное их разъединять. Но, по сути, для этого нужно исключить многие ценности, связанные с национальным государством.

Евроскептики, активно критикующие идею европейского «конституционного патриотизма», подчеркивают, что национальное государство модернизируется, становится современным и эффективным. Передача его функций на наднациональный уровень ведет к дополнительным трудностям, связанным, в частности, с принятием решений большинством, а не на основе консенсуса. Ведь в этом случае в меньшинстве могут оказаться некоторые нации, которые должны быть готовы подчинить свои интересы европейским ценностям. Парируя эти аргументы, Ф. Черутти пишет: «Европейская идентичность не собирается нивелировать национальные идентичности, и мы не должны впадать в ментальное заблуждение, полагая, что формирование европейской идентичности - это лишь повторение на более высоком уровне того, что делало создание национальной идентичности региональной или национальной культурой»1. Кроме того, многие политические решения уже просто нельзя реализовать лишь в национальных границах.

Дебаты вокруг проекта конституции ЕС, а после его провала - о ратификации Лиссабонского договора стали серьезным испытанием для тех, кто трактует европейскую идентичность как сугубо или преимущественно политическую. Попытки снизить «конфликтогенность» нового базового договора ЕС, выразившиеся, в частности, в стремлении обойти проблему исторических и культурных оснований европейского единства отнюдь не снимает саму эту проблему. Равным образом мало шансов на успех имеют попытки отделить вопрос о новом институциональном дизайне ЕС от определения границ Европы в условиях глобализации.

Глобализация при этом интерпретируется как весомый аргумент в пользу «политической Европы». Как пишет У. Бек, «Ключевое знание, ключевой подход таковы: без Европы нет никакого ответа на вызов глобализации. А значит то, чем является и чем должна быть Европа, не следует - как в фокусе - вытягивать из прошлого, оно должно политически набрасываться как политический ответ на вопросы будущего, причем во всех тематических полях: рынка труда, экологии, социального государства, международной миграции, политических свобод, основных прав. Только в

1 Cerutti F. Towards the political identity of the Europeans: An introduction. - P. II.

транснациональном пространстве Европы политика индивидуального го -сударства может превратиться из объекта угрожающей глобализации в субъект творимой глобализации»1.

Реагируя на кризис европейского конституционного проекта, У. Бек в известном смысле радикализировал свою аргументацию, становясь на защиту идеи космополитической Европы. Бек и его коллега по Мюнхенскому университету Эдгар Гранд пишут, что институты объединенной Европы являют собой пример «успешно проваливающейся организации», т.е. организации, демонстрирующей способность выживать и даже процветать несмотря на постоянные неудачи в достижении своих целей2. Так происходит уже более полувека, и, казалось бы, вполне может происходить и дальше. Однако Бек и Гранд сомневаются в этой перспективе дальнейшего инерционного развития. По их мнению, процесс европейской интеграции достиг критического рубежа, а политическая энергия европейского проекта близка к своему исчерпанию. И даже спасение конституционного процесса с помощью различных ухищрений и компромиссов не станет адекватным ответом на исходящие извне фундаментальные вызовы.

Если Европа хочет преодолеть нынешний кризис, она срочно нуждается в новом политическом видении и новой концепции политической интеграции: Европа нуждается в переизобретении. Декларируя эту потребность, Бек и Гранд предлагают свой вариант такого переизобретения -идею космополитической Европы. Подлинная проблема европейской интеграции состоит не в перегруженной политической повестке и неудачном институциональном дизайне, а в ложной самоконструкции объединенной Европы как нации-государства. В политических дебатах Европа все еще по большей части рассматривается как «незавершенная нация» или «незавершенное федеративное государство». Подобная направленность дебатов о европейской интеграции приводит к обсуждению непродуктивной альтернативы: единая Европа или нации-государства. В такой констелляции европейский проект может реализоваться только за счет национальной идентичности и суверенитета государств - членов ЕС. И, наоборот, нация-государство может выжить лишь при условии постоянного сопротивления посягательствам европейского «супергосударства». Получается игра с нулевой суммой.

Но является ли космополитическая идея реальным выходом для Европы? Бек и Гранд отмечают, что в случае Европы, как представляется на первый взгляд, развитие концепции космополитизма сопряжено с тщетной попыткой соединить несоединимое: идею «мирового гражданства» и

1 Бек У. Что такое глобализация? - М.: Прогресс-Традиция, 2001. - C. 271.

2 Beck U., Grande E. Cosmopolitanism: Europe's way out of crisis // European journal of social theory. - L.; Thousand Oaks, CA; New Delhi, 2007. - Vol. 10, N 1. - P. 67-85; Beck U., Grande E. Cosmopolitan Europe. - Cambridge: Polity press, 2007.

принцип континентального, но тем не менее территориально ограниченного политического порядка.

Однако в истории идей можно найти трактовки космополитизма, основанные на иной логике, исключающей противопоставление мирового гражданства и принадлежности к какому-либо сообществу. Так, Кристоф Мартин Виланд дал в 1788 г. первое в этом роде определение космополита, который «думает хорошо о своей собственной стране; но он думает хорошо также и о всех других странах, и он не может желать основать процветание, славу и величие своей нации на обмане и угнетении других государств»1. Бек и Гранд считают развитие именно этой версии космополитизма полезным для европейской интеграции и - шире - для интеграции гетерогенных сообществ. Такая трактовка космополитизма должна отличаться не только от национализма и партикуляризма, но также и от универсализма тем, что в нашем сознании, нашем действии и нашей совместной жизни признание инаковости (otherness) и отказ от эгоистического следования собственным интересам должны быть приняты как максима. Различия не должны выстраиваться в некую иерархию или вытесняться общими нормами, ценностями и стандартами. Скорее, они должны приниматься такими, какие они есть.

Эту версию космополитизма, подчеркивают авторы, не следует путать с постмодернизмом. Принимая и приветствуя инаковость, космополи -тизм не должен возводить ее в абсолют, как это делает постмодернистский партикуляризм. Сама космополитическая толерантность базируется на некоторой совокупности повсеместно разделяемых универсальных норм, которые позволяют иметь дело с проявлениями инаковости без нанесения ущерба единству соответствующего сообщества. Иначе говоря, космополитизм являет собой комбинацию единства и многообразия.

Существуют очевидные элементы общности между идеей космополитизма и некоторыми вариантами универсализма, в частности хаберма-совской идеей рефлексивного универсализма, основанного на коммуникативном действии. К ним относятся признание роли универсальных норм и принципа толерантности. Но конкретные комбинации этих элементов отличаются друг от друга. Ю. Хабермас в основном полагается на самокоррекцию в рамках универсализма, который должен базироваться на индивидуальных правах, и, соответственно, не без проблем признает инаковость сообществ. Космополитизм претендует на признание как индивидуальной, так и коллективной инаковости. Связанный с этим особый подход к индивидуальным и коллективным интересам Бек и Гранд называют космополитическим реализмом. Суть его - в стремлении сочетать индивидуальные интересы и интересы сообщества. Следование собственным интересам не должно основываться, говоря словами Виланда, на «обмане и угнетении других» - неважно, индивидов или государств. Более того, космополити-

1 Brender I. Christoph Martin Wieland / I. Brender. - Reinbek: Rowohlt, 2003. - S. 105.

ческий реализм предполагает учет легитимных интересов других и включение их в калькуляции своих собственных интересов. Именно такая концепция, по убеждению Бека и Гранда, способствует пониманию новых форм политической власти за рамками нации-государства.

Переизобретение Европы на основе концепции космополитизма связано с новым пониманием интеграции, которая должна ориентироваться не на унификацию правил и устранение национальных различий, но на их признание. Бек и Гранд называют этот подход принципом дифференцированной интеграции. Модель Европейского сообщества строилась и продолжает строиться на том, что национальное регулирование все более вытесняется унифицированными правилами ЕС. Таким образом, единство подменяется унификацией, хотя основанный на принципе консенсуса механизм принятия решений основными институтами ЕС и логика политических компромиссов приводят к тому, что фактически допускаются многочисленные отступления и исключения из общих правил и норм. Бек и Гранд стремятся показать, что в этих исключениях и отступлениях уже заложен значительный потенциал для осуществления дифференцированной интеграции. Подход дифференцированной интеграции состоит именно в том, что разнообразие рассматривается не как проблема, а как решение. На этой основе можно достичь определенной степени единообразия, в частности единообразия важнейших юридических норм, при сохранении автономии участников европейского проекта. Только таким образом можно добиться того, что на первый взгляд представляется неразрешимой задачей: признания различий, с одной стороны, и интеграции различного - с другой.

Авторы обращают внимание на две основные разновидности дифференцированной интеграции:

1. Толерантная к различиям интеграция, предполагающая достижение единства таким образом, чтобы обеспечить сохранение национальных, региональных и локальных особенностей.

2. Совместимая с интеграцией дифференциация, предполагающая известное ограничение унификационных усилий, обусловленное учетом специфических пространственных, временных и материальных особенностей.

Идея космополитической Европы предполагает также принятие новой логики политической мобилизации. Речь идет о переходе к постнациональной модели демократии, которая порывает с практикой ограничения гражданских прав и, напротив, предоставляет гражданам возможности реального участия в европейском процессе принятия политических решений. Основной проблемой демократизации в Европе - наряду с асимметрией форм членства в ЕС и связанной с этим асимметрией прав - является специфическая организация политической власти. Вопреки гоббсианской концепции абсолютного суверенитета, предполагающей концентрацию и централизацию власти, политическая власть в Европейском союзе рассре-

доточена на разных уровнях. Но если такого евроскептика как Ральф Дарендорф дисперсность власти в Евросоюзе побуждает высказывать фундаментальные сомнения в самой возможности функционирования демократии вне рамок нации-государства1, то для сторонников идеи космо -политической Европы задача состоит в развитии модели постнациональной и постпарламентарной демократии.

Перевообразить Россию

Вообще говоря, не только институциональный дизайн объединенной Европы, но и идентичность становятся некоей равнодействующей усилий еврооптимистов и евроскептиков. Конструирование общеевропейской идентичности можно также с полным основанием отнести к числу «успешно проваливающихся проектов». Причем любопытно, что сизифов труд евроскептиков по «проваливанию», с одной стороны, выражается в неудовлетворительной эффективности наднационального проекта, но, с другой - выражается и в том, что формула национальной идентичности в отдельных государствах ЕС все дальше уходит от ренановского идеала. Эта ситуация особенно драматична в начале XXI в.: идея нации-государства - идея европейская par excellence, но кто в Европе готов сегодня подхватить это знамя? В политической Европе - ЕС - уже практически никто. Даже такой евроскептик, как Вацлав Клаус, тормозя интеграционное движение, добивается частных уступок для своей страны, а затем скрепя сердце подписывает грамоту о ратификации Лиссабонского договора...

А в Европе географической? Там есть еще одна большая и неопределенная величина - Россия. В случае постсоветской России неопределенность становится ключевым словом. А поскольку речь в конечном счете идет о том или ином варианте ее преодоления, важную роль здесь может сыграть формирование национально-государственной идентичности.

Но о каком формировании идет речь? О квазиэволюционном процессе, лишь отражающем трансформации общества и политической системы, а также внешние вызовы или же все-таки о конструировании, о проектной деятельности? Долгое время сохранялось впечатление самотека, на кото -рый время от времени пытается влиять власть, стремясь направить поток в определенное русло.

Здесь важно понимать: новая социальная и политическая реальность -постсоветская Россия - возникла в результате комплексного процесса, в котором причудливым образом сочетались сознательные усилия, направленные на преодоление или сохранение старого порядка, инертность одних групп общества и нетерпение других, влияние внешних сил, а также

1 Dahrendorf R. Europa und die Zukunft // Blatter ftr deutche und internationale Politik. -Berlin, 2005. - N 3.

события и обстоятельства, свидетельствующие о контингентности исторического развития. На определенном этапе социально-политических трансформаций ход событий обрел неконтролируемый характер. В этих условиях действия важнейших политических и социальных акторов становились вынужденными, реактивными. Позднее, спустя годы, аргумент о вынужденности или безальтернативности действий стал часто использоваться российскими политиками для оправдания решений, принимавшихся ими в конце 1980-х - начале 1990-х годов.

Формирование постсоветской российской идентичности отразило все эти особенности. Но даже при том, что на решающем этапе, а именно в 1990-е, ельцинские, годы, стихийность явно преобладала над конструиро -ванием идентичности, неизменным остался ее важнейший ракурс - отношения «государство-общество». Более того, именно дефицит проектной деятельности по «выстраиванию» новой идентичности наиболее явно обнажил то фундаментальное обстоятельство, что общество, как будто бы предоставленное само себе, нуждается во власти, ищет ее.

Так было с самого начала. Уже легенда о призвании варягов дает проекцию последующих 12 столетий российской истории: русское общество, осознавая неспособность выработать внутри себя основания устойчивого социального и политического порядка, обращается к той силе, которая способна быть властью и обеспечить искомый порядок. С этого момента и на протяжении веков государственная власть начинает выполнять работу и за себя, и за общество. А в условиях Смуты, или катастрофы государства, общество, в конце концов, приходит все к тому же - к необходимости восстановления сильной государственной власти.

Великий русский историк и консервативный мыслитель Н.М. Карамзин охарактеризовал эту властецентристскую парадигму при помощи высокопарного афоризма «Самодержавие - Палладиум России». При этом Карамзин имел в виду не только абсолютную власть российского императора, но, прежде всего, воплощенное в личности монарха нераздельное государственное начало. Ту же самую мысль, хотя и в критическом духе, высказал В.О. Ключевский применительно к особенностям русского исторического процесса: «Государство пухло - народ хирел». Наиболее убедительным и трагическим образом эта тенденция нашла свое подтверждение в ходе потрясений, постигших Россию в веке ХХ-м. Но даже и в «постмодернистском» XXI в. повторяется все то же самое. Как подчеркивает Ю.С. Пивоваров, «то, что мы видим сегодня, есть не только и не просто "возвращение" к советским временам. Это возвращение вообще. Возвращение к тому, что было всегда, несмотря на множество реформ, поверхностный политический плюрализм и т.п.»1.

1 Пивоваров Ю.С. Русская власть и публичная политика. Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита // Полис. - М., 2006. - № 1. - С. 15.

Для характеристики того, что происходило с Россией в последние два десятилетия, наиболее удачным будет термин А. Тойнби «уход-и-возврат». Правда, в случае постсоветской России речь будет идти об «ухо-де-и-возврате» государства. «Уход» государства не следует понимать упрощенно, как свертывание государственных институтов. Эти институты продолжали существовать даже в момент коллапса Советского Союза. Точнее, в это время существовали и противостояли друг другу институты государственной власти СССР и новой России. Когда вечером 25 декабря 1991 г. с кремлевского флагштока был спущен красный флаг с серпом и молотом, государственные институты новой России выступили в качестве технического преемника старой власти. Но на первых порах новая власть всячески акцентировала моменты разрыва с прежним режимом, называя в качестве основных источников своей легитимности лишь альтернативные выборы парламента (1990) и президента (1991), а также «августовскую демократическую революцию».

Государство по сути давало понять, что оно отныне отказывается играть экзистенциальную, смыслообразующую роль для российского общества. У либеральных реформаторов, безусловно, было намерение радикально преобразовать само общество, но сделать это они стремились не традиционными средствами государственного насилия, а при помощи «невидимой руки рынка». Для этого государству требовалось «уйти» из экономики, а также по возможности сократить свою «сферу ответственности» за социальное обеспечение. Однако с самого начала «уход» государства из экономики осуществлялся при помощи старых бюрократических методов, а институты власти и государственного принуждения начали использоваться в целях политической борьбы и перераспределения собственности. Уже в Конституции 1993 г. были заложены все механизмы, обеспечивающие быстрый и зримый «возврат» государства.

«Отцы» нынешней конституции сделали практически все, чтобы заблокировать формирование новой российской идентичности на основе модели конституционного патриотизма. Здесь, конечно, большую роль сыграли исторические обстоятельства принятия Конституции 1993 г. Все-таки это конституция «на крови» (пусть даже и на «малой»). И хотя сегодня уже несколько подзабыты аргументы, ставящие под сомнение легитимность результатов референдума 12 декабря 2003 г.1, многие все еще могут припомнить «ценное признание» Г. Бурбулиса, поведовавшего через что была принята эта конституция2. Впрочем, более важно то, что наличествующие в российской конституции формулы, которые в объединенной Европе могут быть положены в основу конституционного патриотизма, в

1 См.: Исаков В.Б. Амнистия. Парламентские дневники, 1994-1995. - М.: Палея, 1996. - С. 344-349.

2 В академическом издании придется воздержаться от дословного цитирования. Но источник укажем: Русская мысль. - 1994. - 2-8 июня. - С. 9.

нашем случае оказываются лишь ритуальным приложением к существенно иному политико-правовому содержанию. Но именно это содержание обеспечивает работоспособность и функциональность Конституции 1993 г., делает ее в полном смысле российской конституцией. По сути дела, как подчеркивает Ю.С. Пивоваров, нынешняя конституция воспроизводит в современных условиях российскую конституционную константу, восходящую к «Введению к Уложению государственных законов» М.М. Сперанского1. В этой схеме существует разделение властей, но только функциональное, а над триадой исполнительная / законодательная / судебная власти возвышается власть как таковая, олицетворением и носителем которой в версии 1993 г. выступает президент (в модификации 2008 г., произведенной без радикального изменения конституции, - тандем президента и премьер-министра).

Деликатность положения российской власти в 1990-е годы выразилась в частности в том, что фактически вернувшись в колею Русской сис-темыЫ2, она все еще не решалась открыто провозгласить самую себя средоточием национальной идентичности. Вместо этого предпринимались странные действия по созданию комиссии, уполномоченной президентским указом искать национальную идею. По всей видимости, создавая эт3у комиссию власть отдавала дань инерции идеократических предрассудков . Комиссия национальную идею не нашла, а вскоре, в августе 1998-го, власти стало и вовсе не до того.

В итоге, почти все последнее десятилетие XX в. российское общество оставалось без патерналистской опеки со стороны государства. Именно в это время произошли наиболее радикальные социальные изменения, хотя, очевидно, не те, которых ожидали либеральные реформаторы. Для понимания сущности уже происшедших в России перемен чрезвычайно важно осознавать, что в своей совокупности они явились тяжелейшей социальной травмой, обусловленной жизненной дезориентацией, обесцениванием в новых условиях накопленного социального опыта, разрушением привычных смыслов и значений. А «уход» государства стал фактором, предельно усилившим болезненность и радикальность травмирующих перемен.

Идея социальной трансформации как травмы получила разработку в трудах выдающегося польского социолога П. Штомпки, который выделяет следующие фазы травматического состояния.

1 Пивоваров Ю.С. Русская политическая традиция и современность. - М.: ИНИОН РАН, 2006. - С. 37.

2 Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская система // Рубежи. - М., 1995. - № 1. -

С. 45-69; № 2. - С. 32-53; № 3. - С. 42-60; № 4. - С. 32-44; № 5. - С. 29-46; № 6. - С. 4465. 3

3 Ильин М.В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. -М.: РОССПЭН, 1997. - С. 200.

Во-первых, это предпосылки грядущей травматизации, связанные с нарастанием кризисных явлений в экономике, социальной сфере, культуре, сфере политических отношений. Иначе говоря, речь здесь идет именно о том наборе обстоятельств, в которых М.С. Горбачёву пришлось начинать свою перестройку.

Во-вторых, это сами травматические события, ощущение того, что их ход вышел из-под контроля власти или осознание того, что власть оставляет общество и конкретного индивида один на один с новыми вызовами. Впрочем, травматические ощущения не облегчаются и в том случае, если индивид ощущает себя объектом продуманных манипуляций со стороны власть предержащих.

В-третьих, вслед за утратой социального статуса мощным травмирующим фактором становится утрата жизненных идеалов и ориентиров. Таким образом, социально-экономические испытания обретают духовно-нравственное и социально-психологическое измерение.

В-четвертых, симптомами и последствиями травмы становится изменение паттернов социального поведения. К их числу, например, можно отнести примирение большинства с такими социальными язвами, как коррупция, ее вынужденное принятие в качестве новой системы координат социальных отношений и участие в ней.

В-пятых, это активная и пассивная посттравматическая адаптация (стремление преодолеть трудности либо примирение с ними).

В-шестых, преодоление травматического состояния происходит в условиях политической и экономической стабилизации, и дальнейшее укрепление стабильности служит подтверждением успешного преодоления социальной травмы1.

Впрочем, надо понимать, что «остаточные боли» еще долго будут мучить российское общество. Кроме того, в случае России речь должна идти не только о травме реформ 1990-х годов, но и об общей травме потрясений всего XX в., когда были уничтожены либо претерпели радикальную ломку многие социальные слои и группы, составлявшие основу российского социума. Это уже является глубокой травмой исторической памяти.

Социологические опросы, проводившиеся в 1996-2002 гг. сотрудниками Института сравнительной политологии РАН, демонстрировали, что конституирующую роль в формировании социального порядка играют такие нормативные представления, как выгода, успех, право сильного, тогда как значение закона, прав человека, уважения к чужому мнению в глазах большинства опрошенных оставались на низком уровне2. Если вслед за

1 Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социологические исследования. -М., 2001. - № 1-2. - С. 6-16.

2 Патрушев С.В. Варианты универсализации институционального порядка // Форум 2003. Социум и власть. - М., 2003. - С. 15.

А.А. Зиновьевым рассматривать советское общество как особый тип социума вынужденного участия, то его трансформация после 1991 г., усиленная политикой государства и информационным мейнстримом, породила новый социум, в котором основной была ставка на силу, эгоистический интерес и минимизацию сотрудничества с другими акторами ради общего блага. Но те же самые опросы показали, что социально востребованными остаются ценности морали, равенства, труда, семьи и традиции. По сути дела, расчеты либеральных реформаторов на то, что ценности свободы автоматически разовьются в условиях свободной игры рыночных сил и сокращения роли государства в экономической жизни, оказались перечеркнуты. Сама интерпретация свободы сузилась до представлений об экономической свободе.

Институциональный порядок, установившийся к концу 1990-х годов, не ставился под сомнение в смысле его конституционной законности. Однако большинство опрошенных фактически сомневались в его социальной легитимности, поскольку, по мнению респондентов, этот порядок был ориентирован на защиту прав и интересов меньшинства, несправедлив, нестабилен и в любом случае крайне далек от социального идеала. Можно сказать, что к началу «эпохи Путина» значительная часть граждан России была готова к трансформации институционального порядка, которая в большей степени соответствовала бы их ценностным ориентациям.

В конце концов, это должно было привести к развилке между формальными, не сумевшими обрести в 1990-е годы реального наполнения институтами, импортированными извне (многопартийность, разделение властей, выборность должностных лиц на всех уровнях власти и т.д.) и квинтэссенцией российской политической культуры - государственным патернализмом. Либо названные институты должны были заработать таким образом, чтобы покончить с традиционным для России «власте-центризмом», либо, напротив, сами эти институты должны были стать орудиями, обеспечивающими в новых условиях воспроизводство все той же государственной парадигмы. Но российская власть при Б.Н. Ельцине, при всей ее демократической фразеологии, провела основную работу по воспроизводству Русской системы в новом институциональном дизайне. То, что делалось затем при В.В. Путине, стало лишь завершением этого процесса.

Период экономического подъема, на который пришлись два срока президентства Путина, принято объяснять благоприятным сочетанием ряда обстоятельств, в числе которых - удешевление стоимости рабочей силы и продукции отечественного производства в первые годы после дефолта, а затем - непрерывный рост цен на энергоносители. Спорить с этим объяснением не приходится, но оно тем не менее не является исчерпывающим. В «истории успеха» Путина присутствовал и компонент политического мастерства, заключавшийся в способности второго президента России максимизировать действие благоприятных для развития страны и для его

собственного режима факторов и ограничить действие неблагоприятных. Главным же было то, что режим Путина пошел навстречу запросу уставшего от перемен общества, обеспечив долгожданную стабильность. Социальные и экономические изменения не остановились, но они вернулись в знакомую и понятную обществу государственническую колею. Россия вновь оказалась в привычной для нее системе координат.

Однако именно «возврат» государства и путинская стабилизация показали, насколько значительны и фундаментальны перемены, происшедшие с Россией в 1990-е годы. Государство вернулось, но действует оно в иной социальной реальности и в принципиально новом внешнем окружении. Что же касается постсоветской российской идентичности, то государство в лице путинского режима обнаружило, что за десять лет уже возникла некая протоидентичность и с ней требуется что-то делать. При этом следует подчеркнуть, что решающая роль государства в формировании национально-государственной идентичности не является чем-то уникальным, характерным только для России1.

Первым конструктивистским действием на этом направлении стало решение вопроса о государственной символике. Предложенное Путиным решение поначалу показалось многим критикам механическим соединением несоединимого - радующего традиционалистов византийского двуглавого орла, угодного либералам петровского триколора и ласкающей слух коммунистов мелодии сталинского гимна. Но вскоре обнаружилось, что все «срослось», что эклектичный синтез принят почти всеми и даже весьма востребован одной из самых массовых групп - спортивными болельщиками. И, разумеется, сам синтез символов был символичен, указывая на волю власти не к дистанцированию от прошлого, но к подчеркиванию преемственности в отношении всех периодов истории российской и советской государственности.

Идеологическим оформлением «возврата» государства стала концепция суверенной демократии. Ее создатель В.Ю. Сурков в последние годы предлагал несколько определений суверенной демократии, различающихся в своих нюансах. Первое из них, озвученное Сурковым в феврале 2006 г. в выступлении перед активом «Единой России», таково: суверенная демократия - это «образ политической жизни общества, при котором власти, их органы и действия выбираются, формируются и направляются исключительно российской нацией во всем ее многообразии и целостности ради достижения материального благосостояния, свободы и справедливости всеми гражданами, социальными группами и народами, ее образующими»2. В данном определении постулируется наличие россий-

1 См.: Валлерстайн И. Миросистемный анализ: введение. - М.: Изд. дом «Территория Будущего», 2006. - С. 139-140.

2 Сурков В. Национализация будущего. Параграфы pro суверенную демократию // Эксперт. - М., 2006. - № 43 (537). - 20 ноября.

ской нации, хотя, скорее, именно идея суверенной демократии является очередным, и на сегодня наиболее значимым усилием власти по конструированию этой самой нации. Точнее, при помощи идеи суверенной демократии власть очерчивает те рамки, в которых сегодня российскую нацию можно вообразить.

Охранительная суть концепции суверенной демократии сомнений не вызывает. Но из этого не следует, что аргументацию в пользу идеи суверенной демократии можно игнорировать или что эта концепция методологически ошибочна. Критики Суркова нередко воспроизводят замечание Путина на встрече с участниками международного дискуссионного клуба «Валдай» (сентябрь 2007) о том, что нельзя соединять понятия суверенитета и демократии, одно из которых характеризует внешние отношения, а другое - внутреннее политическое устройство1. Но здесь, в частности, можно вспомнить, что незадолго до провозглашения у нас доктрины суверенной демократии З. Бжезинский (а в западном политологическом сообществе не найдется более сильного раздражителя для российских идеологов власти, чем этот ветеран «холодной войны») опубликовал статью «Дилемма последнего суверена» (ее русский перевод озаглавлен «Последний суверен на распутье»). Очевидно, что в России наибольшее внимание привлекла не столько критика Бжезинским бушевской версии американского унилатерализма, сколько концепция иерархии суверенов, на вершине которой находятся, разумеется, США. В версии Бжезинского вторжение в Ирак или отказ от Киотского протокола демонстрируют уникальность Америки как последнего подлинно суверенного государства. Суверенитет США рассматривается Бжезинским как ключ к решению глобальных проблем: «Слабость формально независимых государств, которые на самом деле становятся все более зависимыми или даже неспособными к автономному существованию, должна быть компенсирована за счет укрепления наднационального сотрудничества, активно продвигаемого Соединенными Штатами. ... Америка должна задавать тон в построении такого мира, который бы в меньшей степени уповал на химеру государственного суверенитета и в большей - ориентировался на неуклонно возрастающую и политически регулируемую взаимозависимость. Поскольку глобализация не только несет с собой новый взгляд на экономические проблемы, но и все глубже трансформирует политические отношения, американский суверенитет, поставленный на службу общему благу, вызовет, по всей видимо -сти, более весомое и стойкое одобрение в мире, нежели нынешняя все-поглощенность Америки собственной безопасностью»2. Ситуация с «более весомым и стойким одобрением» за прошедшие пять лет в основном про-

1 См.: Пляйс Я.А. «Суверенная демократия» - новый концепт «партии власти» // Демократия в современном мире. - М.: РОССПЭН, 2009. - С. 121.

2 Бжезинский З. Последний суверен на распутье // Россия в глобальной политике. -М., 2006. - № 1. - С. 23.

яснилась; куда важнее сам принцип. Даже если абсорбция последним сувереном чужого суверенитета и в самом деле где-то происходит с одобрения его прежних носителей, то насколько это одобрение легитимно? Если демократию понимать как право нации через механизм свободных выборов делегировать кому-либо из своих граждан полномочия принимать решения, касающиеся интересов данной нации, то как совместимо такое понимание демократии с глобальными полномочиями последнего суверена? Ведь центр принятия многих важных решений оказывается за пределами соответствующей политии. А это значит, что расставание с «химерой суверенитета» равносильно эрозии демократии. Отчасти такая эрозия, или -если применять более мягкое выражение - «трансформация» демократии происходит по объективным причинам, связанным с процессами интернационализации и глобализации1, но в данном случае, во-первых, десуве-ренизация возводится в нормативный принцип, и, во-вторых, вместо дисперсии суверенитета предлагается его абсорбция в едином центре.

Аналогичные сомнения высказывают и евроскептики, считающие пагубным делегирование все большей доли суверенитета национальных государств наднациональным институтам Евросоюза. Например, Ральф Дарендорф отмечает: «Конституции конституируют права. Права есть юридические гарантии. Это не просто пустые обещания и красивые слова... Права делают необходимым создание аппарата принуждения, или санкционирующих инстанций. Все три классических власти находят здесь свое место. Но эти власти существуют в совершенной форме только в национальном государстве. Тот, кто отказывается от национального государства, теряет вместе с этим эффективные гарантии своих основных прав. Тот, кто сегодня национальное государство считает излишним, объявляет вместе с этим - быть может даже непреднамеренно - излишними гражданские права»2.

Вообще говоря, и сэр Ральф Дарендорф, и высокопоставленный российский чиновник Владислав Сурков, защищая суверенитет, отстаивают принципы демократии. Только в случае Суркова речь идет совсем не о либеральной демократии. Здесь важно понимать, что нелиберальная демократия в России - это не какое-то новообразование, воспроизводящее (как предполагает Ф. Закария3) опыт латиномериканских режимов 19601970 гг., а очередная реинкарнация Русской системы, вновь вызванная к жизни отнюдь не вопреки воле большинства российских избирателей.

Итак, болезненная адаптация общества к новой реальности, «возврат» государства (и по существу, и на символическом уровне), усилия

1 См.: Даль Р. Демократия и ее критики. - М.: РОССПЭН, 2003. - С. 484-485.

2 Dahrendorf R. Die Sache mit der Nation // Grenzl^lle. bber neuen und alten Nationalismus / M. Jeismann, H. Ritter (Hrsg.). - Leipzig: Reclam, 1993. - S. 109.

3 Закария Ф. Будущее свободы. Нелиберальная демократия в США и за их пределами. - М.: Ладомир, 2004. - С. 90.

власти по разработке политической идеологии - не является ли все это ингредиентами постсоветской национально-государственной идентичности? Несомненно, да, но набор необходимых ингредиентов все еще не полон. Требуются более общие и устойчивые ценностно-нормативные основания, развернутые как в прошлое, так и в будущее. И, прежде всего, речь здесь идет о традициях как факторе национального сплочения. Суть проблемы, перефразировав Ленина, блестяще сформулировал А.Б. Гофман: От какого наследства мы не отказываемся? По его словам, «в современной России ситуация с традициями и инновациями, их взаимодействием, отношением к ним со стороны интеллектуалов и власти отличается чрезвычайной неопределенностью, многозначностью, амбивалентностью, синкретизмом»1. Основная сложность состоит в том, что современная Россия - это не страна без традиций, а, скорее, страна с обрывками традиций. Любое обращение к традиции в современных условиях - это новая сборка, конструктивистское действие. Упомянутые выше усилия путинской команды по утверждению государственной символики постсоветской России как раз являются примером такого рода конструктивизма, причем вполне успешного. Очевидно, что сегодня имеются довольно широкие (но не безграничные!) возможности комбинаторики традиций и инноваций, собственного и заимствованного опыта. Например, усилие В. Суркова провозгласить новую синкретическую ценностную триаду в составе материального успеха, свободы и справедливости можно рассматривать как попытку воспользоваться существующими разрывами культурной традиции2.

Однако теперь, по первой части формулы Ренана, нужно решать более сложную задачу, а именно: как-то распорядиться «богатым наследием воспоминаний». Показательно, что российская власть и при Ельцине, и при Путине очень долго не решалась подступиться к этой задаче. Споры об истории были частью общественной дискуссии, но на уровне официальной риторики подавались (и подаются до сих пор) довольно противоречивые сигналы. Однако в последнее время, главным образом, в связи с системными усилиями «заклятых друзей России» из Балто-Черноморского региона по конструированию желательной для них версии исторического прошлого российская власть стала втягиваться в «историческую политику ». И, похоже, втягиваться всерьез и надолго. Вполне вероятно, что решив первоочередные задачи и создав иллюзию адекватного ответа центрально-и восточноевропейским «фальсификаторам», наша историческая политика перейдет в стадию целенаправленной инвентаризации и комплексной

1 Гофман А.Б. От какого наследства мы не отказываемся? Социокультурные традиции и инновации в России на рубеже XX-XXI вв. // Традиции и инновации в современной России. Социологический анализ взаимодействия и динамики. - М.: РОССПЭН, 2008. -С. 50. 2

2 См.: Малинова О.Ю. Образы России и «Запада» в дискурсе власти, (2000-2007 гг.): Попытки переопределения коллективной идентичности // Образ России в мире: Становление, восприятие, трансформация. - М.: ИМЭМО РАН, 2008. - С. 86-106.

реинтерпретации «богатого наследия воспоминаний». Так что, говоря словами Люсьена Февра, самые ожесточенные combats pour l'histoire нам еще предстоят.

Не имея возможности (да, похоже, и желания) формировать постсоветскую национально-государственную идентичность на основе конститу -ционного патриотизма, российская власть будет вынуждена подводить под нее культурно-исторический базис. В сущности, это будет попытка перевообразить Россию. Но конкретные параметры этого действия будут всецело определяться второй частью формулы Ренана. Скажем, чтобы закрепить «желание жить вместе», может потребоваться апелляция к идеям славянотюркского симбиоза, создание прагматической версии евразийства, включающей реабилитацию ордынского периода нашей истории (кстати, такое развитие событий пришлось бы по душе многим украинским энтузиастам исторической политики).

Следует понимать, что задача перевообразить Россию одной российской властью никогда не решится. Власть может дать толчок, пытаться контролировать ход дискуссии и направлять его в нужное русло. Но важнейшая роль здесь будет принадлежать интеллектуальной элите, масс-медиа, русскоязычному коммуникативному универсуму, - короче говоря, российской Uffentlichkeit. Как подчеркивает А.И. Миллер, «именно постоянная общественная дискуссия по проблемам нации и есть один из способов воспроизводства национальной идентификации, а также достижения и воспроизводства консенсуса основных политических сил по базовым вопросам в данной сфере»1. Здесь, правда, не стоит слишком драматизировать то обстоятельство, что в наших условиях инициатором дискуссии выступает партия власти2. В конце концов, результат дискуссии неизбежно окажется не совсем тем, на что рассчитывают ее модераторы.

Как и в случае с объединенной Европой, формирование современной российской идентичности на культурно-исторических основаниях неизбежно связано с образом значимого другого2. Формирование идентичности как притяжение к значимому другому или отталкивание от него является способом редукции неопределенности, т.е. технологически менее сложным и потому весьма распространенным вариантом нациестроительства. Для нынешней Европы на роль значимого другого могут претендовать

1 Миллер А.И. Нация как система координат политической жизни. Устойчивое существование государства невозможно без националистического дискурса // Вестник российской нации. - М., 2009. - № 4. Режим доступа: Ьйр://%гмгмг.юпа1юп.ги/т11ех.рЬр?В= 37&goto=225 (Последнее посещение - 18.02.2010).

2 Там же.

3 Перенос этого термина из лексикона социальной психологии в российский политологический дискурс весьма успешно осуществлен О.Ю. Малиновой. См.: Малинова О.Ю. Тема России и «Запада» в риторике президента В.В. Путина: Попытка переопределения коллективной идентичности // Два президентских срока В.В. Путина: Динамика перемен / Отв. ред. и сост. Н.Ю. Лапина. - М.: ИНИОН РАН, 2008. - С. 292-315.

США, внешний (а в подтексте - внутренний) ислам и Россия вместе с прилегающим к ЕС постсоветским (буферным) пространством. Для самой России долгое время никакой альтернативы не было - только Запад, кото -рый по мере надобности может представать и в образе гегемонистской Америки, и в облике умиротворенной Европы. И даже у Суркова в «Параграфах pro суверенную демократию» присутствует все та же безальтерна-тивность: «Не выпасть из Европы, держаться Запада - существенный элемент конструирования России»1.

Но теперь ситуация иная. Ведь кажется, что и Бжезинский с «последним сувереном», и Сурков с «суверенной демократией» - это даже не «вчера», а «чуть ранее сегодня». А между тем безальтернативность Запада - и как значимого другого для России, и как лидера цивилизационно-го развития, - исчезает на глазах. Сдвиг происходит настолько фундаментальный, что даже обозначившиеся признаки заката американской глобальной гегемонии выглядят всего лишь частным его проявлением. На кону стоит нечто большее. Несколько успокаивающий термин Фарида За-карии «подъем остальных»2 на деле означает, что 500-летний «момент однополярности» европейской (западной) цивилизации близится к завершению. И здесь Россия обнаруживает, что у нее есть выбор, что альтернативой заповеди «держаться Запада» является шанс поучаствовать в «подъеме остальных». Можно сказать и резче: Россия слишком долго пребывала на периферии западной цивилизации, чтобы теперь, на излете ее доминирования, присоединяться к ней и делить ответственность за все ее грехи. В конце концов, у России слишком много своих собственных грехов.

Фарид Закария безусловно прав, говоря об общем подъеме незападных стран. Но все взгляды устремлены на Китай, и у России есть для этого свои особые причины. Именно в лице Китая Россия обрела второго значимого другого. Предвиделось это давно. Еще Константин Леонтьев в «Записках отшельника» предрекал: «Россия может погибнуть только двояким путем - или с Востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией»3. Правда, более чем за столетие Россия демонстрировала и возможность третьего пути - самоликвидации, тогда как «угроза» Китая почти все это время оставалась «спящей». Сейчас, когда Китай «пробудился», рассуждения об угрозе могут быть более опасны, чем сама «угроза». В подъеме Китая следует видеть не угрозу России, а риск, т.е. ситуацию, в которой возможен как проигрыш, так и выигрыш. Причем тактический выигрыш для

1 Сурков В. Национализация будущего. Параграфы pro суверенную демократию // Эксперт. - М., 2006. - № 43 (537). - 20 ноября.

2 Закария Ф. Постамериканский мир будущего. - М.: Издательство «Европа», 2009. -С. 25-28.

3 Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. Философия и политическая публицистика. Духовная проза, (1872-1891). - М.: Республика, 1996. - С. 445.

российского политического режима уже очевиден. Прежде всего, он состоит в том, что сопоставление исторического опыта двух стран дает дополнительные аргументы в пользу «возврата» государства: путь Дэн Сяопина был правилен, путь Горбачёва - ложен; сильно (скорее всего -безнадежно) отстав от восточного соседа, Россия возвращается на правильный путь. При этом достижения Китая меняют и шкалу политических ценностей, поскольку успех и эффективность перестают отождествляться с либеральной демократией.

Тактический выигрыш для российской власти от подъема Китая связан и с тем, что сближение с «красным драконом» в рамках двустороннего партнерства или многосторонних форматов ШОС и БРИК, позволяет временно «заимствовать» политический капитал Пекина в непростых интеракциях с Вашингтоном и Брюсселем. Впрочем, даже и это не главное. Свидетельством тому служит быстрый переход российских руководителей от гордости за почти полноправное членство (надолго ли?) в западном клубе 08 к энтузиазму соучредителя клуба новых лидеров глобального экономического роста - БРИК. Оставаясь преимущественно виртуальным объединением, БРИК начинает продуцировать и консолидировать нормативную власть. Нормативное послание БРИК состоит не только в защите вестфальских принципов суверенитета, стремлении к многополярности и демонтажу Вашингтонского консенсуса, но в принципиальном признании плюрализма ценностей, культурных ориентаций и моделей политического устройства. Собственно говоря, устойчивость всей конструкции БРИК может быть обеспечена только благодаря предельно широкому и гибкому толкованию демократии и прав человека. В целом эта ситуация оказывает влияние на формирование российской национально-государственной идентичности, поскольку существенно снижается внешнее давление, побуждающее к акцептации вполне определенного набора политических принципов, институтов и практик.

Если говорить об изменениях последних пяти лет, то за это время у России почти что появился и третий значимый другой - региональный. Речь, разумеется, идет об Украине. Не секрет, что концепция суверенной демократии явилась идеологическим ответом на вызов украинской «оранжевой революции». Сегодня, после поражения на президентских выборах лидеров майдана и политического реванша Виктора Януковича, можно сказать, что дестабилизирующий потенциал «оранжевой революции» в Москве систематически переоценивался. Тем не менее Украина настолько преуспела в позиционировании себя как «не-России» (во многих случаях явно во вред самой себе), что и в российском политическом классе стала расти популярность констатации «Мы - не Украина». Самый свежий при-

мер - заявление В. Путина о необходимости избежать «украинизации» нашей политической жизни1.

Казус Украины, необходимость определять свое отношение к ней как к независимой стране, как к другому высвечивает и самую важную российскую дилемму, заключающуюся в том, что Россия сегодня - это и остаточная империя, и разделенная, но при этом еще окончательно не сформировавшаяся нация. Несомненно, что в типологии империй Россия (Советский Союз) занимает особую нишу. В контексте данной статьи более важно не это своеобразие, а то, что имперская миссия была (остается?) очень сильным фактором, сдерживающим формирование идентичности, характерной для нации-государства. Разумеется, в империях этот процесс не был полностью блокирован. Как пишет Б. Андерсон, в эпоху капитализма, скептицизма и науки «Романовы открыли, что они великороссы, Ганноверы - что они англичане, Гогенцоллерны - что они немцы.. ,»2 Однако бремя мультиэтнической империи имело немалую цену для того этноса, который должен ее цементировать. Может быть, именно поэтому после распада СССР на арену большой политики так и не вышел русский ирредентизм. Что касается российской власти, то и при Ельцине, и при Путине, и при Путине-Медведеве она инстинктивно чувствует опасность такого варианта ухода от имперскости, при котором альтернативой станет мощный подъем этнонационализма. Вернувшееся домой государство, совсем не заинтересовано в том, чтобы оказаться инструментом охваченного националистическими страстями общества. Русская система - это власте-центризм, а не этноцентризм.

Возродить большую империю невозможно. Для этого нет ресурсов, равно как и политической воли. Но и совсем перестать быть империей при таком этническом и территориальном составе тоже не получается. Пытаться покончить с «бременем империи» через отождествление самого крупного этноса с государством самоубийственно (по крайней мере, для государства). Подобное отождествление станет, по всей видимости, триггером ирредентизма русских и сепаратизма других российских этносов. Остается движение в направлении нации-государства или российской нации. В.А. Тишков, внесший важнейший вклад в разработку идеи российской нации, мыслит ее как гражданскую многонациональную общность, т.е. в духе конституционного патриотизма: «Всеми доступными методами нам нужно решительно утверждать российский национализм, имея в виду осознание и отстаивание национального суверенитета и интересов страны, укрепление национальной идентичности российского народа, утверждение

1 Путин призывает не допустить украинизации политической жизни в РФ. - Режим доступа: http://www.rian.ru/politics/20100122/205792006.html (Последнее посещение -17.02.2010).

2 Андерсон Б. Воображаемые сообщества. - М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001. - С. 107.

безоговорочного приоритета самого понятия "российский народ". Всякие другие варианты национализма на основе этнических крайностей несостоятельны и должны быть отвергнуты»1.

Соглашаясь с В. А. Тишковым по существу, хотелось бы все же подчеркнуть, что решительное использование «всех доступных методов» весьма рискованно, если речь идет о прокладке курса между Сциллой им-перскости и Харибдой этнонационализма. Скорее, это все же лавирование, череда паллиативных мер и компромиссов. Не все, что кажется доступным для конструирования идентичности российской нации, следует непременно использовать. Кроме того, если модель конституционного патриотизма до конца не срабатывает даже в рамках наднационального европейского проекта, то у нас ее эффективность без подкрепления историко-культурными аргументами окажется еще меньшей. Перевообразить Россию без обращения к «богатому наследию воспоминаний» и без культуралистского обоснования «желания жить вместе», по всей видимости, невозможно. Однако подход к решению этой задачи, в сущности, должен быть тем же, что и в случае переизобретения Европы: толерантная к различиям интеграция и совместимая с интеграцией дифференциация.

1 Тишков В.А. О российском народе // Дружба народов. - М., 2006. - № 8. - С. 196.