CC BY
64
Паскаль П. Пугачёвский бунт / под ред. и с коммент. И. Кучумова. Уфа, 2010. 183 с.; Александер Д. Емельян Пугачёв и крестьянское восстание на окраине России в 1773 - 1775 гг. /
отв. ред. В.Я. Мауль. Уфа, 2011. 163 с.
Выход в свет в Уфе двух монографий западноевропейских историков о Пугачевском восстании, француза П. Паскаля и американца Д. Александера, представляет разные аспекты современной российской историографической и общекультурной ситуации. Во-первых, это интерес к отражению важнейших проблем истории России в западной исторической мысли, к оценке в ней наиболее крупных и известных ее событий и явлений. Во-вторых, выход этих книг связан с заметным за последние годы ростом интереса к феномену массового народного движения в России, русского бунта, который был стимулирован революционными событиями в стране конца прошлого века. В полной мере относится это к одному из наиболее крупных явлений такого рода и наиболее близких по хронологии к нашему времени, которым было восстание под предводительством Е. Пугачева. Наконец, такой интерес определяется поисками новых теоретико-методологических ориентиров при характеристике событий, подобных Пугачевскому восстанию, которые с неизбежностью последовали за кризисом советской исторической науки с ее исключительно четкой оценкой этого события в качестве крестьянской войны, направленной против устоев феодального общества, на его решительное уничтожение.
Вместе с тем создание и издание в семидесятых годах XX в. этих двух работ говорит о некоторых явлени-
ях в западноевропейской исторической мысли, в культуре западного общества того времени. Одним из них было непреходящее внимание к России и ее прошлому, в котором виделся ответ на вопросы о современном состоянии страны и о ее будущем, в том числе о перспективах сопротивления существовавшему в то время режиму. Другим являлась полемика с советской историографией, неприятие распространенного в ней классового подхода к оценке истории движения, в результате которого упускались из виду многие другие важные стороны того или иного исторического явления. И, наконец, в более общем виде сказалось стремление к преодолению ситуации, охарактеризованной еще Л. Февром в качестве «картинной истории» России. В такой истории, по его словам, «мельтешат придурковатые цари, ... взяточники-министры, попугаи-чиновники, бесконечные указы и приказы», но упускается «нечто огромное и могучее» [1, с. 62, 65], по существу сама Россия. Исследование Пугачевского восстания, не ограниченное односторонними теоретическими подходами, давало возможность понять и почувствовать мощь народного духа и силу государства, глубину внутренних противоречий в стране и степень социокультурного расслоения российского общества, приблизиться тем самым к идеалу познания реальной России, на который обращал особое внимание Л. Февр еще в 30-х гг. прошлого столетия.
Едва ли в этой связи случайно, что в монографии П. Паскаля заметны две характерные черты. Во-первых, это указание им на то, что, по его словам, история «пугачевского бунта», «отвечающая требованиям современной науки, пока не написана даже в самой России» (с. 11). И дело не в отсутствии исследований по истории Пугачевского восстания вообще, но исследований на уровне историографической научной традиции, успешно развивавшейся на родине автора после второй мировой войны, в которой заметно преобладание к формированию целостной картины прошлой жизни культурно-исторических сообществ. В самом деле, в 60-х гг. группой советских историков во главе с В.В. Мавродиным был создан фундаментальный трехтомник по истории восстания [2], однако он не был отнесен П. Паскалем к исследованиям, соответствовавшим современной исторической науке. В то же время книга советского ученого И.Г. Рознера, с которой заметен диалог французского историка, вызвала его живой интерес [3]. Однако этот труд касается не истории, а предыстории Пугачевского восстания. Отсюда П.Паскалем была по существу поставлена задача создания исследования на уровне современной науки, основанного на историческом синтезе, для получения целостного представления о Пугачевском восстании и о жизни страны в этот период.
Труд П. Паскаля выглядит не только как результат завершенного научного поиска, но и как широкий и развернутый план-конспект другой, более значительной работы. Признаками такой работы, представлявшей собой подготовительную стадию к подготовке другого, более комплексного и фундаментального исследования, являются многочисленные краткие очерки с подзаголовками, на которые разбит каждый из его разделов. Другим признаком являются обширные цитаты из источников, прежде всего из документации, исходившей из повстанческого лагеря, которые весьма напоминают выписки из источников на поисковой стадии и требуют последующей обработки и включения в теоретический контекст.
Глубокие традиции гуманистической европейской культуры, в полной мере воспринятые французской исторической мыслью XX в., сказались на видении П. Паскалем сущности и характера Пугачевского восстания. На это ясно указывают наименования разделов книги в качестве актов. Это, разумеется, было далеко не типично для классической традиции научного исторического исследования, в которой присутствуют совершенно иные наименования для структурирования изучаемого материала, такие как части, разделы, главы. Но для историка, ориентированного на идеи философии экзистенциализма, введение в исторический труд заимствованного из драматургии разделения на акты не удивительно. Взгляд на жизнь человека и общества как на драму, на Пугачевское восстание как на трагедию России и ее народа, более глубоко связывал историческое явление с человеческим содержанием истории, чем исторический анализ в свете действий таких социальных категорий, как классы, который предполагается взглядом на вос-
стание в свете теории классовой борьбы. Опора на философию истории экзистенциализма при анализе истории Пугачевского восстания была, таким образом, выражена П. Паскалем как научная альтернатива анализу в свете исторического материализма советского трехтомника.
Воздействие традиций французской историографии сказалось на стремлении П. Паскаля соединить историю с географией того времени, когда развертывались события. Ход восстания и его особенности были обусловлены географическими условиями регионов, в которых проходило восстание - территории Яицкого казачьего войска, Башкирии и горнозаводского Урала, крестьянского Правобережья Волги. Автору удалось представить ритмы повседневной жизни яицкого казачества, его исторические традиции и стремление к борьбе за их сохранение, против наступления на них властей. Не показаны, однако, с такой же степенью полноты и убедительности черты повседневности и быта других участников восстания -башкир и татар, рабочих уральских заводов, крепостных крестьян Правобережья Волги, жителей городов, принявших участие в восстании. Отчасти связано это с тем, что на историческую повседневность этих участников восстания в трудах историков вообще обращено внимания меньше, чем на повседневность яиц-ких казаков, а отчасти потому, что подробная характеристика исторической географии, ритмов жизни и быта других, помимо Яика, регионов восстания оставалась среди задач последующего, более развернутого исследования.
Другой традицией французской исторической школы, получившей значительное развитие в новейшее время с М. Хальбвакса и отразившейся в рассматриваемой нами книге, является внимание к проблеме исторической памяти. Историк поэтому уделял внимание не только самому восстанию, но и памяти о нем в русской национальной культуре. По существу, им поставлена в этой связи самостоятельная большая и интересная проблема. По мнению его, легендарный образ восстания и его предводителя завершился в идеологии революционного народничества бакунинского направления. Во всяком случае, эта мысль заслуживает внимания, при том, что упоминание автором «пугачевской легенды» (с. 174) требует обоснования этого понятия, с объяснением смысла категории «историческая легенда».
Авторы обеих книг, П. Паскаль и Д. Александер, выступали не только как историки России и Пугачевского восстания, но и как представители двух разных пластов западной культуры. П. Паскаль, долгое время живший в России, разочаровался в советской действительности и вернулся во Францию. Принимавший участие в революции 1917 - 1920 гг., знавший о развернувшемся в революционной России крестьянском движении, он не считал возможным оценку Пугачевского восстания в качестве настоящей революции. Выдвинув проблему поиска «смысла трагедии», которой он считал это восстание, французский историк, однако, допускал мысль о допустимости оценки движения в каче-
стве «несостоявшейся революции» (с. 13). Представитель более молодого поколения историков, Д. Алек-сандер, вполне, однако, допускал характеристику этого движения как революции, наряду с другими революциями, «охватившими Европу и Америку в последние десятилетия XVIII в.». Сам Е. Пугачев, однако, по его словам, «больше похож на разбойника, чем на Вашингтона, Берка, Вольтера или Иосифа II». Но при этом, по его оценке, принципиальное сходство восстания под предводительством Е. Пугачева и «Американской революции» состояло в том, что «оба эти движения нанесли мощные удары по Старому режиму с его представлениями об общественном устройстве, основанном на привилегиях дворян» (с. 13).
Американский историк совершенно ясно осознавал, что ставить Пугачевское восстание в один ряд с Французской и Американской революциями, завершившимися установлением нового общественно-политического строя, невозможно, поскольку оно завершилось поражением восставших. В то же время, указывая, что это восстание не было общероссийским, он характеризовал его в качестве «неудавшейся революции с элементами территориального восстания» (с. 152). Как и П. Паскаль, Д. Александер уделял значительное внимание территориальному фактору восстания, который особенно ярко проявился в характеристике положения на Яике, условий существования яицкого казачества, противоречиям между стремлением казаков к сохранению своих вольностей и намерением правительства усилить свою власть над Яицким казачьим войском.
Свое видение восстания в качестве революции Д. Александер основывал на трудах Ч. Джонсона, определяя революцию как «насильственный способ социальных изменений» (с. 153). Пугачевское восстание Д. Александер отнес к таким разновидностям революций, как крестьянское восстание, а взятие Пугачевым имени императора Петра III давало повстанцам необходимую для их сплочения легитимизацию. Вместе с тем американский историк обращал внимание на негативные последствия восстания для политики Екатерины II, которая пыталась представить Россию в качестве государства, способного защитить интересы широких масс народа, решить задачу вхождения в европейский мир, которую ставил еще Петр I. Об этом свидетельствует страстная отповедь Екатерины II аббату Шаппу д'Отерошу, критиковавшему русские порядки, причем совершенно справедливо [4]. Восстание было подавлено. Но, как обращал внимание Д. Александер, между властью и народом не было диалога и основ политического компромисса, который намечался в западноевропейских странах. «Поэтому страна оставалась политически нестабильной, ее эволюция была проблематична, а будущее - неясным» (с. 162), - подчеркивал он. Вывод был сделан с учетом последствий поражения восстания для страны. Мысль интересна тем, что за последние два с лишним десятка лет было принято говорить об опасности для страны только лишь успеха пугачевцев. Но и безоговорочная победа их противников несла, по его мнению, также негативные последствия для будущего страны.
Нет нужды говорить о том, насколько данная мысль Д. Александера актуальна для характеристики политических реалий России, доживших до наших дней.
В отличие от книги П. Паскаля, труд Д. Александера имеет признаки завершенного исследования. На это указывает наличие в нем демографической статистики восстания, проделанной с большой тщательностью и с доказательностью. В историографии неоднократно указывалось на то, что народное движение под предводительством Е. Пугачева приобрело большой размах, что в него были втянуты широкие слои населения Урала и Поволжья, что оно отличалось массовостью и широтой круга его участников. Вместе с тем современное исследование может ориентироваться на подтверждение исторических положений данными клиометрии. Используя статистические данные, приводившиеся А.И. Андрущенко и относящиеся к сведениям о восстании на территории Уфимской провинции, Д. Александер приводил сведения, относящиеся к другим территориям обширного региона, охваченного восстанием. Проделанный им статистический анализ подвел необходимую доказательную базу под традиционный для историографии вывод о казаках, крестьянах и народах Урала и Поволжья как о движущей силе восстания под предводительством Е. Пугачева. Статистические данные также указывают на особую роль в восстании яицкого казачества, поскольку, по словам автора, «казаки были одной из немногих социальных групп в Российской империи, которые могли поднять вооруженное восстание» (с. 138). Выводы о статистике восстания, сделанные американским историком, имеют значение не только для характеристики данного народного движения, но и для методологии исследования массовых движений вообще, при которых опора на методы статистики является необходимой исследовательской операцией. Впрочем, П. Паскаль также использовал статистические данные и расчеты для характеристики положения осажденных зимой 1773 - 1774 гг. в Оренбурге. Осажденный восставшими город и в самом деле был в бедственном положении, хотя и сумел отсидеться до наступления весны и поражений Пугачева на подступах к городу и под крепостью Татищевой (с. 69 - 71).
Издание трудов П. Паскаля и Д. Александера башкирскими историками при активном участии И.В. Ку-чумова было не случайно. Связано оно было в значительной мере с тем, что в них большое место занимает участие в восстании под предводительством Е. Пугачева башкирского народа. И если у П. Паскаля недостаточно развернута историко-географическая характеристика Башкирии того времени, то исторические предпосылки участия в восстании ее населения прослежены весьма глубоко. Он обращал внимание на то, что еще до Пугачева башкирские восстания происходили после присоединения этой территории к России постоянно, и что участие в Пугачевском восстании было их очередным выступлением. По мнению Д. Александера, участие в этом восстании - «последняя попытка башкир вернуть себе свободу» (с. 138). По-видимому, такая оценка справедлива в той же степени, как и оценка более раннего собы-
тия, Булавинского восстания на Дону, в качестве последней попытки донского казачества отстоять свои вольности перед наступлением самодержавия, остатки самостоятельности Дона перед перспективой полного политического слияния с Россией.
Издание трудов П. Паскаля и Д. Александера о Пугачевском восстании представит для российских историков значительный интерес. Оно позволило более конкретно и наглядно уяснить уровень зарубежной историографии восстания во второй половине XX в., оценки восстания и ставившиеся этими авторами задачи дальнейшего его изучения. Оно окажет влияние на проблематику дальнейшего изучения этого восстания и других массовых народных движений в России XVII - XVIII вв.
Литература
1. Февр Л. За синтез, против «картинной истории» // Бои за историю. М., 1991.
2. Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773 - 1775 годах. Восстание Пугачева. Л., 1961. Т. 1; Крестьянская война в России в 1773 - 1775 годах. Восстание Пугачева. Л., 1966. Т. 2; Л., 1970. Т. 3.
3. Рознер И.Г. Яик перед бурей: восстание 1772 года на Яике - предвестник крестьянской войны под руководством Е. Пугачева. М., 1966.
4. Каррер д'Анкосс Э. Императрица и аббат. Неизданная литературная дуэль Екатерины II и аббата Шаппа д'Отероша. М., 2005.
_Н.А. Мининков
