CC BY
213
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
УДК 82.091
UDC 82.091
НИЧИПОРОВ И.Б.
доктор филологических наук, профессор, кафедра истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, МГУ им. М.В. Ломоносова E-mail: il-boris@yandex.ru
NICHIPOROV I.B.
Doctor of philological Sciences, Professor, Department of history of modern Russian literature and the modern literary
process, MSUM.V. Lomonosov E-mail: il-boris@yandex.ru
ПАРАДОКСЫ ПАМЯТИ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ РОМАНЕ: «АВИАТОР» Е. ВОДОЛАЗКИНА PARADOXES OF MEMORY IN THE MODERN RUSSIAN NOVEL: «AVIATOR» BY E. VODOLAZKIN
В статье предпринят комплексный анализ организации художественного времени в романе Е.Водолазкина «Авиатор». Главное внимание уделено концепции личной и исторической памяти, выражаемой через сознание центрального персонажа и других героев.
Ключевые слова: художественное время, память, современный роман, история ХХ века.
The article presents a comprehensive analysis of the organization of artistic time in the novel «Aviator» by E. Vodolazkin. The main attention is paid to the concept ofpersonal and historical memory, expressed through the consciousness of the сentral character and other characters.
Keywords: artistic time, memory, modern novel, history of the XX century.
Обращенность к сфере памяти, взаимоналожение личного и исторического времени, их реинтерпретация и мифологизация составляют существенную сторону современного художественного сознания и находят яркое воплощение в романном жанре - в произведениях Л. Улицкой, З. Прилепина, А. Варламова, Д. Быкова, А. Иванова и др.
«Авиатор» Евгения Водолазкина (2016) определялся автором как произведение «о другой истории: чувств, фраз, запахов, звуков... не менее важных, чем великие события» [4] и трактовался рецензентами как «робинзонада памяти» [6], «роман о чувстве истории, о ее ускользающих атрибутах и принципиальной невозможности законсервировать и сохранить прошлое» [6], о многоплановых и зачастую болезненных пересечениях частной жизни и истории [3], [5], где сама память осознается как «категория существования» [2] и выступает в качестве «главного героя книги» [2]. Сопряжение пространственно-временных планов, ретроспективное осмысление ХХ столетия в призме полуфантастического сюжета и трагических коллизий жизненного пути Иннокентия Петровича Платонова, «замороженного» в 1926 г. и «возвращенного» к обыденной действительности в 1999-м, определяют здесь поэтику романного мышления, систему персонажей, способы постижения психофизического бытия «авиатора», невольно «воспарившего» над течением линейного времени.
Интуитивная «реконструкция» биографии героя, по прихоти обстоятельств«распыленной» между несхожими и конфликтующими фрагментами дореволюционной, раннесоветской поры, гротесковой лагерной реальности и постсоветской современности, осущест-
вляется во взаимодействии саморефлексии центрального персонажа, «вспышек» его памяти, запечатленной в дневниковых «эгодокументах», аналитических наблюдений врача Гейгера и переживаний молодой жены Анастасии.
В процессе «поисков утраченного времени» исходным становится в романепостижение памяти как антиномии осознанной душевной и интеллектуальной деятельности, нацеленной на обретение единства своего «я», - и пребывания под влиянием надличностных стихий, которые втягивают личность в калейдоскоп чувственных впечатлений, своих и чужих высказываний... Рациональная установка Гейгера, призывающего своего «пациента» предпринимать планомерные усилия и самостоятельно «вспоминать побольше»1, лишь отчасти соответствует психологической реальности «припоминаний» героя, когда, еще не помня событий, он судорожно выхватывает из забвения «только мелочи какие-то - снежинки в больничной форточке, прохладу стекла, если к нему прикоснуться лбом.» В его потрясенном сознании вербализации жизненного опыта предшествует оживление визуальных и сенсорных образов, поскольку, по его признанию, «слова не сохранились, но картинки - в совершенной целости».
Углубление в недра памяти оборачивается для Платонова драматичным самоощущением в роли объекта воздействия сверхличных сил времени, судьбы, языка. В монтажной композиции, дискретных словесных рисунках начальных сцен романа передано властное «навязывание» памятью заполняющих сознание эпизодов: «Такая вот картинка всплыла в памяти, хотя о ком здесь идет речь - ума не приложу. Или, допустим,
© Ничипоров И.Б. © Nichiporov I.B.
Ученые записки Орловского государственного университета. №1 (82), 2019 r. Scientific notes of Orel State University. Vol. 1 - no. 82. 2019
вспомнился скандал - безобразный, изнурительный. Непонятно где разыгравшийся». В мерцающих озарениях проступают очертания старого Петербурга начала века, «симметрия» которых по контрасту ассоциируется у героя с не осуществившимся в дальнейшей жизни семейным счастьем: «Вот мы с отцом и матерью - я в центре, они по бокам, держат меня за руки, идем по Театральной улице от Фонтанки к Александринскому театру, прямо посередине улицы. Сами - воплощение симметрии, если угодно - гармонии».
Спонтанные «рифмовки» петербургских воспоминаний приковывают мысленный взор повествователя к изломам человеческих судеб («Вода - черная, вокруг опоры моста бурлит - так же, как семь с лишним десятков лет назад. Тогда, после гибели Чеботаревской, жены Сологуба, я ходил на эту воду смотреть - жутко»), пробуждают еще в юном воображении апокалиптические предчувствия, дорастающие до абсурдистского мирови-дения: «А еще вспомнился пожар. Не сам пожар, а как ехали его тушить - по Невскому... Впереди на вороном коне - скачок. С трубой у рта, как ангел Апокалипсиса. В своем бесстрастии пожарные трагичны, на их лицах играют отблески пламени, которое где-то их ждет, которое где-то уж разгорелось, до поры невидимое». Мучительная парадоксальность памяти безжалостно «спрессовывает» в одном мгновении радость детского пребывания в церкви с матерью, где «навстречу мне, распахнув руки, Матерь Божья.», - и мрак соловецкой богооставленности, когда архетипическая ситуация «заброшенности» на остров служитпространственным обобщением о лагерной участи: «Я жил на острове, где посещение служб не было само собой разумеющимся. И остров не то чтобы необитаемый, и храмы стояли, но так как-то все сложилось, что посещать их было непросто. Подробностей сейчас уже и не вспомнишь».
Частичное воссоздание «разрушенной памяти» героя становится возможным вследствие «сохранения мира в слове» [7], в каскаде «неизвестно откуда всплывших фраз», зачастую десемантизированных, утративших связь с породившим их контекстом, но сохранивших в эстетически чутком восприятии Платонова «свой ритм» и тайную соотнесенность с забытыми вехами судьбы. Надысторическая «память» языка открывает для него путь к самоисследованию («В какой мере эта фраза касается меня?»), становится предметом творческого осмысления в пространстве дневниковых заметок. «Опережая» и как будто заранее «интерпретируя» ход событий, язык оседает в памяти героя «сгустками» фраз, которые могли «зацепиться за какой-то крючок в сознании и раскачиваться на нем весь день»: это и детский выкрик «Авиатор Платонов, по курсу населенный пункт Куоккала!», и давний, созвучный позднейшим раздумьям об отношениях с историей разговор с товарищем о себе как «ровесниках века», и «уютная» формулировка физического закона «тепло быстро передается по металлу», и исподволь упреждающее соловецкие испытания внушение «в холода носи шапку, иначе отморозишь уши», и рифмующаяся с драматичной разъя-
тостью между двумя Анастасиями сентенция «во всем должна быть своя тайна, особенно в женщине», и анти-номичное совмещение фаталистической констатации «что ж, в России все возможно» с не раз воспроизведенным «указанием» Терентия Добросклонова «иди бестрепетно».
Лейтмотивная структура повествования обусловлена в романе и вовлеченностью предметного мира в орбиту обретаемой героем личной и исторической памяти. Статуэтка Фемиды, которая «сопровождала» его на протяжении искусственно «растянутого» жизненного пути и послужившая орудием убийства доносчика Зарецкого, своими «отломанными весами» и сохранившимся мечом актуализирует субъективную, ранящую память о «горестных событиях» прошлого и вместе с тем возвышается до символа поврежденной исторической действительности, оказавшейся по ту сторону «правосудности» и подчиненной лишь карательной силе. Как понимает Платонов, «за каких-нибудь несколько лет» после революции «исчезло понятие правого и неправого. Верха и низа, света и тьмы, человеческого и звериного. Кто и что будет взвешивать, да и кому это теперь нужно? У моей Фемиды оставался только меч».В век тотальных разрывов преемственности и массовой амнезии вещный мир «принимает» не свойственные ему функции, становится чутким индикатором деструктивных перемен. С особым вниманием из наблюдений Гейгера о современности Платонов выделяет его рассказы о том, что тот «бывал в разных странах, и что повсюду там - несмотря на войны и революции - на входных дверях сохранялись старые ручки. Довольно долго держался вроде бы и Петербург. До ручек дело дошло относительно недавно, когда их стали свинчивать на металлолом. По словам Гейгера, исчезновение ручек стало зримым концом нормальной жизни. Началом постепенного, но неуклонного одичания».
Процесс восстановления памяти сопряжен у Платонова и с потребностью в творческой интерпретации телесной жизни, поскольку в условиях нарушенного сознания складывающийся из чувственных, жестовых образов и ассоциаций язык тела воспринимается как универсальный код бытия, и сам герой возвращается к мысли осоматической первооснове своих воспоминаний, являющихся, вероятно, «всего лишь комбинацией нейронов в голове»: «Запах рождественской елки, стеклянный перезвон гирлянд на сквозняке - это нейроны?» В мозаике всевозможных телесных впечатлений реконструируются приметы прошлой жизни - «кашель бабушки, звон упавшего на кухне ножа и (оттуда же) запах жареного, дым отцовской папиросы», «аромат типографской краски», шелест листов любимой в детстве книги о Робинзоне Крузо... В заново осмысляемой телесности герой прозревает зыбкую грань торжества жизни и красоты в воспоминаниях об Анастасии, о том, как она «прижимала лоб к моему лбу и сплетала в одном завитке мою и свою пряди», о «запахе ее пшеничных волос»,- и силы, толкающей в небытие, в бездны болевого опыта лагерного вымерзания
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
и сидения «на жердочке».
В пространстве памяти непроизвольный телесный, эмоциональный жест приобретает порой провиденциальный смысл, намечает повороты судьбы героя и его отношения с историческим временем. Таким оказалось для Платонова тщетное «напряженное высматривание отца на перроне» в июле 1917 года, в тот день, когда «у Варшавского вокзала его убили пьяные матросы». В его воображении это «высматривание» вызывает интуицию о провозглашенной новой эпохой ничтожности индивидуального «я» в потоке массовых движений, оборачивается болезненным разрастанием картины того, как «наш любимый белоснежный папа лежит на грязной панели, как вокруг него собираются зеваки, а он, стеснявшийся, презиравший, ненавидевший внимание улицы, даже не может от них уйти». Отцовское «безмолвное лежание у Балтийского вокзала» выступает для рассказчика параллелью к собственным унизительным публичным спотыканиям и падениям после «разморозки», ключом к пониманию повторяющихся коллизий неизменного в своем катастрофизме исторического времени, дыхание которого сквозит даже в текущей повседневности: «Внизу милицейский автомобиль, авария. Тут же вспомнил другую аварию - два ломовых извозчика, вот на этом же месте, тоже под дождем. И я так же у окна стоял - в каком это было году? Все на свете когда-то уже было.»
Роман Водолазкина скрыто полемичен по отношению к традиции мемуарно-автобиографической литературы ХХ в.
С одной стороны, отчасти мысля себя в качестве художника, Иннокентий Платонов посредством вербализации воспоминаний пытается противостоять хаосу во внутренней жизни, стремится путем собирания «жалких осколков» «воссоздать тот мир, который ушел навсегда». До некоторой степени усилие памяти способствует психологическому восстановлению героя, распознающего все новые знаменательные переклички далеких событий - как, например, в переживании Пасхальной ночи в Князь-Владимирском соборе Петербурга по ассоциации с Пасхой, встреченной «между могил в подтаявших сугробах» около кладбищенской церкви на Соловках; в воспоминаниях о матери при посещении Смоленского кладбища, которыми смягчается тягостное ощущение от «отсутствия имени и могильного холмика».
Вместе с тем художественная аксиология памяти имеет в романе ярко выраженную трагедийную доминанту. Преломление картины мира в зеркале «реконструкций» прошлого невольно приводит воспринимающее «я» к гротесковому умножению сущностей, к бесплодным скитаниям сознания между эпохами. В интимной жизни героя самоощущение «между» двумя Анастасиями, обреченность на то, чтобы каждое событие видеть в ракурсе «спустя вечность», напряженно вглядываться в ход истории, которая «предоставляет словно бы вторую попытку», предлагает «повторение и неповторение того, что было», - в немалой мере обесценивают настоящее время, лишают восприятие бы-
тия живой непосредственности, заставляя и смерть первой Анастасии, и беременность второй трактовать в качестве звеньев зашифрованного «текста» судьбы. Неустанная работа памяти осложняет и связи персонажа с внешним миром, когда он невольно моделирует свои «взаимоотношения» с Казанским собором, который много десятилетий назад был «свидетелем» его встреч с «другой» Анастасией, а сейчас «огромный собор. смотрел на нас с явной укоризной, потому что столько раз видел меня гуляющим с Анастасией. Теперь он видел меня с Настей. Это не то, что он думает, мог бы сказать я ему.» Посещение Сиверской и созерцание оком памяти своего бывшего семейного гнезда навевают на Платонова травмирующую иллюзию близости к давно ушедшим родным, внушают ему «наваждение» в виде картины их якобы длящегося и поныне «вневременного сидения за столом». В качестве зловещей гротесковой буквализации подобной «археологии» прошлого может быть прочитан эпизод «случайного» посещения Платоновым раскопанной могилы Терентия Осиповича на Никольском кладбище, когда он «одним движением» открывает крышку гроба и «сразу», невзирая на прошедшие с 1916 г. десятилетия, «узнает» в «почти не тронутом тлением» покойнике того, кто, казалось, и сейчас вновь «призовет. идти бестрепетно».
Мыслительные перемещения в хитросплетениях памяти выводят сознание повествователя к кинематографическому, «будто в обратной съемке», «прокручиванию» эпизода с авиатором Фроловым, где любая подробность - от отсыревших спичек, от того, как «этой рукой он брал у меня спички» до «аромата последней папиросы», роковых «мгновений его полета» и «грозного мига перехода жизни в смерть» - в одном воспоминании приоткрывает другое, настойчиво внушает апокалиптическое, продиктованное массовой инерцией и созвучное блоковскому «Авиатору» чувствование каждого мгновения жизни в свете неотвратимой катастрофы: «Толпа на аэродроме разом замолчала. Все уже знали, что авиатор летит к своей смерти».
Память об эпохе репрессий - в судорожном стремлении навсегда, во «вспышке. горя» «сфотографировать» близких в момент ареста, в запечатлении лагерных гримас, «запаха отчаяния, цвета и звука отчаяния» - при всей нравственной необходимости и неизживае-мости, расценивается Платоновым (неслучайно вспоминающем о В.Шаламове) и как деструктивный опыт. Мстительное запоминание соловецких сцен насилия и спустя десятилетия искажает его взгляд на природное мироздание, побуждает усматривать в зимнем пейзаже непременную актуализацию желания заключенных быть навсегда засыпанными снегом, чтобы «больше не видеть конвоя, не слышать его матерной ругани». По его ощущению, рефлексия о лагерном прошлом способна разрушить человеческие привязанности даже в сегодняшней жизни: «Я это видел. И с тех пор безуспешно гоню из памяти. Это - то, с чем я живу, что так отличает меня от Насти и делает нас людьми с разных планет. У нее весенний сад, а у меня такая бездна».
Ученые записки Орловского государственного университета. №1 (82), 2019 г Scientific notes of Orel State University. Vol. 1 - no. 82. 2019
«Остранняющий», затаенно-скептический анализ ресурсов памяти выводит героя к прозрению шаткости и относительности «канонизированных» понятийных конструкций и репутаций, привычных разграничений главного и второстепенного в истории. Примечательны в этом плане беседы Платонова с Гейгером о мировых войнах ХХ в. («В мое время, - отвечаю, - Великой называлась та война, что началась в 1914-м»), его воспоминания о Блоке, парадоксально редуцированные до выученного когда-то наизусть «Авиатора» и застрявшего в памяти телефонного номера поэта.
Предпринимаемое героем Водолазкина «воскрешение прежнего моего времени» порождает многотрудную, косвенно провоцирующую нарушения оперативной памяти, «провалы в памяти», при которых, однако, самые «лютые воспоминания остаются», нравственную самоидентификацию, раздумья о том, «о чем свидетельствую я. среди моря чужой жизни». Признание Платонова в том, что «я лишился своего родного времени», переживание своей «выброшенности» из современности («Человек - не кошка, он не может приземлиться на четыре лапы всюду, куда бы его ни бросили») сопровождаются опасной нивеляцией исторической дистанции по отношению к прошлому, когда герою въяве представлялось, что давно умерший Терентий Осипович «лежал в двух метрах от меня - на пустячном, в сущности, расстоянии». Специалист по древнерусской словесности, автор заставляет своего персонажа вчитываться в «Повесть временных лет», акцентируя внимание на свойственном архаическому мышлению страхе «потерять даже небольшую частицу времени», и убеждать себя в том, что «настоящая веч-
ность только и наступает, что после внимательно прожитого времени». Иннокентию, тяготящемуся невольно «обретенной» памятью как «вновь пришитой рукой» и при этом самозабвенно «ищущему дорогу к прошлому» - «через свидетелей», «через воспоминания», «через кладбище», приближающемуся в финале романа к покаянной ретроспекции совершенного в «прошлой» жизни убийства и чающему «настоящего покаяния - возвращения к состоянию до греха, своего рода преодоления времени», - противостоит символическая фигура благополучно перешагнувшего столетний рубеж бывшего лагерного начальника Воронина - преступника, который от пресыщения «захотел посмотреть на з/к Платонова», спрятался под маской «свидетеля» времени и стал носителем долговечной, ноне просветленной покаянием и потомуразрушительной памяти: «Он сказал: покаяний не жди. В который раз спрашиваю себя: почему? Для чего-то же он был оставлен живым до ста лет - не для покаяния ли?»
Итак, парадоксы памяти образуют нерв проблематики и композиции романа Е. Водолазкина «Авиатор». Сотканная из чувственных, языковых ассоциаций, нравственных и телесных страданий, интимных переживаний и интеллектуальных озарений центрального героя, «материя» памяти, с одной стороны, основана на взаимоперетекании личной и национальной историй, позволяет персонажу-художнику «чувствовать двадцатый век как свой целиком», но, с другой - грозит как личности, так и общественному сознанию губительными, подменяющими трезвую рефлексию о современности блужданиями в лабиринтах прошлого, самопорабощением фантомами и кумирами минувших эпох.
Примечание
1 Текст романа цитируется по изданию: Водолазкин Е.Г. Авиатор: роман. М., АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.
Библиографический список
1. Водолазкин Е.Г. Авиатор: роман. М., АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.
2. Аросев Г. Важнее настоящего (Евгений Водолазкин. Авиатор)// Новый мир. 2016. № 7 (URL: http://magazines.russ.ru/novyi_ mi/2016/7/vazhnee-nastoyashego-evgenij-vodolazkin-aviator.html ).
3. БочкинаМ.В., ГолубковМ.М. Понятия исторического и неисторического в эстетической и философской системе романа «Авиатор» Е.Водолазкина // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2018. № 2. С. 188 - 197.
4. Из тени в свет перелетая. Вышел новый роман Евгения Водолазкина - «Авиатор» [Интервью с Е.Водолазкиным] // URL:https:// rg.ru/2016/04/06/evgenij-vodolazkinaviator-roman-o-drugoj-istorii.html
5. Кротова Д.В. Неомодернизм в творчестве Е.Водолазкина // Кротова Д.В. Современная русская литература. Постмодернизм и неомодернизм: учебное пособие для студентов вузов. М., МАКС Пресс, 2018. С.194 - 210.
6. СохареваТ. Об «Авиаторе» Е.Водолазкина// URL: https://daily.afisha.ru/brain/3625-tatyana-sohareva-ob-aviatore-evgeniya-vodolazkina/
7. Юзефович Г. «Авиатор» Евгения Водолазкина // URL: https://meduza.io/feature/2016/04/01/aviator-evgeniya-vodolazkina
References
1. VodolazkinE.G. The Aviator: a novel. M., AST: Edition of Elena Shubina, 2016.
2. Arosev G. More important than the present (E.Vodolazkin. Aviator) // New world. 2016. № 7 (URL: http://magazines.russ.ru/novyi_ mi/2016/7/vazhnee-nastoyashego-evgenij-vodolazkin-aviator.html ).
3. BochkinaM.V., GolubkovM.M. Concepts of historical and non-historical in esthetic and philosophical system of the novel "The Aviator" by E. Vodolazkin // Bulletin of the Russian University of friendship of peoples. Series: Literary Studies. Journalism. 2018. №. 2. Pp. 188-197.
4. Out of the shadows into the light flying. Released a new novel by Eugene Vodolazkin "The Aviator" [Interview with E.Vodolazkin] // URL: https://rg.ru/2016/04/06/evgenij-vodolazkinaviator-roman-o-drugoj-istorii.html
5. KrotovaD.V. Neomodernism in the works of E.Vodolazkin // Krotova D.V. Modern Russian literature. Postmodernism and Neomodernism: a textbook for University students. M., MAX Press, 2018. P. 194 210.
6. Sohareva T. About "The Aviator" by E.Vodolazkin // URL: https://daily.afisha.ru/brain/3625-tatyana-sohareva-ob-aviatore-evgeniya-vodolazkina/
