CC BY
41
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2014. № 3
С.В. Савинков
ОТЕЦ И СЫН В МИРЕ ЛЕРМОНТОВА: ЛОГИКА ПРОТИВОСТОЯНИЯ
Статья затрагивает тему взаимоотношений между отцом и сыном в творчестве Лермонтова, опираясь на базовую идею о том, что онтологический статус обреченного на одиночество лермонтовского человека (не находящего пристанища ни на земле, ни на небе) имеет коренным образом связанную с реалиями жизни его создателя психологическую подоснову. Неразрешимый конфликт между матерью и отцом, утрата матери, разрыв с отцом - первопереживания (комплексы), которые во многом определили и глубинные мотивы лермонтовской мифологии, и ее символическую образность, и различные конфигурации лермонтовского сюжета. При этом основным переживанием лермонтовского человека следует считать переживание разрыва с Отцом (в пределе и с Богом-отцом) и своей онтологической чуждости «здешнему» миру. Оставленный не только земным отцом, но и Богом-Отцом, лермонтовский герой мучительно ищет пути, которые могли бы привести его к обретению утраченной отчизны. Одним из возможных, но так никогда и не реализованным станет для него путь основания собственной отчизны (и одновременно - родины) в женском сердце.
Ключевые слова: М.Ю. Лермонтов, авторская мифология, лермонтовский человек, отец, сын, отчизна, родина, противостояние, путь.
The article deals with the theme of the relationship between father and son in the works of Lermontov, based on the fundamental idea that the ontological status of Lermontov's person doomed to loneliness (who cannot find shelter or abode, either on earth or in heaven) has a deep psychological sub-base (fundamentally associated with its creator's life realities). An irresolvable conflict between his mother and father, loss of his mother (Lermontov lost his mother when he wasn't yet 3 years old), the break off from his father - those were his prime experiences (complexes), which also determined largely the latent motives of Lermontov's mythology and the symbolic imagery as well as various configurations of Lermontov's story. At the same time the experience of chasm between him and his father (in its extreme form also between him and God the Father) and his ontological estrangement from «this» world should still be considered as the source experience of Lermontov's person. Left not only by his earthly father but also by God the Father, Lermontov's hero struggles to find ways that could lead him to the attainment of his lost homeland. One of the possible, but never realized ways becomes that of 'founding' his own homeland (and at the same time - his own motherland) in a woman's heart.
Key words: M.Yu. Lermontov, author mythology, Lermontov's man, father, son, motherland, confrontation, way.
Существо связи между отцом и сыном Лермонтов выразит в «Menschen und Leidenschaften» (1830): отец имеет неограниченные права над сыном и волен к нему относиться как к своей собственности. На слово «отнять» (коллизия в драме имеет, как известно, автобиографическую основу - семейную распрю между бабушкой и отцом1) Юрий Волин - alter ego лермонтовского «Я» - отреагирует как на нечто совершенно абсурдное: «Отец... хотел отнять сына... отнять... разве он не имеет полного права надо мной, разве я не его собственность.»2 (V, 171). В лермонтовской пьесе отношения между отцом и сыном выстраиваются точно в соответствии с домостроевским каноном и ветхозаветным ригоризмом: смотреть на себя как на собственность своего отца для Юрия долина так же естественно и непреложно, как для отца - его право относиться к сыну как к своему имуществу: «По-моему, так отец всегда волен взять сына - ведь это его собственность» (V, 144). Или: «Вы меня не пустите? Вы? - да что вы между отцом и сыном? ... или не знаете - между отцом и сыном один Бог!..» (V, 175); «Отец всегда имеет право над сыном.» (V, 194); и др.
Право на обладание сыном «ветхозаветному» отцу дает его экстраординарное положение: отец имеет над сыном всю полноту власти постольку, поскольку породил его. Такая абсолютизация отцовской власти, отцовского принципа («Отец обладает моей жизнью» (V, 168)) возводит у Лермонтова земного отца на ступень, едва ли не уравнивающую его с Отцом небесным. Во всяком случае, в этой драме их роли функционально тождественны. И тот, и другой отрекаются от героя-сына, и тот, и другой обрекают его на одинокое, бесприютное существование; и тот, и другой лишают его отцовской любви и покровительства. Самоубийство Юрия Волина (ответ сына на равносильное смертельному приговору отцовское проклятье («Отец меня отвергнул, проклял мою душу - и должен этого дожидаться» (V, 200)) - жест многозначный. Он одновременно и демонстрация абсолютности отцовского всевластия над героем (самоубийство - исполнение отцовской воли), и - акт своеволия; и проверка степени отцовского могущества, и - своеобразный способ обратить на себя внимание того, кто некогда подарил ему жизнь только лишь для того, чтобы отдать безжалостной судьбе: «Но если Он точно всеведущ, зачем не препятствует ужасному преступлению, самоубийству; зачем не удержал удары людей от моего сердца?.. зачем Он хотел моего рождения, зная про мою погибель?.. где Его
1 См.: Висковатов П.А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1987. С. 77.
2 Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 6 т.; М.; Л., 1956. Т. V. С. 171. В дальнейшем ссылки на лермонтовские сочинения будут даваться по этому изданию с указанием тома и страниц в скобках.
воля, когда по моему хотению я могу умереть или жить?.. о! Человек, несчастное, брошенное созданье... Если б я мог уничтожить себя! Но нет! Да! Нет! Душа моя погибла. Я стою перед Творцом моим. Сердце мое не трепещет. я молился. не было спасенья; я страдал. ничто не могло Его тронуть!..» (V, 200).
В.С. Соловьев напишет, что Лермонтов относился к «... Высшей воле с какою-то личною обидою. Он как будто считает ее виноватою против него, глубоко его оскорбившею»3. И в самом деле, отношение лермонтовского человека к Богу интимно4, подобно такому, которое возможно только между «Я» и «Ты», между сыном и отцом. Особенно выразительно (учитывая, что адресовано стихотворение не женщине, а мужчине) сакрализация «Ты» совершается в «Разлуке (Я виноват перед тобою...)» (1830):
Я виноват перед тобою, Цены услуг твоих не знал. Слезами горькими, тоскою Я о прощенье умолял, Готов был, ставши на колени, Проступком называть мечты: Мои мучительные пени Бессмысленно отвергнул ты.
(I, 85)
И действительно, Лермонтов ощущал себя в этом мире едва ли не ребенком (или ангелом), «выброшенным», почти в хайдеггеров-ском смысле, из иной реальности и оказавшимся в промежуточном положении, без всякой надежды на возвращение назад. Переживание разрыва с Отцом (отчизной) и своей онтологической чуждости всему, что здесь, и было для него первичным: «Я здесь был рожден, но нездешний душой...» (I, 192); «Они не созданы для мира, И мир был создан не для них» (IV, 216) и т. д.
Модальность, в которой лермонтовский человек воспринимает это здесь, могла быть разной: от трагического недоумения (типичный для Лермонтова вопрос - зачем?) и жалости (ср. в «Ночи. 1» почти францисканскую нежность к своему «другу»-телу) - до попыток возмутить поверхность этой жизни, «пробить» ее (отсюда мотивы «слова-кинжала», «железного стиха», да и вся лермонтовская «поэтика провокаций»). Однако наиболее глубинное из испытываемых им на
3 Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 395.
4 Ср. суждение С.В. Шувалова: «Лермонтов, обращаясь к Высшей Воле с гордым вызовом или горькой иронией, несомненно, представляет эту волю личностно: к безличной силе невозможно обращаться с упреками и насмешками, невозможно чувствовать себя обиженным и оскорбленным ею. Только признавая божество личностью, можно бороться с ним; иначе богоборчество потеряет всякий смысл» (см.: Шувалов С.В. Религия Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову. М.; Пг., 1914. С. 149).
земле чувств - одиночество: оставленный Богом-Отцом, потерявший Божье покровительство и любовь, лермонтовский герой мучительно будет пытаться отыскать причину совершившегося и получить ответ на сакраментальный для него вопрос: «за что?» За что были обмануты его лучшие чувства?
Так я молил твоей любви С слезами горькими, с тоскою; Так чувства лучшие мои Обмануты навек тобою! (I, 149)
Разница в поведении Отца Небесного и отца земного состоит лишь в том, что первый удаляет от себя лермонтовского человека, а второй, умирая («наказывая» сына своей смертью), - сам удаляется от него. И при этом амплитуда переживания смерти отца в стихотворении «Ужасная судьба отца и сына.» крайне широка: от самобичевания («был всех мук твоих причиной») и самообвинения («Но ты простишь мне! Я ль виновен в том») - до негодования на свет и до обиды на отца, который в исполненной блаженства своей новой «небесной» жизни (далекой от земных страстей), как ему кажется, забыл о своем сыне и разлюбил его.
Ты о земле забыл, как был забыт землей; Ты счастливей меня; перед тобой Как море жизни - вечность роковая Неизмеримою открылась глубиной. Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне О днях, потерянных в тревоге и слезах? О сумрачных, но вместе милых днях. Ужель теперь совсем меня не любишь ты?
Обратим внимание еще на такой момент. Лирический субъект ставит в причинно-следственную зависимость разлуку с отцом и судьбу чуждого изгнанника. Теряя отца, он одновременно теряет и отчизну, становится для нее чужим:
Ужасная судьба отца и сына Жить розно и в разлуке умереть, И жребий чуждого изгнанника иметь На родине с названьем гражданина!
Завершается же стихотворение готовностью (в том случае, если «совсем меня не любишь ты») предпочесть отцовской отчизне землю, которой, в отличие от неба, известно, что значит любить.
О если так, то небо не сравняю Я с этою землей, где жизнь влачу мою; Пускай на ней блаженства я не знаю, По крайней мере я люблю!
(I, 234)
•к "к "к
Одно из ранних стихотворений («Я видел тень блаженства; но вполне.» (1831)) завершается строками, к которым следует присмотреться особо:
О, мой отец! Где ты? Где мне найти Твой гордый дух, бродящий в небесах; В твой мир ведут столь разные пути, Что избирать мешает тайный страх. Есть рай небесный! Звезды говорят; Но где же? Вот вопрос - и в нем-то яд; Он сделал то, что в женском сердце я Хотел сыскать отраду бытия.
(I, 226)
Сначала говорится о том, что лирический субъект не знает, где находится в небесах бродящий дух его гордого отца. Затем - о том, что в мир отца ведут разные пути. Далее параллельно вопросу о местонахождении отца ставится вопрос о местоположении рая: «Но где же? Вот вопрос - и в нем-то яд». А в завершение возникает странное личное местоимение «он», которое указывает на то, что некто «сделал то», в силу чего лирический субъект хотел сыскать отраду бытия в женском сердце. Это «он» странно потому, что достаточно сложно определить, к чему или к кому слово относится. Хотя, конечно, грамматически «он» связан с вопросом, но логически - и с отцом. Лирический субъект, не зная, где его отец, как бы самим этим незнанием был спровоцирован на то, чтобы попытаться отыскать «отраду бытия» (рай) в женском сердце. В то же время мы видим, что уже в первых строфах звучат ноты горького скепсиса:
Я видел тень блаженства; но вполне, Свободно от людей и от земли, Не суждено им насладиться мне. Быть может, манит только издали Оно надежду; получив, - как знать? -Быть может, я б его стал презирать; И увидал бы, что ни слез, ни мук Не стоит счастье, ложное как звук.
(I, 225)
Этот скепсис вызван (как это следует из общего контекста стихотворения) еще и «пятном тоски», возникшем в уме героя тогда, когда он познал горечь утраты матери («Я родину люблю. средь ее полей Есть место, где я горесть начал знать; Есть место, где я буду отдыхать, Когда мой прах, смешавшися с землей, Навеки прежний вид оставит свой»). Таким образом, неверие в то, что счастье в любви реально и достижимо, имеет две составляющие. Первая связана с потерей матери и сомнением в возможности заменить другой любовью ту, которую он некогда имел. Вторая - с сокрытостью отца, неопределенностью его воли и невозможностью разрешить ядовитый вопрос: допускал
ли он, чтобы сын, не обретя его, нашел рай в женском сердце (и тем самым восполнил также недостаток материнской любви), или он этого желал только для того, чтобы, направив сына по ложному пути, окончательно от сына отвернуться.
Если понимать разные пути к отцу (которые могут либо привести к нему, либо увести от него) как пути противоположные, то таковыми окажутся путь славы и путь любви. Первый сопряжен с отказом от женского во имя мужского, воинского; второй, напротив, - с отказом от мужского во имя женского, мирного. Герой поэмы «Ангел смерти» Зораим пожертвует любовью Ады во имя славы («О Боже! - Для таких очей Кто не пожертвовал бы славой? Но Зораиму был милей Девичьей ласки путь кровавый!» (III, 143)) и - погибнет, славы не стяжав.
При этом надежды Зораима будут обмануты, несмотря на то, что, казалось бы, о неизбежности их осуществления ему возвестит устами «мудрого гадателя» сама судьба: «Еще в стране моей родимой Гадатель мудрый, всеми чтимый, Мне предсказал, что час придет - И громкий подвиг совершу я, И глас молвы произнесет Мое названье торжествуя, Но.» (III, 145). Включенность такого ничем не мотивированного ложного предсказания в событийную канву можно объяснить, если отнестись к нему как к свидетельству наличия некоей руководящей тайной силы, заинтересованной в том, чтобы, заставив Зораима пожертвовать любовью, обманным ходом обречь героя на гибель.
В отличие от Зораима герой поэмы «Литвинка» (1832) изберет иной путь - путь любви, но любви преступной. Коллизия в этом случае осложнена: герой окажется в плену страсти к «гордой деве из земли чужой». Изменяя любящей его жене, он одновременно как бы изменяет и отчизне. Его схватка с врагами утратит высокий смысл и обернется ненавистью к целому миру и жаждой крови: «Он кровию решился наконец Огонь в груди проснувшийся залить» (III, 239). Финал поэмы таков: бесславно погибшего Арсения, с которым кончился его славный род, никто не будет оплакивать, кроме одной монахини - некогда им отвергнутой, но по-прежнему его любящей жены. И в этом случае можно думать, что гибель Арсения и его «предательство» отчизны предопределены коварством роковой силы, как о том и скажет героиня:
Он не любил, он не жалел, Он даже быть любимым не хотел, И для нее одной был он жесток, Но разве лучше поступил с ним рок? И как не плакать вечно ей о том, Кто так обманут был, с таким умом, Кто на земле с ней разлучен судьбой И к счастью не воскреснет в жизни той?..
(III, 241)
И в самом деле, если смотреть на развертывание событий в этой перспективе, то сюжетная функция Клары, девы из земли чужой, заключается в том, чтобы своей ложной любовью заставить героя изменить истинной любви и тем самым обречь его на гибель.
Заметим, что в этих ситуациях одинаков исход: герой обрекает себя на поражение тогда, когда изменяет любви. А изменяет он любви в свою очередь потому, что некая тайная сила этого желает. Она толкает лермонтовского человека на ложный и гибельный путь славы, который оборачивается бесславием и смертью. Без любви сопряженный с понятием «славы» высокий смысл выхолащивается: жажда героики подменяется жаждой крови.
Более сложная (и «запутанная») ситуация в «Измаиле Бее». Измаил, в ранние годы оказавшийся по воле своего отца на чужбине, вернется на родину и не найдет ее. Теснимые русскими войсками черкесы оставят родные места, и это добровольное самоизгнание изменит их жизнь коренным образом: в горах они станут жить не по законам мира, а по законам войны и славы: «Но что могло заставить их Покинуть прах отцов своих И добровольное изгнанье Искать среди пустынь чужих?.. Мила родная сторона, Но вольность, вольность для героя Милей отчизны и покоя» (III, 157-158). Отчизну они обменяют не только на вольность. В сердцах отступников поселятся зависть, предательство и вражда, которых они не ведали тогда, когда «не знали ни золота, ни русской стали» (III, 157).
Война!.. Знакомый людям звук С тех пор, как брат от братних рук Пред алтарем погиб невинно... Гремя, через Кавказ пустынный Промчался клик: война! война! И пробудились племена. На смерть идут они охотно. Умолк аул, где беззаботно Недавно слушали певца...
(III, 185)
Былое (когда «Красою чудной за горами Известны были девы их, И старцы с белыми власами Судили распри молодых, Весельем песни их дышали!» (III, 157)) уйдет от них навсегда, и зазвучат иные песни: «Оружья звон, движенье стана - вот нынче песни молодца.» (III, 185). И именно поэтому возвратившийся Измаил былой отчизны, той, которая хранится в его памяти, не встретит: «Увидел он свой рай, Где мир так юн, природа так богата, Но люди, люди. Что природа им? Едва успел обнять изгнанник брата, уж клевета и зависть - все над ним!» (III, 189). Так что, можно сказать, Измаил вернется на родину, утратившую дух отчизны или, иначе, - в отчизну, отринувшую от себя родину. Этим, с одной стороны, и объясняется то, почему герой столь
неточным, непрямым, «отрицательным» образом должен определять для себя то, во имя чего он собирается осуществлять свою месть.
Но в бурях битв не думал Измаил Сыскать самозабвенья и покоя. Не за отчизну, за друзей он мстил -И не пленялся именем героя ... И не родной аул - родные скалы Решился он от русских защитить!
(III, 202)
Однако этому есть и другое объяснение. Хотя в изгнании Измаил, «сколько мог, привычек, правил Своей отчизны не оставил», в то же время он принес в страну, «Где всё так живо, Так неспокойно, так игриво», сердце, мертвое и опустошенное тоской. (Ср. формульное выражение связи тоски, смерти и сердца в «Литвинке»: «Но сердце, пораженное тоской, Уж было мертво - хоть в груди живой» (III, 236).) Когда Измаил погибнет, черкесы откажутся предать его тело земле, обнаружив под одеянием героя знаки, выдающие его тайную приверженность «земле чужой»: «какой-то локон золотой (Конечно, талисман земли чужой), Под грубою одеждою измятый, И белый крест на ленте полосатой Блистали на груди у мертвеца!..» (III, 224). «Локон золотой» - знак любви; «белый крест на ленте полосатой» (Георгиевский крест) - славы.
Русский воин, который придет в горы для того, чтобы найти Измаила и отомстить ему за обольщенную и погубленную им его невесту, не узнав Измаила при встрече, расскажет своему врагу историю, в которой Измаил предстанет как сластолюбивый и лукавый обольститель:
.ведал он,
Что быть не мог ее супругом, Что разделял их наш закон, И обольщенная упала На грудь убийцы своего! Кроме любви, она не знала, Она не знала ничего...
(III, 194-195)
Любопытно, что ненавистник Измаила будет сбиваться в определении «статуса» своего врага. В одном месте он скажет, что Измаил не черкес по духу («Черкес он родом, не душой» (III, 192)); в другом (когда захочет определить мотивы «преступного» отношения Измаила к русским девам), напротив, сделает предположение, что Измаилом руководило черкесское презрение к русским. И в самом деле, в определенном смысле Измаил и не черкес, и не русский или - одновременно и русский, и черкес. Он обольщает дев так, как это мог бы делать и человек, развращенный светской жизнью, и - как черкес, презирающий законы чужой стороны: «Не знаю - было то презре-
нье К законам стороны чужой Или испорченные чувства. Любовью женщин, их тоской Он веселился как игрой» (III, 193).
Едва ли, однако, история была такой, какой ее представил русский мститель. Хранимый на груди Измаила талисман свидетельствует о том, что любовь была истинной. Чужая земля (на признание которой Измаил, будучи кавалером ее воинского ордена, мог бы рассчитывать), отвергнув своим законом его любовь, отвергла и его самого как чужака, как черкеса. Точно так же, согласуясь со своими законами, поступит с ним и родная его отчизна, когда обнаружит на его груди талисман любви, принадлежащий чужой земле: она отвергнет его как «русского»: «Нет, мусульманин, верный Измаилу, Отступнику не выроет могилу!» (III, 224). Измаил - герой, обретающийся между двумя отчизнами и, в конечном счете, не признанный ни той, ни другой.
Однако в створе этой истории есть ориентир, указывающий на возможность такой ее логики, в перспективе которой главной причиной гибели героя станет не чужая земля, а сам Измаил, пожертвовавший своей русской любовью во имя отчизны: «Оставил жертву обольститель И удалился в край родной» (III, 195). Слова песни, спетой Измаилу Зарой, окажутся пророческими: «Любви изменивший изменой кровавой, Врага не сразивши, Погибнет без славы; Дожди его ран не обмоют, И звери костей не зароют!» (III, 209-210). Изменив любви и не найдя на родине того отцовского рая, который грезился ему в мечтах и память о котором хранилась в его памяти, герой (так же, как Арсений) без этих начал становится одержимым почти демонической злобой, для выплеска которой битва с русскими оказывается всего лишь подходящим предлогом (не случайно и образ Измаила Бея устойчиво сопровождается мотивом жажды крови: «Там, облит кровью.» (III, 210); «Я видеть, видеть кровь люблю» (III, 187) и др.).
При этом нельзя упустить из виду еще одно обстоятельство. Изгнанником Измаил стал не тогда, когда очутился на чужбине, а уже в момент своего рождения - для своей собственной отчизны, заставившей скрываться его отца от коварного брата.
В пещере темной, где, гонимый братом, Убийцею коварным, Бей-Булатом, Его отец таился много лет, Изгнанник новый, он увидел свет!
(III, 180)
И на чужбину он был отправлен по воле отца, который, как можно предположить, пожелал оградить сына от несущей неминуемую смерть вражды брата. И воля отца как раз, видимо, и состояла в том, чтобы сын, потерявший отца и мать, нашел новую отчизну на чужой земле, что - по всем законам лермонтовской логики - обернется попыткой обрести отраду бытия в женском сердце. Путь Измаила на 124
чужбину, в определенном смысле, и был дорогой к отцу. И потому сюжет поэмы заставляет задаться вопросом, не стал ли Измаил сыном рока именно потому, что нарушил волю отца? Не привела ли совершенная Измаилом жертва любовью к окончательному его разрыву с отцом и - к неизбежной смерти? В конце концов, с сыном как раз и случится то, от чего хотел уберечь его отец: он погибнет от руки завидующего ему брата.
А между тем гипотетическая возможность обретения отчизны в женском сердце в поэме будет специально обозначена. «По мне, отчизна только там, Где любят нас, где верят нам!» (III, 175), - скажет Измаилу Зара, ответить на любовь которой Измаил (опустошенный тоской о погубленной любви и не нашедший в отчизне отцовского рая) не сможет.
Иначе говоря, и для скитающегося с омертвелым сердцем Зо-раима, и для разрывающегося между двумя отчизнами (по духу и по крови) Измаила Бея возможен был путь основания собственной отчизны (и одновременно - родины) в женском сердце. (И эта возможность вполне вписывается в комбинаторную сеть поведенческой парадигмы у Лермонтова. Путь обоснования себя в себе самом, стремление к отдельности и независимости - одна из стратегий поведения лермонтовского «Я», жаждущего преодолеть фатальную отчужденность от мира. Эту стратегию, доведенную до логического предела и космического масштаба, выразит чуждый земле и небесам Демон, стремящийся устроить свой собственный (независимый и отдельный от Бога-Отца) рай и свою собственную вселенную.) Но и Зораим, и Измаил Бей такую возможность упускают. «Ты б мог любить, но не хотел!» (III, 190) - скажет Измаилу Зара.
Все эти мотивные комплексы войдут и в поле притяжения поэмы об ищущем дорогу домой послушнике. «Хотелось мне.» -прозвучит из уст так и не откликнувшегося на зов любви Мцыри. Образ сотканной из тени и света грузинки молодой5 и ее мира весь
5 Ср. тонкие наблюдения Д.Е. Максимова: «Образ девушки как бы рождается из полуденного зноя <.> Впечатление легкой и светлой плоти, сопровождающее образ девушки, создается особыми, вполне лермонтовскими средствами. Видение девушки первоначально возникает перед героем <.> облекаясь в звуковую форму. Говорится о ее голосе, о шуме шагов, опять о голосе и высоком смысле его звуков, о «простой песне», которую она пела, и о том, что воспоминание о ее пении не покидает души героя-рассказчика. И уже после этого звукового, «воздушного» приступа девушка постепенно материализуется: сначала пластически (как шла), потом живописно (наряд, загар) <.> В результате образ девушки приобретает поразительную законченность и полноту» (МаксимовД.Е. Поэзия Лермонтова... С. 228-229). Д.Е. Максимов сосредоточивает внимание прежде всего на том, как происходит поэтическое сотворение образа девушки. А между тем за такой поэтической обрисовкой угадывается то, что присуще всем лермонтовским чудным девам: такими реально-ирреальными очертаниями обладают, например, и Зара («Измаил-Бей»), и, конечно, поставленная на кон Штоссом дева-мечта художника Лугина.
проникнут эротической и домашней символикой: легкая, скользящая поступь героини; глубокий, обещающий тайны любви мрак очей; безыскусственно живой и сладко-вольный голос; со звоном вливающаяся в кувшин струя; сакля, расположенная в прохладной мгле, со струящимся над плоской кровлей голубым дымком. В ночном молчаливом мире мерцающая, как путеводная звезда, сакля будет призывать лермонтовского героя следовать по пути любви и - на этом пути обрести свою собственную отчизну. Хотелось мне... но я туда Взойти не смел. Я цель одну, Пройти в родимую страну, Имел в душе, - и превозмог Страданье голода, как мог.
(IV, 160)
«.Превозмог Страданье голода.» - в этом контексте (и в перспективе, заданной эпиграфом) может быть прочитано и в физиологическом, и в метафорическом ключе: Мцыри не утолит ни голода в буквальном смысле этого слова, ни «голода», вызванного любовным томлением. Он будет идти к поставленной цели («Я цель одну... имел в душе») с маниакальной послушностью (может быть, именно из-за того, чтобы привнести этот оттенок «послушности», Лермонтов переменит имя своему герою: вместо Бэри («монах») назовет его Мцыри («послушник»)). Подобно тому как подданные библейского царя Саула не смели вкусить пищи до победы над врагом (если обратиться к библейскому контексту эпиграфа поэмы), так Мцыри - до достижения отчизны. И хотя, в отличие от нарушившего отцовский приказ Ионафана, Мцыри будет следовать запрету до конца, - цели он так и не достигнет.
Список литературы
Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 6 т. М.; Л., 1954-1957. Висковатов П.А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1987.
Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова. М.; Л., 1964. Савинков С.В. Творческая логика Лермонтова. Воронеж, 2004. Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. Шувалов С.В. Религия Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову. М.; Пг., 1914.
Сведения об авторе: Савинков Сергей Владимирович (Воронеж), докт. филол. наук, профессор Воронежского государственного университета и Воронежского государственного педагогического университета. E-mail: [email protected]
