CC BY
31
EPISTEMOLOGY & PHILOSOPHY OF SCIENCE • 2015 • T.XLV • №3
^)твет на дискуссию reply to critics
К.Х. Момджян
Дорогие коллеги!
Благодарю вас за критический разбор моей статьи. Многие замечания показались мне весьма продуктивными, заставляющими задуматься и уточнить свою позицию.
Начнем с замечаний A.A. Аргамаковой, позиция которой во многом совпадает с высказанными мною мыслями. Как следует из текста, г-жа Аргамакова признает необходимость исследовательских процедур, ориентированных на поиск универсальных законов, и считает эти процедуры «наиболее научными» и «наиболее предпочтительными». Она не считает поиск универсальных законов исключительной задачей естествознания и убеждена в том, что социально-гуманитарные науки могут и должны использовать «вариативные модели объяснения». Таким образом, г-жа Аргамакова, по ее признанию, поддерживает «замысел и основную мысль» моей статьи, обращая свою критику на используемую мной терминологию. А.А. Аргамакова убеждена в том, что терминология неокантианцев «безнадежно устарела» вместе с самой идеей деления наук на номотетические и идеографические.
С этими утверждением я согласиться не могу, хотя вполне согласен с тем, что различие номотетического и идеографического подходов не может быть самодостаточным основанием различения наук о природе и наук о культуре, поскольку речь идет о методах, используемых и естествознанием, и социогу-манитарными дисциплинами. Это обстоятельство, как отмечает А.А. Аргамакова, признавали сами неокантианцы. В частности, Риккерт считал, что номо-тетическая стратегия, ориентированная на поиск законов, является прямой обязанностью таких общественных и гуманитарных наук, как политическая экономия, академическая психология и, наконец, особая наука о «принципах истории», под которой понимался некий синтез социальной философии и теоретической социологии.
Но означает ли это, что науки в принципе не могут делиться на номотети-ческие и идеографические? Я полагаю, что такое деление возможно и необходимо при условии, что мы не считаем идеографическими все без исключения социально-гуманитарные дисциплины, а закрепляем этот статус за теми из них, предметом которых являются не «структуры», а единичные и неповторимые «события». Речь идет прежде всего об исторической науке, а также об «интерпретационной» культурологии типа прикладного искусствознания (от-
Panel Discussion 45
личного от эстетики, изучающей общие принципы «творения мира по законам красоты»).
Не могу не согласиться с A.A. Аргамаковой в том, что терминология неокантианцев может и должна уточняться и развиваться в соответствии с реалиями современной науки. И все же я не стал бы ее отбрасывать. Уже безотносительно к тексту A.A. Аргамаковой должен сказать, что со скепсисом и иронией отношусь к любым рассуждениям об «устарелости» признанной философской терминологии. Немедленно вспоминается пафос советского диамата, считавшего себя единственно научной философией и на этом основании злобно ругавшего или - в лучшем случае - снисходительно похлопывавшего по плечу «устарелых» классиков домарксистской философии (как следствие, мы встречаем в советской «Философской энциклопедии» чудовищной глупости утверждения типа суждения о том, что «понятие субстанции есть устаревший аналог категории материя»).
В нынешних условиях роль единственно правильной «современной» философии пытаются играть различные варианты постмодернизма. Недоучившиеся философии литераторы, филологи и искусствоведы рассуждают об «устарелости» метафизики, пороках логоцентризма, ущербности эссенциалистской стратегии познания, выдавая специфические трудности интерпретационной культорологии за смену самих основ научного познания мира.
К счастью, все эти заклинания никак не затрагивают людей, занимающихся наукой, а не праздно болтающих о ней. Ученые, как и раньше, стремятся понять собственную логику бытия окружающего и охватывающего нас мира, которая дана нам принудительно и не зависит от наших ценностных установок. Наука, конечно, изменяется, но в любом своем состоянии («классическом», «неклассическом», «постнеклассическом» и т.д.) она была и остается «игрой двух партнеров, в которой нам необходимо предугадать поведение реальности, не зависящее от наших убеждений, амбиций или надежд. Природу невозможно заставить говорить то, что нам хотелось бы услышать» [Пригожин, Стенгерс, 1986: 44]. Соответственно современные ученые, как и их предшественники, ищут объективную истину, отлич-q ную от заблуждений, стремятся найти устойчивые, воспроизводи-"55 мые, необходимые связи между явлениями и событиями, называемые g законами, или же использовать уже открытые законы для объяснения U и понимания единичных, не повторяющихся событий. g Повторю, эти рассуждения никак не относятся к самой г-же Арга-
_ маковой, которая далека от индетерминистских фантазий. Хотя не ф
JE скрою, что некоторые высказывания автора заставили меня насторо-Я житься. В частности, я критичнее, чем г-жа Аргамакова, отношусь к конструктивистским доктринам, паразитирующим на реальных
FW
сложностях науки в целях разрушить саму ее основу - идею объективности законов, не зависящих от произвола человеческой воли.
Далее, я не стал бы ограничивать универсальные законы, с которыми сталкиваются социогуманитарные науки, лишь вероятностными, статистическими закономерностями. Глубоко убежден, что законосообразность в сфере социального связана не только со стохастическими процессами, но и с конкретными актами деятельности, в которых - несмотря на присущую человеку свободу воли - обнаруживаются такие законы, как закон потребностной детерминации, закон препотентно-сти, закон опосредованности человеческих потребностей орудийными, информационными, коммуникативными и организационными интересами, закон свободы человеческой мотивации, закон зависимости общественных отношений от субъект-объектных параметров взаимодействия и т.д. и т.п.
Наконец, я категорически не могу согласиться с позицией А.А. Аргамаковой, считающей, что универсальные законы общест-вознания и гуманитаристики «мало чем отличаются от случайно истинных обобщений». Во всем остальном эрудиция г-жи Аргамаковой произвела на меня впечатление.
Теперь о замечаниях на мою статью, высказанных известным российским философом А.Л. Никифоровым. Благодарен за лестные слова в мой адрес и хочу сделать несколько ответных замечаний.
Прежде всего я должен повторить, что не собираюсь использовать различие номотетического и идеографического методов познания как способ разведения естественных и общественно-гуманитарных наук. Многие из последних используют номотетический метод, но к ним явно не относится историческое познание, которое не открывает универсальных законов, а использует их для причинного объяснения уникальных и неповторяющихся событий. История, как утверждал крупнейший российский историк А.Я. Гуревич, имеет дело не с законами, а с некоторыми неслучайными законосообразностями, лишенными атрибута повторяемости, что выводит их за рамки номо-тетической методы мышления. Поэтому идея А.Л. Никифорова «конкретизировать и ограничивать» возможности номотетического познания в обществознании, учитывать специфику отдельных наук и целых групп наук как бы «вычитана из моей души», я с ней согласен абсолютно.
Однако я не могу согласиться с тем, что «все законы, относящиеся к поведению отдельного человека или групп людей, могут носить лишь вероятностный, статистический, приблизительный характер». Мои многолетние исследования социума, общества и истории убеждают меня в наличии в этой сфере некоторых (далеко не всех) законов, ничем не отличающихся от нестатистических законов естествознания. Речь идет о законах, которые действуют с необходимостью
(0 (А 3 О (А
(В
в каждом конкретном случае, о законах, которые в принципе нельзя нарушить (в отличие от законов-предписаний, которые как бы «позволяют» себя игнорировать, жестко ограничивая дееспособность подобных «нарушителей»).
Некоторые из таких законов я уже перечислил в ответе г-же Аргамаковой. Убежден, в частности, что нет, не было и никогда не будет человека, деятельность которого не детерминировалась бы видоспе-цифическими, присущими всем без исключения людям дефициент-ными и бытийными потребностями (человек, как утверждал классик, не может сделать ничего, не делая этого ради одной из своих потребностей). Нет, не было и не будет человека (за исключением тяжелейших болезней «зависимого» поведения, мешаюших человеку вести себя по-человечески), который не был бы свободен в мотивационной экспертизе своих потребностей, «обречен», словами Ж.П. Сартра, на эту свободу. Нет, не было и никогда не будет человека, целереализа-ция которого не детерминировалась бы объективными интересами (вспомним классика, утверждавшего, что «идея» всегда посрамляла себя, когда отрывалась от интереса). Нет, не было и никогда не будет общества, структура которого не включала бы в себя четыре фундаментальные подсистемы, создаваемые необходимыми видами всеобщего производства общественной жизни (включая сюда производство людей, производство вещей, производство информации и производство субъект-субъектных и субъект-объектных связей). Если кто-то считает законы такого рода банальными, тривиальными, не имеющими научного значения, я с удовольствием разъясню ошибочность такой точки зрения.
Все это, конечно, не отменяет различий между обществознанием и естествознанием, способным точно прогнозировать природные процессы, в которых нет возмущающего воздействия свободной человеческой воли. Из-за нее мы никогда не сможем прогнозировать результаты деятельности с естественно-научной точностью (что априори защищает нас от тоталитарных опасностей, о которых говорит А.Л. Никифоров). Но это не значит, что сам процесс деятельности лишен строгих, предсказуемых детерминационных связей (конечно, в том О' случае, когда мы говорим о воспроизводимых структурах поведения, ад а не о событиях типа Куликовской битвы). Давать астрономически непреложные прогнозы подобных событий мы не можем и не сможем
(0
О никогда, но это не мешает К. фон Клаузевицу и другим теоретикам 2 военного дела фиксировать объективные законы, от которых зависит _ успех или неуспех военного противостояния.
Поэтому я убежден в том, что все неопределенности, неясности, Я противоречия идеографического познания событийной истории (о которых так убедительно пишет Александр Леонидович) не должны
ставить под сомнение возможность и полезность номотетического подхода в общественных и гуманитарных науках.
Мой давний друг и оппонент B.C. Кржевов на этот раз дал мне немного оснований для несогласия. Я вполне согласен с тем, что при всей колоссальной роли человеческого сознания, отличающей деятельность людей от процессов неживой и живой природы, это сознание (включающее в себя мотивы, ценности, цели, волю и др.) не должно субстанциализироваться, превращаясь в первооснову и первопричину человеческой активности. Не следует забывать, что все без исключения компоненты нашего сознания в конечном счете являются инструментом практической адаптации человека в мире, сохранения факта нашей жизни и преумножения ее качества. К сожалению, Владимир Сергеевич иногда абсолютизирует этот правильный тезис, что ведет к недооценке им фундаментального различия между естественными и социогуманитарными науками, связанного прежде всего с особенностями информационной организации социума.
Чтобы не выходить за предметные рамки нашей полемики, связанной с применимостью номотетической парадигмы познания в об-ществознании, я вынужден отказаться от удовольствия продолжить старый спор с В.С. Кржевовым о феномене человеческих потребностей, об их связи с интересами людей, о возможности выделения особой группы бытийных потребностей человека, связанных с поддержанием качества жизни, а не ее факта. С удовольствием продолжу эту полемику за рамками данной публикации.
Наконец, несколько слов о замечаниях, высказанных высоко ценимым мною А.Ю. Антоновским. Начнем с термина, посредством которого г-н Антоновский обозначает мою позицию («аномальный со-циомонизм»). Использование в этом контексте термина «монизм» не вполне понятно, поскольку привычная мне трактовка дихотомии монизм - плюрализм расходится с трактовкой А.Ю. Антоновского. Мой оппонент связывает идею монизма не с проблемой субординацион-но-координационных связей компонентов целого, а с «идеей каузального единства и причинной замкнутости мира» (что точнее было бы назвать идеей детерминизма, а не монизма).
Что касается «аномальности» этого «социомонизма», ее А.Ю. Антоновский связывает с невозможностью обществознания стопроцентно «предсказывать и объяснять событие B, если известно событие А». Не спорю, невозможность такого рода является реальностью в случае, если речь идет об индивидуальной жизненной активности людей, обладающих свободной волей. Эта воля, действительно, ставит под сомнение фундаментальный принцип детерминизма, согласно которому одна и та же причина при одних и тех же условиях порождает одни и те же следствия (в результате, как справедливо отмечает
(Л (А 3 О (А
(В
А.Ю. Антоновский, «желание и возможность пойти в театр не во всех случаях приводит к посещению театра»).
Однако весь пафос моей статьи заключается в доказательстве того, что в социальной реальности наличествуют факторы, нивелирующие свободу человеческой воли, ограничивающие ее событийными аспектами индивидуального человеческого существования. Эти факторы превращают деятельность людей в законосообразный процесс, фундируют отдельные события и проявляются в них, точно так же, как природная необходимость проявляется в природных случайностях (существование которых, как я надеюсь, мой оппонент не отрицает).
При таком подходе каузальная «аномальность», о которой говорит А.Ю. Антоновский, исчезает, как дым. Выясняется, что и в индивидуальной, и в коллективной человеческой деятельности обнаруживаются устойчивые, воспроизводимые, объективные и необходимые связи, в том числе и нестатистические законы, позволяющие со «стопроцентной достоверностью» предсказывать и объяснять связь отдельных социальных явлений. Отсутствие такой возможности в историческом познании, имеющем дело с неповторимыми событиями, а не с воспроизводимыми структурами человеческого поведения, не отменяет возможность точных и однозначных прогнозов, совершаемых другими - номотетическими, а не идеографическими - общественными науками.
Теперь несколько слов о редукционизме, в котором меня подозревает мой уважаемый оппонент. Скажу сразу: я не собирался и не собираюсь «включать социально значимые события в физическую онтологию необходимых причинно-следственных связей», поскольку глубоко убежден, что физическая причинность, которая содержится в социальных акциях и интеракциях в «снятом», словами Гегеля, виде, никак не объясняет этих акций и интеракций. Иными словами, я выступаю категорическим противником всех форм физического редукционизма. Речь идет как о карикатурных формах традиционного физикализма (считающего, что решающей причиной, приведшей солдата в движение, является не информационный сигнал - команда офицера, а трение сапог об асфальт), так и о современных синергетических разно-О' видностях физикалистской редукции.
(Л Столь же решительно я выступаю против всех форм биологиче-
д ского редукционизма, в котором меня подозревает мой уважаемый ^ оппонент. Да, я признаю ту инициирующую роль, которую играют 2 в деятельности человека инстинктоподобные влечения, но это совсем _ не означает, что я осуществляю «редукционизм к животной природе». Дело в том, что такие феномены, как потребность, влечение, Я цель, не могут рассматриваться в качестве биологических факторов, как в этом убежден А.Ю. Антоновский. На самом деле речь идет об
универсальных факторах жизни как самоцельного существования в среде безотносительно к типологическим разновидностям такого существования (биологическая жизнь или общественная жизнь). Влечения и цели существуют в любой информационно направленной активности - будь то активность животного или деятельность человека. Обвинения в биологическом редукционизме уместны лишь в том случае, если мы игнорируем субстанциальное различие между влечениями животного и влечениями человека, к чему я совершенно не склонен. Именно поэтому я вслед за А. Маслоу говорю об инстинкто-подобных влечениях человека, которые качественно отличны от инстинктивных влечений животного (поскольку у людей отсутствуют любые и всяческие инстинты, понятые как сложная цепь безусловных рефлексов, программирующая поведение).
Своим следующим шагом уважаемый оппонент упрекает меня за то, что основой дистинкции причина-следствие я считаю дистинк-цию внутреннего-внешнего в отношении индивида, настаивая на детерминации внутреннего внешним. При этом основная мысль А.Ю. Антоновского состоит не в доказательстве обратного тезиса о детерминации внешнего внутренним, а в релятивистском отрицании объективного различия между внутренним и внешним, не связанного с позицией наблюдателя. Ни с первым, ни со вторым утверждением А.Ю. Антоновского я согласиться не могу.
Прежде всего я не связываю существование объективных законов социума исключительно с детерминационным воздействием внешней социальной среды на индивида. Такое воздействие, несомненно, существует - надындивидуальные реальности (будь то сложившаяся система общественных отношений или объективированные символические программы мышления и чувствования, называемые культурой) с необходимостью программируют поведение каждого отдельного человека. Однако ровно такая же объективная необходимость, образующая основу закона, обнаруживается в противоположном по вектору воздействии. В самом деле, надындивидуальные реалии социума не падают в готовом виде с неба - они становятся закономерным результатом конкретных акций и интеракций человеческих индивидов. Действия и взаимодействия отдельных людей имеют собственную имманентную законосообразность, обусловливающую общество и его институты, а не только обусловливаемые ими.
В этом плане мне представляется ошибочным утверждение, которое приписывает мне А.Ю. Антоновский: «Базовые влечения, потребности и интересы получают каузальную силу и принудительность в силу того, что в своем пространстве-времени выходят за пределы локальности конкретного индивида». Убежден, что это утверждение ошибочно и методологически, и онтологически. Не будем забывать, что в пространстве-времени единственными носителями потребно-
(0 (А 3 О (А
а
стей являются сами конкретные индивиды. После возникновения Homo sapiens ставшее человеческим общество не сформировало ни одной новой человеческой потребности. Общественные реалии способны влиять лишь на способ удовлетворения потребностей (канализировать их, как выражается Ю.А. Антоновский), однако они не в силах изменить ни их содержание, ни детерминационное воздействие этих факторов, которые, словами классика, «насилуют» каждого конкретного человека1.
Упрекая меня за идею внешней причинности как основания социальных законов, А.Ю. Антоновский полагает, что «в мире самом по себе нет однозначно определенного разделения на внутренние и внешние детерминации или каузации без учета наблюдательных перспектив того или иного наблюдателя». В качестве иллюстрации он приводит пример с поджогом, причины которого по-разному понимаются преступником, полицейскими и гипотетическими марсианами. Этот пример мне кажется весьма неудачным, как, впрочем, и сама идея, им иллюстрируемая. Мне кажется, что А.Ю. Антоновский стал жертвой категориальной путаницы, связанной с ошибочным отождествлением причин и условий, порождающих и порожденных причин, причин конечных и причин опосредующих и т.д. Глубоко убежден, что ни с какой из точек зрения - даже с марсианской - наличие кислорода в атмосфере, являющееся условием горения, не может рассматриваться как причина поджога. Нет и не может быть нормальных полицейских, которые предложат суду рассматривать в качестве причины вполне конкретного поджога обстоятельства взросления и воспитания преступника (это может делать только ангажированный адвокат, который пытается замаскировать личную ответственность за преступление рассуждениями о «пороках общества»).
Подводя итог сказанному, я радуюсь тому, что Александр Юрьевич Антоновский - эрудированный и высокопрофессиональный специалист - не отрицает вовсе идею универсальных законов человеческого общежития и пытается «спасти» в какой-то форме идею онтологических регулярностей социума (не путать с деонтологическими законами права). И все же я убежден, что эта идея не нуждается в спа-
(б
О 1 Конечно, с этими утверждениями не согласятся сторонники «методологического
(/) коллективизма», считающие, что потребности и интересы отдельных людей производ-
(А ны от потребностей и интересов, присущих интегративным субъектам (таким, как об-
3 щество в целом или государство). Убежден, что никаких интегративных субъектов, об-
V ладающих собственными потребностями, интересами и целями, которые отсутствуют
« у образующих их людей, нет и не может быть. Это не значит, что я согласен с позицией
О социологического номинализма, отвергающего существование надындивидуальных
реальностей (в том числе объективированного и социализированного сознания, отлич-® ного от «живого сознания» индивидов). Эти реалии, конечно, существуют в виде соци-
альных институтов (или интерсубъективных норм культуры), однако они лишены всякой субъектности, не имеют собственных субъектных свойств в виде потребностей, интересов и целей.
сении. Роль «ограничителя случайностей» в социуме играют не только закономерности, обнаружимые в событийном поле истории (А.Ю. Антоновский называет их «квазизаконами», и с этим можно согласиться), но и вполне полноценные законы несобытийной общественной жизни, которые проявляются в исторических событиях точно так же, как всякая сущность проявляется в своих явлениях.
Среди таких законов - повторю еще раз - мы обнаруживаем не только статистические законы больших чисел, вовсю работающие в экономике и в других сферах общественной жизни, но и динамические законы, действующие для всех и всяческих «X» (если сократить предложенную Александром Юрьевичем формулу «номотетического закона»). В том числе речь идет и о «контрфактических» законах общественной жизни, которые никак не зависят от обстоятельств пространства-времени. Именно такие универсальные законы, воспроизводимые и в первобытных племенах, и в античных полисах, и в феодальных государствах, и в современном информационном обществе, составляют предмет рефлективной социальной философии и общей социологии, которые изучают общественную жизнь людей в ее всеобщности и целостности.
Убежден, что спорить с идеей универсальных общественных законов можно только содержательно. Нужно анализировать каждого «претендента» на статус универсального «контрфактического» закона, в существовании которого убеждены оппоненты, и опровергать (или подтверждать) его «контрфактичность». Нельзя подменять содержательный анализ социума априорными общеметодологическими спекуляциями. Убежден, что любой непредвзятый ученый, который обратится к содержательному анализу субъект-объектной и субъект-субъектной организации деятельности, рассмотрит строение, функционирование и развитие общества как организационной формы этой деятельности, убедится в наличии существенных, воспроизводимых, объективных и необходимых связей, соответствующих общенаучным критериям закона.
В заключение хочу еще раз поблагодарить своих коллег за удовольствие полемизировать и соглашаться с ними. Выражаю особую благодарность А.Ю. Антоновскому, который инициировал нашу интересную и содержательную дискуссию.
Литература
Пригожин, Стенгерс, 1986 - Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.
(Л (А 3 О (А
а
