CC BY
104
УДК: 821.161.1.09
КОТЕЛЕВСКАЯ ВВ.1, МАТРОСОВА М.Н.2 ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ И ЗАРУБЕЖНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ О ПОЭТИКЕ М. ШИШКИНА. (Обзор).
DOI: 10.31249/lit/2021.04.08
Аннотация. В обзоре рассматриваются исследования 2010— 2020 годов, посвященные Михаилу Шишкину (р. 1961) - русскому писателю, живущему в Швейцарии, пишущему на русском и немецком языках. В работах отечественных и зарубежных филологов поэтика Шишкина предстает как квинтэссенция модернистского мифа о писателе, спасающемся не в реальности или пространстве Истории, но в языке. Этим объясняется его интерес к неисчерпаемому ресурсу мировой и отечественной литературы, благодаря чему его тексты становятся палимпсестами, центонами - пространством для жанрового и стилевого диалога, местом, где культурная традиция реставрируется и одновременно обновляется.
Ключевые слова: Михаил Шишкин; современная русская литература; модернизм; постмодернизм; метапроза.
KOTELEVSKAYA V.V., MATROSOVA M.N. Russian and foreign studies on Mikhail Shishkin's poetics. (Review).
1 ©Котелевская В.В., Матросова М.Н., 2021
Котелевская Вера Владимировна - кандидат филологических наук, доцент кафедры теории и истории мировой литературы Института филологии, журналистики и межкультурной коммуникации Южного федерального университета.
2 Матросова Мария Николаевна - магистрант II курса направления «Литература в кросс-культурной перспективе» Института филологии, журналистики и межкультурной коммуникации Южного федерального университета.
109
Abstract. This review examines studies from 2010 to 2020 on Mikhail Shishkin (b. 1961), a Russian writer living in Switzerland, who writes in Russian and German. In articles by Russian and foreign philologists Shishkin's poetics is presented as the quintessence of the modernist myth on a writer who escapes from reality and history into language. This fact explains his interest in the inexhaustible resource of the world and Russian literature, thanks to which his texts become palimpsests or centos - a space for genre and style dialogue, a place where the cultural tradition is restored and at the same time renewed.
Keywords: Mikhail Shishkin; contemporary Russian literature; modernism; postmodernism; metafiction.
Для цитирования: Котелевская В.В., Матросова М.Н. Отечественные и зарубежные исследования о поэтике М. Шишкина // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 7: Литературоведение. - 2021. - № 4. - С. 109-128. DOI: 10.31249/lit/2021.04.08
Михаил Павлович Шишкин (р. 1961) - один из немногих современных русских писателей, о котором есть статья не только в англоязычной, но и в немецкой Википедии; он лауреат авторитетных литературных премий в России («Большая книга», «Русский Букер», «Национальный бестселлер») и живой «объект исследования» русских, немецких, французских, а в особенности польских славистов. В данном обзоре будут рассмотрены три крупных издания (авторская и коллективная монографии, спецвыпуск польского журнала по русистике «Przegl^d rusycystyczny»), а также две статьи, посвященные Шишкину (десятки рецензий и статей, вышедших в 1990-2000-е годы, уже вряд ли обозримы в одном материале).
В 2011 г. в России вышла первая и пока единственная монография о творчестве Шишкина - «"Вавилонская башня" Михаила Шишкина: опыт модернизации русской прозы» (книга издана в Благовещенском государственном педагогическом университете) [20]. Автор С.П. Оробий поставил вполне традиционные задачи -«комплексное описание» системы персонажей, «жанровой и сюжетной организации», «лингвопоэтики»; при этом своеобразие поэтики Шишкина остроумно сформулировано в аннотации словами
110
самого писателя: «рассказать о любви к Акакию Акакиевичу на языке Джойса»1 [20, с. 2].
В 1-й главе С.П. Оробий реконструирует «эстетическое кредо» писателя [там же, с. 11-66]. Логоцентризм Шишкина, или, по выражению автора, «лингвистический фетишизм», рассматривается в контексте «лингвистического поворота»2 [там же, с. 17-20], а также «лингвистической характерологии» В. Матезиуса [там же, с. 21-22], приписывающей каждому языку особый «портрет». Выходя за рамки лингвофилософских штудий, автор выявляет связь между эмиграцией - разлукой с родной речью и пространством («декорациями»), русским читателем - и «металингвистической» поэтикой, указывает на неразрывность этики и эстетики у таких писателей, как Набоков, Синявский, Шишкин. У Шишкина детерминированность поэтики русским языком приобретает амбивалентный смысл: ощущение тюрьмы языка - это и репрессивные механизмы имперского и советского дискурса «приказов», «молитв», «брани», и экзистенциальная укорененность писателя в языке, осознание миссии по его «спасению» в изолированном топосе эмиграции (недаром язык у Шишкина связывается автором монографии с остиновским «перформативом»). Особенностью художественной философии языка Шишкина является также, согласно Оробию, установка на неустранимый эффект «непонимания», по-разному реализованный на «горизонтальном» и «вертикальном» уровне коммуникации: «"Горизонтальная коммуникация", подчиняясь диктату власти, всегда опосредована помехами и шумами; "вертикальная" же коммуникация обнаруживает самодостаточность и сакральный потенциал языка» [там же, с. 23].
Путь к «сакральному» в речи прокладывается, как демонстрирует исследователь, разбирая рассказ «Урок каллиграфии»
1 Здесь С.П. Оробий апеллирует к интервью: Шишкин М. «Язык - это оборона» : Михаил Шишкин о новом типе романа, русском языке и любви к Акакию Акакиевичу // Критическая масса. - 2005. - № 2. - URL: https://magazines. gorky.media/km/2005/2/yazyk-eto-oborona.html (дата обращения: 01.04.2021).
2 Устоявшийся термин «лингвистический поворот» (linguistic turn) в передаче С.П. Оробия отчего-то звучит как «лингвистический переворот» [там же, с. 17].
111
(1993), через «атомы» языка - буквы, слоги, письмо, через «тактильную основу словесности» [там же, с. 25]. Так становится ло-гоцентрическим сам сюжет: ход и символика событий, поведение и сознание персонажей детерминированы жестами и знаками письма - почерком, опечатками и описками, буквами, пунктуацией, пространством листа. Фатальность письма («стилистический аспект... неотделим от миросозидающего» [20, с. 32]) связывается у Шишкина и со средневековым (риторическим) жестом переписывания, и с древнерусским стилем «плетение словес» [там же, с. 31-33]1, и соотнесена с целым рядом образов классической (Гоголь) и новейшей (Замятин, Пастернак, Цветаева, Хармс, Набоков, Бродский, Саша Соколов, Т. Толстая) русской литературы. «Алфавит как микрокосм» - по мнению автора монографии, таков итог семантизации каллиграфических реалий (не случайно возникает аналогия с изысканиями Борхеса в «Алефе» [там же, с. 42-43] или рассказе «Пьер Менар, автор "Дон Кихота"» [там же, с. 60-61]). Русской литературе, таким образом, прививаются несвойственные ей в золотой век эстетизм, фетишизация письма. Поэтика трансформируется «сквозь графологическую призму» [там же, с. 57], этика (по-набоковски) отождествляется с эстетикой [там же, с. 46-47].
Отметим, что третий раздел 1-й главы - «Экскурс I: Логома-терия, или Еще раз о связи письма и реальности» [там же, с. 4865], - хотя и содержит важный для понимания «графологического» стиля Шишкина историко-литературный и лингвофилософский контекст, смотрится компилятивным и композиционно чужеродным (не все предложенные здесь идеи и наблюдения применимы к истолкованию текстов Шишкина).
Если 1-я глава сосредоточена на лингвофилософских идеях и поэтологии писателя, то 2-я глава («Джойс, Акакий Акакиевич и
1 К сожалению, подмечая столь важный элемент генезиса стиля, автор путает древнерусский (именно на нем создавались жития, проповеди в стиле «плетение словес», например, упомянутым у С.П. Оробия Епифанием Премудрым) и старославянский язык. См.: «"Плетение словес» воплощено автором и на стилистическом уровне, причем иногда в исконной древнерусской форме, как, например, во "Взятии Измаила", где отдельные фрагменты воссозданы на старославянском языке» (курсив наш. - В. К.; М. М.).
112
другие: ревизия русского романа») связана с жанрологией и посвящена шишкинской «модернизации», «искусной стилизации классического русского романа XIX века» [20, с. 66] - с его психологизмом, разработкой фигуры «маленького человека», отображением в слове эмпирической действительности. Исследователь анализирует романы «Всех ожидает одна ночь» («Записки Ларионова», 1993) и «Взятие Измаила» (1999), выявляя «риторически замаскированные модернистские интенции» [там же, с. 66]. Одной из существенных является воссоздание не столько быта и менталитета XIX в., сколько эпистолярной и мемуарной стилистики эпохи. Интересным видится сопоставление «Записок Ларионова» с другой стилизацией реалистического романа - «Романом» В.Г. Сорокина. Различие стратегий автор усматривает в том, что у Сорокина повествование доводится до абсурда, демонстрируется полное разрушение имитируемого сюжета и дискурса, в то время как у Шишкина классический стиль реставрируется, служа поэтологической задаче писателя - «сохранению языка» [там же, с. 74].
Анализируя роман «Взятие Измаила», автор выявляет приемы фрагментирования повествования, разобщения сюжетных линий, доминирования голоса («полифония»; «разностильность» [там же, с. 89]) над историей, что в целом создает эффект «вавилонского» столпотворения. Центробежный эффект создается и финальным металепсисом - эпилогом, в котором на сцене появляется (авто)биографический автор собственной персоной. Граница между вымыслом и реальностью предстает зыбкой: писатель «переносит акцент с классического понимания "психологической", "персонажной" литературы, на литературу, в которой мера правдоподобия - стилистическая» [там же, с. 97].
«Экскурс II», посвященный Джойсу (а также Сорокину и лишь спорадически - Шишкину) и обоснованию аналогии между романом ХХ в. и ритуалом, мифом, читается как незавершенный: по логике, в финале должны быть проведены какие-то параллели с поэтикой Шишкина, но автор завершает главу общими рассуждениями о неполной тождественности мифа и романа.
В центре 3-й главы - «слишком русский» роман «Венерин волос» (2005). С.П. Оробий пишет о намеренной «условности» фа-
113
булы и «аллегорическом смысле сюжета» [20, с. 115]. Толмач, альтер эго автора, пропускает через себя десятки историй беженцев, стекающихся в швейцарский центр по приему мигрантов. «В понимании Толмача (а мы воспринимаем рассказы беженцев только через призму его сознания) процедура получения гражданства сродни Страшному суду, а допрашивающий Петер есть не кто иной как апостол Петр, стоящий у божьих врат» [там же, с. 115]. Хронотоп в романе предстает «(псевдо)хронотопом» из-за чрезвычайной подвижности и неустойчивости пространственных и временных координат (такими же подвижными являются границы правды, вымысла и лжи в речах беженцев). «Многомерность» романа, по мысли исследователя, отражает многомерность сознания, памяти, а обилие диалогов парадоксальным образом отражает «коммуникативный провал» [там же, с. 121].
Эффект денаррации создается также с помощью вмонтированного в роман вымышленного дневника певицы Изабеллы Юрьевой: многомерность и зыбкость памяти, фантасмагоричность воображаемого усиливаются в конце наложением на этот поток сознания внутренней речи учительницы Гальпетры. С.П. Оробий интерпретирует реальность романа как карнавализованную, обнажающую, с одной стороны, коммуникативный провал, перемещение внимания от главного к периферии, к мельчайшей детали (как травка венерин волос), с другой - мифическую власть языка, способного превратить фантазии в реальность, низкое - в высокое, и наоборот.
В качестве опорной точки анализа «Письмовника» (2010) С.П. Оробий берет мысль М. Бахтина о диалоге как подлинном бытии человека. При этом исследователь выявляет иллюзорность переписки между Сашенькой и Володей, фантомность корреспондентов. Художественная структура «Письмовника», по мысли автора монографии, атемпоральна, а непоследовательность в обрисовке портретов героев позволяет говорить о преобладании архетипа над характером. Опираясь на идею М. Бахтина о том, что диалог в трагедии был первым опытом диалогизма, автор встраивает «Письмовник» в ряд таких шедевров полифонизма, как «Коз-
114
линая песнь» (1928) К. Вагинова, «Египетская марка» (1928) О. Мандельштама, «Поминки по Финнегану» (1939) Дж. Джойса.
Итак, интерпретируя прозу Шишкина, автор монографии выявляет связь писателя с той линией модернизма, в которой язык и литературность per se выходят на первый план, а проза сочиняется по законам поэзии [20, с. 149]. Как будет показано далее, такая трактовка объединяет большинство штудий, посвященных творчеству Шишкина.
Коллективная монография «Знаковые имена современной русской литературы» открывает одноименную научную серию под редакцией славистов А. Скотницкой и Я. Свежего из Ягеллонско-го университета (Краков)1 и представляет собой первое «многогранное» исследование «всего творчества Шишкина». Авторы работ - филологи из девяти стран мира, участники I Международной научной конференции «Знаковые имена современной русской литературы», (Ягеллонский университет, 19-21 мая 2016 г.) [8, с. 9]. Книга состоит из трех частей: первая, наиболее объемистая, посвящена творческой личности и поэтике писателя, вторая - вопросам перевода его текстов; в третью часть вошел рассказ «Гул затих...», написанный М. Шишкиным специально к конференции и прочитанный им в качестве заключительного слова [27].
Открывает книгу статья Н. Ивановой, редактора журнала «Знамя», где дебютировал и неоднократно публиковался М. Шишкин [9, с. 21-33]. Автор характеризует общественный и литературный контексты 1990-2010-х годов, в которых формировались стиль и позиция - мировоззренческая, политическая - писателя, стремившегося в первую очередь освободиться от любого контекста [там же, с. 22]. Н. Иванова выделяет разнонаправленные тенденции развития двух «знаковых фигур» русской словесности рубежа XX-XXI вв. - Шишкина и В. О. Пелевина, приписывая первому «успешную стратегию литературного арт-хауса», второму - набирающие оборот «техники масслита» [там же, с. 24].
1 В 2019 г. в серии вышла книга о Евгении Водолазкине, планируется том, посвященный Марии Степановой.
115
«Мастером монументальных центонов» предстает Шишкин в оценке М. Липовецкого, исследующего стилевые и культурно-исторические следы «империи», Российской и Советской, в произведениях Шишкина [17, с. 36-48]: «Начав со стилизованных мемуаров русского дворянина о 1830-х годах (Записки Ларионова / Всех ожидает одна ночь, 1993), Шишкин пришел к относительно новой для русской литературы (ближайшие параллели - "мовизм" Валентина Катаева, монтажи Павла Улитина, первые два романа Саши Соколова) форме романа, объединенного не сюжетом, а сплетением нескольких разномасштабных нарративных пластов -философских, натуралистических, лирических, исторических, мифологических. Взятие Измаила (1999), Венерин волос (2005) и Письмовник (2010) более всего напоминают "звучащие фрески" -т.е., произведения пространственной, а не временной природы, -населенные многими фигурами и голосами; фрески, вписывающие как историю России, так и личный опыт автора в бесконечную череду пыток, унижений, страданий и любовных историй, простирающихся от Античности до сегодняшнего дня» [там же, с. 35-36]. Исследователь выводит «комплекс Ларионова», или «комплекс русского европейца», ценящего идеалы Просвещения, но при этом вынужденного принять имперское насилие, несущее в себе «не "европеизацию", а еще большее насилие» [17, с. 40]. Подобный тип персонажа, по мысли М. Липовецкого, исследуется и пробле-матизируется также и в других романах писателя, «переписывающих» русскую классику, освобождающих ее от «русской идеи» и представляющих собой в итоге «эксперимент» по созданию нового языка, свободного от насилия [там же, с. 45-46].
А. Скотницка [23, с. 65-88] и Р. Шубин [28, с. 89-102] прослеживают эволюцию поэтологических мотивов Шишкина от «Записок Ларионова» (1993) к «Письмовнику» (2010). В качестве отправной точки А. Скотницка выбрала заявление писателя о том, что он «хочет создать "текст текстов", "книгу книг"». Усматривая в поэтике Шишкина диалектику, а не дихотомию «произведения» и «текста» [23, с. 67], целостности и ризоматической прерывистости, исследовательница сосредоточивается на неоромантическом, в сущности, феномене Книги как сакральном «символе единства и
116
полноты», в котором личность автора и его произведение составляют синкретичный «проект» [23, с. 66-68], а мир, в свою очередь, воспринимается как собранная в актах памяти и «записанная книга» [там же, с. 70]. Данная проблематика позволяет выявить в по-этологии Шишкина неустранимый модернистский компонент, связанный и с «ценностным аспектом» (Бог, любовь, истина, добро и зло), и с ностальгическим осмыслением «метарассказов» как пространства утраченного рая, и с экзистенциальной проблематикой, «корреляцией письма с болью» [там же, с. 70-73, 80]. Создание принципиально нереализуемого проекта «книги книг» А. Скот-ницка связывает с точкой напряжения между двумя состояниями, существующими во «взаимной противобежности»1, - утратой и надеждой, завершенностью и незавершенностью. В трактовке А. Скотницкой Шишкин предстает продолжателем модернистской традиции «скрепления» мира с помощью книги, собирания и собирательства как стратегии оцельнения ризоматичной постмодерной реальности (автор апеллирует также к идее коллекционирования как «борьбы с раздроблением мира» В. Беньямина) [23, с. 75-77]. Эссенциальное («книга книг» как сакральный источник истины) и экзистенциальное (не имеющее конца освоение этой книги писателем и читателем), таким образом, не исключают друг друга, а приемами «скрепления» становятся повтор мотивов, цитирование, стилизация и обновление реставрируемого.
Р. Шубин, апеллируя к ряду наблюдений А. Скотницкой, рассматривает образ «всеединого человека» у Шишкина в контексте русского культурного мифа, выявляя грани диалога писателя с литературной и философской традицией (Пушкин, Достоевский, Соловьев, Леонтьев и др.). Исследуются также историософские идеи, иронически сопряженные у Шишкина с имперским комплексом. В итоге Р. Шубин приходит к выводу об «охранительной (в гуманитарном плане) функции литературы» у Шишкина, «о собирательном, а потому и коллективном облике ее языка, в котором
1 Скотницка А. Как устроен мир? «Письмовник» Михаила Шишкина // Рг^1§<1 Яшусу81ус7пу. - 2013. - N 2. - С. 38-39.
117
находится место для индивидуальности - "островка слов" в океане (чего - молчания, речи?)» [28, с. 94].
Б. Ланин рассматривает романы М. Шишкина как «антибах-тинские» [15, с. 103-112]. Об этом, по мысли автора, свидетельствует распад хронотопа (изображение речи о событиях, оттесняющее сами события на второй план, релятивизирует пространственно-временную локализацию), отсутствие диалогичности, установка говорящего в романе на диалог с самим собой. Даже в «эпистолярном» романе «Письмовник», считает автор, представлен не диалог корреспондентов, а «переплетение двух напряженных монологов, не рассчитанных на понимание собеседника и даже не подразумевающих существование такого собеседника. Эти монологи находятся вне времени и пространства, представляя собой зафиксированную на письме художественно обработанную речь, стилизованную под внутренний монолог. Достаточно сравнить хронотоп Бедных людей Достоевского и Письмовника, чтобы понять, что сравнение невозможно» [15, с. 110]. М. Яворски также пишет о специфичности подхода М. Шишкина к художественному пространству и времени: романное пространство темпорализируется, а время мифологизируется, становится циклическим, ахронным [32, с. 395-402].
К бахтинскому наследию апеллирует и М. Абашева, обращаясь к понятию первичных речевых жанров и определяя его значение для структуры романов М. Шишкина. Она указывает, что «отчетливо явленных первичных речевых жанров» [2, с. 114] в романах М. Шишкина много: устные рассказы, мемуары и дневники («Венерин волос», 2005), запротоколированные рассказы беженцев («Взятие Измаила», 1999), письма, содержащиеся почти в каждом романе М. Шишкина (эпистолярная форма романа «Письмовник», 2010). В философско-литературном дискурсе М. Абашева обнаруживает связь между «Письмовником» (2010) и книгой Ж. Деррида «О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только» (1980). Оба произведения демонстрируют преобразование письма путем релятивизации условностей эпистолярного жанра. Как преобразуется эпистолярный нарратив в «Письмовнике» (2010), исследует также Ж. Калафатич, рассматривающая его особенности в контексте «Сказания об Индийском царстве» [10, с. 215-226]. Сюжету
118
Пресвитера Иоанна и его царства посвящен роман У. Эко «Баудо-лино» (2000), с которым Ж. Калафатич также усматривает связь «Письмовника», указывая на то, что в обоих текстах тесно переплетаются воображение, вымысел и реальность. Интертекстуальную связь «Анабасиса» Ксенофонта и «Сравнительного жизнеописания» Плутарха с романом М. Шишкина «Венерин волос» (2005) обнаруживает Ф. Каманьи [11, с. 249-264].
Одна из важнейших тем в творчестве М. Шишкина - тема памяти и забвения. Ей посвящено несколько статей. Так, Э. Тыш-ковска-Каспшак, опираясь на труд П. Рикёра «Память, история, забвение», анализирует роман «Всех ожидает одна ночь» (1993), сосредоточивая внимание на категориях памяти и забвения, индивидуальной и коллективной памяти, которые встроены Шишкиным и в важный для него поэтологический горацианский код, и в проблематику новейшей истории России [26, с. 265-276]. И. Мад-лох обращается к фотографии как инструменту памяти, сюжетооб-разующему и характерологическому компоненту поэтики Шишкина [18, с. 277-286]. Анализируя мемуарное эссе «Пальто с хлястиком» (2017), автор опирается на концепции фотографического образа Р. Барта, С. Зонтаг, А. Базена и доказывает, что описания фотографий у М. Шишкина - реакция на их утрату; фотография становится физическим доказательством человеческого присутствия.
Несколько статей обращены к частным аспектам прозы Шишкина - авторы выявляют ее конструктивные доминанты. Т. Кучина исследует образ зеркала и его «структурные корреляции» с мотивом слепоты, «видимостью и сущностью» (Ю. Левин), зримым и незримым миром, приходя к выводу, что одним из «структурных принципов нарратива» у Шишкина являются скрытые отражения [13, с. 123-130]. А. Леденёв, анализируя главным образом роман «Венерин волос», в качестве доминанты выделяет сенсорную реактивность, «отзывчивость» образа, которая держит внимание читателя крепче, чем «сюжетная "колея"», и встраивает прозу Шишкина в ряд Бунин - Набоков - Саша Соколов [16, с. 131-146].
Отдельно можно говорить о статьях, посвященных эссеисти-ке писателя, ее жанровым и стилевым особенностям. В. Абашев обращается к «Русской Швейцарии» (2011), выявляя игровой ха-
119
рактер жанрового самоопределения («литературно-исторический путеводитель») и препарируя жанровую многослойность книги: по его мнению, это и «историко-философский трактат о России», и «материалы к такому трактату», и культурно-исторический полилог, и имитация «путеводительного дискурса», в которой писателю удалось обойтись без романной формы, как в «Письмовнике» -без корреспонденции в собственном смысле слова [1, с. 287-296].
И. Шульцки анализирует фигуру скриптора на материале немецкоязычного произведения Шишкина, написанного «при содействии Франциски Штёклин» - «Montreux, Missolunghi, Astapo-wo - Auf den Spuren von Byron und Tolstoi: Eine literarische Wanderung vom Genfersee ins Berner Oberland» [Монтрё, Миссолунги, Астапово - по следам Байрона и Толстого: Литературное странствие от Женевского озера до Бернского Высокогорья] (2002) [30, с. 319]. Исследовательница прослеживает, как «колонизация» чужой культуры осуществляется писателем «через путешествие и письмо на языке другого» [там же]. Н. Блищ интерпретирует «Русскую Швейцарию» в контексте «металитературного лабиринта» [4, с. 307-316]1.
Тема русско-швейцарских параллелей интересным образом разворачивается в статье Г. Михайловой: Шишкин предстает здесь не только в качестве читателя, интерпретатора Роберта Вальзера (в 2014 г. он переводит с немецкого знаменитый рассказ швейцарского модерниста «Der Spaziergang» (1917), сопроводив его большим программным эссе «Вальзер и Томцак»). Г. Михайлова анализирует эссе «Вальзер и Томцак» (2014) и «Прогулку», исходя из центральной фигуры фланера, выявляя существенные для шишкин-ского нарратора понятия и метафоры нитей, узлов, линий и соотнося этот комплекс с фигуративным языком художника Пауля Клее (С. Зонтаг называла Вальзера «Паулем Клее в прозе») [19, с. 335-348].
Завершает первую часть сборника обзор критической рецепции романов Шишкина. И. Депре обобщает оценки, данные рос-
1 По неясной причине статья открывается с фактической ошибки - исследовательница утверждает, что «Русская Швейцария» написана по-немецки (произведение написано Шишкиным на русском языке).
120
сийскими критиками двум романам М. Шишкина - «Взятие Измаила» и «Венерин волос» [7, с. 403-422].
Второй раздел сборника содержит эссе переводчиков М. Шишкина на итальянский (Э. Бонакорси) и немецкий (А. Трет-нер) языки. Открывает раздел статья В. Разумовской, посвященная анализу переводов Шишкина на английский язык. На примере «Урока каллиграфии» (1993) автор демонстрирует сложности перевода, связывая их с присутствием «литературной и культурной памяти» в тексте, приема остранения, высокой степенью аллюзив-ности и т.д. [21, с. 423-438]. Э. Бонакорси представила эссе, погружающее в своеобразную «кухню» переводчика (интересным фактом явилось общение переводчицы с писателем, который читал ей фрагментами вслух и разъяснял роман «Венерин волос») [5, с. 439-444]. В раздел также включен текст круглого стола, в котором участвовали переводчики и сам писатель (дискуссия завершается развернутой репликой Шишкина [8, с. 451-458]).
В закрывающем книгу рассказе «Гул затих...» Шишкин формулирует писательское кредо: «Мне была открыта сокровенная тайна мироздания. Все сущее состоит из атомов и прочей невидимой дряни, которую никто не видел и не щупал, каких-то там элементарных частиц. Но они-то, в свою очередь, состоят из букв» [27, с. 459].
Во введении к выпуску 2019 года № 4 (168) польского журнала «Przegl4d гц8усу81ус2пу» («Обзор русистики») редактор А. Скотницка поясняет: во время первой краковской конференции по творчеству Шишкина [8] переводчик Андреас Третнер заметил, что мало докладчиков занимались «тотальным романом» «Взятие Измаила» (2000). В 2019 г. в Ягеллонском университете состоялся научный семинар, посвященный этому роману, - его материалы и составили основной блок статей в выпуске, представляющий в итоге единственный на сегодняшний день опыт исследования одного романа Шишкина международным коллективом авторов.
Несмотря на то, что темы статей на первый взгляд связаны с пристальным прочтением романной структуры («мотивный анализ», «жестология», «образ коллекционера»), авторы всякий раз выходят за рамки текста в пространство жанровой типологии,
121
компаративных связей, интермедиальных отношений, теории дискурса и т.д., демонстрируя не только методологическую полифонию, но и свойство поэтики Шишкина, сближающее его с такими авторами, как Стерн, Пушкин, Набоков, Джойс, концентрировать в одном произведении спектр принципиальных поэтологических проблем. Остановимся на идеях некоторых статей.
В статье В. Шуникова в качестве конструктивного принципа рассматривается «синкретизм / синтетизм элементов романа, из которых он формируется» [31, с. 9]. Автор обращает внимание не нетождественность персонажа субъекту речи, а дискурса - «сюжетной ситуации»: «Выступление в суде перерастает в лекцию по криминалистике, риторический (по образцу средневекового) спор, проповедь - или исповедь. Сказка о юноше, рассказываемая дочери, насыщается научными дефинициями и терминами на латыни, содержательно при этом сближаясь с авторефлексивным монологом» и т.п. [там же, с. 10]. Дискурсы и жанры, реалии разных эпох и культур, свое и чужое, публичное и исповедальное слово смешиваются в некоем «водевиле», накладываются друг на друга, что делает текст «не только центонным, но и. палимпсестным» [там же, с. 18]. Автор считает, что Шишкин создает мифоподобный образ мира как «суда-театра». По мысли исследователя, во «Взятии Измаила» эффект нерасчлененности, слипания речевых форм, исторических фаз языка, грамматических времен, сакрального и профанного - результат поэтического синтеза, так что «синкретическое» и «синтетическое» как категории оказываются взаимозаменимыми [там же, с. 17-20].
Сплетение мотивов в разных комбинациях анализирует Т. Кучина, выявляя, что во «Взятии Измаила» эксплицированы парами или тройками «"бродячие" образы-мотивы-микросюжеты» [14, с. 24]. Мотивные связки анализируются в контексте идей А. Жолковского и Ю. Щеглова («Работы по поэтике выразительности», 1996). В нескольких мотивных цепочках опорными компонентами становятся шапка-ушанка, велосипед, рыжеволосая девушка, сыр, «Чайка» и др. Демонстрируя «сквозной», автоинтертексту-альный характер образов-мотивов, автор тем не менее отрицает системность связей между ними, настаивая на их «ризоматической
122
разветвленности» [14, с. 23], «текучей фактуре», непредсказуемости отношений, в которые они вступают в новом контексте [там же, с. 24-30].
Ю. Брюханова рассматривает мотив болезни на уровне системы персонажей (чаще всего у Шишкина болеют женщины и дети), событийной организации текста (сюжетная линия Александра Васильевича и его жены Екатерины) [6]. На уровне субъектной организации действующих лиц автор связывает (физиологический) мотив болезни именно с ребенком, отмечая при этом, что тяжелое переживание болезни в моральном плане характеризует как раз взрослых персонажей (отсюда их стремление отстраниться, успокоиться, заснуть). Как и С.П. Оробий, который считает, что «пер-формативная функция языка [в романах Шишкина] важнее, чем констативная» [20, с. 24], Ю. Брюханова усматривает «воскрешение в слове» [6, с. 56-58] как самый важный элемент в романе -герои признают свою болезнь, только когда она фиксируется на бумаге. Исследовательница приходит к выводу, что мотив болезни отображается на различных уровнях поэтики, а в семантике болезни отражается сопротивление словесной материи.
А. Распопов, ссылаясь на идеи Э. Тышковской-Каспшак и А. Скотницкой, включает роман «Взятие Измаила» в парадигму памяти. Так, на глубинном уровне «роман скреплен мнемоническими образами, которые условно можно назвать "лекцией" и "судебным процессом"» [22, с. 53]. Образы эти воплощают ключевые темы «памяти и забвения, закона и беззакония, культуры и варварства» [там же]. В свою очередь авторская метарефлексивная структура преобразуется в авторский метанарратив и образует художественный мир романа [22].
И. Шульцки исследует воплощения «жестовости» в романе, обнаруживая скрытый потенциал жеста как «медиальной единицы структуры текста, возникающей в точке сдвига между движением тела и движением мысли» [29, с. 81] («Мир-текст в романе "Взятие Измаила" творится не только словом, но и кашлем, вздохом, трением глаз, зевком, взглядом, чирканьем спички» [там же, с. 67]). Автор, указывая на образ протагониста - присяжного поверенного, акцентируя сюжетную ситуацию суда, ее театрально-игровые ас-
123
пекты, отмечает, что «литературное повествование закономерно прибегает к стратегиям риторического искусства, с которым его связывает генетическое родство» [29, с. 62]. Выявляются «графологические жесты, жесты письма и переписывания, или скрипто-рики (метажест всей шишкинской прозы, начиная с рассказа Урок каллиграфии); жесты коллекционирования; сенсорные аспекты поэтики (пожалуй, наиболее ярко проявляющиеся в романе Письмовник); тематика (например, тематизация слепоты, заставляющей подключать другие органы чувств, прежде всего осязание); (передвижение тела в пространстве (особенно в прозе нон-фикшн)» и др. [там же, с. 66]. Обращаясь к фигуре Роберта Вальзера, исследовательница обращает внимание на «жесты» ходьбы, бега, графологическое изображение смерти Р. Вальзера в виде «буквы на снегу» [там же, с. 63]. Автор статьи, как и Ю. Брюханова, отмечает перформативную роль языка, при этом показывая, что жест зачастую сигнализирует у Шишкина о кризисе (вербального) языка, маркирует «ситуации бессмысленности и невыразимости» [там же], провала любой попытки поиска идеального языка. И. Шульц-ки называет «Взятие Измаила» самым сложным метароманом Шишкина.
Э. Тышковска-Каспшак обращается к фигуре В. Набокова как ролевой модели для Шишкина, соотнося релятивность искусства иллюзии с темой условности, искусственности литературы, общей для обоих писателей [25, с. 95-111]. А. Скотницка анализирует образ коллекционера, являющийся ключевым в романе и относящийся скорее к автору и повествователю, «к фигуре писателя» [24, с. 112-132]. Образы коллекции и музея сопрягаются исследовательницей с такими мотивами, как хранилище, кладбище, забвение, память, а коллекционирование выступает как творческая стратегия автора, собирающего, классифицирующего и спасающего «разбитый мир» [24, с. 120] «ради будущего» [там же, с. 118] в плотном предметном мире своих романов.
В заключение упомянем две статьи, вышедшие в разных изданиях и связанные с осмыслением поэтики Шишкина в европейском, а более узко - швейцарском контексте.
124
Как видно из обзора работ 2010-х годов, тема «Вальзер -Шишкин» неоднократно фигурирует в компаративных исследованиях. Специалист по швейцарской и русской литературе Н.А. Бакши анализирует эту историко-литературную параллель в контексте «переводческого поворота» в творчестве эмигрировавшего в Швейцарию и активно осваивающего чужую культуру Шишкина [3]. По мысли исследовательницы, опирающейся на сформулированное Д. Бахман-Медик широкое понимание «перевода» как не только «текстового», но и «культурного» трансфера, перевод культовой новеллы Вальзера «Der Spaziergang» и создание сопутствующего ему эссе «Вальзер и Томцак» стало средством своеобразной универсализации вальзеровского гения: «... говоря о чертах поэтики, Шишкин почти не упоминает швейцарскости Вальзера. Более того, он очевидно избегает упоминания какой-то специфической швейцарской литературной традиции или швейцарских реалий, тем самым указывая на универсальный характер вальзеровского гения» [3, с. 177]. Освоение Вальзера у Шишкина облекается, кроме того, в формы «переноса на русскую почву» [там же, с. 178] - эта стратегия уже опробована им в «Русской Швейцарии» [там же, с. 178-180]. Как показывает автор, увенчивается «игра с читателем» тем, что, следуя традиции Набокова и Вальзера, Шишкин отождествляет «писателя Вальзера и его героя Томцака, делает и самого Вальзера героем литературы, героем текста русского писателя Михаила Шишкина» [там же, с. 180].
В статье В.В. Котелевской, посвященной теме «Вальзер -Шишкин», выявляется причастность обоих писателей, разведенных во времени и пространстве, «большому нарративу» модернизма [12]. Анализируя коллизию «притяжения - противостояния», автор обнаруживает приемы, с помощью которых Шишкин, осмысляя человеческую и литературную судьбу Вальзера, конструирует собственный писательский миф. «Модернистское» свойство этого мифа заключается в общем для Вальзера и Шишкина отождествлении жизни и письма, в особом внеисторическом сознании (несмотря на обилие историографической фактуры у Шишкина), которое проецирует на художественный мир движущееся по кругу циклическое время пасторального («альпийского») мифа.
125
Список литературы
1. Абашев В. Русская Швейцария Михаила Шишкина в контексте путеводительного жанра // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 287-296.
2. Абашева М. Функция первичных речевых жанров в прозе Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : кол-лект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 113-122.
3. Бакши Н.А. Translation turn. Шишкин о Роберте Вальзере // Российская германистика. Ежегодник Российского союза германистов. - Н. Новгород : Деком,
2019. - С. 175-182.
4. Блищ Н. Металитературный лабиринт Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 307-316.
5. Бонакорси Э.С. О переводе произведений Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. -С. 439-444.
6. Брюханова Ю. Мотив болезни в романе Михаила Шишкина Взятие Измаила // Przeglqd rusycystyczny. - 2019. - № 4 (168). - С. 49-63.
7. Депре И. Два романа Михаила Шишкина в зеркале российской литературной критики нулевых // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. -Краков : Scriptum, 2017. - С. 403-422.
8. Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : кол-лект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - 509 с.
9. Иванова Н. Михаил Шишкин : контексты прозы // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 21-34.
10. Калафатич Ж. Поиски вымышленного царства. Трансформация эпистолярного нарратива в романе Михаила Шишкина Письмовник // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 215-226.
11. Каманьи Ф. «Анабасис» в романе Михаила Шишкина Венерин волос // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. -С. 249-264.
12. Котелевская В.В. Больше чем Вальзер : коллизии модернистского метанарра-тива в поэтологии Михаила Шишкина // Новое литературное обозрение. -
2020. - № 3 (163). - С. 234-247.
126
13. Кучина Т. Слепой и зеркало : скрытые отражения как структурный принцип нарратива в прозе Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 123-130.
14. Кучина Т.С. Сыр, Чайка и шапка-ушанка в мотивной структуре романа Михаила Шишкина Взятие Измаила // Przeglqd rusycystyczny. - 2019. - № 4 (168). -С. 22-35.
15. Ланин Б. Антибахтинский роман Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 103-112.
16. Леденёв А. Сенсорная реактивность как свойство поэтики Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : кол-лект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 131-146.
17. Липовецкий М. Центон Шишкина : империя, насилие, язык // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 35-48.
18. Мадлох И. Пальто с хлястиком Михаила Шишкина : писатель в поисках утраченных фотографий // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 277-286.
19. Михайлова Г. «Линия - это точка, вышедшая на прогулку». Пауль Клее, Роберт Вальзер и Михаил Шишкин : семантика фланирования // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 335-348.
20. Оробий С. «Вавилонская башня» Михаила Шишкина : опыт модернизации русской прозы. - Благовещенск : Издательство БГПУ, 2011. - 161 с.
21. Разумовская В.С. Урок каллиграфии Михаила Шишкина как объект перевода и вызов переводчикам // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 423-438.
22. Распопов А. Формы памяти и память формы в романе Михаила Шишкина Взятие Измаила // Przeglqd rusycystyczny. - 2019. - № 4 (168). - С. 49-61.
23. Скотницка А. Между утратой и надеждой. Книга книг Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : кол-лект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 65-88.
24. Скотницка А. Образ коллекционера в романе Михаила Шишкина Взятие Измаила // Przeglqd rusycystyczny. - 2019. - № 4 (168). - С. 112-132.
25. Тышковска-Каспшак Э. Искусство иллюзии в романе Михаила Шишкина Взятие Измаила и в творчестве Владимира Набокова // Przeglqd rusycystyczny. - 2019. - № 4 (168). - С. 95-111.
26. Тышковска-Каспшак Э. Память / забвение в романе Михаила Шишкина Всех ожидает одна ночь // Знаковые имена современной русской литературы :
127
Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 265-276.
27. Шишкин М. Гул затих... // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 459-474.
28. Шубин Р. Метафизика мирового человека в прозе Михаила Шишкина. Опыт герменевтического анализа // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 89-102.
29. Шульцки И. Жестовость в романе Михаила Шишкина Взятие Измаила // Przeglqd rusycystyczny. - 2019. - № 4 (168). - С. 62-84.
30. Шульцки И. По следам Байрона и Толстого : скрипторика и субъект письма в прозе Михаила Шишкина // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 317-334.
31. Шуников В. Синкретизм / синтетизм как конструктивный принцип романа Михаила Шишкина Взятие Измаила // Przeglqd rusycystyczny. - 2019. - № 4 (168). - С. 9-22.
32. Яворски М. Категории времени и пространства в творчестве Михаила Шишкина. На материале романа Венерин волос // Знаковые имена современной русской литературы : Михаил Шишкин : коллект. монография / под ред. А. Скотницкой и Я. Свежего. - Краков : Scriptum, 2017. - С. 395-402.
128
