CC BY
61
УДК 80/81:008
ОТ ПОНЯТИЯ К «КОНЦЕПТУ». БЕСКОНЕЧНЫЙ ТУПИК ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИИ
А. В. Павлова
Майнцкий университет, Германия
А. В. Прожилов
Хакасский государственный университет им. Н. Ф. Катанова
Статья посвящена критическому анализу научной дисциплины, «лингвокулътурология», в основу которой легло представление о том, что национальный язык — источник сведений о культуре и о мышлении («менталитете») народа, разговаривающего на этом языке. Показана несостоятельность методологических основ данной дисциплины, базирующихся на гипотезе лингвистической относительности, не обрётшей статуса теории в силу своей недоказанности. Термины «лингвоконцепт» и «концептосфера» рассматриваются в данной статье под критическим углом зрения. Авторы считают нецелесообразным употребление словосочетаний «языковая картина мира», «национальный характер», «этнический менталитет» в качестве терминов в научной литературе.
Ключевые слова: лингвокультурология, гипотеза Сепира-Уорфа, неогумбольдтианство, «языковая картина мира», этностереотип, концепт, «национальный характер /менталитет», понятие, концептосфера, псевдонаука, дискурсивный анализ.
«Гов[орил] с Тютчевым, с которым мне не говорится. Остро сравнил он наших учёных с дикими, кои бросаются на вещи, выброшенные к ним кораблекрушением» (М. П. Погодин).
Как-то в перерыве между занятиями студентка обратилась к одному из авторов данной статьи: «А разве рассуждения о национальном характере в научной работе допустимы? Я вот тут, занимаясь темой «Обращения», прочитала одну статью в Интернете. Там написано, что ласкательные суффиксы - это выражение русского национального характера. Я не понимаю: разве можно такое в лингвистической работе писать? Это же что -то из области клише?» Студентка учится в Германии, поэтому преподаватель, отвечая на вопрос, может не кривя душой ответить: «Да, вы правы, никакого отношения к науке эти рассуждения не имеют». И объяснить ей природу этих, принявших массовый характер в современных российских лингвистических работах, явлений. Основой объяснения подобных явлений может послужить содержание настоящей статьи.
В постперестроечной России на стыке языкознания и культурологии сложилась новая дисциплина - лингво-культурология. В основу этой дисциплины легло представление о том, что национальный язык - это источник сведений о культуре и о мышлении («менталитете») народа, разговаривающего на этом языке. Согласно лин-гвокультурологии, национальный язык воплощает в себе так называемую языковую картину мира - исторически сложившуюся в обыденном сознании языкового коллектива совокупность представлений о мире, определённый способ концептуализации действительности. Иными словами, в мировидении лингвокультуролога целый народ разговаривает на едином национальном языке, который диктует этому народу, как ему мыслить, а также предопределяет модели его поведения.
Лингвокультурология сложилась и выделилась в отдельную лингвистическую дисциплину на теоретическом основании гипотезы лингвистической относительности (или неогумбольдтианства, или гипотезы Сепира-Уорфа): каждый язык навязывает тому или иному народу некоторое количество обязательных представлений о мире («языковую картину мира»), поскольку выйти за границы своего языка при познании природы нельзя. Язык направляет мысль и не только фиксирует, но и определяет (детерминирует) культуру его носителей. Гипотеза лингвистической относительности - форма солипсизма: нам ничего не дано знать о реальности, поскольку между нашим сознанием и реальностью стоит язык.
В отношении к гипотезе Сепира-Уорфа лингвокультурологи не единодушны. Часть из них считает, что, помимо языковой картины мира, имеется ещё когнитивная картина мира и что последняя шире языковой, поскольку некоторые понятия не имеют лексемных выражений. Примечательно, что допущение возможности концептуализации действительности вне слов гипотезе Сепира-Уорфа в корне противоречит, но её адепты этого не замечают. Другая крайность представлена точкой зрения, в соответствии с которой язык не только определяет пути познания и формирует культуру, но и предопределяет эмоциональную сферу: человек испытывает ту эмоцию, которую ему подсказывает родной язык1. Свободы нет, следовательно, не только в мыслях, но и в чувствах; последние лин-гвоспецифичны и одновременно этноспецифичны, так как между языком и этносом лингвокультурология ставит знак равенства. Всем мировидением и мироощущением человека управляет его язык-демиург.
Аргументация приверженцев гипотезы Сепира-Уорфа кратко изложена Стивеном Пинкером: «Апачи говорят по-другому - стало быть, они и мыслят по-другому. Откуда мы знаем, что они мыслят по-другому? Да вы послу-
1 Например: «В стандартных эмоциональных ситуациях люди данной языковой общности испытывают и выражают принципиально одинаковые эмоции. Каждый индивид, естественно, варьирует проявление типизированной эмоции, подгоняя её под то или иное слово (знак этой эмоции) в зависимости от своего индивидуального опыта, но редко выходит за грани социального (обобщённого) опыта» [1, с. 35]. Эмоции приравниваются здесь к их обозначениям. Или: «Русский язык даже подсказывает человеку именно такие чувства» (речь идёт о глаголе соскучиться) [2].
шайте, как они говорят!» [3, с. 50]. Убеждение, что мышление полностью детерминировано языком, то есть равно языку и языком исчерпывается, логически влечёт за собой вывод о принципиальной непохожести способов мышления и мировидения народов, разговаривающих на разных языках. При последовательном отношении к этому принципу придётся отрицать существование таких явлений, как переводимость, билингвизм и синонимия, поскольку если языковые единицы идентичны мыслительным, то каждый конкретный способ (форма) выражения уникален и несёт в себе специфическую мысль. Следовательно, сходство между мышлениями различных народов в принципе отсутствует, как отсутствует и способность владения двумя и более языками одновременно: ведь одну и ту же мысль нельзя выразить на двух разных языках. Также неосуществимо выражение одной мысли разными способами посредством одного языка. Как только неогумбольдтианство превращается в исходную теоретическую платформу, слова «называть» или «именовать» замещаются в научном дискурсе словами «воспринимать», «ощущать», «считать» или «мыслить». Например, немцы употребляют эквивалент выражения в два часа утра, а русские о том же времени суток говорят в два часа ночи не потому, что это время суток в разных языках принято по-разному именовать, а потому, что немцы и русские воспринимают время суток по-разному. Раз русские о воде, текущей по водопроводным трубам, говорят горячая вода, а не тёплая вода, а немцы или шведы называют то же явление эквивалентами выражения тёплая вода, значит, русские иначе ощущают температуру воды. (Точно по Пинкеру: откуда мы знаем, что иначе? Да вы послушайте, как они говорят!)
В языке, таким образом, нет ничего случайного или просто привычного (узуального): в нем всё значимо и всё содержательно. Этот путь рассуждений приводит нас к неслыханному буквализму и примитивизации семантических толкований. Развивая тот же принцип, нужно было бы прийти к логическому выводу, что, раз язык идентичен сознанию и «навязывает человеку определённое видение мира» [4, с. 47], то представление о том, что один народ способен понять смысл, вложенный представителями другого народа в любые творения, связанные с идейным, а следовательно, мыслительным и культурным наполнением, требовалось бы отбросить как неверное. Тем не менее, вряд ли сегодня найдутся люди, которые усомнятся в том, что представители одного народа способны понять видеоряд, созданный представителями другого народа (например, немой фильм или видеоролик), или пантомиму, или оперу, даже если она исполняется на другом языке. Следовательно, принципы прокламируемого в современной российской лингвистике неогумбольдтианства не выдерживаются и версия неогубмольдтианства, на базе которой развилась российская лингвокультурология, нежёсткая и внутренне противоречивая, хотя его представители противоречий в своих воззрениях не видят.
Отождествляя мировидение с культурой и языком, лингвокультурологи оказываются неспособны ответить на вопрос, как мыслят швейцарцы, бельгийцы, каталонцы и проч. Какое у них мировидение - швейцарское, бельгийское, испанское - или немецкое, французское, итальянское, каталонское и проч., а в рамках каждого из языков нет ли ещё лингвоспецифичности, связанной с диалектными вариантами соответствующих языков? Такого рода вопросы представителями дисциплины, о которой идёт речь, игнорируются, так как уже одной только своей постановкой они способны разрушить всё теоретическое построение под названием «лингвокультурология».
Вот как московский лингвист И. Б. Левонтина объясняет в интервью «Радио Свобода» влияние языка на национальное мышление и национальное мировидение: «Язык очень сильно влияет на то, как мы воспринимаем мир. <...> Мы по-русски говорим «птичка на дереве», а по-английски или по-французски надо сказать буквально «в дереве». Это ведь не просто разница предлогов. Это немножко другая картинка. Мы дерево воспринимаем как совокупность веточек, поверхности. И вот птичка на нём сидит. А английский и французский языки рисуют дерево, как такой шарик, состоящий из веточек, и птичка внутри. А если мы скажем «в дереве», то будем иметь в виду, например, что она в дупло забралась. И ведь этот пример касается такой простой вещи! Совершенно элементарная ситуация пространственной ориентации» [5].
Если следовать логике И. Б. Левонтиной, то ситуацию ехать на машине нужно представлять себе в виде картинки: вот машина, а сверху у неё на крыше человек, который на ней едет. Аналогичный образ должен возникать в связи с поездом, трамваем или автобусом. Правда, можно сказать и ехать в автобусе (Где сейчас Коля? - Да он как раз едет сейчас в автобусе), и получается, что мировидение носителя русского языка допускает и тот, и другой «фрагмент картины мира»: можно быть не только сверху на автобусе, но и внутри. Ещё по-русски можно сказать ехать поездом или автобусом. Это ещё какой-то новый ракурс: творительный падеж. Какой фрагмент картины мира стоит за ним? Немцы говорят (дословно) ехать с машиной (mit dem Auto fahren) - то есть машина едет сама по себе, а человек едет рядом с ней. Верящих в этот подход к буквальному и прямому совмещению языковых средств с визуальными (а также тактильными, зрительными, вкусовыми) ощущениями, с пространственными или причинно-следственными представлениями носителей разных языков можно пригласить проделать эксперимент: попросить трёх- или четырёхлетних русских детей нарисовать ситуацию ехать на поезде, а немецких - mit dem Zug fahren. А затем сравнить результаты. А почему бы не проверить, как немцы ориентируются в количественных отношениях, раз у них в выражении двузначных чисел сначала именуются единицы, а потом уже десятки? Может быть, их количественные представления отличаются от количественных представлений англичан, итальянцев или русских? В русском языке множество женских профессий и социальных ролей именуется существительными мужского рода: директор, архитектор, лингвист, председатель. Может быть, русские иначе представляют себе женщин в этих ролях, нежели носители языков, в которых женщины в тех же ролях именуются существительными женского рода? В немецком имеется масса слов женского рода для обозначения женских профессий, но при этом слово девушка (Mädchen) среднего рода. Какая черта немецкой ментальности стоит за этим феноменом? Как немцы представляют себе девушку? Почему-то любители гипотезы Сепира-Уорфа эксперименты по выявлению
воображаемых «картинок» проводить избегают, несмотря на то, что постоянно апеллируют к картине мира. А напрасно. Вдруг, и правда, получатся разные результаты?
Некоторые эксперименты всё же проводятся. Особенно этим увлекались сторонники и противники гипотезы лингвистической относительности в середине прошлого века. Но те эксперименты, которые проводили и проводят время от времени сторонники неогумбольдтианства1, не убеждают. Некоторые результаты, казалось бы, доказывают влияние языка на восприятие мира: распознавание цвета, пространственную ориентацию. Другие эксперименты эти наблюдения опровергают. Не доказано ни тождество языка и мышления, ни однозначное влияние языка (лексики и грамматики) на логические ходы, способы познания и восприятия. Не доказано, что Эллочка-людоедка с её тридцатью единицами активного лексикона мыслила существенно иначе, чем её современники - например, что у неё был ниже или что в её поведении были заметны отклонения. Не доказано, что сходства в «мировидении» граждан одного государства или носителей одного языка (условно одного, так как языки у разных социальных групп совпадают лишь частично) больше, чем сходства в «мировидении» представителей одной профессии независимо от языка. Есть основания предполагать, что система взглядов и оценок у людей, долгое время работающих вместе на одном предприятии, независимо от их языков и национальностей более монолитна, чем система взглядов людей, работающих на разных предприятиях. Также есть основания предполагать, что общность взглядов всех йогов, или всех правых экстремистов, или всех борцов за права человека более схожа, чем система взглядов правого экстремиста и борца за права человека, являющихся носителями одного языка. И есть все основания предполагать, что языки у них в существенных чертах различаются. Так или иначе, мера «общности» культур или способов осмыслять мир по этническому или лингвистическому признаку в сравнении с общностью по другим критериям не исследована, научных сравнительных данных не имеется, и потому принимать эту меру за абсолют и исходить из неё в теоретических построениях нельзя.
Но то, что гипотеза лингвистической относительности так и не обрела статуса теории, приверженцев лингво-культурологии не смущает. В лингвокультурологических работах существование языковой картины мира как совокупности взглядов народа (без точного определения, что такое «народ») объявляется общепризнанным и потому не требующим доказательств фактом. Большинство работ лингвокультурологов открывается констатацией доказанности, самоочевидности и абсолютной неопровержимости неогумбольдтианства («сегодня уже можно считать доказанным...», «всем известно, что...»). Например: «Уже доказано, что мы не просто говорим на разных языках - мы, носители разных языков, по-разному членим реальный мир, имеем разные языковые картины мира, мир предстаёт не сам по себе, а преломляясь через языковое сознание народа (у каждого народа - своё)» [7, с. 58]. В качестве доказательств особого и общего для «народа» мировидения используются также авторитеты русских философов (Бердяева, Лосева, Ильина) и даже писателей (Достоевского, Гоголя), на цитаты которых лингвисты считают возможным ссылаться как на научную базу своих теоретических построений, точно так же, как в советские времена работы в той же области опирались на столь же неопровержимые постулаты марксизма-ленинизма.
Лингвокультурология вслед за когнитивной лингвистикой вводит в обиход новый термин - концепт. Ясности в определении этого термина нет, авторы друг другу противоречат. Вот одна из наиболее популярных дефиниций: «Мы определяем концепт как дискретное ментальное образование, обладающее относительно упорядоченной внутренней структурой, представляющее собой результат познавательной (когнитивной) деятельности личности и общества и несущее комплексную, энциклопедическую информацию об отражаемом предмете или явлении, об интерпретации данной информации общественным сознанием и отношении общественного сознания к данному явлению или предмету» [8, с. 24]. По этому определению представить себе, что такое концепт, затруднительно. Прежде всего, неясно, что такое «дискретное ментальное образование» и как выглядит его структура. Кроме того, неясно, что следует понимать под познавательной деятельностью общества и как она соотносится с познавательной деятельностью личности. Далее, вызывает сомнение указание на энциклопе-дичность информации. Вряд ли от обыденного сознания каждого познающего индивида можно ожидать постижения объектов действительности, равного по объёму энциклопедическому описанию тех же объектов. На эти непрояснённые вопросы указывает В. Б. Касевич в статье, посвящённой анализу понятия «концепт» [9, с. 14].
Ситуацию значительно запутывает утверждение, что концепты не обязательно вербализованы: «Когнитивная лингвистика утверждает, что концепты как элементы сознания автономны от языка. Наше мышление невербально по своей природе, что признаётся как достаточно доказанный факт. Свидетельством в пользу значений этого служит то, что люди часто владеют словами не на уровне их, а на уровне передаваемых смыслов, то есть концептов и концептуальных признаков» [10, с. 10]. Что в этом контексте имеется в виду под мышлением? Кем «достаточно доказанный факт» его невербальности признаётся? Когда и каким образом он был доказан?
Во всяком случае, это смелое утверждение противоречит достаточно распространённой точке зрения, что всё осознаваемое имеет вербальное (языковое) выражение. Невербальное мышление, как показывают эксперименты нейропсихологов и психолингвистов, реально существует, но, пока оно не вербализовано, оно не имеет понятийного статуса. Если всё-таки у концептов есть хотя бы какие-то черты, роднящие их с понятиями, то концепты должны быть вербализованы - иначе мы ничего о них не можем знать. Без вербализации мы не способны будем не только описать тот или иной «концепт», но даже догадаться о его существовании.
Можно согласиться с суждением, что понятия в сознании человека имеются и в том случае, когда они не выражены однословной лексемой [11, с. 57] . Например, в русском языке есть однословная лексема прошлогод-
1 Интересующихся описанием конкретных экспериментов, проводившихся в разные годы в некоторых странах по установлению корреляции между языком и мышлением, отсылаем к книге [6].
ний, но нет *будущегодний, зато есть словосочетание в будущем году, которому нет оснований отказывать в понятийном статусе. И в русском, и в немецком отсутствует возможность сказать одним словом в другой раз - ein anderes Mal. Однако за этими словосочетаниями для носителей обоих языков стоит, несомненно, единое понятие, это содержание мыслится (осознаётся). Более спорными представляются некоторые конкретные примеры наличия концепта при отсутствии лексемы, приводимые в лингвокультурологической литературе. Например, А. Т. Хроленко усматривает существование безлексемного концепта в такой ситуации: в русском языке есть кролиководы, но нет лексемы для обозначения специалистов по разведению носорогов [12, с. 57] . Действительно ли в русском языковом сознании имеется концепт специалисты по разведению носорогов? Есть основания в этом усомниться. И. А. Стернин считает, что в русском языковом сознании есть соответствие китайскому концепту нулевая еда (семечки, орешки, мороженое), хотя для его обозначения нет специального слова. Вероятно, он прав, да и специальные слова для этого понятия есть, только это не существительные, а глаголы и устойчивые словосочетания: перекусить, перехватить что-нибудь по дороге, кусочничать (разг.) Но если есть концепт нулевая еда, то какие основания отказывать в статусе концептов таким понятиям, как вечер пятницы вкупе с субботой и воскресеньем (weekend, Wochenende) или период времени продолжительностью в две недели (fortnight) [11, с. 57]? Для обозначения первого есть лексема выходные, а второе так и выражается: две недели или двухнедельный срок. Во всяком случае, русскому человеку на практике много чаще приходится говорить о двух неделях, чем о специалистах по разведению носорогов.
Как соотносятся примеры невыраженности концептов на лексемном уровне с утверждением, что они обладают упорядоченной структурой и соотносятся с энциклопедическим знанием, этот момент И. А. Стерниным не проясняется.
С. Г. Воркачёв указывает, что в дихотомии «значение-смысл» концепт соотносится со значением. Однако тут же разъясняет, что концепт - это вербализованный смысл [13, с. 47-58]. В итоге вопрос остаётся открытым.
Ю. С. Степанов видит основание для различения концепта и понятия в том, что «понятие «определяется», концепт же «переживается»» [14, с. 20] . Это расходится с определением понятия как с постижением объекта во всех его свойствах и качествах. Все свойства и качества включают и переживание.
В. И. Карасик считает концепт ментальной единицей, обязательно включающей ценностный элемент [15, с. 129] .
Вот ещё одно определение концепта: «Можно сказать, что в лингвистической науке последних лет под концептом понимается обобщённый образ слова во всём многообразии его языковых и внеязыковых связей» [16, с. 18]. Что значит «обобщённый образ слова»? Обобщённый образ какого именно слова? Какой у слова имеется обобщённый образ?
А. Т. Хроленко придерживается мнения, что у концепта, в отличие от понятия, «нет чёткой структуры, жёсткой последовательности и взаиморасположения слоёв» [12, с. 56]. О каких слоях идёт речь и почему понятие «характеризуется их жёсткой последовательностью», автор не поясняет. По мнению А. Т. Хроленко, концепты подразделяются на представления (мыслительная картинка - например, яблоко), схемы (например, схематический образ дерева), понятия - то есть наиболее существенные признаки предмета (например, квадрат - прямоугольник с равными сторонами), фреймы (объёмное представление, например, магазин, стадион), гештальты (целостная структура, упорядочивающая многообразие отдельных явлений в сознании - например, любовь) [12, с. 57]. В этой картине концептов остаётся непрояснённым, существует ли яблоко в нашем сознании только как представление или оно же может переместиться в ранг схемы или гештальта, может ли дерево из области схемы перейти в область представлений. Кроме того, сокращение понятия «понятие» до «наиболее существенных признаков предмета» представляется произвольным, явно направленным на то, чтобы отделить понятие от концепта.
«Концептуальная» картина усложняется ещё и тем, что предлагается различать концепты когнитивные и концепты лингвокультурные. Г. Г. Слышкин разъясняет: «Для когнитивиста любому слову соответствует свой концепт (в т. ч. служебным словам, например, концепт союза но, и научным терминам, например, концепт биссектрисы); для лингвокультуролога именами концептов является ограниченное число культурнозначимых единиц» [17, с. 30]. Поскольку лингвокультурный концепт для Г. Г. Слышкина - образование многомерное, то он предлагает осуществлять многомерное же моделирование концепта в трёх основных системных измерениях: концепт как совокупность процессов познания и оценки, концепт как процесс языкового ассоциирования и концепт как движение от культурной и индивидуальной потенции к текстовой реализации [17, с. 33]. В первых двух моделях узнаётся всё то же понятие в его традиционном определении, в третьей - смысл.
Если для лингвокультуролога концептами являются вовсе не все лексемы, а лишь некоторые - а именно культурнозначимые, к тому же обладающие ценностным компонентом, - но при этом есть ещё и концепты безлексемные, - то концептосфера лингвокультурологии представляется чем-то вовсе неопределённым, размытым, аморфным и неуловимым. Являются ли в итоге яблоко, дерево, квадрат, стадион, специалист по разведению носорогов, нулевая еда концептами или всё-таки не являются? Какой в них наличествует ценностный элемент? Что в них культурнозначимого?
В книге Н. Ф. Алефиренко «Лингвокультурология. Ценностно-смысловое пространство языка» концепт определяется в разных местах текста по-разному, что скорее лишает читателя ориентиров, чем проясняет картину [18, с. 115, 136, 140, 167, 169, 196]. Концепт, по Н. Ф. Алефиренко, то «оперативная единица ментальности, которая на вербальном уровне обозначается словом, словосочетанием или фразеологизмом» [18, с. 136-137], то «мыслительный посредник» между языком и внеязыковым миром (при этом автор делает оговорку, что концепт
не обязательно этнокультурно маркированное образование, он может быть и универсален) [18, с. 167], то это «событие» [18, с. 196]. Наконец, на с. 198 читаем развёрнутое определение: «концепт - сложное и многоярусное ментальное образование, в состав которого помимо обыденно -понятийного содержания входят ещё оценочные и релятивно-оценочные смыслы, показывающие отношение человека к познаваемому объекту».
Автор настойчиво стремится отграничить концепт от понятия; для этой цели он лишает понятие эмоционально-оценочного начала, понимая под ним «набор необходимых и достаточных существенных признаков, отвечающих требованиям истинности и лишённых какого бы то ни было эмоционально-оценочного содержания за счёт его высокого абстрагирования от нашего предметно-чувственного опыта» [18, с. 193]. Поэтому строение концепта «более многолико» [18, с. 193]. Нет в понятии и наглядности - в отличие от концепта [18, с. 169]. Данное определение понятия в чисто логическом ключе никак не согласуется с тем - значительно более распространённым и традиционным - определением, которое даётся, например, в философской книге В. А. Михайлова: «Понятие -совокупность накопленных в обществе знаний о предмете во всём его многообразии и во всех его потенциях; содержание понятия изменяется в процессе развития человеческой деятельности и углубления знаний о мире. Предмет раскрывается в понятии целой системой суждений о нём. Понятие и абстрактно (как знание), и конкретно (суждения, предикации); оно и рационально, и эмоционально. Понятия в индивидуальном сознании обнаруживают ассоциации (семы) троякого типа: 1) общие для многих или для большинства носителей языка (общесоциальные ассоциации), 2) присущие только группе лиц, к которой принадлежит индивид (социально-групповые ассоциации), 3) свойственные только ему одному (индивидуальные ассоциации)» [19, с. 83-84].
Неясно, зачем современным российским когнитивистам и лингвокультурологам понадобилось лишать понятие каких бы то ни было эмоционально-оценочных коннотаций и элемента наглядности, - разве что для того, чтобы внушить читателю мысль о назревшей необходимости ввести в лингвистический обиход термин «концепт», так как на его месте прежде якобы зияла лакуна. Н. Ф. Алефиренко настаивает на том, чтобы различать «концепт» и «культурный концепт». Определяющим для культурного концепта является ассоциативный компонент [18, с. 169]. Означает ли это утверждение, что для «концепта» как более общей ментальной сущности по отношению к «культурному концепту» ассоциативная составляющая не является обязательной, остаётся вопросом открытым. И если «релятивно-оценочные смыслы» - принадлежность концептов (а не только их подвида -культурных концептов), то что скрывается за «ассоциативным компонентом»?
На «хронологическую» противоречивость соотношения между «концептом» и понятием в лингвокультуро-логических работах указывает А. М. Каплуненко: «Нередко понятие - по логике определений - оказывается исторически первым по отношению к концепту. Такой вывод следует из определения Ю. С. Степанова: «...концепт - это содержание понятия и спрессованная история понятия». Метафору «спрессованная история» можно понимать только как указание на этап, следующий за историей, которая развивалась в реальном времени и подчинялась естественной эволюции. Но развивалась ли она в понятии, прежде чем развилась в концепте? И разве содержание понятия соответствует концепту, если первое всегда выражается дефиницией, а в последнем можно указать лишь отдельные непривходящие и ассоциативные признаки, не образующие логически единую пропозицию? Равным образом переставлены стрелки эволюции в определениях В. В. Колесова: «концепт -не понятие, а сущность понятия» и «понятие есть приближение к концепту» (последнее согласуется с тем, что сказано в продолжении - «то явленность концепта в виде одной из его содержательных норм», - только если предположить, что концепт не может выражаться без опоры на понятие).
Полную рокировку рассматриваемых сущностей делает Т. С. Соломоник, согласно которому концепт является абстрактным научным понятием, произведённым из «конкретного житейского понятия». Есть определения, разводящие концепт и понятие по разным плоскостям деятельности. Так, у А. Л. Залевской концепт связывается с чувственной сферой и естественно рассудочным знанием («перцептивно-когнитивно-аффективное образование»), а понятие определяется как конструкт, появляющийся в результате научного описания. В. З. Демьянков использует противопоставление «конструкция - реконструкция»: понятия конструируются с целью «иметь общий язык», в то время как концепты «существуют сами по себе», и их реконструируют в условиях определённой знаковой ситуации. Получается, что понятие управляется (мышлением), а концепт управляет (сознанием), - интересный и глубокий вывод, но разве нет внутренней связи - эволюционной и исторической - между этими сущностями? В работе С. Г. Воркачёва понятие и концепт разводятся, вслед за П. Абеляром, как рассудочное (intellectus) и духовно-творческое (conceptus). Опять-таки встаёт вопрос о связи, если помнить известное nihil est inintellectu quod non priusfuerit in sensu. Кроме того, следует принимать во внимание время культуры, в условиях которого работал П. Абеляр, и особенности слова conceptus в поздней латыни» [20, с. 115-116].
Анализ различных трактовок понятия «концепт» во многих российских работах по когнитивной лингвистике подводит В. Б. Касевича к выводу: «... в тех случаях, когда вообще можно понять, о чём говорит автор, «это» уже есть, и вместо попыток вводить новое понятие лучше было бы разобраться в старых. В частности, остаётся неясным отношение концептов к мышлению и сознанию, к языку, к понятиям, смыслам, ассоциациям, представлениям об апперцепции и ряду других категорий, издавна обсуждаемых в философии, психологии, логике. Пока соответствующие точки над i не поставлены, необходимость введения понятия концепта в когнитивную теорию, в когнитивную лингвистику не представляется безусловной» [9, с. 17].
Это касается в первую очередь лингвокультурологических работ. Российской когнитивной лингвистикой, а затем лингвоконцептологией термин «концепт» был заимствован из англоязычных работ по когнитологии (cognitive science) (Ч. Филлмор, Дж. Лакофф, Р. Лангакер, Л. Талми и др.). Принципиально новых элементов, по сравнению с определением понятия, которое формулируется в лингвистических трудах долингвокультурологи-
ческого периода как совокупности знаний о предмете во всём его многообразии и во всех его потенциях в объёме концепта «концепт», не обнаруживается. В философии понятие определяется как «форма мысли, обобщённо отражающая предметы и явления посредством фиксации их существенных свойств» [21, с. 801]. Данное определение совпадает с дефинициями лексемы «concept», приводимыми в толковых словарях английского языка. Так, словарь «Oxford Dictionary of English» [22] определяет «concept» так: « (...) an idea or mental image which corresponds to some distinct entity or class of entities, or to its essential features, or determines the application of a term (especially a predicate), and thus plays a part in the use of reason or language» [«.представление или мысленный образ, который соответствует некоторым отдельным объектам или классу объектов, или их существенным признакам, или определяет употребление термина (особенно предиката), и таким образом участвует в мыслительной или речевой деятельности»]1. Словарь «New Oxford American Dictionary» [23] предлагает следующую дефиницию: «Concept - an idea or mental picture of a group or class of objects formed by combining all their aspects» [«Представление или мысленный образ группы или класса объектов, сформированные посредством объединения всех их свойств»]. Схожее определение данной лексемы даётся и в словаре «Collins English Dictionary» [24]: « (...) a general idea or notion that corresponds to some class of entities and that consists of the characteristic or essential features of the class» [«Общее представление или категория, соответствующие некоторому классу сущностей, состоящих из характерных или существенных признаков класса»]. Таким образом, термин «концепт» явно избыточен. Лингвистика и так страдает от бесчисленных терминологических дубликатов.
Условием установления предикативной связи между метафорой «языковая картина мира» и «совокупностью взглядов народа» в лингвокультурологии является презумпция ведущей роли языка в дихотомии язык - мышление и презумпция существования совокупности взглядов народа как единой и монолитной идеальной сущности. Последняя отождествляется с национальным менталитетом, национальной ментальностью, этнической ментальностью, этническим менталитетом, национальной культурой, национальной концептосферой, национальным характером, душой народа, мировидением народа. Все эти словосочетания используются в лингвокультурологии как синонимы (лингвокультурологи не проводят различия между понятиями нация, этнос и народ) и одновременно как обозначения некоторого явления, не требующего научного подтверждения, то есть имеющего статус аксиомы.
На наш взгляд, употребление выражения «языковая картина мира» в качестве научного термина в научном дискурсе неприемлемо. Обоснуем нашу позицию.
Во-первых, единой и цельной языковой картины мира не существует, её фрагменты явно противоречат друг другу (ехать на автобусе - в автобусе - автобусом) и в картину не складываются. Кроме того, они же противоречат реальному восприятию событий: никто автобус, на крыше которого едут люди, себе не представляет, несмотря на предлог на; горячее, которое обычно подаётся в качестве обеда, вовсе не обязательно горячее: чаще оно тёплое; директор Мария Ивановна в нашем воображении всё-таки женщина, несмотря на её обозначение существительным мужского рода. Если о каком-то явлении говорится, что его корни к чему-то восходят, то это не означает, что мы, произнося или слыша это, немедленно воображаем древесные корни, которые ещё и растут вверх. Не нужно навязывать носителю того или иного языка представлений, которых у него нет.
Во-вторых, принципиальная возможность переформулировать любую мысль, выбрать для неё подходящую форму из целого набора вариантов, включая и те, которые не зафиксированы словарями, делает рассуждения о статичной, данной человеку при рождении «языковой картине мира», умозрительно-идеологическими построениями.
В-третьих, язык находится в перманентном развитии, независимо от того, осознаём мы это или нет. Некоторое время внутренние, скрытые движения его не проявляются в его системе и рассматриваются как ошибки, небрежность, намеренное коверканье, словотворчество, поэтизмы, нарушающие норму странности. Но наступает момент, когда накопленное количество переходит в новое качество, - и вчерашний язык перестаёт быть языком сегодняшним. Русский язык, каким он был двадцать лет тому назад, - это не нынешний русский язык. Изменились значения множества слов. Возникла масса новых лексем, и исчезла масса прежних. В настоящее время у людей разных поколений практически разные языки. Иногда им требуется переводчик, чтобы понять друг друга. Текст, написанный журналистом среднего возраста, молодые люди понимают лишь отчасти - и наоборот. Как можно всерьёз говорить о единой языковой картине мира «русского человека», если вчера она была одна, а завтра другая, и если она не совпадает у представителей различных социальных групп?
В-четвертых, рамки языковой системы постоянно преодолеваются в речи: лексемы комбинируются и означают в одном контексте не вполне то, что они обозначают в другом контексте; ad hoc создаются новые слова и выражения, окказионализмы и метафорика пронизывают нашу речь. Мы обмениваемся не словами и не граммемами, а смыслами. И переводим мы смыслы. А смысл - это актуализация тех или иных сем. Семный состав лексем принципиально подвижен; в речи реализуется далеко не всё, что есть в языке, поскольку языковые описания - это отвлечённая от текстов совокупность наиболее характерных и наиболее часто повторяющихся сем. В речи часть их отодвигается на задний план, а часть или, по крайней мере, одна сема, наоборот, актуализируется.
Обозначения эмоций, а также лексемы чисто экспрессивной семантики (бранные, ласкательные) определить даже лексикографически крайне сложно, так как они являются символами со слабо выраженным денотативным значением; их смысл почти целиком определяется ситуацией их употребления. Комплекс эмоциональных состояний, который испытывает или имеет в виду говорящий при их употреблении, обычно сложен и в разных
1 Здесь и далее перевод наш. - А. П. и А. П.
ситуациях непостоянен, то есть это каждый раз новые комплексы, в которых отдельные эмоциональные составляющие вычленить и описать затруднительно, поэтому их обозначение привычными метками типа радость, злость, раздражение, тоска, пригорюниться, выйти из себя, не по себе и проч. исключительно условно. В слова типа болван, негодяй, дурак, лапочка, ласточка, солнышко также вкладываются в каждой конкретной ситуации разные смыслы, и одно и то же слово можно произнести с эмоциональным накалом, а можно равнодушно. Следовательно, судить о значениях слов со слабо выраженным денотативным содержанием - занятие, заранее обречённое на приблизительность. Обозначения эмоций и эмоционально окрашенная лексика на уровне собственно лексикона не только не может быть точно переведена, но и не может быть точно описана по причине неуловимости денотата. Это, казалось бы, достаточно очевидно.
Но лингвокультуролог, очевидно, смотрит на дело иначе: «Вот мы вычленили какое-то чувство по какому-то признаку. Дальше будем считать, что вот имеется такое чувство. Оно как-то называется. А потом оказывается, что в другом языке люди по-другому вычленили, например, более дробно или вообще сочли какие-то признаки более существенными. Там другая совокупность эмоций. Вот и получается, переводим мы, скажем, текст с иностранного языка, там есть какое-нибудь слово. Точно его перевести на русский язык невозможно, но в каждом из контекстов можно перевести. Это, кстати, очень часто и делают переводчики, когда скажешь, что вот слово труднопереводимое русское. Они начинают говорить - как же, нет, обязательно, можно так перевести, можно так перевести. Конечно, в каждом контексте ловкий переводчик может подобрать какое-нибудь слово более или менее подходящее, но рассыплется вот этот весь концепт. А ведь для языка важно, что именно эта совокупность эмоций, именно эта часть эмоционального пространства называется каким-то словом. Например, слово «тоска», знаменитое русское. Очень часто переводчики говорят, что, да, в этом контексте можно как ностальгия перевести, в этом как грусть. А одного слова подобрать, которое бы переводило слово «тоска» на другие языки, очень трудно. Или перевести можно, но что-то потеряется» [5].
Автор этого утверждения убеждён, что в речи мы имеем дело со словами из словарей, то есть не со смыслами, а с лексическими значениями, которые лингвокультурологи отождествляют с «концептами». Неудивительно, что с переводчиками человеку, таким образом рассматривающему речь, общий язык не найти: в изображении И. Б. Левонтиной переводчик предстаёт ловкачом, жонглирующим лексемами, в то время как для переводчиков слова в речи перестают быть отвлечёнными лексемами: они обретают смыслы, обусловленные их употреблением. «Что-то потеряется» у слова тоска не в переводе, а в любом русском тексте - по сравнению с совокупностью сем в подробном лексикографическом описании того же - очень ёмкого по семантике - слова. Некоторые слова даже в речи действительно непереводимы, поэтому приходится использовать переводческие трансформации: менять синтаксис, превращать существительное в прилагательное и т. д. Но смыслы, складывающиеся из слов во взаимодействии с их непосредственным лексическим (контекст в узком смысле слова) и фоновым (контекст в широком смысле слова) окружением и в конкретных синтаксических конструкциях, переводимы почти всегда - за исключением случаев, когда форма (графика, звучание) наполнена содержанием (например, аллитерация в поэзии) или когда автор использует игру слов и она основана на фонетике или многозначности. Переводчики работают не со словами, а со смысловыми инвариантами, которые как раз и представляют собой вычлененные из текста семы, подлежащие переводу. Если невозможно передать стилистические коннотации в лексическом эквиваленте, производится так называемая компенсация, то есть коннотации передаются с помощью дополнительных средств. Реалии непереводимы по определению (это переводоведческий термин для обозначения непереводимых лексем), но их денотаты можно объяснить и описать (подробнее о трудностях перевода см.: [25; 26]). А «концептов» в текстах не бывает. Концепт - то есть понятие - складывается в результате множества процессов абстрагирования от конкретных употреблений, обобщения, генерализации. Переводятся же как раз конкретные употребления, то есть говорить о переводе «концептов» - это нонсенс.
Научное обоснование подводится лингвокультурологами и под понятие «национальный характер» (напомним: синонимы - «национальный менталитет», «национальная ментальность», «этническая ментальность»). Лингвисты всерьёз обсуждают, каким научным содержанием наполнен данный термин. В некоторых трудах авторы делают попытку отделить национальную ментальность от национального характера; для них это не одно и то же: «Существует национальный менталитет - национальный способ восприятия и понимания действительности, определяемый совокупностью когнитивных стереотипов нации. Ср.: американец при виде разбогатевшего человека думает: «богатый - значит умный»; русский же в этом случае обычно думает: «богатый -значит вор». Понятие «новый» у американца воспринимается как «улучшенный, лучший», у русского - как «непроверенный». Таким образом, национальный менталитет представляет собой национальный способ восприятия и понимания действительности на базе присутствующих в национальном сознании стереотипов, готовых мыслей, схем объяснений явлений и событий, механизмов каузальной атрибуции. Это стереотипы сознания. Национальный характер - это психологические стереотипы поведения народа» [27, с. 24-25]. Авторы настолько убеждены в том, что определённые стереотипы сознания и поведения свойственны всем без исключения представителям одного народа (при этом не уточняется, какую сущность предлагается понимать под «народом»: например, «американцы» - это все граждане США, или это только англоязычные граждане США, или это не обязательно граждане США, но любые англоязычные люди, проживающие в США; должны ли они проживать в США с рождения или достаточно, чтобы они прожили там лет 15-20 и т. д.), что даже не считают необходимым проверять свои теоретические выкладки экспериментальным путём или привлекать иные системы подтверждений. Они уверены, что доподлинно знают, о чём именно подумает каждый представитель «народа» при том или ином стимуле. Иными словами, российские лингвисты активно занялись мифотворчеством.
Нам представляется абсолютно недопустимым терминологическое использование в научном дискурсе словосочетания «национальный характер» и синонимичных ему выражений: под этим «концептом» подразумеваются психические свойства не отдельного индивида, а целой группы людей, часто очень большой. Группа имеет общую культуру (реакции, модели поведения, систему ценностей, символы, обычаи и т. п.). Из общности культуры нельзя делать вывод об общности (и специфичности) психического склада составляющих группу (в том числе нацию, народность, этническую группу) индивидов. Те черты, которые мы воспринимаем как специфические особенности «национального характера», то есть общенациональной культуры (а особенностей этих в целом немного, если не принимать за них этностереотипы), - это продукт определённых исторических условий и культурных влияний. Они производны от истории и изменяются вместе с нею, причём меняются быстро и постоянно. А уже вслед за ними, обычно с заметным отставанием, меняются и соответствующие стереотипы. Так, в начале XVIII века в Европе многие считали, что англичане склонны к революции и перемене, тогда как французы казались весьма консервативным народом; 100 лет спустя мнение диаметрально изменилось. В начале XIX века немцев считали (и они сами разделяли это мнение) непрактичным народом, склонным к философии, музыке и поэзии и малоспособным к технике и предпринимательству. Произошёл промышленный переворот в Германии - и этот стереотип стал безнадёжным анахронизмом. История каждого народа, в особенности история больших современных наций, сложна и противоречива [28, с. 122-158]. И черты культуры в каждый отдельный период времени в этностереотипах не выражаются и этностереотипами не отражаются.
Питирим Сорокин [29, с. 99-115] писал, что свойства разрозненных частей автомобиля не тождественны свойствам целого автомобиля как организованной системы; свойства человеческого организма как системы нельзя понять, изучая его отдельные органы или клетки. Точно так же и свойства социально-культурной системы нельзя понять, ограничив себя изучением отдельных членов общества. На этом основании П. А. Сорокин считал психологическое исследование национального характера принципиально невозможным. И мы полностью разделяем вывод Б. Ф. Поршнева [30, с. 200-201] о том, что неудачи любых попыток «составления для каждой этнической общности чего-то вроде социально-психологического паспорта» отражают не только несовершенство наших понятий и методологические трудности, но также и противоречивость самого исторического развития. Эти выводы подтверждаются результатами недавнего репрезентативного исследования, проведённого международной группой из 65 исследователей [31]. Были получены оценки «национального характера» 3 989 представителей 49 этносов. Затем их сравнили со средним показателем коэффициента индивидуальных черт представителей данного этноса, оценённых по пятифакторной модели. Никакой корреляции между ними обнаружено не было. Таким образом, в любых якобы научных рассуждениях о «национальном характере» речь идёт не о чертах национального характера, а об этнических стереотипах. А стереотипы тем и отличаются от научных подходов, что их в научных рассуждениях применять нельзя, иначе перед нами уже не наука, а псевдонаука, то есть тексты вроде следующего: «Лингвист объяснил русский менталитет через слова» [32].
На недопустимость использования словосочетания «национальный характер» в лингвистическом научном дискурсе косвенно указывает и И. Б. Левонтина, когда она утверждает: «Мы, лингвисты, ничего не говорим о том, каков русский человек» [33, с. 165]. Вероятно, она не считает лингвокультурологов, старательно перечисляющих свойства русского человека, лингвистами. Её замечание тем удивительнее, что в книге «Ключевые идеи русской языковой картины мира», написанной ею в соавторстве с А. А. Зализняк и А. Д. Шмелёвым, идея национальной исключительности выражена в формулировках: «Целый ряд слов отражает пресловутую «задушевность» русского человека» (с. 32); «Русский человек болезненно реагирует, когда ему кажется, что его попрекают» (с. 36); «Сама потребность «русской души» в размахе требует простора» (с. 74); «Склонность к жалости осознаётся как специфически русская черта» (с. 270) и т. д. Около сорока раз в кавычках и без кавычек в тексте и заголовках книги встречаются мифологемы национальный характер, национальная ментальность, русское видение мира, русское мироощущение и русская душа как синонимы словосочетания русская языковая картина мира [34].
Причин появления лингвокультурологии именно в России и именно в конце XX века несколько. Основной из них, как представляется, являлась политическая ситуация: развал Советского Союза повлёк за собой целенаправленный поиск объединяющей «национальной идеи», объявленный Б. Н. Ельциным ещё в 1996 году. Лингвистика активно подключилась к поискам. Понятно, что когда объединяющей идеи и объединяющих устремлений и целей у общества нет, то спасительной соломинкой для национальной самоидентификации оказывается национальный язык - тот столп, на котором якобы зиждется единство национальной культуры.
Вторая, параллельная, причина: отказ от марксизма как теоретической базы всех наук при советской власти заставил после падения режима в 90-е годы искать другие теоретические основания для дальнейших лингвистических исследований. Гипотеза Сепира-Уорфа пришлась как нельзя более кстати, поскольку позволяла выполнить госзаказ и, будучи сама по себе изначально идеологически и политически нейтральной, питала, тем не менее, националистические настроения в пришедшем в смятение обществе.
Третья причина состоит в том, что, несмотря на все универсалистские устремления, выводимые из марксизма, идея национальной исключительности и восхваления русского языка как особо развитого, богатого, великого и могучего, как языка великой культуры великого народа подспудно бытовала в стереотипном наборе представлений самых разных групп населения России ещё со времён М. В. Ломоносова. Она встречалась в том или ином виде во множестве учебников русского языка - не только школьных, но и университетских, и традиция эта никогда не прерывалась, так что после отказа от универсализма эта идея лишь окрепла и выступила на авансцену как официально дозволенная и давно желанная [35; 36].
Классическими для российских лингвистов, работающих в русле неогумбольдтианской доктрины, стали работы польско-австралийской исследовательницы Анны Вежбицкой. Продолжая традиции Сепира и Уорфа, она разработала концепции этносемантики и этнограмматики. Вслед за сравнением лексических систем разных языков Анна Вежбицкая обратилась к контрастивному анализу синтаксических конструкций, грамматических категорий и даже словообразовательных возможностей некоторых языков мира. Языковые особенности получают не просто семантическую, но и националистическую интерпретацию. С помощью семантического метаязыка строятся фрагменты картины мира, стоящей за каждым языком [37, с. 90-92]. Всё своеобразие культуры народа А. Вежбицкая сводит к нескольким концептам, таким как: судьба, тоска, душа, воля для русской культуры; Ordnung (порядок), Befehl (приказ), Angst (страх) - для немецкой; freedom (свобода), privacy (приватность), enterprise (предприимчивость) - для английской. Из того обстоятельства, что по-английски говорят he succeeded, а по-русски ему это удалось, А. Вежбицкая заключает, что «...английская номинативная конструкция возлагает ответственность за успех или провал предприятия на того человека, который его предпринимает, тогда как дативная конструкция русского языка полностью освобождает человека от любого вида ответственности за конечный результат: что бы ни произошло - что-либо хорошее или что-либо плохое - это не является результатом наших собственных действий» [38, с. 72]. Ещё она добавляет, что примеры подобного типа позволяют подвести «хороший итог описанию различий в этнофилософиях, отражаемых данными языками» [38, с. 73], поскольку грамматика русского языка изобилует конструкциями, в которых реальность предстаёт в виде мира, «противоречащего желаниям и устремлениям человека или, по крайней мере, не зависимого от этих желаний и устремлений, тогда как английский язык этого почти не делает» [38, с. 73]. Именно дативные конструкции в русском языке (в безличных предложениях) раскрывают «особую направленность семантического мира русского языка и русской культуры» [38, с. 75].
Идея о том, что неактивные, или эргативные, конструкции соответствуют мышлению «пассивного» типа, не является оригинальным умозаключением А. Вежбицкой. Как отмечает Патрик Серио [39, с. 38], подобные взгляды можно найти в работах Кристиана Корнелиуса Уленбека (1866-1951), который утверждает, что люди, говорящие на языках с эргативной конструкцией, считают человека лишь пассивным орудием в руках божественной силы. Данный тип мышления соответствует религиозному фатализму «отсталых» народов, ощущению всеобщего бессилия человека перед тотемом или природой (народы Кавказа, индейцы Северной Америки и т. д.), в отличие от мышления людей, говорящих на индоевропейских языках, «активная» конструкция которых определяется тем, что субъект всегда представлен именительным падежом.
Сходные воззрения использовали и идеологи расовой теории для лингвистического обоснования превосходства «арийской расы». Вот что пишет Ганс Гюнтер, известный идеолог нацизма: «Глубокое изучение индоевропейских языков и их общего своеобразия, даже если бы не было никаких расологических, археологических и прочих открытий, одно уже дало бы возможность чётко описать духовное своеобразие соответствующей этим языкам расы.<.. .> Каждый индоевропейский язык - это компромисс между духом нордического языка и языковым влиянием ненордического туземного населения. Дух завоевания, деятельности и смелости отражается в формообразовании и структуре индоевропейских языков.<...> Нордический человек ощущает себя действующим лицом, центральноазиатский - определяет действие. «Моё дерева - видение» выражает менее напряжённое восприятие, чем индоевропейское: «Я вижу дерево». Характерно, что даже в сфере почти бездеятельного восприятия человек, говорящий на индоевропейских языках, всё же чувствует себя действующим лицом, тогда как человек, говорящий на финно-угорских и алтайских языках, даже для описания собственной деятельности находит в языке только выражения, определяющие процесс» [40, с. 188 -189].
Нельзя не согласиться с Т. В. Булыгиной [41, с. 489] в том, что умозаключения А. Вежбицкой о пассивности русского национального характера, склонности к фатализму и смирению, выводимые из того факта, что русскому языку свойственны безличные предложения, поверхностны, не подтверждаются ни анализом безличных предложений в системе языка, ни логикой рассуждения. Г. А. Золотова обоснованно считает, что «разнообразие «безличных» моделей, существующих наряду с личными говорит, напротив, о богатстве смысловых и выразительных оттенков, различий в выражении состояния, эмоций, о яркой гамме модальных и межличностных отношений, представленных в семантическом пространстве русского синтаксиса. <...> И если «английский язык обычно представляет все жизненные события, происходящие с нами, так, как будто мы всецело управляем ими, как будто все наши ожидания и надежды находятся под нашим контролем, даже ограничения и вынужденные действия представлены в нём именно с такой точки зрения» [38, с. 56], - если бы это было справедливо, - такая характеристика языка, подобным образом модифицирующего, обедняющего и сковывающего человеческие проявления, могла бы вызвать сочувствие к его носителям. <.> Тот факт, что в русском языке сосуществуют две конструкции со значением стихийной каузации «Его убило молнией» и «Его убила молния», свидетельствует не о том, что русской культуре свойственно представлять мир как не поддающийся человеческому разумению, а о том, что русский язык различает маркированную и немаркированную стихийность воздействия, во втором случае придающий каузатору некоторый выразительный оттенок как бы персонифицированности, если это нужно говорящему. <...> Привычный морфологический подход к грамматике помешал А. Вежбицкой объективнее распознать онтологическую природу явлений, о которых человек говорит: ведь активность, целеустремлённость, волюнтивность - свойства личного действия, но не состояния, а «безличные» предложения созданы языком для выражения состояния, и неоправданно требовать от них несвойственных им признаков» [42, с. 113-114].
На Западе «культурологическая» лингвистика А. Вежбицкой популярностью не пользуется, а служащее ей теоретической базой неогумбольдтианство для большинства серьёзных лингвистов давно архивировано как
гипотеза, которую нельзя ни верифицировать, ни опровергнуть. В отличие от России, в Западной Европе быстро развивается дискурсивный анализ, и культура рассматривается в строго историческом, политическом и социальном ключе. А вот в российском языкознании лингвокультурологическое направление, родившееся как продолжение идей А. Вежбицкой, является в настоящее время мейнстримом. Риск углубления изоляционизма российского языкознания путём стараний лингвокультурологов доказать специфичность мировидения и культуры «русского человека» через его язык трудно сейчас оценить. Лингвокультурология широко преподаётся в различных российских вузах, благодаря чему студентов с университетской скамьи приучают к анализу воображаемых связей между воображаемыми объектами, к игнорированию очевидности (узуса, билингвизма, переводимости), к работе вне научных методов: сплошная выборка, репрезентативный набор примеров, дискурсивный анализ, объяснение явлений в историческом ключе, подбор критериев, обеспечивающих доказательность, - всё это отброшено за ненадобностью. Работы лингвокультурологов пронизаны оценочностью и убеждением, что этностереотипы можно использовать как основание для каких бы то ни было научных построений. Лёгкость приобретения научных степеней за счёт «культурных концептов» и «фразеологической картины мира» превратила лингвокультурологию в привлекательную «кормушку» для всех желающих приобщиться к академической карьере. Лингвокультурология отвлекает лингвистов от решения актуальных языковедческих проблем, заменяет науку мифологией, распространяет некомпетентность и превращает её в норму.
В своей рецензии на книгу А. А. Петрова автор А. А. Бурыкин, рассуждая о менталитете эвенов, пишет: «Рецензент за 10 экспедиций к эвенам особого «менталитета» у них не обнаружил. Из полевой практики нам известно, что «менталитет» возникает при незнании или плохом знании языка общения наблюдателем и отсутствует в остальных ситуациях» [43]. Это замечание подтверждается и нашим опытом: так, чем хуже иммигранты в Германии знают немецкий язык и чем меньше круг их общения с коренным населением, тем больше места в их дискурсе занимает тема сравнения менталитетов и утверждения примата собственного над чужим.
Однако «менталитет» возникает и ещё в одной ситуации, а именно когда язык используется в целях создания новой идеологии национального единства. Как раз эта ситуация наблюдается в российской лингвокультурологии. Её реальный (а не декларируемый) метод заключается в анализе националистических (главным образом, славянофильских) высказываний русских писателей, философов и публицистов. Эти высказывания лингвокультурологи препарируют, снабжают некоторым количеством примеров из лексикона или из грамматики и выдают переработанные реминисценции националистически мыслящих литераторов за результат лингвистического анализа. Обнаружение культуры за языковыми знаками якобы чисто лингвистическим путём является замкнутым кругом повторений одного и того же, известного до всякого языкового анализа и напоминающего то ли ритуальные заклинания, то ли молитвы. Свойства несуществующих «менталитетов» приписываются им внутри лингвокультурологического дискурса; вне его нет ни свойств, ни менталитетов. «Знаменитость» слов типа тоска или душа создаётся самим лингвокультурологическим дискурсом, вне которого признаков знаменитости не наблюдается, как не наблюдается оценочности в отношении к словам, концептам и культурам. Оценки создают сами лингвисты, тем самым изменяя своей профессии: там, где начинается оценочность, кончается наука.
Заявляемый лингвокультурологией «антропологический подход» к изучаемому объекту оборачивается полным исчезновением человека из изучаемого объекта, поскольку он замещается неким обобщённо-усреднённо-абстрактным носителем некой обобщённо-усреднённо-абстрактной «национальной ментальности». Декларируемая «реконструкция» языковой картины мира представляет собой конструирование несуществующих объектов и несуществующих отношений между ними.
В лингвистическом мире вне российских границ лингвокультурология - явление одиозное. Причина этому не только в активном использовании в качестве терминологического аппарата этически сомнительных «концептов» (на Западе термины вроде «душа народа» или «национальный характер» в какой-либо научной области невозможно себе представить), но и в полном отсутствии методологии. В своём рвении утвердить национальную идентичность с помощью языка лингвокультурология дискредитирует российскую лингвистику в целом, бросая тень даже на те её области, которые к этой дисциплине не имеют отношения.
Лингвокультурология обосновывает необходимость своего существования в первую очередь потребностями межкультурной коммуникации. Но суждения о культурах других народов в лингвокультурологических работах поверхностны и недостоверны. Вместо серьёзных, методологически обоснованных штудий, обращённых к назревшим вопросам семантики, нашему вниманию предлагается бесконечный поток якобы языковедческих текстов об уникальных немецких концептах Ordnung и Angst, о непереводимых русских словах судьба и разлука, о меркантильных и прагматичных англичанах, не различающих синий и голубой цвет и не так, как русские, считающих этажи. Назойливое повторение клише «англичане рациональны», «русские задушевны», «немцы пунктуальны», якобы подтверждаемых языковым материалом, углубляет пропасть между культурами и прокладывает путь не к улучшению межкультурной коммуникации, а к деградации гуманитарной мысли.
Сама по себе псевдонаука - будь то астрология, френология, евгеника, расовая теория - плоха уже тем, что отвлекает внимание большого количества людей от науки и развращает их в том отношении, что они перестают понимать, чем научные методы отличаются от псевдонаучных. Если псевдонаука приобретает массовый характер, то могут вырасти целые поколения, не знакомые с научными подходами. Однако псевдонаука значительно опаснее тем, что способна приобретать характер обязательной государственной идеологии. В любой псевдонауке заложен потенциал такого превращения, буде она окажется востребованной «историческим моментом», то есть ин-
тересами управляющей обществом и государством группировки. Особо мощный потенциал заложен в псевдонауке националистического характера, поскольку карта национализма - привычный и надёжный козырь в экономически и политически нестабильные времена: с помощью национализма можно отвлечь широкие слои населения от насущных проблем, переключить внимание с назревшей необходимости менять социальный уклад на необходимость укрепления этого уклада перед лицом врагов, политических заговоров, чужих и чуждых культур и проч. Националистические тенденции в любой псевдонауке легко превращают её в массовую идеологию.
Лингвистический национализм под эвфемистическим обозначением «лингвокультурология», возможно, и не превратится в политическую идеологию. Но эта дисциплина опасно близка к националистическому дискурсу, который владеет умами большой части российского населения, питая ксенофобию и расизм. Кроме того, в самой лингвистике лингвокультурология сейчас является господствующим направлением, так что лингвисты начинают ощущать на себе чисто идеологическое давление: работы по страноведению, межкультурной коммуникации, пе-реводоведению теперь стало принято писать, пользуясь «ключевыми словами» и понятийным аппаратом лингво-культурологии. Членам учёных советов приходится присутствовать и одобрять защиты диссертаций, посвящён-ных коллективным ментальностям, национальным характерам и описаниям «культурных концептов», якобы извлекаемых путём анализа из языка. Особенно трудно приходится университетским преподавателям, которым нужно читать лекции по лингвокультурологии в обязательном порядке, даже если они прекрасно понимают разницу между наукой и псевдонаукой. Думается, что любая терпимость по отношению к лингвокультурологии со стороны серьёзных учёных сейчас уже приблизилась к грани, за которой начинается попустительство.
Для своевременного распознавания потенциального превращения лингвистики в идеологию (что случалось в истории гуманитарной мысли неоднократно, но особенно ярко, в государственном масштабе, проявилось к концу первой трети прошлого века в Германии) Оскар Райхман, историк германских языков, предлагает создать языковедческую субдисциплину под названием «лингвистическая критика»: «Важным предметом критики должны стать явно идеологические высказывания в виде якобы неопровержимых и объективных фактов; признаком намеренной объективации являются утверждения о том, что что-либо не подлежит сомнению, всем известно, вечно значимо, закреплено в культуре и обосновано в глубокой древности. Явные идеологемы такого рода риторически формулируются так, чтобы они казались очевидными даже неискушённому в лингвистике читателю. Естественность языка, его данность человеку природой, его вековая сохранность, его богоданность, его неповторимая, уникальная логичность и стройность - короче, все доблести, отличающие данный язык от любого другого, - это идеологемы. Критике должны быть подвергнуты взгляд на язык как на единообразную (гомогенную) систему - в противоположность гетерогенной, неединообразной, пёстрой, разнородной, а также гипостазирование языка как исторически и социально постоянной (константной) сущности, описание языка в терминах картины мира: допущение языковой картины мира - не что иное, как проекция и опредмечивание творящего начала (язык как деятельность) и неразрывно связанного с этим усиления «национального начала»» [44, с. 465] (перевод наш - А. Павлова).
Библиографический список
1. Шаховский, В. И. Эмоции. Долингвистика. Лингвистика. Лингвокультурология / В. И. Шаховский. - М.: Книжный дом «Либроком», 2009. - 204 c.
2. Левонтина, И. Б. Не уезжай ты, мой голубчик. / И. Б. Левонтина // Стенгазета. - №14. - 08.04.1997. - URL: http://www.stengazeta.net/article.html?artide = 1630 (дата обращения: 10.11.2012).
3. Пинкер, С. Язык как инстинкт: пер. с англ. / С. Пинкер; общ. ред. В. Д. Мазо. - М.: Едиториал УРСС, 2004. - 456 с.
4. Тер-Минасова, С. Г. Язык и межкультурная коммуникация / С. Г. Тер-Минасова. - М.: Слово, 2000. - 624 с.
5. От А до Я. Языковая картина мира. (Радиопрограмма). - Радио Свобода. - 26.11.2006. - URL: http://www.svobodanews.ru/content/transcript/291574.html (дата обращения: 10.11.2012).
6. Werlen, I. Sprachliche Relativität. Eine problemorientierte Einführung / I. Werlen.-Tübingen, Basel: Francke (UTB 2193), 2002. - 339 s.
7. Пантелеенко, О. А. Роль интертекстуальности в устранении лакун при экранизации художественного текста / О. А. Пантелеенко // Вестн. МГЛУ. - Сер. 1, Филология. - 2007. - № 2 (27). - С. 58-63.
8. Попова, З. Д. Семантико-когнитивный анализ языка / З. Д. Попова, И. А. Стернин.- Воронеж: Истоки, 2006. - 226 с.
9. Касевич, В. Б. Концепт «концепт» / В. Б. Касевич // Научные чтения-2007: материалы конференции [ПЛО]. - СПб., 2009. - С. 12-17.
10. Шишкина, С. А. Лингвокультурная и когнитивная репрезентация концепта «интерес» в русском и английском языках: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.02.01 / С. А. Шишкина. - Тюмень, 2007. - 21 с.
11. Стернин, И. А. Контрастивная лингвистика. Проблемы теории и методики исследования / И. А. Стернин. - Воронеж: Истоки, 2004. -190 с.
12. Хроленко, А. Т. Основы лингвокультурологии / А. Т. Хроленко. - М.: Флинта, 2009. - 184 с.
13. Воркачёв, С. Г. Концепт «счастье»: понятийный и образный компоненты / С. Г. Воркачёв // Изв. РАН. Серия лит-ры и языка. - Т. 60. -№ 6. - М., 2001. - С. 47-58.
14. Степанов, Ю. С. Концепты. Тонкая плёнка цивилизации / Ю. С. Степанов. - М.: Языки славянских культур, 2007. - 248 с.
15. Карасик, В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс / В. И. Карасик. - Волгоград: Перемена, 2002. - 476 с.
16. Михеева, Л. Н. Время как лингвокультурологическая категория: учеб. пособие / Л.Н. Михеева. - М.: Флинта; Наука, 2006. - 96 с.
17. Слышкин, Г. Г. Лингвокультурный концепт как системное образование / Г. Г. Слышкин // Вестник ВГУ. Серия «Лингвистика и межкультурная коммуникация». - 2004. - №1. - С. 29-34.
18. Алефиренко, Н. Ф. Лингвокультурология: ценностно-смысловое пространство языка: учеб. пособие / Н. Ф. Алефиренко. - М.: Флинта: Наука, 2010. - 224 с.
19. Михайлов, В. А. Смысл и значение в системе речемыслительной деятельности / В. А. Михайлов; научное ред., заключит. ст. В. М. Павлова, Н. Л. Сухачева; предисл. Я. А. Слинина. - СПб. Изд-во С.-Петербургского университета, 1992. - 196 с.
20. Каплуненко, А. М. Концепт - понятие - термин: эволюция семиотических сущностей в контексте дискурсивной практики / А. М. Кап-луненко //Азиатско-Тихоокеанский регион: диалог языков и культур: сборник научных докладов международной научной конференции (20-31 января 2007 г.) / сост. О. М. Готлиб. - Иркутск: ИГЛУ, 2007. - 204 с.
21. Всемирная энциклопедия: Философия / главн. науч. ред. и сост. А. А. Грицанов. - М.: АСТ, Мн.: Харвест, - Современный литератор, 2001. - 1312 с.
22. Oxford Dictionary of English, 3rd Edition. Oxford, New York etc.: Oxford University Press, 2010. - 2,112 p.
23. New Oxford American Dictionary, 3rd Edition. Oxford, New York etc.: Oxford University Press Inc., 2010. - 2,018 p.
24. Collins English Dictionary, 8th Complete and Unabridged Edition. N.Y.: Harper Collins, 2006. -1,888 p.
25. Павлова, А. В. Можно ли судить о культуре народа по данным его языка? / А. В. Павлова // Антропологический форум. - 2012. - № 16. - URL: http://anthropologie.kunstkamera.ru/07/16online/ (дата обращения: 11.11.2012).
26. Павлова, А. В. Трудности и возможности русско-немецкого и немецко-русского перевода / А. В. Павлова, Н. Д. Светозарова. - СПб: Антология, 2012. - 480 с.
27. Стернин, И. А. Очерк английского коммуникативного поведения / И. А. Стернин, Т. В. Ларина, М. А. Стернина. - Воронеж: «Истоки», 2003. - 185 с.
28. Кон, И. С. К проблеме национального характера / И. С. Кон // История и психология / под ред. Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой. -М.: Наука, 1971. - С. 122-158.
29. Sorokin, P. A. The Essential Characteristics of the Russian Nation in the Twentieth Century / P. A. Sorokin //In: The Annals of the American Academy of Political and Social Science. Vol. 370. March 1967. - P. 99-115.
30. Поршнев, Б. Ф. Социальная психология и история / Б. Ф. Поршнев.- М.: Наука, 1979. - 235 с.
31. Terracciano, A.et al. National Character Does Not Reflect Mean Personality Trait Levels in 49 Cultures / A. Terracciano et al. // Science Vol. 310. 7 October 2005. - P. 96-105.
32. URL: http://www.adme.ru/articles/lingvist-obyasnil-russkij-mentalitet-cherez-slova-422555/ (дата обращения: 10.11.2012).
33. Левонтина, И. Б. Лингвистический оптимизм / И. Б. Левонтина // Матрица русской культуры: миф? двигатель модернизации? барьер? -М., 2012. - С. 165. - URL: http://www.svop.ru/public/docs_2012_5_15_1340277724.pdf (дата обращения: 10.11.2012).
34. Зализняк, Анна А. Ключевые идеи русской языковой картины мира / Анна А. Зализняк, И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелёв. - М.: Языки славянской культуры, 2005. - 544 с.
35. Jachnow, H. Ist das Russische eigentlich eine besondere Sprache? / H. Jachnow // Slavistische Linguistik 1986. München, 1987. - S. 218.
36. Павлова, А. В. Хитрушки и единорог: Образ русского языка от Ломоносова до Вежбицкой / А. В. Павлова, М. В. Безродный // University of Toronto. Academic Electronic Journal in Slavic Studies Toronto Slavic Quarterly No 31. 2010. - URL: http://www.utoronto.ca/tsq/31/bezrodny31.shtml (дата обращения 10.11.2012).
37. Кронгауз, М. А. Семантика: учебник для студ. лингв. фак. высш. учеб. заведений / М. А. Кронгауз. - М.: Издательский центр «Академия», 2005. - 352 с.
38. Вежбицкая, А. Язык. Культура. Познание / А. Вежбицкая. - М.: Русские словари, 1996. - 416 с.
39. Серио, П. Оксюморон или недопонимание? Универсалистский релятивизм универсального естественного семантического метаязыка Анны Вежбицкой / П. Серио // Политическая лингвистика / гл. ред. А.П. Чудинов; ГОУ ВПО «Урал. гос. пед. ун-т» - Екатеринбург, 2011. Вып. 1(35). - С. 30-40.
40. Гюнтер, Г. Ф. Л. Избранные работы по расологии / Г. Ф. Л. Гюнтер; пер. с нем. А. М. Иванова.- М.: Белые альвы, 2005. - 576 с.
41. Булыгина, Т. В. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики) / Т. В. Булыгина, А. Д. Шмелёв. - М.: Языки русской культуры, 1997. - 576 с.
42. Золотова, Г. А. Понятие личности/безличности и его интерпретации / Г. А. Золотова // Russian linguistics. International Journal for the Study of the Russian Language. - Vol. 24. - No 2. - Juli 2000. - C. 103-115.
43. Бурыкин, А. А. Рецензия на книгу: Петров А. А. Язык и духовная культура тунгусоязычных народов. Этнолингвистические проблемы / А. А. Бурыкин // Электронный журнал «Сибирская Заимка». N° 2, 2001. - URL: http://zaimka.ru/review/petrov_review.shtml (дата обращения: 10.11.2012).
44. Reichmann, O. Nationalsprache als Konzept der Sprachwissenschaft / O. Reichmann // In: Nation und Sprache. Die Diskussion ihres Verhältnisses in Geschichte und Gegenwart. Hrsg. A. Gardt. - Berlin: De Gruyter, 2000. - S. 419-469.
© Павлова А. В., Прожилов А. В., 2013
