CC BY
169
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2008. № 5
Д.А. Протопопова
ОТВЕТ ДЖЕЙМСА ДЖОЙСА НА ТРАКТОВКУ «ГАМЛЕТА» В РОМАНТИЧЕСКОЙ КРИТИКЕ И В ТРУДАХ ПО ПСИХОАНАЛИЗУ: «ЛЕКЦИЯ» СТИВЕНА О ШЕКСПИРЕ («Улисс», 9 эпизод)
Эпизод 9 «Улисса» («Сцилла и Харибда») открывается аллюзией на прочтение «Гамлета» в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1796). Рассуждения Вильгельма Мейстера о Гамлете можно назвать квинтэссенцией романтической критики о Шекспире. Трактовка шекспировской драматургии немецкими романтиками и Августом Шлегелем1, а также Гёте повлияла на интерпретацию Шекспира некоторыми поэтами английского романтизма, в частности Сэмюэлем Колриджем. Остановимся подробнее на романтической традиции толкования Шекспира, поскольку Джойс очевидным образом противопоставляет ей интерпретацию «Гамлета» в лекции Стивена. Необходимо также отметить, что работы романтиков о Шекспире были в библиотеке Джойса2.
В своих лекциях по английской литературе 1811 г. Колридж дает субъективное объяснение так называемой «медлительности» Гамлета. По мнению Колриджа, в том, что Гамлет не мстит за отца, а проводит время в «бесконечных раздумьях и сомнениях», повинно его «отвращение к действию вообще»: «Увы, - замечает Колридж, - такова участь тех, кто вмещает в себе весь мир!»3.
Согласно Колриджу, «Гамлет целеустремлен, но разум его лишен того качества, которое ведет его к осуществлению цели»4. Колридж доказывает, что Гамлет - «жертва не обстоятельств, а глубинных особенностей своей натуры»5. Как отмечает У. Квил-лиан, это утверждение - самое слабое звено в теории Колриджа о Гамлете. Как и рассуждения о Гамлете Вильгельма Мейстера, оно основано на догадках о том, «каким был» Гамлет за рамками пьесы: «Гамлет есть лишь герой одноименной пьесы, однако гадания о его "натуре", словно он был реальным историческим лицом, стали одним из самых живучих примеров "одушевления" персонажей в литературной критике»6.
Пример «одушевления» Гамлета Джойс мог найти и в эссе о Гамлете У. Хэзлитта: «Перед нами датчанин Гамлет, о ком мы читаем в юности и о ком, кажется, потом уже почти не забываем; кто произнес известный монолог о бытии <.. .> кто говорил с могильщи-
ками и философствовал над черепом Йорика; товарищ Розенкранца и Гильденстерна по Виттенбергу; друг Горацио; возлюбленный Офелии <...> медлительный мститель за своего убитого отца; кто жил при дворе Горвендилла пять веков тому назад, но чьи мысли мы словно знаем, как наши собственные, поскольку прочли о них у Шекспира»7.
Рассматривает ли шекспировских героев как реальных людей Стивен? Нет, лекция Стивена и вообще обсуждение Шекспира в Национальной библиотеке, описанное в «Сцилле», сосредоточены на шекспировской биографии. У всех шекспировских протагонистов, доказывает Стивен, были реальные прототипы. В Адонисе, Шейлоке, короле Гамлете и Отелло, согласно лекции Стивена, Шекспир изобразил самого себя - сначала в роли молодого любовника, затем в роли расчетливого дельца и, наконец, в роли обманутого мужа. В облике остальных персонажей он изобразил членов своей семьи: «Что до его семьи, - продолжал Стивен, - то имя матери его живет в Арденском лесу. Ее смертью навеяна у него сцена с Волумнией в "Кориолане". Смерть его сына-мальчика - это сцена смерти юного Артура в "Короле Иоанне". Гамлет, черный принц, это Гамнет Шекспир. Кто были девушки в "Буре", в "Перикле", в "Зимней сказке" - мы уже знаем. Кто была Клеопатра, котел с мясом в земле Египетской, и кто Крессида, и кто Венера, мы можем догадываться» (201)8.
В приведенном отрывке Стивен намекает на то, что в образах Миранды, Марины и Пердиты Шекспир изобразил свою внучку от дочери Сюзанны, родившуюся в 1608 г., и что Энн Хэтуэй послужила прототипом для всех шекспировских соблазнительниц. Дальнейшие рассуждения Стивена посвящены тому, как своих братьев Ричарда и Эдмунда, с которыми поэту якобы изменила его жена, Шекспир изобразил в образах злодеев - Ричарда III и Эдмунда в «Короле Лире». Казалось бы, теория Стивена прямо противоположна романтической критике о Шекспире, в которой шекспировские персонажи словно обретают самостоятельную жизнь. Однако по своей сути аргументы Стивена и рассуждения о Шекспире романтиков имеют одну отправную точку - предположение о сугубой автобиографичности шекспировских произведений, о том, что шекспировские сюжеты являются прямым отражением биографии поэта.
Так, Колридж объяснял секрет правдоподобности шекспировских образов тем, что в них Шекспир изобразил различные черты собственного характера: «Вот черта, позволяющая Шекспиру писать достоверно <...> ему нужно было лишь отчасти копировать самого себя, преувеличивать кое-какие черты своего характера, и все сразу же становилось верным природе - частице божественного ума, создавшего его»9.
Хэзлитт отождествляет Шекспира непосредственно с Гамле -том: «Гамлет - это имя: его реплики и монологи есть не что иное, как плоды праздных раздумий самого поэта»10.
Стивен пренебрежительно относится к романтическим трактовкам «Гамлета»: примером может служить его реплика по поводу слов Листера о «Вильгельме Мейстере». Усмехается он и в ответ на высказывания мистера Супера о «Гамлете», например: «Но ведь "Гамлет" - там столько личного, разве вы не находите? <.. .> Это же почти как дневник, понимаете, дневник его личной жизни» (186). Или: «Мне Гамлет кажется совсем юным. Возможно, что горечь в нем - от отца, но уж сцены с Офелией - несомненно, от сына», - на что Стивен мысленно отвечает: «Пальцем в небо» (187). Романтиков в «Сцилле» в основном цитируют противники Стивена. Эглинтон в ответ на упоминание Стивеном «Перикла», пьесы, принадлежность которой к шекспировскому канону оспаривается, произносит: «Тяга софистов к окольным дорогам апокрифов <...> Столбовые дороги скучны, однако они-то и ведут в город» (187). «Столбовые дороги» [«highroads» (187)11] - выражение, употребленное Колриджем, правда, в ином контексте, в его лекции о Шекспире 1811 г.: «Шекспир всегда выбирал для изображения проторенные дороги жизни»12. Мистер Супер приводит определение Шекспира из «Литературной биографии» Колриджа - «несметноликий человек» (197) [«a myriadminded man» (197)]. Маллиган также цитирует Колриджа, а именно его «Сказание о Старом Мореходе»: «Страшусь тебя, о старый мореход» (210) [«I fear thee, ancient mariner» (209)]. И все же с романтиками у Стивена в его отношении к Шекспиру более чем одно сходство. Отождествляя себя с шекспировскими персонажами (прежде всего с Гамлетом), а шекспировских персонажей - с их создателем, романтики тем самым отождествляли себя с самим Шекспиром13. Так, Хэзлитт развивает свое сравнение Гамлета и Шекспира: «Гамлет - это имя: его реплики и монологи есть не что иное, как плоды праздных раздумий самого поэта. Значит ли это, что они не реальны? Они реальны, как реальны наши собственные мысли. Их реальность - в сознании читателя. Гамлет - это мы. <...> Мы чувствуем, что происходящее с ним имеет отношение к нам самим, подобно тому, как Гамлет в своих рассуждениях исходит из того, что все происходящее вокруг имеет отношение к нему»14.
Стивен также идентифицирует себя с Шекспиром, только уже не посредством сравнений с шекспировскими героями, а напрямую, находя параллели между своей и шекспировской биографиями. Описав воображаемую сцену соблазнения юного Шекспира Энн Хэтуэй, он мысленно вопрошает: «А мой черед? Когда?» (183). После речи об эстетическом «отцовстве» Шекспира, он задумывается о собственной судьбе: «А я отец? А если бы был?» (200). Наконец,
Стивену очевидно близка «тема брата-обманщика, брата-захватчика» и «мотив изгнания», звучащие в пьесах Шекспира: в «Телемаке» он чувствует себя изгнанным из своего временного дома и называет Маллигана (либо Хейнса) «захватчиком» (26).
Еще одно сходство между подходом к Шекспиру английских романтиков и тем, как представлен Шекспир в «Улиссе» - это превращение Шекспира в набор крылатых выражений. Именно в эпоху романтизма почитание Шекспира в Англии выросло в национальный культ, и его пьесы стали так хорошо известны читающей публике, что их можно было цитировать в расчете на немедленное узнавание цитаты собеседником. Г. Тэйлор видит в данном «распаде» шекспировских текстов отражение романтической эстетики, согласно которой сами романтики ввели моду на отрывочное и неоконченное в поэзии15. Здесь необходимо добавить, что Шекспира в Англии активно цитировали и в XVIII в. Так, Гораций Уолпол заявил в предисловии ко второму изданию «Замка Отранто» (1764), что Шекспир был тем образцом, которому он подражал16, а среди эпиграфов к главам «Монаха» Мэтью Грегори Льюиса (1796) встречаются цитаты из «Меры за меру», «Двух веронцев», «Макбета» и «Цимбелина». Предпосылкой апроприации шекспировских текстов литературой модернизма стал, таким образом, процесс распада шекспировских текстов на цитаты, длившийся на протяжении всего XVIII в. Однако именно романтики положили начало моде цитировать Шекспира в текстах личного характера - дневниках и письмах, отождествляя себя с шекспировскими персонажами и стирая тем самым грань между литературой и жизнью. Эту романтическую тенденцию и олицетворяет Стивен в «Улиссе».
Итак, мы наблюдаем, что, хотя Стивен и выражает свое пренебрежительное отношение к романтическим интерпретациям «Гамлета», в его рассуждениях о Шекспире, как внешних (лекция), так и внутренних (мысли Стивена в «Сцилле»), есть несколько важных пересечений с теориями романтиков. Указанные противоречия заставляют нас взглянуть на образ Стивена критически, и в этом видится желание Джойса дистанцировать себя от своего героя, показать читателю, что, несмотря на присутствие в образе Стивена автобиографических черт, этот образ уже не является «портретом» своего создателя. Стивен не хочет повторять клише романтизма, но сам ведет себя как типичный романтический герой, одетый в траур двойник Гамлета, то и дело вспоминающий словечки датского принца, например: «Ага, совсем как кит» (43) [гамлетовское «Ay, very like a whale» (41)], «Где грифель мой» (50) [«My tablets» (47)] или «Неужто? Ах-ах-ах!» (182) [гамлетовское «Buzz. Buzz» (182)]. В «Протее» Джойс позволяет герою самому заметить его сходство с Гамлетом: «Покосились на мою Гамлетову шляпу» (50)
[«A side-eye at my Hamlet hat» (47)]. Иногда Стивен повторяет не слова Гамлета, а высказывания критиков о Гамлете: его реплику в «Цирцее» - «Лично я ненавижу действие» (507) [«Personally, I detest action» (547)] - явная аллюзия на слова Колриджа о гамлетовском «отвращении к действию». Даже в своей эпатажной шекспировской лекции он, в сущности, повторяет идею Супера о «Гамлете» как «дневнике» Шекспира лишь под новым углом зрения.
Немало в поведении Стивена и других противоречий. В «Теле -маке» он бросает Маллигану: «Но я, знаешь ли, не герой» (9) [«I'm not a hero, however» (4)], созвучное отказу от героического амплуа в монологе Пруфрока Т.С. Элиота17. Но в «Сцилле» Стивен встает в позу человека, бросающего вызов аудитории; ср.: «Кинжалы дефиниций - из ножен!» (178), а в «Цирцее» он уже размахивает своей тростью, воображая ее «Нотунгом» (504) - волшебным мечом Зигфрида из «Песни о Нибелунгах» (или из «Кольца Нибелунга» Вагнера). Стивен может только говорить о том, что он не является «героем», действующим лицом квазиромантического приключения «в кромешном мраке, с каким-то незнакомцем, который стонет и бредит, что надо застрелить черную пантеру» (9). В реальности он не может перестать им быть. Образ Стивена в «Улиссе» можно рассматривать как составную аллюзию (и одновременно пародию) Джойса на трактовку образа Гамлета романтиками. Описание гамлетовского характера в эссе Хэзлитта в точности соответствует характеру Стивена: «Кто впадал в задумчивость и меланхолию из-за своих или чужих несчастий; чье чело омрачалось рефлексией <. > для кого золотой светильник дня туманили испарения зависти, поднимавшиеся из глубины сердца <.> кто падал духом, чувствуя, как печаль, словно недуг, одолевает его; чьи надежды были порушены, а молодость потрясена противоестественными видениями; кто не обретет покоя, видя зло, кружащее вокруг, как фантом; чья способность к действию утрачена в раздумьях <. > кого заставляет забыть о последствиях его душевная горечь <. > тот и есть подлинный Гамлет»18.
Стивен описан в «Телемаке» следующими эпитетами: «Боль, что не была еще болью любви, саднила сердце его» (10) [«Pain, that was not yet the pain of love, fretted his heart» (5)]; слова Маллигана оставляют в его сердце «зияющие раны» (13) [«the gaping wounds» (8)]; Маллиган просит его оставить «скорбные думы» (13) [«Give up the moody brooding» (9)]. Если Стивен говорит, то «с горечью» (11) [«with bitterness» (7)], когда, например, думает об ирландском искусстве, или «мрачно и недовольно» (23) [«with grim displeasure» (20)], как в случае ответа Хейнсу о своем безверии. Если Стивен слушает, то лишь «храня презрительное молчание» (18) [«in scornful silence» (14)]. Не только в «Телемаке», но и на протяжении всего
10 ВМУ, филология, № 5
романа Стивен либо мрачен, либо в отчаянии, либо полон горечи и презрения. Хэзлитт представлял себе Гамлета следующим образом: «С его чела не сходит задумчивая грусть, но никак не выражение неизменной угрюмости и уныния»19. У Стивена гамлетовское настроение превратилось уже в застывшую маску.
В статье Хэзлитта проявляется тенденция литературной критики XIX в. видеть в Гамлете уже не уникального героя, а литературный тип. В России эту тенденцию обозначил И.С. Тургенев в своей речи «Гамлет и Дон Кихот» (1860). В XIX в. Гамлет из драматического «перешел» в прозаические персонажи и стал героем романов; к гамлетовскому типу можно отнести «Вильгельма Мейстера» Гёте, рассказчика из «Дневника лишнего человека» Тургенева (1849)20, Стивена из «Портрета художника в юности» самого Джойса. К моменту работы над «Улиссом» Джойс приходит к выводу о несостоятельности гамлетовского типа героя как персонажа, сквозь сознание которого можно адекватно показать современную действительность. В модернистской ситуации отсутствия автора как «рассказчика объективных фактов» (Э. Ауэрбах) Джойсу оказывается необходим герой, максимально открытый навстречу действительности, герой, который принимает окружающий мир таким, каков он есть, а не отталкивает его. Таким героем является Блум. Стивен, герой гамлетовского типа, воспринимает мир лишь сквозь призму собственных переживаний, круг которых ограничен отрицательными эмоциями. Горечь и дух отрицания не покидают его до конца романа. Слова католической заупокойной мессы, которую он вспоминает в связи с мыслями о смерти матери, звучат в его сознании в «Телемаке» (14), «Протее» (50), «Сцилле» (182) и «Цирцее» (503). Джойс показывает, что Стивен принадлежит к миру «мертвых» (по названию последнего рассказа в «Дублинцах» - так Джойс определял современных ему ирландцев); еврейское происхождение Блума позволяет Джойсу освободить последнего от пут, накладываемых этим миром.
Стивен - тип персонажа, который, по мнению Джойса, уже не способен эволюционировать; в отличие от Блума, его образ является застывшей формой, и повторение Стивеном романтических клише о Шекспире - тому подтверждение. Когда Эзра Паунд, прочтя эпизод «Сирены», поинтересовался у Джойса, «нельзя ли отодвинуть Блума на задний план, а на передний - выдвинуть Стивена Дедала», Джойс ответил: «Стивен меня больше не интересует. Его характер уже не изменишь» («He has a shape that can't be changed»)21. В реальном плане «Улисса» Стивен и Блум встречаются лишь на краткое время, при этом миры их сознаний так и не пересекаются: герои не находят общего языка. Вполне естественно, что в солипсический, «пропитанный» литературой мир Стивена мир Блума проникает
именно через шекспировскую теорию последнего: как показывают переклички между лекцией Стивена и эпизодами, посвященными Блуму, Стивен, описывая день из жизни Шекспира, по сути, описывает день Блума. Даже время действия дня из жизни Шекспира в лекции Стивена не случайно: июнь (180) - месяц «Улисса». Образ Стивена не обретает той полноты, которую Джойс ценил в образе Одиссея22, но зато он способен посредством литературных, в частности, шекспировских аллюзий вобрать в себя элементы, принадлежащие миру Блума.
Примечания
1 Schlegel August Wilhelm von (1767-1845) Vorlesungen über dramatische Kunst und Literatur (1809-1811).
2 Coleridge S.T. Lectures and Notes on Shakspere [sic] and other English Poets / Collected by T. Ashe. L., 1907; Hazlitt W. Characters of Shakespeare's Plays / Ed. by W.C. Hazlitt. L., 1908; Gillespie M.P. James Joyce's Trieste Library: A Catalogue of Materials at the Harry Ransom Humanities Research Center. Austin: Harry Ransom Humanities Research Center; University of Texas, 1986. P. 110, 117.
3 Колридж С.Т. Избр. труды. М., 1987. С. 289.
4 Там же. С. 293.
5 Quillian W.H. Hamlet and the New Poetic: James Joyce and T.S. Eliot. UMI Research Press, 1983. P. 7. За исключением оговоренных случаев цитаты из источников и критической литературы даны в переводе автора статьи.
6 Ibid.
7 В оригинале: «This is that Hamlet the Dane, whom we read of in our youth, and whom we seem almost to remember in our after-years; he who made that famous soliloquy on life <.. > he who talked with the grave-diggers, and moralised on Yorick's skull; the school-fellow of Rosencrantz and Guildenstern at Wittenberg; the friend of Horatio; the lover of Ophelia <.. > the slow avenger of his father's death; who lived at the court of Horwendillus five hundred years before we were born, but all whose thoughts we seem to know as well as we do our own, because we have read them in Shakespear [sic]». (Hazlitt W. Hamlet // Hazlitt W. Characters of Shakespear's [sic] Plays. L.; Dent; N.Y.; Dutton, 1906. P. 79).
8 Здесь и далее номера страниц к русскому переводу «Улисса» даются в круглых скобках в тексте по изданию: Джойс Дж. Улисс: Роман / Пер. с англ. В.А. Хин-киса, С.С. Хоружего; Коммент. С.С. Хоружего. СПб., 2000.
9 Колридж С.Т. Указ. соч. С. 261-262.
10 В оригинале: «Hamlet is a name: his speeches and sayings but the idle coinage of the poet's brain». (Hazlitt W. Op. cit. P. 79).
11 Здесь и далее ссылки на оригинал «Улисса» даются в тексте в квадратных скобках по изд.: Joyce J. Ulysses / Ed. with an introduction and notes by J. Johnson. Oxford, 1998.
12 Колридж С.Т. Указ. соч. С. 274.
13 Taylor G. Reinventing Shakespeare: A Cultural History from the Restoration to the Present. L., 1990. P. 102.
14 В оригинале: «Hamlet is a name: his speeches and sayings but the idle coinage of the poet's brain. What then, are they not real? They are as real as our own thoughts. Their reality is in the reader's mind. It is we who are Hamlet. Whatever happens to him, we apply to ourselves, because he applies it so himself as a means of general reasoning» (Hazlitt W. Op. cit. P. 79-80).
15 Taylor G. Op. cit. P. 105-108.
16 См.: УолполГ. Замок Отранто / Пер. В. Шора // Уолпол Г. Замок Отранто: Повести и роман / Пер. с англ. М.:, 1997. С. 11.
17 Ср. в «Любовной песне Альфреда Дж. Пруфрока» (1915): «Нет! Я не Гамлет и не мог им стать» (пер. А. Сергеева) («No! I am not Prince Hamlet, nor was meant to be»).
18 В оригинале: «Whoever has become thoughtful and melancholy through his own mishaps or those of others; whoever has borne about with him the clouded brow of reflection <. > whoever has seen the golden lamp of day dimmed by envious mists rising in his own breast <. > he who has felt his mind sink within him, and sadness cling to his heart like a malady; who has had his hopes blighted and his youth staggered by the apparitions of strange things; who cannot be well at ease, while he sees evil hovering near him like a spectre; whose powers of action have been eaten up by thought <. > whose bitterness of soul makes him careless of consequences <. > this is the true Hamlet» (Hazlitt W. Op. cit. P. 79-80).
19 В оригинале: «A pensive air of sadness should sit reluctantly upon [Hamlet's] brow, but no appearance of fixed and sullen gloom» (Hazlitt W. Op. cit. P. 87).
20 «Дневник лишнего человека» был в библиотеке Джойса (Ellmann R. The Consciousness of Joyce. N.Y.; Toronto, 1977. P. 131). Джойс не был поклонником Тургенева, находя его «скучноватым», а «временами» «напыщенным и неестественным». (цит. по: Джойс Дж. Дублинцы; Портрет художника в юности; Стихотворения; Изгнанники; Статьи и письма / Сост. А.Я. Ливергант; Вступ. ст. Е.Ю. Гениевой; Примеч. Е.Ю. Гениевой и др. М., 2004. С. 683.
21 Ellmann R. James Joyce. New and revised ed. Oxford, 1982. P. 459.
22 Джойс однажды спросил Фрэнка Баджена, знает ли тот «какого-либо законченного, всестороннего персонажа [complete all-round character] мировой литературы». Баджен назвал имена Христа, Фауста и Гамлета. Джойс энергично отверг все перечисленные кандидатуры и назвал Одиссея, «сына Лаэрта, отца Телемака, мужа Пенелопы, любовника Калипсо, воина и царя Итаки» (Ibid. P. 435).
