CC BY-NC-ND
42
В.В. Лазутин
ОТ ПАМЯТИ К ИСТОРИИ: К ВОПРОСУ О ФОРМИРОВАНИИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О «ЛЮДЯХ СОРОКОВЫХ ГОДОВ»
Основная цель статьи - рассмотреть формирование представлений о «людях сороковых годов» XIX в. Материалом служат литературные и критические произведения середины 1850-х годов. Особое внимание в статье обращается на явления индивидуальной и коллективной памяти.
Ключевые слова: Тургенев, Панаев, Анненков, память, поколение.
Словосочетание «люди сороковых годов» входит в употребление и становится своеобразным языковым и культурным клише после выхода в свет одноименного романа А.Ф. Писемского. Но само представление об особом типе личности, характерном для людей, чья деятельность пришлась на эпоху «славного десятилетия», как впоследствии назовет сороковые годы П.В. Анненков, начало складываться раньше, а именно в 1855 г. В данной работе исследуется зарождение и первоначальное осмысление представления о типичных чертах людей, принадлежавших к поколению, вышедшему из философских кружков 1830-х гг. и заявившему о себе в 1840-е годы.
В феврале 1855 г. умирает Николай I, и смерть его положила конец «мрачному семилетию», длившемуся с 1848 г. Ощущение перемен в обществе возникает практически сразу1, несмотря на то что видимых изменений пока нет, а бутурлинский «комитет 2 апреля» будет существовать еще до декабря. Но «умственные плотины» начали постепенно приоткрываться. Это видно уже по мартовскому номеру «Современника» за тот год, открывшемуся стихотворением Аполлона Майкова «18 февраля 1855 года», написанным на смерть государя императора и помещенным в траурной рамке. И в этом же номере как символичный жест -
© Лазутин В.В., 2010
стихотворение Некрасова «Памяти приятеля», созданное двумя годами ранее и вошедшее в собрания сочинений под заглавием «Памяти Белинского».
Чем же стали эти несколько последних лет царствования Николая I для русского общества? Вот что уже позднее, на рубеже веков, пишет о «мрачном семилетии» А.М. Скабичевский: «Не более семи лет продолжалась реакция пятидесятых годов, а тем не менее, общество успело в этот короткий период времени совершенно одичать. Как-то не верилось, что это было то самое общество, которое так недавно еще увлекалось критическими статьями Белинского, лекциями Грановского и философскими трактатами Искандера. Сороковые годы казались чем-то таким уже отдаленным, что приходилось в памяти людей, так недавно еще переживавших эти годы, воскрешать их путем исторических статей, как отдаленнейшую эпоху нашей истории»2. Такое отношение было свойственно и современникам: в первой же статье из цикла «Очерки гоголевского периода русской литературы» Н.Г. Чернышевский пишет: «В древности, о которой сохраняются ныне лишь темные, неправдоподобные, но дивные в своей невероятности воспоминания, как о времени мифическом, как об "Астрее", по выражению Гоголя, - в этой глубокой древности был обычай начинать критические статьи размышлениями о том, как быстро развивается русская литература. <...> Эта глубокая, едва памятная нынешнему поколению древность была не слишком давно, как можно предполагать из того, что в преданиях ее встречаются имена Пушкина и Гоголя. Но - хотя мы отделены от нее очень немногими годами, -она решительно устарела для нас»3. Скабичевский, продолжая свою мысль о «мрачном семилетии», пишет, что в этом цикле «Чернышевский делает массу выписок из Белинского, словно имея дело не с знаменитым критиком, умершим всего семь лет назад, а с малоизвестным писателем, жившим за сто лет до того времени»4. Совсем недавнее прошлое оказывается в 1855 г. едва ли не на такой же культурно-исторической дистанции, как и эпоха Ломоносова и Тредьяковского.
Эпоха Александра II открыла возможности для начала нового этапа как общественного, так и литературного развития. Но движение вперед требовало поисков точки опоры в непосредственном прошлом. Между тем прошлое это казалось значительно отдаленным, а непосредственная преемственность опыта была прервана тем периодом, когда движение мысли в России остановилось. За этот период, тем не менее, многое изменилось, произошла смена целого поколения литераторов и общественных деятелей. В первую очередь это касается членов философских кружков 1830-х гг.,
которые уже в 1840-е гг. были центром интеллектуальной жизни. В 1855 г. на литературном и историческом поле не осталось практически ни одной центральной фигуры 1840-х гг. Белинский умер в 1848 г., Герцен уже восемь лет в эмиграции, Грановского не стало в октябре 1855 г. Новый этап оказывается связанным с людьми, которые, подобно Чернышевскому, принадлежат к более молодому поколению, активно заявившему о себе в середине 1850-х, либо с теми, кто в годы «замечательного десятилетия» не расценивался современниками как ведущие фигуры интеллектуальной жизни, теми, чей литературный дебют пришелся на конец сороковых -начало пятидесятых годов. Эту вторую группу людей можно назвать «младшей ветвью» поколения сороковых годов: будучи свидетелями, а порою и участниками интеллектуальной жизни этого периода, они в силу своего возраста не принадлежали к философским кружкам 1830-х гг., а в сороковые оставались в тени своих старших (пусть всего на несколько лет) современников. К этой «младшей ветви» можно отнести в первую очередь Анненкова, Тургенева и Некрасова.
Люди середины 1850-х оказываются, по сути, в «герменевтической ситуации»: для того чтобы осознать себя такими, какими они стали после окончания «мрачного семилетия», увидеть перспективы дальнейшего литературного и общественного развития, они обращаются к своему непосредственному прошлому, отделенному от них немногими годами, которые, тем не менее, стали внушительной культурно-исторической дистанцией, исключившей возможность непосредственной преемственности. Но эта дистанция оказывается также фактором, способствующим как процессу самоидентификации через осознание и восстановление своих связей с прошедшей эпохой, так и рефлексивно-критическому отношению к предшествующему опыту. Восстановление связей, осознание себя частью единого процесса, его продолжением и развитием, берущим свой исток в предшествующей литературной истории, становится одной из основных задач в истории мысли - общественной и литературной - в 1855-1856 гг. «Кажется теперь именно наступило время самое благоприятное в нашей литературе связать настоящее с прошедшим посредством разъяснения характера этого прошедшего и определения отношений его с современ-ностью»5, - пишет в майском номере «Современника» за 1856 г. М. Логвинов. Об этом же Анненков в ноябре того же года пишет Тургеневу: «Нам кажется, что уже теперь можно соединить участие и энтузиазм к прошлым деятелям с критикой и дельным обсуждением. <...> Удивительная штука - отдаление!»6 В четвертой статье о собрании сочинений Пушкина, выпущенном Анненковым,
Чернышевский, приводя большое количество выписок из статей Белинского, замечает: «Читатели, вероятно, уже успели утомиться нашими ретроспективными рассуждениями и выписками. Но - мы живем в ретроспективное время»7.
Именно задачей, о которой было сказано выше, и обусловлено появление как цикла статей Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы», так и статьи А.В. Дружинина «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения», привязывавших начало нового литературного этапа к именам Пушкина и Гоголя, соответственно. К этому же ряду явлений относится и обращение к эпохе и людям 1840-х гг.
В этом процессе основная роль отводится явлениям памяти, причем в форме интенциональной работы памяти (в отличие от спонтанного воспоминания), в той форме, которую П. Рикер вслед за Бергсоном назвал «усилием по вспоминанию», противопоставляя «воспоминание» как нечто спонтанно проявляющееся из копилки памяти и «вспоминание» как намеренное добывание, разыскание в памяти. Причем в работе памяти сочетаются два аспекта - когнитивный («потребность в истине определяет память как когнитивную величину»8) и прагматический («вспоминать -значит не только принимать, получать образ прошлого, но и искать его, "делать" что-то»9). В середине 1850-х гг. важнейшее значение принимает опыт и память именно «младшей ветви» «людей сороковых годов». Хотя мы и не можем непосредственно наблюдать работу памяти как психического феномена, нам вполне доступна стадия фиксации результатов этой работы в текстуальном виде.
Одним из первых проявлений фиксации индивидуальной памяти в литературном тексте становится рассказ И.С. Тургенева «Яков Пасынков». Рассказ был написан в период с 13 по 25 февраля 1855 г., то есть его создание совпало со смертью Николая I. Уже современниками было замечено, что герой рассказа во многом схож с определенным типом людей недавнего прошлого. Так, весьма интересен отзыв о тургеневском рассказе И.И. Панаева, опубликованный в майском номере «Современника». Начинается статья необычно. Панаев, прежде чем перейти собственно к «Якову Пасын-кову», рассказывает историю якобы собственного знакомого, некоего Александра Петровича, личностью, характером и многими чертами биографии очень схожего с героем тургеневского рассказа: «У меня был один приятель... <...> существо не совсем обыкновенное <... > недурен собой, худощав, бледен, вечно задумчив и вечно рассеян. Его блуждавший и неопределенный взгляд, его кудри до плеч, его небрежные манеры, его голос кроткий, тихий и вкрадчивый <...> Он напоминал то Ленского, то принца Гамлета... <...>
В двадцать пять лет он писал стихи, пробовал переводить Шиллера, Гете, Байрона и Гейне, иногда прочитывал свои стихотворные опыты приятелям, но никогда не печатал их <... > он еще был отчасти музыкант и страстно любил музыку <... > сходил с ума от Шуберта. Он долго жил за границей, изучая германскую философию, <... > и приготавливал себя к ученой карьере. <... > "Такой звучащей, такой поэтической, музыкальной души мы не встречали, - говорили они [его приятели. - В. Л.] хором, - как глубоко сочувствует он природе, как понимает ее... И тонкое эстетическое чувство и светлый анализирующий ум - все соединено в этом человеке!.. Сколько искренности, правды и сердечной теплоты в его речах!.. В его присутствии делалось как будто лучше, чувствуешь себя как-то чище..."»10. Панаев описывает тип личности, очень схожий с типом Пасынкова. Философичность, ясность ума, стремление к идеалам красоты и истины, даже любовь к Шуберту, как и несчастливая любовная история, пропущенная через рефлексию персонажа, - все это можно увидеть и в тургеневском герое.
Какова же цель подобного построения критической статьи? Нам представляется, что введением в отзыв истории, привязываемой к собственному опыту, Панаев стремится утвердить ту мысль, что Яков Пасынков не единственный представитель подобного личностного и поведенческого склада. Таким образом, в статье Панаева можно увидеть первый этап типизации, складывания представления о «человеке сороковых годов» как о личностном, поведенческом и характерологическом типе, и типизация эта связана с известной мерой обобщения. Отметим также, что в рассказе Тургенева Яков Пасынков представлен как индивидуальность, вне контекста своего времени или своего поколения. Но в то же время и герой Тургенева, и герой Панаева противопоставлены поколению нынешнему: «Пасынков был романтик, один из последних романтиков, с которыми мне случалось встретиться. Романтики теперь, как уж известно, почти вывелись; по крайней мере, между нынешними молодыми людьми их нет. Тем хуже для нынешних молодых людей!»11 А вот что пишет Панаев, завершая свой рассказ об Александре Петровиче: «Когда мы с доктором бросили горсть земли в его могилу, доктор обратился ко мне и сказал со слезами на глазах:
- Знаете ли, кого12 мы сегодня похоронили?
- Как кого? - спросил я рассеянно.
- Последнего романтика! - отвечал он, - ведь теперь настало царство людей положительных»13. Нынешнее поколение в тексте Панаева определено как «положительное». Эпитет этот можно трактовать как своего рода маркер, косвенную отсылку к антони-
мичному ему «отрицательному» и, следовательно, к философским контекстам 1840-х гг., включающим в себя и увлечение философией Гегеля, берущее начало в кружке Станкевича, и «отрицательное направление» Белинского и авторов «натуральной школы»14. Тот же факт, что Панаев в качестве исходного пункта для репрезентации своего опыта берет репрезентацию тургеневского опыта, выраженную в «Якове Пасынкове», свидетельствует о переходе зарождающихся представлений о «людях сороковых годов» из области памяти индивидуальной в память коллективную. Согласно М. Хальбваксу, коллективная память, в отличие от памяти индивидуальной, имеющей психическую природу, явление социальное и несводимое к сумме памятей отдельных индивидуумов, составляющих тот или иной коллектив. Но вместе с тем это явления, коррелирующие друг с другом: «Коллективные воспоминания накладываются на воспоминания индивидуальные, обеспечивая нам гораздо более удобный и надежный контроль над последними; но для этого необходимо, чтобы уже существовали личные воспоминания. Иначе наша память действовала бы впустую»15. Одной из функций коллективной памяти является конституирование целостности сообществ, которым она атрибутируется, что отмечает и Рикер: «Таким образом, от роли свидетельствования других в вызывании воспоминаний мы постепенно переходим к роли воспоминаний, которые имеем как члены группы; они требуют от нас изменения точки зрения, на что мы вполне способны. Так мы получаем доступ к событиям, реконструируемым для нас другими, отличными от нас. В данном случае другие определяются своим местом в некой целостности»16. Хальбвакс, рассуждая о свойствах коллективной памяти, также замечает, что «всякий человек одновременно или по очереди погружается в несколько разных групп. К тому же каждая группа дробится и сужается во времени и в пространстве. Внутри каждого сообщества развиваются оригинальные коллективные памяти, хранящие в течение некоторого времени воспоминания о событиях, имеющих значение только для них, но тем более касающихся их членов, чем их меньше»17. В качестве примера подобного небольшого сообщества можно привести и круг «Современника» в 1855 г. И в это время в нем происходит актуализация коллективной памяти, базирующаяся на индивидуальных воспоминаниях «младшей ветви» поколения 1840-х гг., а в дальнейшем репрезентируемая в текстах уже нового поколения, не принадлежавшего к кругу Белинского и не заставшего литературную жизнь 1840-х гг. К этому поколению относится и Чернышевский, в статьях которого мотив необходимости обращения к предшествующей эпохе проявляется очень часто.
Вернемся к рассказу Тургенева и отзыву на него Панаева. В этих текстах уже можно увидеть основные черты типа «человека сороковых годов», которые впоследствии будут определяющими. В первую очередь это увлеченность философией и искусством, душевное благородство, несчастливая любовная история, причем пропущенная через рефлексию персонажа. Но очерк Панаева добавляет к типу, заданному Тургеневым, и новые акценты. Во-первых, если в рассказе «Яков Пасынков» герой представлен читателю с точки зрения рассказчика, объединяющей все повествование, то у Панаева уже сосуществуют несколько точек зрения на Александра Петровича, оценка личности героя оказывается не столь однозначной. «"В сущности, господа, ведь это пустой человек, надо же наконец сознаться, так себе, мечтатель! - говорили они [его прежние приятели. - В. Л.] между собой, - Слава Богу мы начали от него отрезвляться"... И еще что-то вроде этого. Некогда сами мечтатели, приятели уже начинали в эту эпоху посмеиваться над всякою мечтою и проповедовать практичность»18. Сходные мысли, хотя и в смягченном варианте мы видим и в словах доктора, лечившего героя в его последние дни: «Это чудная, дельная натура! Право, обидно, что эта жизнь, так полная внутренним содержанием, пошла бесплодно! Вся она ограничивалась только одними мечтами, стремлениями, порываниями»19. Мы видим, что в оценку личности вносится оппозиция «мечта - деятельность», и ставится вопрос о том, что же, собственно, совершили, сделали эти люди, не была ли вся их жизнь пустой. Появляется критическая оценка личностного и поведенческого типа, хотя рассказчик этой оценки и не принимает, противопоставляя своего героя нынешнему поколению.
И этот вопрос о практичности/непрактичности, способности/неспособности к действию возникает снова в романе Тургенева «Рудин»20. В романе множественность точек зрения, а следовательно, и рефлексивность авторской позиции еще более возрастает. Оценка личности Рудина дается с точек зрения Пигасова, Лежнева, Натальи, проявляется в диалогах Рудина с другими персонажами. И как раз в этих диалогах возникает мотив противопоставления слова, идеи и практической деятельности:
«- Это все слова! - пробормотал Пигасов.
- Может быть. Но позвольте вам заметить, что, говоря: "Это все слова!" - мы часто сами желаем отделаться от необходимости сказать что-нибудь подельнее одних слов»21.
Проблема соотношения слова, идеи с практической деятельностью стоит и перед самим Рудиным, особенно явно это видно в диалогах с Натальей. Противопоставление идеи и деятельности
в «Рудине» было отмечено и Чернышевским: в мартовском номере «Современника» за 1856 г. он пишет о людях типа Рудина, «стоявших еще недавно в главе умственного и жизненного движения <...>. Они, вообще говоря, оказываются несостоятельны при практическом приложении своих идей к делу <... > жили более всего головою; перевес головы был иногда так велик, что нарушал гармонию в их деятельности <...>»22.
Итак, основной проблемой в рефлексии современников над типом «людей сороковых годов» становится противоречие между идеей и практической деятельностью. Разрешается это противоречие в эпилоге романа, в последнем диалоге Рудина и Лежнева:
«- Слова, все слова! дел не было! - прервал Рудин.
- Дел не было! Какие же дела...
- Какие дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами прокормить, как, помнишь, Пряженцев... Вот тебе и дело.
- Да; но доброе слово - тоже дело»23.
В реплике Лежнева, как и Рудин, принадлежавшего к поколению 1840-х гг., оппозиция снимается, слово, идея начинают пониматься как реальная деятельность.
Более того, как практическая деятельность начинают пониматься не только слова и идеи, но и сами личность и характер «людей сороковых годов». «О Грановском можно сказать, что он уже тем был полезен, что жил, и это не будет преувеличено, а как вдумаешься в эти слова, так ведь это величайшая похвала, какую можно сказать человеку!»24 - это строки из письма, которое Некрасов написал В.П. Боткину, узнав о смерти Т.Н. Грановского, человека, с фигурой которого впоследствии едва ли не в первую очередь будет связано представление о «людях сороковых годов».
Окончательно оппозиция снимается несколько позже, и это связано с написанием Анненковым биографии Станкевича. Уже в первой фразе «Вступления» к биографии ставится вопрос о том, что же оставил Станкевич после себя: «Читатель, встретив имя Станкевича во главе биографической статьи, может спросить: чем заслужило оно право на внимание общества и на снисходительное любопытство его? <...>. Гораздо важнее литературной деятельности Станкевича были его сердце и его мысль»25. И разрешается этот вопрос утверждением о том, что «на высокой степени нравственного развития личность и характер человека равняются положительному труду, и последствиями своими ему нисколько не уступают»26. Речь здесь идет о характере, типе поведения, складе личности, которые одни уже делают человека достойным того, чтобы сохраниться в памяти, а потом и в истории. Выход в свет анненковской биографии Станкевича стал завершением процесса
перехода от индивидуальной памяти свидетелей 40-х гг. к зафиксированной истории. Таким образом, процесс движения от памяти к истории происходил следующим образом: от индивидуальной памяти участников событий 1840-х годов к коллективной памяти сообщества (круг «Современника» середины 1850-х), которая оказывается зафиксированной в художественном и критическом нар-ративах. На этой стадии происходит критическое осмысление, постановка и снятие противоречий. Итоговой стадией становится фиксация результатов осмысления уже в нарративе историческом, каким и становится биографический труд П.В. Анненкова.
Примечания
1 Предчувствие же грядущих перемен возникло еще двумя годами ранее. См.: Егоров Б.Ф. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л., 1982. С. 62-75.
2 Скабичевский А.М. История новейшей русской литературы (1848-1906). СПб., 1906. С. 52.
3 Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода русской литературы // Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. М., 1947. Т. 3. С. 5.
4 Скабичевский А.М. Указ. соч. С. 52.
5 М. Л. [Логвинов М.] Библиографические записки // Современник. 1856. № 5. Отд. V. С. 2.
6 Анненков П.В. Письма И.С. Тургеневу: В 2 т. СПб., 2005. Т. 1. С. 49.
7 Чернышевский Н.Г. Сочинения Пушкина с приложением материалов для его биографии, портрета, снимков с его почерка и его рисунков и проч. Издание П.В. Анненкова. СПб., 1855 // Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. М., 1947. Т. 2. С. 515.
8 Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004. С. 86.
9 Там же. С. 87.
10 [Панаев И.И.] Заметки и размышления Нового Поэта по поводу русской журналистики // Современник. 1855. № 5. Отд. V. С. 113.
11 Там же. С. 60.
12 Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит авторам цитируемых произведений.
13 Панаев И.И. Указ. соч. С. 120.
14 О категориях «положительное» и «отрицательное» в русской критике середины XIX в. см.: Трофимова Т.А. «Положительное начало» в русской литературе XIX века («Русский вестник» М. Н. Каткова): Дис. ... канд. филол. наук. М., 2007.
15 Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3. С. 12-13.
16 Рикер П. Указ. соч. С. 170.
17 Хальбвакс М. Указ соч. С. 22.
18 Панаев И.И. Указ. соч. С. 116.
19 Там же. С. 117.
20 Эта оппозиция возникает в тексте романа на разных уровнях, в том числе на интертекстуальном. См.: Кроо К. Инертекстуальная поэтика романа И.С. Тургенева «Рудин». СПб., 2008.
21 Тургенев И.С. Рудин // Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1980. Т. 5. С. 224.
22 Чернышевский Н.Г. Заметки о журналах <за> февраль 1856 года // Современник. 1856. № 3. Отд. V. С. 94.
23 Тургенев И.С. Указ. соч. С. 319.
24 НекрасовН.А. Письмо В.П. Боткину от 8 октября 1855 г. // Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: В 15 т. Т. 14. Кн 1. СПб., 1998. С. 231.
25 Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857. С. 2-4. Там же. С. 6.
26
