CC BY
11
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2021. № 5
СТАТЬИ Л.А. Колобаева
ОТ О. МАНДЕЛЬШТАМА К И. БРОДСКОМУ: СИМВОЛ «РАКОВИНЫ»
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования
«Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова» 119991, Москва, Ленинские горы, 1
О. Мандельштам, со свойственной ему широтой взгляда на мир, на мировую культуру, вглядываясь в возможное будущее, мечтал найти там «провиденциального собеседника». Таким «собеседником» явился, можно сказать, И. Бродский. Цель статьи — обосновать поэтическое родство О. Мандельштама и И. Бродского, проявившееся в интерпретации важнейшего для них символического мотива «раковины», образа поэтического Я. Свой первый сборник стихов «Камень» (1913) Мандельштам сначала хотел назвать «Раковина». Стихотворение под этим названием — «Раковина» — следует считать центральным в сборнике. Полемически направленное по отношению к символистам, оно утверждает в качестве образа Поэта «раковину без жемчужин», то есть личность не с богоданным, заранее предопределенным гениальным даром, а с возможностью личностью стать — зазвучать, стать звучащей раковиной, улавливающей многозвучие Вселенной и «шумы времени». Тем самым утверждается принцип самосозидания и индивидуального творения мира поэтом, в этом видится суть лирического Я поэта и личности вообще. Подобный мандельштамовскому творческий подход к личности и развивается в лучших явлениях русской поэзии ХХ в. в дальнейшем и по-своему реализуется в творчестве Бродского. Символический образ «раковины» появляется у Бродского и в прозе (эссе «Меньше единицы», 1976), и в поэзии («Элегия», 1989). В эссе «Меньше единицы», развернутого в форме воспоминаний, поэт выделяет в образе автобиографического героя проявление «ограждающих свойств раковины». В его реакции на окружающую реальность поражает яростное отталкивание от всего повторяющегося, которое воспринимается им как навязчивый, подавляющий, «кафкианский» абсурд (портреты вождя, удручающе одинаковая окраска классных стен с синей полоской и т.д.). Символический образ раковины, даже раковин, присутствует и в лирике Бродского, в его
Колобаева Лидия Андреевна — доктор филологических наук, профессор кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: l.a.kolobaeva@ gmail.com).
поздней «Элегии» 1989 г. Поэтика стихотворения строится на двух образных стихиях — интеллектуальной, научно-обобщающей, абстрактной (фигуры квадрата и параллелепипеда, притязающие на предельную широту обобщающей мысли), и стихию предметной конкретики, блистательно разработанной поэтами-акмеистами, включая Мандельштама. В стихотворении сходятся два осевых образа: «раковин», прячущих свои «жемчужины», и образа расширяющегося сознания современного человека. Это утверждаемое автором сознание, в которое входят два символа: «кремля» и «нью-йорка», сознания, включающего представление о мире, о человечестве в целом. Сопоставление Мандельштама и Бродского через конкретное сопоставление ключевого для них символического образа «раковины», образа человеческой личности свидетельствует о расширении мироотношения, которое происходило в развитии отечественной поэзии ХХ в., во многом под влиянием творческих импульсов Мандельштама, и которое было необычайно значимо.
Ключевые слова: Мандельштам; Бродский; раковина; поэтическое Я; человеческая личность; жемчужина; повторяемость; неповторимость; самосозидание; расширение мироотношения.
В поэзии О. Мандельштама замечательна широта взгляда на мир, разнообразие лирически им освоенных времен, от прошлого к будущему. Поэт беседует с античным Римом, вступает в диалог с создателями Айи-Софии в Константинополе, христианского храма трагической судьбы, превращенного позднее в мечеть, вводит нас в соборы и дворцы Петербурга, угадывая в стиле архитектуры строй души создателей. Мандельштам не устает заглядывать в будущее, мечтает встретить там «провиденциального собеседника» (статья «О собеседнике», 1913). И находит его в кругу читателей и поэтов будущего. Среди последних выделяется И. Бродский. Показать органическую связь Мандельштама и Бродского через символический мотив раковины — это и есть цель статьи.
В первом поэтическом сборнике Мандельштама «Камень» (СПб: Акме, 1913, содержит стихи 1909—1913 гг.) одним из центральных надо признать стихотворение «Раковина» (1911):
Быть может, я тебе не нужен, Ночь, из пучины мировой, Как раковина без жемчужин, Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь И несговорчиво поешь; Но ты полюбишь, ты оценишь Ненужной раковины ложь.
Ты на песок с ней рядом ляжешь, Оденешь ризою своей, Ты неразрывно с нею свяжешь Огромный колокол зыбей.
И хрупкой раковины стены, — Как нежилого сердца дом, — Наполнишь шепотами пены, Туманом, ветром и дождем...
(1911)
Раковина, выброшенная ночью из «пучины мировой», в стихах Мандельштама, — это образ человеческого Я, Я поэта («Я выброшен на берег твой.»), и он радикально отличается от образа поэтического Я предшественников, символистов. Это — «раковина без жемчужин». Символисты, неоромантики, как известно, выстраивая романтическую концепцию Поэта, изначально и предопределенно видели в Я поэта избранника, гения, обладателя исключительного божьего дара, — жемчужины, как звучит у Мандельштама. Автор этого стихотворения видит образ иной раковины, без жемчужины, которая, однако, сможет уловить «шумы» мира, — «пучины мировой», — «наполниться шепотами пены, туманом, ветром и дождем.», звуками вечности, как и «шумами времени» (в другой, более поздней, образной формулировке поэта). Иными словами, раковина может стать звучащей, драгоценной. Такой звучащей раковине и уподобляется поэт, так видится ему суть человеческой личности. Можно показать соответствующую этому замыслу поэтическую мощь звучания этого стихотворения, звучности его словесной ткани. Образ «пучины мировой» в первой строфе исполнен созвучиями «шумов», грохочущей игры звуков с повторами шипящих — Ш, Ж и Ч, с рокотом Р («Как раковина без жемчужин, / Я выброшен на берег твой»), потом он сменяется иной тональностью, с усилением протяжного гласного О и аллитерациями мягкого Л в третьей, предфинальной строфе, с мощным музыкальным звоном «колокола» звуков: «Ты неразрывно с нею свяжешь о-гро-мный колокол зыбей».
Обобщая, можно заключить, что в стихотворении «Раковина» утверждается важнейший для Мандельштама художественный принцип самосозидания и индивидуального начала в личности как сущность поэтического и, шире, человеческого Я — принцип, который будет развит в творчестве поэта в «архитектурной» образной стилистике. В этом и выразилась прежде всего суть и значимость движения русской поэзии ХХ в. от символистов к акмеистам, от Блока к Мандельштаму, с переходом от мистической туманности символистского образа к конкретной и живой реальности бытия в образе поэтов поколения Мандельштама, Гумилева и Ахматовой.
Неслучайно свой первый сборник стихов «Камень» Мандельштам изначально собирался назвать «Раковина».
Стоит обратить внимание также на факт из истории живописи, связанный с нашей темой и относящийся к Врубелю. Незадолго до
смерти, в 1904 году, Врубель написал картину с изображением сверкающей перламутровыми переливами красок — голубой, зеленой и розовой — раковины под названием «Жемчужина». Эту картину, которая была показана в 1905 году, можно трактовать как символ неуловимой, многоцветной Красоты, ее непостижимой Тайны, — образ, перекликающийся с поэзией современников автора, символистов.
Полемический по отношению к предшественникам образ «раковины без жемчужин» впервые в русской поэзии появился у Гумилева, в поэме «Открытие Америки» (1910, песнь третья), в раздумьях Колумба:
Раковина я, но без жемчужин, Я поток, который был запружен, — Спущенный, теперь уже не нужен.
Впервые в творчестве Мандельштама образ «раковины» мелькнул в его статье «Франсуа Виллон» (1910) о французском поэте XV в. Франсуа Вийоне, — фигуре, которая предстает здесь в амбивалентном освещении: это великий поэт и человек «темной биографии». «Раковиной» (по-французски) здесь названа группа лихих людей, к которой был причастен Вийон, как об этом рассказывает Мандельштам.
Символ «раковины» позже, в 1920-е годы, встретится нам в поэзии М. Цветаевой — в лирическом стихотворении «Раковина» (1923), где развивается мотив раковины как творящей силы любви, любви материнской. Лелея свое дитя, мать обещает ему возможность стать «жемчугом», человеком: «Жемчугом станешь в ладонях сих!»
«Провиденциальным собеседником» Мандельштама в русской поэзии ХХ в. явился, можно сказать, И. Бродский. Он очень высоко ставил Мандельштама в своей шкале ценностей, называл его в четверке самых любимых им и великих поэтов ХХ в. — Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак. Петербургский друг Бродского Яков Гордин называл Мандельштама «одним из безусловных наставников Бродского» [Бродский, 2003: 10].
Связи Мандельштама и Бродского сложны и многообразны. Главным в их духовном «родстве» стало то, что Мандельштам утверждал культуру, мировую культуру как важнейший ценностный критерий в понимании человека, состоявшейся личности и самого времени. По словам Бродского, для людей послевоенного поколения, — «единственного поколения русских, которое нашло себя», — «Джотто и Мандельштам были насущнее собственных судеб» («Меньше единицы», 1986). Далеко не случайной была их внутренняя близость в художественном подходе к личности, что и сказалось, в частности,
в символическом мотиве «раковины» в их творчестве. Образ «раковины» появляется у Бродского не однажды, в поэзии и в прозе, а именно — в его эссе «Меньше единицы» и в «Элегии» («Постоянство суть эволюция принципа помещенья.») 1989 г.
В эссе поэт пишет: «Видимо, всегда было какое-то "я" внутри той маленькой, а потом и несколько большей раковины, вокруг которой "все" происходило. Внутри этой раковины сущность, называемая "я", никогда не менялась и никогда не переставала наблюдать за тем, что происходило вовне. Я не намекаю, что внутри была жемчужина. Я просто хочу сказать, что ход времени мало затрагивает эту сущность». Как мы видим, смысл символа раковины — близкий к мандельштамовскому, это образ личности, человеческого Я, правда, с большей акцентированностью генетического, врожденного начала в нем. И конкретное понимание подобного зерна, сохраняющегося в Я, «благодаря ограждающим свойствам раковины», развертывается в эссе дальше.
В форме автобиографических воспоминаний здесь открываются некие свойственные герою существенные качества, присущие человеческой личности вообще, в понимании автора. В рассказе о реакциях мальчика на школьную жизнь, на явления окружающей реальности, поражает прежде всего необычайная острота его восприятия повторяющихся явлений и яростное отталкивание от них. Ярким примером этого было впечатление от портретов Ленина, «которого я невзлюбил, полагаю с первого класса — не столько из-за его политической философии и деятельности, о которых в семилетнем возрасте я имел мало понятия, а из-за вездесущих его изображений, которые оккупировали чуть не все учебники, чуть ли не все стены в классах, марки, деньги и Бог знает что еще, запечатлев его в разных возрастах и на разных этапах жизни».
Врезается в нашу память реакция Бродского-школьника на «синюю горизонтальную полоску» в окраске классных стен, «протянувшуюся неуклонно через всю страну».
Стихия навязываемых повторений воспринимается автором эссе словно «кафкианский» абсурд, фальшь и покушение на индивидуалистическое, неповторимое начало в человеке, отстаиваемое поэтом как корень, существо личности. Так развиваются в творчестве Бродского мандельштамовские посылки в подходе к образу человека, кличности.
С символической «раковиной» Мандельштама Бродский перекликался и в своей лирической поэзии. Выразительна в этом отношении «Элегия» («Постоянство суть эволюция принципа помещенья...») 1989 г.:
Постоянство суть эволюция принципа помещенья в сторону мысли. Продолженье квадрата или параллелепипеда, как сказал бы тот же Клаузевиц, голоса или извилин.
О, сжавшаяся до размеров клетки мозга, комната с абажуром, шкаф типа «гей славяне», четыре стула, козетка, кровать, туалетный столик с лекарствами, расставленными наподобье кремля или, лучше сказать, нью-йорка. Умереть, бросить семью, уехать, сменить полушарие, дать вписать другие овалы в четырехугольник — тем громче пыльное помещенье настаивает на факте своего существованья, требуя ежедневных жертв от новой местности, мебели, от силуэта в желтом платье, в итоге — от самого себя.
Пауку — одно удовольствие заштриховывать пятый угол. Эволюция — не приспособленье вида к незнакомой среде, но победа воспоминаний над действительностью. Зависть ихтиозавра к амебе. Расхлябанный позвоночник поезда, громыхающий в темноте мимо плотно замкнутых на ночь створок деревянных раковин с их бесхребетным, влажным, жемчужину прячущим содержимым.
Раковина, даже раковины, здесь предстают не в естественной, природной обстановке, как у Мандельштама, а в форме автобиографического воспоминания о своем домашнем гнезде, тех же «полутора комнатах», поэтом оставленных, но незабываемых, — в образе воспоминаний о родном крае, вызывающих ассоциацию с движением поезда, громыхающего мимо «деревянныхраковин» (домов), прячущих свою «жемчужину».
Стихотворение выдержано в подчеркнуто интеллектуальном стиле, с привлечением неких научных формул: «Постоянство суть эволюция принципа помещенья в сторону мысли...», а также абстрактных, условных, «геометрических» образных знаков — «квадрата или параллелепипеда», которые рисуются памятью в соединении с бытовой конкретикой, обстановкой квартиры: «Шкаф <...> козетка, кровать, туалетный столик // с лекарствами, расставленными наподобье // кремля или, лучше сказать, нью-йорка». И в этом, я полагаю, заключена главная образная ось элегии: мысль о том, что в бытовой, житейский, повседневный строй домашнего очага органически, как «лекарство», вошли две ключевые вершины, два начала, два символа: «кремль» и «нью-йорк». Так выразилось необходимое и неизбежное расширение мироотношения современного человека, утверждаемое
автором элегии, включение в его сознание представления о мире, о человечестве в целом.
Заключая сопоставление поэзии Мандельштама и Бродского через конкретное сопоставление ключевого для них символического образа «раковины», образа человеческой личности, приведем одно характерное высказывание Бродского: «История искусств (читай: история литературы) — это история наращивания и уточнения, история расширения перспективы человеческого мироощущения, история обогащения или, чаще, конденсация средств выражения» [Бродский, 2003: 80]. Такого рода расширение перспективы мироот-ношения, вместе с обогащением средств выражения и происходило в развитии отечественной поэзии ХХ в., во многом под влиянием сильнейших творческих импульсов Мандельштама.
Список литературы
1. Бродский И. Поклониться тени. СПб., 2003.
Lydia Kolobayeva
FROM MANDELSTAM TO BRODSKY:
THE SYMBOL OF THE SHELL
Lomonosov Moscow State University
1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
Mandelstam, with his inherent breadth of vision of the world, of world culture, looking into a possible future, dreamed of finding there a "providential interlocutor". One might say that Brodsky was this kind of an "interlocutor". The aim of this article is to substantiate a poetic kinship between Mandelstam and Brodsky, as revealed in the interpretation of the most important for them symbolic motif ofthe "shell" and the image ofthe poetic self. Mandelstam originally wanted to name his first collection ofpoems (1913), known as "The Stone", "The Shell". The poem under this title, "The Shell", should be considered central to the collection. In its polemical approach to the Symbolists, it asserts as the image ofthe Poet "a shell without pearls", that is, a person not with a God-given, predetermined gift of genius, but with the possibility of becoming a person — of making sound, becoming a listening shell capable of capturing the polyphony of the universe and the "noises of time". This asserts the principle of the poet's self-creation and individual creation of the world, and herein we see the essence of the poet's lyrical self and personality in general. A similar creative approach to personality develops in the best phenomena oftwentieth-century Russian poetry later on, and is realized in Brodsky's work. The symbolic image of the "shell" appears in Brodsky's prose
(the essay "Less than One", 1976) and poetry ("Elegy", 1989). In the essay "Less than One", which unfolds in the form of memoir, the poet singles out in the image of the autobiographical hero the manifestation of the enclosing properties of the shell. In his reaction to the surrounding reality one is struck by the fierce repulsion from everything repetitive, which he perceives as an intrusive, overwhelming, Kafkaesque absurdity (portraits of the leader, the depressingly uniform coloring of classroom walls with a blue stripe, etc.). The symbolic image of the shell, even seashells, is also present in Brodsky's lyricism, in his late "Elegy" (1989). The poetics of the poem is built on two imagistic elements — the intellectual, scientific-generalizing, abstract (the figures of the square and the parallelepiped, claiming the utmost breadth of generalizing thought) and the element of object specificity, which was brilliantly developed by Acmeist poets, including Mandelstam. Two axial images converge in this poem: of "shells" hiding their "pearls", and of the expanding consciousness of modern man. This is a consciousness asserted by the author that includes two symbols: the "Kremlin" and "New York", a consciousness that includes a view of the world and of humanity as a whole. The juxtaposition of Mandelstam and Brodsky through a specific juxtaposition of the key symbolic image of the "shell", the image of the human person, testifies to the expansion of the worldview that took place in the development of twentieth-century Russian poetry, largely under the influence of Mandelstam's creative impulses, and which was extraordinarily significant.
Key words: Mandelstam; Brodsky; shell; poetic self; human personality; pearl; repetition; uniqueness; self-creation; expansion of worldview.
About the Author: Lydia Kolobayeva — Prof. Dr., Department of the History of Contemporary Russian Literature and Modern Literary Process, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: [email protected]).
References
1. Brodskii I. Poklonit'sia teni [To Bow to the Shadow]. SPb.: Azbuka-klassika,
2003.
