CC BY
66
ЮБИЛЕЙ: К 70-ЛЕТИЮ БОРИСА ИСАЕВИЧА ПРУЖИНИНА
БОРИСУ ИСАЕВИЧУ ПРУЖИНИНУ - 70 ЛЕТ
1 декабря 2014 г. исполнилось 70 лет со дня рождения отечественного философа, доктора философских наук, профессора Бориса Исаевича Пружинина. Борис Исаевич является крупнейшим ученым в области философии науки, эпистемологии и методологии естественнонаучного и гуманитарного познания. Кроме того, Б.И. Пружинин осуществляет огромнейшую организаторскую работу - является главным редактором главного и старейшего философского журнала России - «Вопросы философии». Юбиляр продолжает успешно трудиться и на университетской ниве, являясь профессором и консультантом многих ведущих университетов.
Редакция журнала «Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке» с особым удовольствием и восторгом
поздравляет члена редколлегии журнала и ведущего российского философа с замечательным юбилеем, желает дальнейших творческих успехов и с нетерпением ждет последующих книг и статей Б.И. Пружинина, которые всегда находили позитивный отклик в отечественном философском поле.
В этом номере мы публикуем статью ИИ. Мюрберг, посвященную оценке творчества Б.И. Пружинина, а также отрывки из книги «Культурно-историческая эпистемология: проблемы и перспективы. К 70-летию Бориса Исаевича Пружинина», вышедшей в свет в этом году.
Редакция журнала «Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке»
Б.И. Пружинин
ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ
«КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ: ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ. К 70-ЛЕТИЮ БОРИСА ИСАЕВИЧА ПРУЖИНИНА» (М.: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ, 2014)
Историзм устной истории
Устная история вплетена в жизнь и наполняет ее смыслом на самом главном, на собственно историческом уровне, на уровне индивидуальных воспоминаний. Все прочие истории, все эти политические, экономические, военные и т.д. истории надстраиваются над этим фундаментальным уровнем и лишь в силу этого приобретают историзм и возвращаются в историческое сознание отдельного человека, корректируя это сознание или корректируясь им. Ибо именно на уровне индивидуального жизненного опыта формируется смысл жизни человеческой, и лишь потом этот смысл переносится на все остальные контексты человеческого бытия. Если жизнь отдельных людей теряет смысл, бессмысленными становятся государственные установления и политические системы, войны и реформы, т.е. все то, что от века составляет контекст человеческого бытия, но повторю, приобретает смысл только от человека. Зато все эти установления, в свою очередь, способны очень даже эффективно обессмысливать жизнь человека. Однако я - о другом.
Интерес к устной истории, к воспоминаниям окружающих людей появился у меня, когда в сферу моих профессиональных интересов попала история русской философии. Сначала этот интерес был довольно абстрактным. Признаюсь в своей некомпетентности: я был просто поражен, уяснив, что именно исследования историков были самой продвинутой областью гуманитарной науки в России, и именно философия истории была целостной областью русской философии. Пожалуй, только применительно к философии истории мы и можем говорить о контурах складывающейся русской философской школы. При этом я для себя обнаружил, что в русской философии сложилось понимание истории как процесса, который не исчерпывается полностью направленностью к конечной цели (наподобие гегелевского историзма). Наличие такой цели не оспаривалось, телеологические идеи отнюдь не отрицались в размышлениях русских мыслителей, но акцент
смещался. В центре оказывалось представление об истории как процессе, протекающем в человеке, а не вне его, - процессе, обретающем смысл в сознании и историческую конкретность реального исторического действия в поступках. История здесь предстает как процесс принципиально незавершенный, причем не в том смысле, что он не достиг еще конечной цели, но прежде всего в том, что он открыт действию, открыт осмысленному поступку и его неожиданным последствиям, открыт всему событийному и конкретному. За опытом экзистенциально нагруженного осмысления человеком истории, за ощущением так понятого историзма и обращается, по мнению русских мыслителей, наука история к опыту прошлого - к реальности событий и реальности их переживания человеком (переживания не только в психологическом смысле, но и в смысле экзистенциальном). Этим русский историзм отличается от историзма его «немецких учителей». Лежащие в его основании идеи не успели в свое время приобрести четкое концептуальное выражение, но они достаточно явно обнаруживают себя в эпистемологической стилистике, в способах обсуждения проблем и в понимании исследовательских перспектив. Совокупность этих идей я обозначаю как культурно-историческую эпистемологию, представляющую в качестве исходной формы философско-исторического материала «беседу», «разговор», в котором воспоминание раскрывает экзистенциальные истоки смысла человеческой жизни и смысла событий.
Форма эта восходит к работам Вл. Соловьеву. И позднее никогда она не уходила из отечественной философии. Степун как-то заметил: «русская философия - бесконечная череда разговоров, причем разговоров на одну и ту же тему» - о смысле жизни, о ее исторической наполненности. Надо сказать, этот интерес к беседам и воспоминаниям оживился у нас вопреки всему во второй половине XX столетия. Разговор вообще - это, наверное, специфическая черта стилистики русской философии. Беседовали В. Дувакин с М. Бахтиным, раз-
говаривал М. Мамардашвили, Л. Митрохин подготовил целую книгу диалогов. В том же ключе воспоминаний написана книга Н. Мотрошиловой. И в журнале, где я начал работать, есть традиция обращения к «живым разговорам». Эту традицию активно поддерживал В. Лекторский. Очень любил публиковать воспоминания в журнале Владимир Мудрагей. Мы с Мудрагеем участвовали в подготовке изданного Лекторским двухтомника79. Став главным редактором, я старался поддерживать в журнале эту традицию. Зачастую форму бесед с элементом воспоминаний принимали «Круглые столы», проводившиеся в редакции, а также многочисленные интервью. И наконец, мой интерес к этому жанру был стимулирован моим участием в работе с книгами серии о русской философии второй половины XX века. Большое впечатление произвел на меня том «Как это было», обстоятельная рецензия на который была опубликована в журнале, а также моя работа с томом, который я редактировал «Философия продолжается». Тогда я понял, что без осмысления этого периода отечественной философии, понять русскую философию как культурно-исторический феномен невозможно, но при этом его осмысление невозможно без обращения к экзистенциальной беседе.
Позднее, став редактором серии томов о русских философах первой половины XX века, я понял, точнее, опять же уяснил, два обстоятельства. Во-первых, русская философия целостный культурный феномен, и мы настолько сможем приобщиться к ее культурным традициям, насколько полно мы представим ее в ее целостности. Без купюр и изъятий по идеологическим соображениям - пусть и самым оправданным. Во-вторых, именно вторая половина XX века, т. е. «советский период» русской философии, является наиболее сложным периодом в этом плане. В работе над томами о философах начала века неоценимую помощь мне оказывала Татьяна Геннадьевна Щедрина. Она готовила материалы, связанные с личными судьбами русских философов - архивы, эпистолярное наследие, жизнеописание и, особенно, фоторяды, основательно представленные в изданных томах. Но если от русских философов остался «архив эпохи»8", пусть и с пробелами, пусть и зачастую деформированный, но тем не менее сохранивший очертания их экзистенциально-личностных позиций, то от философов
79 Философия не кончается... Из истории отечественной философии. XX век: В 2 кн. / Под ред. В. А. Лекторского. М„ 1998.
80 См.: Щедрина Т. Г. Архив эпохи: тематическое единство русской философии. М. 2008.
второй половины XX века практически ничего не сохранилось.
Я был свидетелем дискуссий, весьма острых и в социально-политическом и в экзистенциально-смысловом плане, разворачивавшихся в курилке на черной лестнице пятого этажа Института философии СССР. Еще более острые дискуссии разворачивались в «стекляшке», напротив Института, куда, кстати, приходили научные сотрудники и Института экономики, и Института русского языка. Но, так сказать, материальных следов этих дискуссий не сохранилось. Конечно, при внимательном чтении книгах многих из участников этих разговоров (В. Межуев, Н. Трубников, М. Виткин, А. Абрамов, Н. Юлина, А. Зиновьев, Э. Ильенков, Е. Никитин) можно реконструировать живую, ищущую, вырывающуюся из-под обязательных идеологических идиом, мысль. Мы тогда ее просто вычитывали. Но сегодня... Ведь даже фотографии 60-70-х годов XX века хуже по качеству и менее доступны, чем фотографии начала этого века. Конечно, можно все эти усилия мысли проигнорировать и прямо обратиться к западным мыслителям шестидесятых-семидеся-тых. Но они-то жили в своем культурном и историческом контексте, и потому такое обращение вне собственной истории может привести лишь к подражанию внешней форме их мысли. Расплатой за игнорирование собственной истории мысли, какой бы наивной сегодня она ни казалась, может быть только аисторизм - смертельное заболевание для философа (впрочем, заболевание хроническое для «философоведов»).
Все эти обстоятельства мой жизни (ну и еще ряд обстоятельств личного характера) подвигли меня к тому, чтобы воспользоваться данным изданием для публикации ряда материалов по устной истории второй половины XX века. Я жил в своем времени. Вокруг меня были люди, которые помогали сохранить мне смысл моей жизни - мои стремления, цели моей деятельности, мое ощущение истории. Истории этих людей я попытался собрать в этой книге.
<...>
Разговор Б.И. Пружинина с Н.С. Автономо-вой и Т.Г. Щедриной
Аетономоеа: Воспоминания - вещь коварная, есть такие, что кажутся ясными и четкими, но не соответствуют никакой реальности (Пиаже убедительно об этом рассказывает), есть другие, они, казалось бы, еле мерцают, но за ними - реальное жизненное содержание. Никогда невозможно объяснить, почему что-то запоминается, а что-то
нет... Начну со студенчества. Я училась на вечернем отделении филфака МГУ. Вместе со мной кто там был? Володя Кантор - на русском отделении, Лида Александрова - на немецком.
Пружнннн: А давай еще глубже. Ты помнишь имена учителей, первой учительницы?
Автономова: Валентина Ивановна Савельева. Разбуди ночью.
Пружгтпн: А мою звали Нина Николаевна Ушакова. Но она учила нас только в 1-м классе. А потом пришла, как я помню, Полина Максимовна. Жуть была страшная...
Автономова: А у нас была простая задушевная женщина, невероятно добрая.
Пружнннн: У нас был дом напротив 281-й школы, где я и начал учиться. Рядом по переулку был дом, где жили ассирийцы - чистильщики обуви в Москве. Чтобы в школу попасть, надо было с ними подраться. Чтобы из школы уйти, надо было тоже подраться. Мой сосед по парте был из ассирийцев, и он меня опекал. Он у меня списывал все подряд.
Автономова: У него была какая-то особенная внешность?
Пружнннн: Не помню... Чем он поразил школу: пришел в буфет со сторублевкой и решил расплатиться за пирожки. Если деньги со всей школы собрать за все купленные пирожки, то сдачи на эти сто рублей не набралось бы. Пирожок стоил пять копеек.
Автономова: А ты помнишь какие-нибудь интересные студенческие истории?
Пружнннн'. Я учился с Лешей Радугиным (автор нескольких учебников по философии). Мы звали его ЛёшА. Мы с ним были в одной группе. Своеобразный парень такой. Поэзию любил. Ходил на первом курсе в зеленом смокинге. Мы сидим, ждем нашу «француженку», у нас вела Ирина Владимировна Барышева. Интеллигент-нейшая дама. Мы ее дожидаемся, а он обе ноги задвинул в стол, сидит и раскачивается на стуле. Она заходит, говорит «Бон жур». Он говорит: «Бон жур» и падает на спину, а ноги вынуть из стола не может, они там застряли. А она ему: «ЛёшА, что с Вами?»
И еще одну веселую историю вспоминаю. Про Женьку Сидоренко. Это прелесть! Мы с ним на одном курсе были. Идет какой-то экзамен. Я захожу, сажусь. Столы раздвинуты, все сидят, готовятся. Я опускаю глаза влево: на полу лежит учебник, а рядом - босая нога... Смотрю, а это Женькина нога. Он длинный был, ногой перелистывал страницы и, перегнувшись через стол, читал учебник.
Автономова: Чего только не бывает!
Пружнннн'. А ведь это был будущий секретарь парторганизации Института философии. Блестящий логик. Его вычисления проверяли на компьютере и ни одной ошибки не нашли. Он аспирант Зиновьева был.
А еще я помню, как сдавал экзамен последний, государственный. Истматчики сидят. Решается вопрос: быть мне в аспирантуре или не быть. Истмат я сдаю. И такой вот вопрос задает мне Разин: «А скажите, в чем суть социально-экономической программы анархистов? К чему они стремились?» И так смотрит на меня... А я накануне, ну, как всегда на нервной почве листал книжку Бакунина. И там в конце абзац как раз про эту суть (я его и прочитал). С радостью объявляю Разину: «Программа такая, как писал Бакунин: и на своем черном знамени мы напишем "свободная ассоциация и т. д. и т. п."». Почему она мне запала, я не знаю. Видимо, понравилась. И я ему наизусть. - «Пять».
Автономова: А еще кто у вас вел?
Пружнннн'. Я слушал лекции В. Ф. Асмуса, А. С. Богомолова. Бегал слушать лекции А. Ф. Лосева. Я уже не помню по какому случаю. Слушал М. К. Мамардашвили. Да мы с тобой, по-моему, ходили в Институт психологии. Он читал, я его слушал.
Автономова: Да, ходили. Но это уже, стало быть, позже.
Пружнннн'. Да, это позже.
Автономова: Это даже не аспирантское, уже мы были молодыми младшими научными сотрудниками. Мы познакомились с тобой в 1972 году в секторе диалектического материализма, где я только что закончила аспирантуру и была научно-техническим сотрудником в ожидании места младшего. Ты пришел вместе с другими молодыми для работы над эпохальным проектом, заду-
манным высокими инстанциями: многотомным трудом по теории диалектики.
Пружингт: Да, у меня на диалектику, точнее на диалектическую логику, была аллергия. Наверное, Елена Дмитриевна Смирнова нам здорово лекции по матлогике читала. Хотя мне четверку всадила. У меня было три или четыре четверки за все время учебы. Вот одна из них была по матлогике. Математику я сдал нормально. У нас если кто-то не сдавал математику, то на втором курсе уходил на научный коммунизм. Естественный отбор. Там математика не нужна была.
Аетономоеа: А ты здорово помнишь многие вещи...
Пружингт: Ну да, это было интересно.
Аетономоеа: И сейчас тебе для курсов, которые ты читаешь, помогает твое образование философское с уклоном в естественно-научное знание?
Пружингт: Ну, иногда да. Я какое-то представление о естественной науке имею.
Аетономоеа: Я не знаю, сейчас так же учат?
Пружингт: Думаю, что нет. Мы в те времена слушали очень серьезный курс по естествознанию. Наш курс специализировался по биологии. В те времена шли битвы с лысенковщиной, и химия с биологией (генетика) были очень актуальны. Мы много чего делали. Значит, мы препарировали мышей на биофаке. Анатомию животных на них изучали. Однажды мышей не хватило на группу. И меня посылают в какую-то комнату за мышами: «Возьми и принеси». Ну, я побежал. Забегаю. Банки стоят. На них цифры какие-то написаны. Я в одну банку руку запускаю, и тут сзади голос: «Не сметь!» Я оборачиваюсь... - «Они чумные!» Я чуть не это самое...
Аетономоеа: Это где было?
Пружингт: Это на биофаке, мы туда ходили слушать лекции по химии, по биологии.
А еще я помню, была такая история. Это было у нас на факультете. Я вечером вышел, а с философского окна в коридоре выходили на анатомичку медицинскую, прям напротив там была. Стоишь вечером, куришь и смотришь, тогда курить можно было везде, смотришь туда вниз, в коридор. Занимался я в кабинете философии, чего-то читал. Вы-
шел, уже темно, вечер поздний, зимой дело было. Это здание на Моховой, старое здание философского факультета. Там сейчас психологи. Все это здание отдали психфаку. Стою. А в это время там дверь открытая была прямо вот у окна. И там была каптерка Ученого совета. Там какой-то ремонт делали, и высыпали дела оттуда. Я поднимаю дело и читаю: очередной разнос Асмуса. Вот как его это самое... И я упер это дело. И вот сейчас не помню, я кому-то отдал его сдуру. А там стенограмма обсуждения. Кому-то из ребят я дал почитать. Интересная штука - память. Что-то высвечивает, что-то наоборот совсем как бы убирает, как будто этого и не было.
Аетономоеа: Самое интересное, что, судя по современным каким-то естественно-научным данным, ничего абсолютно не пропадает (у нас в голове)...
Пружгтгт: Да, наверное... Но ведь воспоминания возвращаются не сами по себе, а по каким-то причинам, обстоятельствам. Они требуют контекстов, и потому, что-то важное забывается, что-то случайное всплывает. Вот и наш с тобой разговор очень неупорядоченный. Конечно, мы с тобой обязательно забудем то, что следовало бы сказать, но зато вспомним что-то другое, не менее яркое.
Щедргта: А как вы жили в шестидесятые, семидесятые. Что вообще было в быту?
Аетономоеа: Я жила, когда уже от родителей ушла, на аспирантскую стипендию в семьдесят рублей. Рядом был рыбный магазин. На эти деньги можно было нормально жить, если делать рыбный суп и разные другие блюда.
Пружингт: Да. Не шиковать, но прожить месяц можно было на эти деньги.
Аетономоеа: Еще я пекла пироги с рисом и луком. Большие такие. Они очень сытные были. Иногда у нас в доме, у родителей, делали пироги с селедкой, невероятно сытно. И потом был такой салат «для гостей», самый дешевый: из копченой трески, риса, лука и майонеза. То есть получалось довольно вкусно, большое количество еды.
Пружингт: Знаю я этот салат.
Аетономоеа: Его все делали.
Щедрина: А у нас в Приморье делали такой же только из сайры в банках.
Пружнннн: Сайра в Москве - это по праздникам.
Автономова: Это деликатес.
Пружнннн: А еще были рыбные дни: по четвергам. День был присутственный, кончался в стекляшке, а там так пахло рыбой... Жуть!
Автономова: А сейчас из этой стекляшки, по-моему, сделали ресторанчик.
Пружнннн'. Иль Патио, да. О, какой был центр интеллектуальной жизни! Институт философии, Институт экономики, Институт русского языка. И вот как начиналось с десяти часов утра. Она зимой запотевала изнутри, стекляшка. Столы сдвигались, сидели интеллигенты. Как правило, тарелочка, восемь, девять, десять вилок вокруг, и один огурчик, такой остаток от салата. И ля-ля-ля-ля-ля. И стаканы. А под столом...
Автономова: В портфеле иногда.
Пружнннн: В портфеле, да. Стаканы стояли на столе. Где-то в районе пяти появлялись военные из Генштаба. В чине до полковника. Они не садились, брезговали, брали стаканы. Разливали, стоя, коньяк. Выпивали и уходили сразу. В районе восьми часов появлялся разрозненный гегемон откуда-то из ближайших предприятий. Но тоже очень ненадолго. А мы - ля-ля-ля-ля-ля до закрытия.
Автономова: Когда было закрытие, я уже даже не помню.
Пружнннн: Я тоже не помню. Поздно сидели. До десяти точно. А само это предприятие - «стекляшка» - жило своей жизнью. Я помню, однажды какая-то была выставка в музее Пушкина зимой. И интеллигенты там стояли в очереди, замерзали и, видимо, погреться прибегали. Какая-то старушка открыла дверь, сказала «ой» и закрыла тут же. Налеты были. Местные милиционеры иногда совершали большие налеты на это заведение. Но местного участкового Швырев, например, прикармливал. И грозился, когда выпивал, взять его к себе в аспирантуру. Участковый млел и позволял нам очень многое. Совершенно особая жизнь была. Еще одну историю расскажу. Значит, мы задержались в секторе. А ребята: Сашка Сорокин, Швырев и еще кто-то, пошли в стекляшку первыми. Мы выходим. Идем
мимо здания. Мы почему-то решили обойти, и идем не вниз сразу туда, к бассейну, ныне к Храму, а решили обойти помещение, ныне там музей Глазунова и с той стороны сегодня к стекляшке (Иль Патио) не пройдешь. Мы обходим и видим - странно как-то: стоит машина, микроавтобус и два человека у входа с повязками «дружинник». И вдруг мы, я, Трубников, Нэлля Мудрагей, ну вот всей компанией, Володя Мудрагей - мы его, по-моему, ждали и поэтому задержались. И вдруг оттуда выходят «руки за спину». Первый идет Сорокин, за ним еще какие-то ребята, Мареев, по-моему, там, а за ними понуро - Швырев. И Сашка, как в хорошем фильме времен войны, руку вскидывает: «Ребята, там засада!» Мы развернулись, вернулись в сектор, обсуждаем событие. Их всех в воронок запихнули и Швырева тоже. Сорокин прибегает и говорит: «Ребята, у нас денег не хватает откупиться». Там, говорит, со всех брали по два рубля, а Швырев раскричался: «Я доктор, я доктор!», а ему офицер и говорит: «Тогда с тебя три». Мы собрали деньги, вместо того, чтобы выпивать, мы скинулись, и Швырева выкупили из милиции. Это, между прочим, тоже стилистика времени.
Автономова: А Сорокин, это тот, который переходил в неположенном месте и сказал милиционеру: «А я Митрохин»...
Пружнннн: Да-да! Он назвался Митрохиным. Скандал такой в институте был.
Щедрина: А как его вычислили?
Пружнннн: Он сам признался, что он назвался. Пришла бумага из милиции о том, что Митрохин подвергал свою жизнь опасности, переходя улицу в неположенном месте. Митрохин рассердился. Это было после овощной базы.
Щедрина: Вот! Кстати, про овощную базу расскажите.
Пружинин: В другой раз. Это особая история. Ну, хорошо, расскажу. В качестве заместителя заведующего сектором (я им стал в 1978 году) я должен был обеспечивать явку философов на переборку гнилых овощей (это была наша реальность, которую очень хорошо помянул Рязанов в фильме «Гараж»), Как я завлекал народ: брал термос с водкой, подкрашивал ее чаем, и в обеденный перерыв мы садились, я разливал... Постепенно наш разговор становился все более оживленным. А все говорили: «Какой у вас дружный коллектив, за столом сидят, весело разговаривают». Чай пьюг и бурно беседуют.
Щедрина: Такое ощущение, что у вас «алкого-листый» коллектив.
Пружиннн: Между прочим, пьянство было формой гусарства, как йога. Это форма ухода была от социальной реальности. Но отнюдь не надо представлять себе дело так, будто мы только пили. Есть такая манера, посмотрев в прошлое, выдергивать из него то, что хочется. Мы работали, мыслили, искали выходы, переигрывали реальность. Пьянство было одной из таких «игр». Умный и жутко пьющий Швырев, например. Это ум колоссальный...
Аетономоеа: Редкостный!
Пружиннн: Редкостный, да. Интуиция, схватывание налету всего. Он пил запойно. Видимо, для того, чтобы не все понимать в происходящем. И как говорят, я этого не знаю, что он очень быстро протрезвлялся. Он пьяным приходил домой и ложился спать, в шесть он просыпался и утром работал. Его пьянство совершенно не отражалось на его производительности. И на блестящих его статьях.
Аетономоеа: До самых последних дней жизни Швырева для нас было значимо его мнение. Не важно, о чем он размышлял (круг его интересов был очень широк). Помню, как мы обсуждали в секторе статьи. Если он заинтересуется - значит, в тексте что-то есть... Он невероятной цепкости интеллектуальной, конечно, был. И если его что-то трогало в тексте, он начинал рассуждать, даже если это его совершенно не касалось. И уместно при этом.
Пружтнн: Уместно и интересно. Всегда интересно. Эвальд пил, но при этом его труды ценили все философы страны (и не только философы). А кто там не пил? Один Батищев. У того свой тип запоя был, да. Духовный запой. Мне Трубников рассказывал, что когда у Батищева родилась первая дочка, Яночка, он был сторонником деятель-ностной теории. И если с нее ночью одеяльце сползало, он брал ее руку, в руку зажимал одеяльце и накрывал. Как это не похоже на нынешних отстраненных философов-специалистов... А для Батищева философия была формой жизни, но не формой борьбы за престиж и деньги. Он писал о глубинном общении, хотя сам общаться не мог.
Это, кстати, Швырев сказал про него: «Даже когда Генрих говорит правильные вещи, хочется встать и возразить». Это у него очень ловко получалось. Даже если он говорил, что дважды два четыре, то хотелось встать и сказать: «Нет, не согласен! Не принимаю я этого!»
Аетономоеа: Когда он умер? Ильенков умер в семьдесят девятом.
Пружтнн: Генрих Степанович умер, если я не ошибаюсь, в конце октября 1990 года, я уже тогда был заместителем в секторе у В. А. Лекторского. Я не был на его отпевании, только на похоронах. Помню, как ехали на кладбище... Народу было не очень много.
Щедрина: А как ты стал замом Лекторского?
Пружтнн: Когда я пришел в сектор Борис Дынин у него был замом. Дынин уехал. Лекторского чуть за это дело не уволили, прошло некоторое время. Недолго замом был Никитин. Вдруг я получаю от него предложение стать его замом. Я ему говорю прямым текстом: «Владислав Александрович, второй еврей вот так с ходу?» Но он настоял на своем.
Щедрина: И тридцать пять лет замом.
Пружтнн'. И тридцать пять лет замом, да.
Аетономоеа: А с ним легко было. Интересно, что отношения между поколениями тогда были совсем иными, нежели сейчас. В те времена мы -молодые сотрудники, которым было по 27-28 лет, явно чувствовали себя очень младшими по отношению к старшему поколению, хотя заведующему сектором, Владиславу Александровичу Лекторскому, тогда не было и сорока! В общем и целом - не только в секторе, но и шире, эта разница в 10-15 лет постепенно переставала восприниматься со стороны как значимая (мы-то ее всегда чувствовали и чувствуем!), как разница поколений, а в глазах нынешних молодых - мы, наверное, все вместе становимся неразличимо одним общим поколением старших. Время уплотняется, спрессовывается.
УДК 165
И.И. Мюрберг*
ДОСТОИНСТВО НАУЧНОГО МЕТОДА: КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ В ЗЕРКАЛЕ СОВРЕМЕННОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ**
В статье с позиций современной политической философии дается оценка культурно-исторической эпистемологии как новому тренду в философии науки, инициированному Б.И. Пружининым на рубеже веков. Автор признает дисциплинарную релевантность культурно-исторической эпистемологии идейной направленности западноевропейской гуманитаристики в том ее виде, который она обрела в результате своего развития на протяжении всего XX века. Утверждается, что особое значение новой эпистемологии связано с присущей ей нацеленностью на осознание современной наукой своего нового этико-когнитивного статуса.
Ключевые слова: культурно-историческая эпистемология, политическая философия, дискурс наук, междисциплинарность, этизация разума, феноменология свободы, этико-когнитивный статус науки.
The worth of a scientific method: cultural-historical epistemology in the mirror of political theory. IRINA I. MYURBERG (Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences)
"Cultural and historical epistemology" is the name of a new trend initiated by Boris Pruzhinin, who's life-long specialization lias been philosophy of science. The article is an appreciation of the trend done from vantage point of modern political philosophy. The author acknowledges disciplinary relevance of cultural and historical epistemology to the concerns of humanities as they formed throughout West-European twentieth century. The new epistemology is said to be of special import for contemporary science as it acquires a better awareness of its new cognitive and ethical status.
Keywords: cultural-historical epistemology, political philosophy, scientific discourse, interdisciplinary principle, ethization of reason, phenomenology of freedom, etliico-cognitive status of science.
В последние годы в рамках отечественной философии науки появилось интересное направление, заслуживающее, на мой взгляд, внимания весьма далеких от теории науки социально-гуманитарных дисциплин, таких как политическая философия, экспонентом которой является автор этих строк. Речь идет о направлении, обо-
значенном его инициатором Б.И. Пружининым как «культурно-историческая эпистемология» [См.: 3]. Являясь представителем философии науки, Пружинин формулирует собственную исследовательскую проблему в терминах, отражающих специфику этой дисциплины, как то: «Наши индивидуальные соображения по поводу устройства
* МЮРБЕРГ Ирина Игоревна, доктор политических наук, ведущий научный сотрудник сектора истории политической философии Института философии РАН. E-mail: irina. my rberg(@gmail. com ©МюрбергИИ, 2014
** Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 13-03-00336. 2014 • № 4 • ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ И НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ 179
