CC BY
99
УДК 82:801.6; 82-1/-9 Е. В. Толстогузова
«ПАДЕНИЕ» ЖАНРА ЭЛЕГИИ: ПРОБЛЕМА ДЕТАЛИЗАЦИИ КРУПНОЙ ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОЙ СХЕМЫ
Широко распространено убеждение, что русская элегия в 1820-х годах пережила кризис, после чего прекратила существование как жанр. В статье формулируется антитезис: русская элегия в эту эпоху испытала еще один подъем, трансформируя свои основные мотивы под влиянием байронических тенденций.
Ключевые слова: история элегии, байронизм, жанровая модернизация.
The “fall” of the genre of elegy: an issue of particularisation of the large historico-literary scheme.
ELENA V. TOLSTOGUZOVA (Far Eastern State Academy for Humanities and Social Studies, Birobidzhan).
Widespread is the belief that Russian elegy experienced a crisis in 1820s, after which it ceased to exist as a genre. An antithesis is formulated in the article: the period was that of another ascent of Russian elegy, when its principal motives underwent a transformation under the influence of Byronic tendencies.
Key words: history of the elegiac genre, Byronic style, genre modernization.
Бытует довольно распространенное литературоведческое утверждение: элегия как лирический жанр прекращает свое развитие в европейской и в русской поэзии в 1820-е годы. Дальнейшие модернизации этого жанра (в русской поэзии связанные прежде всего с внесением в элегическую лирику психологической конкретики и «посторонней» стилистики в творчестве Пушкина, Баратынского, Лермонтова) носят характер сильных, но разрозненных авторских опытов, единичных жанровых экспериментов, не образовавших традицию. Эта концепция в отечественной филологии восходит к работам литературоведов опоязовского круга, в частности, выразительно представлена в знаменитой книге Б.М. Эйхенбаума «Лермонтов: опыт историколитературной оценки» (издана в 1924 г. - примерно в это же время близкие идеи высказывались в работах Ю.Н. Тынянова и Б.В. Томашевского, несколько позже - Л.Я. Гинзбург).
Концепция Б.М. Эйхенбаума выглядит примерно так: борьба оды и элегии привела к кризису и разложению (гевр. падению, или, на рабочем языке формалистов, деканонизации) обоих жанров, и в итоге развитие элегии «после победы, одержанной ею в начале двадцатых годов, стало уже невозможным» [7, с. 17, 30]. «Еще у Рылеева и у Полежаева мы находим и оды, и послания - у Лермонтова их уже нет, как нет и классических элегий» [Там же, с. 101]. «Развитие ораторского
стиля явилось следствием падения интимно-лирических жанров - классических романсов, элегий, песен, молитв и пр.» [Там же, с. 113]. О становлении лирической системы Лермонтова: «Вместо старой элегии является описательная медитация...» [Там же, с. 115]
- и т.п. Почему особая роль отводилась Лермонтову? Л.Я. Гинзбург объясняет это так: «Лермонтов уничтожил внутренние условия различения элегического и одического жанров, а с этой основой рухнула и стилистическая система каждого из них» [3, с. 155].
Сочувствие этому взгляду на судьбу элегии мы обнаруживаем как в относительно недавнем прошлом, так и в наши дни, о чем прежде всего свидетельствует справочная литература, призванная закреплять устойчивые представления. Так, М.Л. Гаспаров, упомянув Грея, Шенье и Ламартина (т.е. период с 1750-х до 1820-х годов), сразу вслед за этим утверждает: «.затем элегия постепенно теряет жанровую отчетливость» [2, стб. 1228]. Возможны более умеренные, компромиссные позиции: «В середине 1820-х годов русская элегия пережила кризис, симптом которого - статья В.К. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» и вызванная ею полемика. Пути внутреннего обновления элегического жанра, его тематики и стиля были найдены А.С. Пушкиным, Е.А. Баратынским, Н.М. Языковым, позднее - М.Ю. Лермонтовым и Н.А. Некрасовым»
ТОЛСТОГУЗОВА Елена Вадимовна, доцент кафедры английской филологии (Дальневосточная государственная социальногуманитарная академия, Биробиджан). E-mail: [email protected] © Толстогузова Е.В., 2011
(см. [6, стб. 867]). Здесь уже - как выход из кризиса -признается путь обновления жанра. Более пластична формулировка Д.М. Магомедовой: «С 1830-х гг. элегия постепенно деканонизируется... Позднейшие трансформации элегии, сохраняя основные тематические комплексы, модифицируют те или иные особенности жанровой модели» [4, с. 303]. Эта формулировка интересна тем, что в ней соединено традиционное терминологическое словоупотребление формалистов (деканонизация) и представление о возможности «трансформаций» и «модификаций» при сохранении жанровой «модели» в целом.
Но именно в этом случае и уточнения, и оговорки не устраняют проблему, а лишь более выразительно вскрывают ее: элегия как жанр безвозвратно уходит из литературы в 1820-1830-е годы (на фоне нечастых авторских удач вроде «Брожу ли я вдоль улиц шумных.» Пушкина или «Осени» Баратынского, случившихся в рамках поэтического онтогенеза) - или все же порождает еще одну, вполне жизнеспособную, модификацию, имеющую, так сказать, над-авторский характер («Элегический поэт творит не тему, а вариацию» [3, с. 52])? Зададим вопрос, используя понятия астрономии: что перед нами: процесс окончательного угасания звезды или появления, пусть на исторически краткий миг, сверхновой? Мы полагаем, что последнее, и вот почему.
Достоинство схемы крупного масштаба всегда заключается в том, что она позволяет объяснить длительные процессы. Ее недостаток - все прочее начинает казаться несущественными частностями, тогда как на деле речь может идти о моментах принципиальной детализации схемы, без которой она утратит свою историческую правдивость. Когда вслед за влиятельными гуманитариями первой половины XX столетия мы повторяем, что на переходе от классицизма к романтикам поэтика жанров сменяется поэтикой стилей, а затем уже в границах романтизма лирический герой из «абстрактного жанрового условия» [3, с. 152] превращается в носителя индивидуализированного «я»,
- мы захватываем период чуть менее века (для русской и европейских литератур с середины XVIII по первую четверть XIX в. включительно). Но ведь очень внятные изменения происходили нередко в границах не то что десятилетий — нескольких лет! Об этом, например, очень выразительно пишет в своей ставшей классической книге «Лирика пушкинской поры» В.Э. Вацуро1.
1 См., например, такую фразу из книги В.Э. Вацуро: «Между тем основатель “унылой элегии” в ее русском варианте - Жуковский - уже к концу 1810-х годов далеко (здесь и далее курсив мой. - Е.Т.) отходит от созданного им самим образца» [1, с. 126]. «Образец» - это отчасти «Сельское кладбище» (1802) и, разумеется, в первую очередь «Вечер» (1806). То есть от «образца» до результатов далекого «отхода» от него проходит максимум 3 года! Такова степень сжатости сроков существенных эволюционных изменений в русской поэзии в ту эпоху.
В крупной схеме угасание и вырождение «элегической школы» 1800-1820-х годов оказались в одной ячейке с процессом исчезновения жанра, что порождает недоразумения вплоть до сегодняшнего дня. Что же было фактором обновления элегического жанра? Это был байронизм, причем байронизм, первые признаки которого появляются до первых признаков влияния со стороны Байрона. Позволим себе большую цитату из «Заключения» в книге В.Э. Вацуро:
«В начале 1820-х годов Пушкин читает “Опыты в стихах” Батюшкова и помечает на полях перед “Умирающим Тассом”: «Эта элегия конечно ниже своей славы. Я не видал элегии, давшей Б<атюшкову> повод к своему стихотворению, но сравните “Сетования Тасса” поэта Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь кроме славолюбия и добродушия <. . .> ничего не видно. Это умирающий В<асилий> Л<ьвович>) - а не Торквато». Эта заметка - целая концепция глубокого эстетического смысла. Байрон в начале 1820-х годов - кумир нарождающейся романтической школы. Василий Львович Пушкин - типовое обозначение архаических и осмеиваемых черт сентиментального эпигонства. Герой признанного, «вершинного» произведения «элегической школы» предстает глазам Пушкина как субъект отживающей свой век сентиментальной лирики. Ему противопоставлен байронический герой, с его характерными чертами, которые здесь нет нужды описывать» [1, с. 234].
Исследователь ничего не говорит здесь о новой элегии, поскольку это не входило в его задачу (он занимался нюансами становления именно «элегической школы» 1800-1810-х годов), но его мысль вполне ясна: старую разработку стандартной элегической темы «умирающего поэта» сменяет разработка принципиально иная, в которой героика и меланхолия объединены в рамках одного мотива. Причем сам Пушкин еще в 1818 году в программном стихотворении «Мечтателю» противопоставляет элегическому искателю «унылых чувств» элегическую же ситуацию выстраданного в сердечных муках «незабвенного образа» [5, с. 301].
Слишком широк круг значительных авторов-элеги-ков 1820-1830-х годов байронического толка (Д.В. Веневитинов, В.Г. Тепляков, В.И. Туманский, А.И. Полежаев, ранний Лермонтов и многие другие) и слишком ясна их типологическая близость, чтобы не заметить этот жанровый феномен. Почему же это произошло, и почему оказалось возможным спутать судьбы «элегической школы» и судьбы элегического жанра? Мы далеки от того, чтобы все списывать на то пристрастие к историческим генерализациям, который был присущ эпохе литературоведческого штюрмерства 1920-х годов. Байронизация русской элегии оказалась таким сложным фактором, что еще Кюхельбекер, заставший этот процесс в самом начале, спутал унылую элегию с ее сильнейшей байронической трансформацией! Вот как об этом пишет Л.Я. Гинзбург:
«Падение» жанра элегии: проблема детализации
Е.В. ТОЛСТОГУЗОВА
«Итак, тот же автор в той же книжке издаваемого им альманаха («Мнемозина». - Е. Т.) называет Байрона “живописцем смелых душ” и живописцем “нравственных ужасов, опустошенных душ и сердец раздавленных...”. Это противоречивое восприятие внутренне противоречивой поэзии Байрона. На первый план выступало то героическое ее начало, то начало скорби, разочарования. В статье “О направлении нашей поэзии...” Кюхельбекер отождествил русский байронизм с элегическим унынием» [3, с. 141].
Это описание ситуации с Кюхельбекером замечательно своей двойственностью: Л.Я. Гинзбург объясняет ненамеренную подмену, совершенную критиком (Байрон как представитель изжившей себя элегичности), «противоречивым восприятием внутренне противоречивой поэзии Байрона». Кюхельбекер, при всей его вспыльчивости, был внимательным свидетелем эпохи, и если он обнаружил «противоречивое восприятие», то, значит, его заставила это сделать та реальность, которая больше автора: реальность жанра. А этот жанр, байроническая элегия, был генетически связан со своей предшественницей, элегией «элегической школы», почему и возникла возможность сдвоенного критического адреса.
Не увидеть байронический извод русской элегии можно было только под влиянием крупной исторической схемы, что и произошло. Разумеется, о русском поэтическом байронизме говорили и говорят, но по преимуществу в области лиро-эпических жанров, при
этом представляя Байрона как чужой и «преодоленный» в итоге источник влияния. Мы же настаиваем на том, что это было воодушевленное узнавание в творчестве Байрона тех тенденций, которые уже оказались заявленными самой русской поэзией. Мы утверждаем: это было не «разложение» и не «угасание», а ясное, резкое обновление основных мотивных комплексов без их устранения или превращения во что-то трудно узнаваемое, а также без той слишком отчетливой печати авторизации, которая делает традицию практически невоспроизводимой.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994. 240 с.
2. Гаспаров М.Л. Элегия // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М.: Интелвак, 2003. Стб. 12281229.
3. Гинзбург Л.Я. О лирике. М.: Интрада, 1997. 415 с.
4. Магомедова Д.М. Элегия // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. М.: Изд-во Кулагиной: Шгаёа, 2008. С. 303-304.
5. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 1. Л.: Наука, 1977. 479 с.
6. Фризман Л.Г. Элегия // Краткая литературная энциклопедия: в 9 т. М.: Сов. энцикл., 1975. Т. 8. Стб. 866-867.
7. Эйхенбаум Б.М. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. Л.: Госизд., 1924. 168 с.
