CC BY
18
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2012. № 4
И.Е. Прохорова
П.А. ВЯЗЕМСКИЙ О В.А. ЖУКОВСКОМ-
ПРОЗАИКЕ В 1826 Г.:
«СВОЁ ПО ПОВОДУ ЧУЖОГО»
В статье анализируется во многом программная рецензия П.А. Вяземского на книгу прозы В.А. Жуковского (1826), объединившую публикации в «Вестнике Европы» и статьи начала 20-х гг. Показывается, как статья Вяземского, отличающаяся особым публицистическим «градусом», построенная по принципу «своё по поводу чужого», актуализировала «старые» публикации Жуковского.
Ключевые слова: П. Вяземский, В. Жуковский, проза, критика, авторская стратегия.
The paper analyzes Vyazemsky's review, programmatic in many respects, of Zhukovsky's book of prose (1826) which included his publications in the "Messenger of Europe" and the essays written in the early 20s. It is shown how Vyazemsky's article, with its special publicistic "tenor" and the author's principle of "my own thoughts about another's work", showed Zhukovsky's "old" essays to be topical again.
Key words: P. Vyazemsky, W. Zhukovsky, prose, criticism, authorial strategy.
П.А. Вяземский уделял личности и многогранной деятельности В.А. Жуковского, своего «друга от малолетства»1, большое внимание — в стихотворениях, прозаических статьях, «Записных книжках», письмах. Отзывы Вяземского, различные по времени и мотивам появления, по объему и общей направленности, опубликованные и не появившиеся в печати, отразили не только определенную эволюцию в творчестве Жуковского и в отношении к нему критика, но и становление общей авторской стратегии и критической манеры самого Вяземского.
Наибольшей полнотой, глубиной и взвешенностью разбора литературно-критических и публицистических опытов Жуковского первой четверти XIX в. отличается развернутая рецензия Вяземского на второе издание «Сочинений В. Жуковского в прозе» (1826). Отклик на книгу, объединившую публикации Жуковского в «Вестнике Европы» и статьи начала 20-х гг., появился тогда в «Московском телеграфе», одним из ключевых сотрудников которого Вяземский был с
1 Цит. по: Лебедева О.Б., Янушкевич А.С. Комментарии // В.А. Жуковский в воспоминаниях современников. С. 595.
основания журнала2. Задержка с публикацией рецензии (цензурное разрешение «Сочинений... » помечено мартом, а рецензия вышла в декабре), очевидно, обусловлена целым рядом обстоятельств, отнюдь не способствовавших творческому энтузиазму Вяземского в 1826 г. Он тяжело переживал потрясения декабря 1825 г., болезнь и смерть Н.М. Карамзина, жестокий приговор декабристам, многие из которых были ему и лично близки, трагедию братьев Тургеневых, не улучшающееся состояние здоровья Батюшкова, болезнь и отъезд за границу Жуковского3. Незадолго до отъезда самого Вяземского на лето в Ревель (он сопровождал осиротевшую семью Карамзина) 3 мая 1826 г. он писал Жуковскому: «Настоящее нестерпимо дурно, а в будущем никаких нет надежд, а напротив, одни утраты <.> Карамзины, Батюшков, Тургеневы, Жуковский, Вяземский — все эти деревья более или менее опалены молниею. В прежнем цвете уже никому не бывать»4.
Рецензия на книгу прозы Жуковского вместе с другими публикациями в последней части «Телеграфа» за 1826 г. стала своего рода знаком возвращения Вяземского к активной журналистской деятельности (1827 г. — ее пик). Кроме того, рассматриваемая публикация обозначила и возобновление его участия в полемике о месте Жуковского в современной словесности. В нее Вяземский включился еще в первой части «Телеграфа» за 1825 г. нашумевшей тогда антибулгаринской статьей «Жуковский. — Пушкин. — О новой пиитике басен», в которой отстаивалось значение Жуковского-поэта, «следствием» которого был А.С. Пушкин. Получивший за ту статью «выговор» от своего «подзащитного»5, Вяземский после более полутора лет молчания посчитал нужным опять сделать выпад в адрес писавших о Жуковском, с его точки зрения, не должным образом. Неназванным Вяземским объектом его иронических высказываний, как нами установлено (и как следовало ожидать), стала анонимная заметка в рубрике «Новые книги» в газете «Северная пчела»6. В данном случае объект был не совсем удобен для полемиста — неудачный в отношении стиля и логики суждений, отзыв булгаринской газеты на том прозы Жуковского благоприятен. В результате часть рецензии,
2 Моск. телеграф. 1826. № 23. С. 169-181.Далее цит. по: Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 260-269 (в названии была допущена опечатка: «Сочинение В. Жуковского в прозе» вместо «Сочинения»).
3 Недаром в письме Вяземскому от 7 мая 1827 г. А.И. Тургенев определил 1826 как «страшный прошедший год» (Остафьевский архив князей Вяземских. Т. III. СПб., 1899. С. 158).
4 РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 2. Л. 45. О только что вышедшем томе прозы Жуковского в данном письме нет ни слова, хотя обсуждались финансовые дела по распространению ранее изданных его «Стихотворений» (по просьбе автора Вяземский активно помогал ему в этом).
5 См. об этом подробнее: Щукинский сборник. Вып. V. М., 1906. С. 271.
6 Северная пчела. 1826. № 124. 16 окт. С. 1-2.
отведенная Вяземским антикритике, оказалась наименее содержательной: негде было развернуться его «бойцовскому» таланту.
В целом же разбор насыщен фактами, историко-литературными и актуально-публицистическими соображениями, полемическими замечаниями, весьма интересными и важными, хотя зачастую эти высказывания оставались мало связанными между собой7 и не вполне разработанными. В данном случае фрагментарность текста отчасти оправдывалась «сборным» характером самой рецензируемой книги — критик переходил от одной публикации Жуковского к другой, «по ходу» делясь своими оценками и попутными рассуждениями с читателем. В то же время здесь проявилась особенность самой творческой манеры Вяземского — «поэта мыслей» (как его остроумно назвали в отличие от «поэтов мысли») не только в поэзии. Из-под его пера нередко выходили проницательные, глубокие, остроумные суждения, которые даже в статьях (не говоря уж о «Записных книжках») оставались драгоценной, но почти необработанной россыпью.
Так, на первой странице рецензии 1826 г. прозвучала мысль о недостаточности развития русской прозы, ставшая одной из центральных в литературной критике второй половины 20-30-х гг.8 Однако Вяземским она заявлена лишь ради объяснения того, почему актуальна перепечатка прозаических произведений Жуковского, уже известных публике. Более глубокой разработки ее в статье не последовало.
Представляя издание, Вяземский высказал ряд упреков составителю, в частности, за несоблюдение хронологического порядка в расположении «пиес». В такой дотошности рецензента, возможно, проявилась определенная ревность несостоявшегося издателя произведений Жуковского9. Вместе с тем, опытный журналист, он понимал, что подобная «критика типографическая» — «отступление от дела», и ограничил ее заметками «мимоходом».
Рецензия строится довольно традиционно: от общего представления издания, его задач, отклика на уже появившийся в печати отзыв — к разбору конкретных произведений, составивших книгу. При разборе Вяземский развивал продекларированные еще Жуковским подходы «дельной критики», толкующей не только «о словах»
7 Сам Вяземский еще в письме Жуковскому от 9 января 1823 г. признавал такой недостаток своей прозы: «с сцеплением мыслей связываю я неудачно и сцепление слов» (Русский архив. 1900. N° 2. С. 111). Правда, бороться с этим недостатком он, по сути, считал невозможным, да и не очень нужным — такова уж была его творческая манера.
8 Любопытно, что впервые Вяземский указал (пусть только a propos) на неприемлемость ситуации, когда «никто» «у нас» не пишет «прозою», в письме именно Жуковскому в 1813 г.: «Ты бы мог, но не хочешь, и грех тебе, и грех смертельный!» (РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 2. Ед. хр. 21. Л. 113).
9 Об издательских предложениях Вяземского см.: РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 2. Ед. хр. 21. Л. 6-6 об, 11 об.
и соответственно «поучительной и для писателей, и для читателей». Дав в самом начале рецензии понять, что продолжает относить Жуковского к «писателям, первенствующим в литературе», автор тут же подчеркнул свою приверженность взвешенной критике, не позволяющей «оставаться при одних похвалах беспрекословных». Так, о повести «Марьина роща» Вяземский справедливо заметил, что в ее «слоге отзывается молодость», пусть «многообещающая». Указывая на конкретные недостатки раннего произведения Жуковского («расточительность в описаниях», «невоздержность на прилагательные»), критик предостерегал от них «молодых авторов».
Основное внимание Вяземский уделил публикациям Жуковского в «Вестнике Европы» (это соответствовало их доминирующему положению в сборнике: 7 из 9) и прежде всего тем из них, в которых автор предстает как критик и публицист, а не беллетрист. Такой подход вполне закономерен в свете собственных творческих предпочтений рецензента. Его привлекала и просветительская, во многом дидактическая установка Жуковского-критика. Недаром в письме последнего «О критике» высоко ценилось «нравоучительное и литературное наставление всем, готовящимся на ее поприще». Вместе с тем, перечитывая выступления Жуковского 1808-1809 гг. в 1826 г., сотрудник «Московского телеграфа» уже не мог не признать, что в некоторых из них «слишком отзывается Французская школа» с ее нормативностью. Литературная критика за полтора десятилетия ушла вперед, постепенно отказываясь от «безусловной покорности» прежним «правилам», и чуткий к этим тенденциям Вяземский стремился соотносить образцы «старой» критики с новыми требованиями.
Хорошо зная творчество Жуковского и историю «Вестника Европы», рецензент с сожалением писал об отсутствии в сборнике «Письма из уезда к издателю», «открывшего новую эпоху «Вестника Европы». Вяземский почти дословно повторил пассаж об особой ответственности руководить начатым Карамзиным журналом из своего давнего отрывка «Нечто о 22 номере... ». Правда, к нему критик сделал небольшое, но характерное для его либерально-просветительской идейной позиции второй половины 10-30-х гг. добавление, указав на ответственность возглавить журнал не просто начатый Карамзиным, но имеющий «происхождение европейское». Для Вяземского 1826 г. «европейское» — синоним всего прогрессивного, просвещенного, противостоящего литературной и общественно-политической отсталости.
С такими критериями он подходил и к оценке журнальной практики Жуковского. Вяземскому должно было импонировать «Письмо из уезда к издателю» с его декларацией, что «обязанность журналиста — под маской занимательного и приятного скрывать полезное и наставительное», иметь «в виду пользу, но угождая общему
вкусу читателей, хотя не подчиняясь ему с рабскою робостью»10. Несмотря на то что в этом «Письме...» отвергалась идея включения литературно-художественной критики в состав журнала, в целом сформулированная здесь программа журнальной деятельности близка Вяземскому. Тем более естественно было вспомнить о ней в ситуации, когда нарастало противостояние с Булгариным, журнальная практика которого все ярче олицетворяла неприемлемое для Вяземского и Жуковского понимание «полезного» для читателя и рабское подчинение вкусам толпы.
Высоко ставя «Письмо из уезда к издателю» и первым отметив связь образов Стародума у Жуковского и Фонвизина, Вяземский не преминул упрекнуть обоих героев, что они говорят «иногда слишком плодовито и заговариваются от своего предмета». Любопытно, что здесь рецензент Жуковского возвратил ему тот упрек, который сам неоднократно получал от своего старшего друга (прежде всего, в связи с многочисленными «пристройками» к «Известию о жизни и сочинениях Ивана Ивановича Дмитриева»11). При этом Вяземский поторопился сразу оговорить незначительность такого авторского греха. Он выступил с принципиальным оправданием содержательных отступлений от основной темы в любом критическом и/или публицистическом тексте: «Были бы мысли, а времени у нас довольно на слушание».
Наиболее пространным в рецензии Вяземского (две страницы) стал отклик на статью Жуковского о Кантемире. Он приветствовал ее как «прекрасную дань» несправедливо забытому в XIX в. «воспитаннику Петровской школы», во многом опередившему «свой век». За это рецензент прощал Жуковскому слишком, с его точки зрения, обширное вступление (статья начиналась важным для Жуковского-критика теоретическим рассуждением о сатире, ставшим результатом изучения им классических работ Зульцера, Эшенбурга, Лагарпа) и слишком краткие и редкие суждения собственно о произведениях Кантемира. А длинные выписки из сочинений Кантемира, которые «сделались редкостью в книжном обращении», Вяземский готов был признать «находкой», полезной для современного читателя. Ведь хотя бы таким образом знакомясь с кантемировскими сатирами12,
10 Жуковский В.А. Эстетика и критика. С. 160.
11См. об этом письмо Вяземского Жуковскому от 9 января 1823 г.: «Перейдем теперь к другому обвинению твоему насчет моей биографии, о пристройках, о том, что, слишком часто удаляясь от главного предмета, заговариваюсь. Перекрестись и стыдись! Да что же могло взманить меня и всякого благоразумного человека на постройку, если не возможность пристроек?» (Русский архив. 1900. Кн.1. С. 186).
12 Здесь же Вяземский подчеркнул необходимость переиздания сочинений Кантемира, ставших библиографической редкостью. Насколько это было для него важно, показывает то, что в 1850-е гг. он повторил свое предложение (см. рукопись его записки по этому вопросу: РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1030).
современники Жуковского и Вяземского могли сравнить, «что у нас писалось в старину и что ныне пишется» и, следовательно, поубавить необоснованную гордость «успехами своими на поприще ума и образованности».
Вообще высказывания Вяземского в связи с этой статьей Жуковского (да и другими) носили явно публицистический характер, причем, согласившись с «похвалой» Жуковского Кантемиру как «остроумному философу», «стихотворцу искусному» и «живописцу», рецензент в своих размышлениях сфокусировал внимание на сохраняющейся общественной значимости и актуальности творчества этого литератора. Иными словами, как раз тех его качествах, которые оказались практически вне поля зрения Жуковского.
Особое сочувствие Вяземского вызывала способность Кантемира «смело и без обиняков схватываться со всеми пороками, со всеми дурачествами и предрассудками, господствующими в обществе», и «побороть их силою истины и рассудка». Симптоматична разница в акцентах при определении целей сатирика Жуковским и его рецензентом. Жуковский видел задачу сатиры в «осмеянии человеческих заблуждений, глупостей и пороков» и только через несколько страниц уточнял: имевших «влияние и общее, и самое обширное». Необходимость сражаться с «гибельными для общества» пороками критик вообще относил лишь к «важным сатирам», в которых автор воодушевляется «негодованием», в отличие от сатир «веселых»13. Для Вяземского всегда предмет сатиры — общественные пороки, причем не просто «гибельные» для общества, но и порожденные несовершенством социального устройства. Рецензент никак специально не оговаривал различия в их с Жуковским позициях, но они заметны, особенно если помнить, что это не первое их «столкновение» по вопросу о сатире14.
Показательна и реакция Вяземского на сравнение Жуковским сатир Горация с его «приятной и остроумной шутливостью» и Юве-нала — «бича порочных и порока»15. Умолчав о сказанном Жуковским о Горации, рецензент приветствовал «прекрасную, мастерскую характеристику Ювенала». Думается, такое предпочтение обуславливалось не качеством тех или иных конкретных высказываний Жуковского (кстати, обе характеристики, как известно, опираются на суждения Ж.Ф. Лагарпа), а литературно-общественной установкой самого Вяземского.
13 Жуковский В.А. Эстетика и критика. С. 197, 200-201.
14 См. об этом подробнее нашу статью: Социально-философская установка и творческая позиция писателя-публициста (полемика вокруг послания П.А. Вяземского «Сибирякову») // Вестн. Томск. гос. ун-та. 2007. № 294. Январь. С. 73-78.
15 Жуковский В.А. Эстетика и критика. С. 201-204.
Главные тезисы в размышлениях Вяземского о Кантемире — сожаление, что тот «родился не нашим современником», поскольку он имел бы благое влияние «на мнение общественное», и одновременно сомнение, что в нынешних условиях ему позволили бы «давать свободное течение перу». Готовя рецензию для «Московского телеграфа», ее автор, разумеется, не мог прямо писать о причине такого сомнения — тяжелых общественных, в частности, цензурных, обстоятельствах первого постдекабристского года. Он использовал довольно расплывчатые формулировки при характеристике современности: « .многие перемены в нашем положении и во нравах наших», «литературные и разнородные преграды», «опасливость языка авторского». Но читателю журнала нетрудно было оценить оппозиционность Вяземского, сопоставлявшего уровень авторской свободы в их время и в эпоху Кантемира в пользу последней.
Интерес представляет также тезис Вяземского об определяющем воздействии на национальную литературу и историю тех писателей, которые стояли у ее истоков. Критик с сожалением писал, что в России преобладающее влияние имел Ломоносов, который в избранном им «роде сочинений» — оде — действовал, однако, «только в чисто литературном, а не гражданском смысле». Вяземский полагал, что, будь у автора сатир Кантемира «воля» Ломоносова, «поворотившего наш стихотворный язык», он сделал бы неизмеримо больше одописца, ведь одной рукой бы «изгонялись погрешности из языка и предрассудки из общества».
Обращаясь к статье Жуковского «Писатель в обществе», как и в случае с со статьей о Кантемире, Вяземский не столько анализировал суждения критика, сколько ставил вопросы, волнующие его самого и актуальные для российского общества 1826 г. Хотя начинался отклик с одобрения Жуковского, сумевшего показать «все выгоды и невыгоды положения» писателя в обществе16, тут же следовала оговорка, что автор рецензируемой статьи довольствовался «одними общими соображениями». Если Жуковский «не применял их к положению русских писателей в русском обществе», ограничившись несколько абстрактными морально-психологическими размышлениями, то Вяземского интересовали как раз конкретно-исторические и социальные применения «общих соображений». Можно сказать, что размышления Вяземского о томе прозы Жуковского вообще шли в основном под знаком темы взаимоотношений писателя и общества — в прошлом и настоящем, в России и Европе.
Вывод Вяземского неутешителен: «По светскому уложению нашего общества, авторство не есть звание, коего представительство
16 Этим пассажем Вяземский развивал свою высокую оценку статьи Жуковского и вызвавшего ее одноименного перевода Д.П. Северина, которая впервые прозвучала в 1808 г. в рассмотренном выше наброске «Нечто о 22 номере.».
имеет свои права, свой голос и законный удел на съезде чинов большого света». Публицист не просто выступал в защиту литераторов в России. Для него принципиально важна идея благотворного воздействия писателя на общество. В качестве примера он ссылался на французский опыт эпохи Людовика XV и Людовика XVI «до начала революции», когда деятели литературы имели «всемогущее влияние» не только на «общую образованность народа, но и на частные мнения и привычки общества». Ради утверждения реализуемости своего идеала, Вяземский был готов приукрасить ситуацию в предреволюционной Франции. Желаемое выдавалось за действительное: «Парижское общество было тогда республикою, управляемою оли-гархиею нового рода, составленною из умных людей и литераторов». Хотя никакие имена не назывались, сведущий читатель понимал, что речь шла об энциклопедистах, о Вольтере. На этом рассуждение Вяземского на тему «писатель и общество» обрывалось.
Незавершенность данного «сюжета» объяснялась, очевидно, не только торопливостью17 и общей, как отмечалось выше, установкой автора на фрагментарность текста, но и цензурным давлением18. Но даже в таком виде этот фрагмент рецензии подтверждал репутацию Вяземского как либерально настроенного публициста и придавал его рецензии необычную для 1826 г. политическую остроту, причем некоторая недоговоренность могла даже усиливать такое впечатление.
Интересно, что в 1826 г. и Жуковский в письмах из-за границы к друзьям неоднократно обращался к теме воздействия писателя на общество, именно в применении к современной России. В письме Вяземскому от 26 декабря 1826 г. он подчеркнул: «Теперь более <чем> когда-нибудь знаю высокое назначение писателя (хотя и не раскаиваюсь, что покинул свою дорогу19). <...> У нас писатель с гением сделал бы более Петра Великого». Определенная перекличка между тогдашними высказываниями друзей бесспорна. К сожалению, отношение Жуковского к рассматриваемой рецензии Вяземского и, соответственно, к его рассуждениям о французском опыте решения данной проблемы неизвестно. Однако трудно предположить, чтобы
17 Такой торопливостью могла быть обусловлена некоторая стилистическая не-выверенность текста (например, довольно неуклюжее выражение «умные люди и литераторы»).
18 Правда, никаких следов непосредственного вмешательства цензуры в рассматриваемую статью Вяземского в архивных делах обнаружить не удалось, как, впрочем, и ее рукопись. Однако нельзя не учитывать практику самоцензуры, которая могла осуществляться автором и неосознанно, тем более свидетельствуя о неблагополучии общественного климата в стране.
19 Жуковский имел в виду, что впредь не сможет заниматься литературой, поскольку, взяв на себя роль воспитателя наследника престола, посвятит все свое время ее исполнению. Как известно, Вяземский такие его планы («отказ от пера», «авторское кастрато») не поддерживал (см., например, его письмо А.И. Тургеневу в ноябре 1827 г.: Остафьевский архив. Т. III. С. 166).
Жуковский разделил восхищение Вяземского деятельностью «олигархии нового рода» во Франции XVIII в. — он продолжал исповедовать совершенно иные представления о том, в каком направлении должен влиять писатель на общество. Об этом свидетельствуют и включенные им в процитированное письмо Вяземскому наставления А.С. Пушкину: «Ты можешь сделать более всех твоих предшественников! <...> Не смешивай буйство со свободою, необузданности
с силою! Уважай святое и употреби свой гений, чтобы быть его
20
распространителем» .
Если литературно-общественные взгляды Жуковского и Вяземского нередко расходились21, то в отношении нравственности Жуковский всегда оставался высочайшим авторитетом для своего младшего друга. Соответственно оценена Вяземским способность «нравственно-философического разрешения» им вопроса «Кто истинно добрый и счастливый человек?» в одноименном эссе. Разделяя точку зрения Бюффона, что «слог — это человек», критик находит в слоге Жуковского проявление «ума ясного и сердца чистого». Но и здесь рецензент не удовлетворился «похвалами беспрекословными».
Вяземский посчитал необходимым оспорить два утверждения Жуковского. Первое возражение касалось излишнего морального ригоризма писателя, заявившего, что «в обществе гражданском должно быть семьянином». В противоположность Жуковскому (кстати, тогда холостому) семьянин Вяземский, которого в трактовке и такого рода вопросов отличала широта взглядов, отстаивал возможность холостяку претендовать на звание «истинно доброго» и счастливого.
Второе возражение относилось к сомнению Жуковского, называть ли «истинно добрым» справедливого судью, действующего по «закону и совести». Вяземский, в те годы страстный сторонник либерально-конституционных ценностей, все больше осознававший, насколько трудно реализуемы в России идеи главенства закона, независимости суда, не принял логику Жуковского. Тем более актуальным для Вяземского было возвышение голоса в пользу справедливого судьи в конце 1826 г., после следствия и суда над «заговорщиками». Недаром в написанном тогда же письме Жуковскому он прямо заявил, что решениям судей можно было бы доверять только в том случае, если бы среди них были заслужившие нравственный авторитет в
20 Жуковский В.А. Соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1980. С. 492-493. Едва ли можно усомниться, что под неприемлемыми для Жуковского «буйством», «необузданностью» подразумевались не просто крайности, иногда свойственные поведению молодого Пушкина, но его наиболее радикально-либеральные высказывания как в поэзии, так и прозе (прежде всего, эпистолярной).
21 Вяземский не раз писал об их «различии мыслей» и «так сказать исповеданий» (см., например, письмо от 20 янв.[1824]: РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 2. Ед. хр. 21. Л. 3).
обществе Карамзин и И.И. Дмитриев22. В данном контексте закономерна публицистически темпераментная реакция рецензента на рассуждение 20-летней давности идеалиста Жуковского, что суд «по закону и совести» — это обычная норма поведения судьи, которая не давала права на имя «истинно доброго» и счастливого. При этом реалистически мыслящий Вяземский особенно подчеркнул ответственность общества за то, как себя ощущает и реализует свои функции судья: «. горе обществу, которому он служит, если не дарует оно ему способов быть истинно счастливым, ибо для подобного судьи беспрепятственное исполнение обязанностей должно быть счастием, т.е. высоким изящным удовольствием души».
Выстраивая рецензию в соответствии с последовательностью расположения статей Жуковского в рассматриваемом томе, заключительную часть (всего полстраницы текста) Вяземский посвятил его прозе послевестниковского периода. При этом краткость отзыва о «Путешествии по Саксонской Швейцарии» и «Рафаэлевой "Мадонне"» не означала прохладного, тем более негативного к ним отношения.
Так, «отрывки из путешествий 1821 и 1824 годов» признаны «образцом прозы описательной», и высказано пожелание, чтобы Жуковский издал все свои путевые записки. Вместе с тем свойственный Вяземскому преимущественный интерес к общественной проблематике23 обусловил его предпочтения и в жанре путешествия. По его мнению, «приятнее и полезнее смотреть с наблюдателем на общество, вникать в нравы, сводить через него [путешественника-наблюдателя. —И.П.] знакомства с знаменитыми современниками», чем с живописцем — «на природу».
Тем не менее рецензент по достоинству оценил мастерство Жуковского в передаче впечатлений от произведений искусства в его статье «Рафаэлева "Мадонна"». Вяземский, к 1826 г. уже много размышлявший и писавший о романтизме, явно заметил романтическое начало в этом отрывке Жуковского, хотя и не развивал данную тему. Но он удачно переадресовал определение Жуковского («Мадонна» Рафаэля — «не картина, а видение», ведь в ней есть чудо откровения) его собственному тексту и сумел по крайней мере намекнуть на особенность поэтики Жуковского-критика. Как и в заметках последнего об игре «девицы Жорж», в его статье о шедевре Рафаэля рецензента привлекало умение Жуковского не только дать «отчет о чувствах сво-
22 Остафьевский архив. Т.5. СПб., 1911. С. 158.
23 Этот аспект творчества Вяземского уже рассматривался нами в ряде статей. Здесь упомянем только, что в конце 10-х — начале 20-х гг. Вяземский неоднократно позволял себе «пояриться» на «доброго мечтателя» Жуковского за недостаточно активную литературно-общественную деятельность, за уход от актуальной социально-политической проблематики, за «дворцовый романтизм» в поэзии.
их при созерцании» произведений искусства, но и посвятить читателя в «таинства» души», психологию самого творящего художника.
В конце рецензии Вяземский избегает делать какие-либо выводы, подводить итоги. Такой финал вполне органичен для фрагментарной структуры статьи. Это позволяло воспринимать ее как своего рода цикл комментариев-реплик «по ходу чтения» сборника, весьма содержательных, но не подчиненных жестко какой-либо одной теме (хотя очевиден важнейший для рецензента сквозной мотив «взаимоотношения писателя и общества»), а соответственно предполагавших продолжение разговора. И, понятно, разговора не только о прозе Жуковского. Текст статьи включался в метатекст—и публиковавшего ее журнала, и творчества Вяземского в целом.
Отличающиеся особым публицистическим «градусом», суждения Вяземского актуализировали, казалось бы, уже «вчерашние» публикации Жуковского. Данный эффект нередко достигался благодаря тому, что критик стремился создать «свое по поводу чужого», по известному выражению Жуковского. В таких случаях Вяземский либо использовал «чужой» текст для обозначения направления собственных рассуждений, «дописывал» начатое до него (например, в отклике на статью Жуковского о Кантемире), либо выстраивал свой отзыв как полемический «ответ» на высказывание рецензируемого автора (например, в ситуации со статьей Жуковского «Кто истинно добрый и счастливый человек?»). Это очень ярко проявилось в рассматриваемой рецензии 1826 г., но черты такого подхода обозначились еще в более ранних отзывах Вяземского о Жуковском (но это тема для другой статьи).
Подобная практика критика-публициста постоянно вызывала нарекания, в том числе и со стороны его старшего друга. Возможно, с ней связана и оценка Жуковским прозы Вяземского в «Конспекте по истории русской литературы» (1826-1827): «Его проза также очень сильна, но ей еще более свойствен недостаток его стихотворений — стремление вместить слишком многое в небольшом пространстве»24. Вяземский же не мыслил своей прозы без этих недостатков. И незадолго до смерти, в 1870-е, писал: «<...> проза моя не будет забыта <...> В прозе моей есть физиономия и самобытность. Она, разумеется, не идет в подметки прозе Карамзина и Жуковского, но именно тем и отличается, что пошла не их дорогою, а своими проселками»25. И, заметим, этими «проселками» Вяземский достаточно успешно продвигался в литературе сам и вел читателя, в том числе к пониманию личности и деятельности Жуковского — прозаика, критика, публициста.
24 Жуковский В.А. Эстетика и критика. С. 324.
25 Старина и новизна: Исторический сборник. Кн. 2. СПб., 1898. С. 123.
Список литературы
Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. 1. СПб., 1878.
Письма Вяземского Жуковскому // Русский архив. 1900. Кн. 1.
Жуковский В.А. Соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1980.
Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985.
Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899-1913.
Старина и новизна: Исторический сборник. Кн. 2. СПб., 1898.
Щукинский сборник. Вып. V. М., 1906.
Лебедева О.Б., Янушкевич А.С. Комментарии // В.А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999.
Прохорова И.Е. Социально-философская установка и творческая позиция писателя-публициста (полемика вокруг послания П.А. Вяземского «Си-бирякову») // Вестн. Томск. гос. ун-та. 2007. № 294. Январь.
Сведения об авторе: Прохорова Ирина Евгеньевна, доцент ф-та журналистики
МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
