CC BY
103
Веса Ойттинен
ОТ БОСТЛ юкоклкпл К КРИТИЧЕСКОМУ ТРАНСЦЕНДЕНТАЛИЗМУ*
Вопрос, который я намереваюсь обсудить, касается отношения между кантовским трансцендентализмом и старой традицией йо^ ignorantia. Кантовская трансцендентальная философия стремится — и на это указывает уже ее название — определить нетрансцендируе-мые границы человеческого познания и в качестве таковой, как это, по крайней мере, представляется, есть не что иное, как своего рода разновидность «ученого незнания». Поэтому кажется оправданным рассмотреть философию Канта в перспективе традиции йо^а ignorantia.
Для меня стало удивительным открытием, что в кантовской экзегезе (представители которой, как правило, прямо-таки отчаянно ищут оригинальные интерпретации, дабы добиться успеха в академической конкурентной борьбе) эта возможность истолкования до сих пор не привлекла к себе внимания. Так, просмотр ежегодников Kant-Studien, которые, как известно, дают превосходную картину исследования кантовской философии начиная с 20-х гг. XX в., дает в этом отношении почти нулевой результат. И представляется весьма симптоматичным, что сегодняшние дискуссии по проблематике незнания нередко полностью игнорируют философию Канта. Так, работающий с 1990-х гг. под эгидой университета Зигена «Институт прикладного незнания», который издает в целом интересный и прекрасно редактируемый Интернет-журнал Ungewusst, не только не занимается кантовской проблематикой границ познания, но и вообще не признает Канта своим «философским предшественником»1. В этой ситуации исключение со-
* Перевод с немецкого кандидата философских наук К.В. Лощевского.
Данная статья отражает содержание доклада, прочитанного на Кантовском Конгрессе в Калининграде, состоявшемся 22-24 апреля 2009 года. Доклад был опубликован на немецком языке: Х Кантовские чтения. Классический разум и вызовы современной цивилизации. Ч. 1, Калининград, 2010. С. 287-300.
1 Журнал (с 1992 г. вышло 12 номеров) можно прочесть и скачать по адресу http://www.ifan-online.de/ungewusst.htm На домашней странице журнала помещен список «философских предшественников» исследователей тематики «приклад-
ставляет недавно вышедшее в свет исследование американского философа Николаса Решера Ignorance — On the Wider Implications of Deficient Knowledge, практически полностью посвященное обсуждению философии Канта. Но хотя в сноске в самом конце книги Решер как бы между прочим добавляет, что его рассуждения обладают «глубоким сходством с доктринами Николая Кузанского», учение о docta ignorantia не явилось в них предметом специального рассмотрения.
Но теперь in medias res. В какой мере трансцендентальная постановка вопроса может рассматриваться как вариация «ученого незнания»? Для ответа на этот вопрос я сначала обрисую краткую историю docta ignorantia, а затем попытаюсь обосновать, почему Кант, в конечном счете, не вписывается в эту традицию, либо же вписывается в столь модифицированной форме, что ее почти невозможно распознать.
1. Традиция «ученого незнания»
Понятие docta ignorantia, «ученого незнания», сегодня возводится к Николаю Кузанскому, но эта тема почти столь же стара, как и сама философия. Сам Кузанец в качестве своего предшественника называет Сократа с его se nihil scire, nisi quod ignoraret (De docta ign. I:1, 4). Locus classicus этого изречения является, пожалуй, одно место в «Апологии», в которой, как известно, Платон описывает защиту Сократа в суде. Сократ рассказывает о том, что дельфийский оракул возвестил, что нет никого мудрее него, Сократа; для разгадки этого «энигматического изречения» Сократ обратился к человеку, которого он сам считал мудрым — «называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что он был одним из государственных людей», но его ждало разочарование: «Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь» (Apologia 21 d-e).
ного незнания», среди которых упоминаются в частности Аристотель, Августин, Гоббс, Гегель и, естественно, Кузанец, но не Кант.
И в других местах платоновского корпуса Сократ говорит о «знающем незнании», например, в «Федоне» (96 а и сл.) и прежде всего в «Хар-миде» (166 с), но этим местам не достает той едкой иронии, которой отмечена защитительная речь, а стало быть, и того обостренного сознания парадокса, которое на самом деле сопровождает любое знание.
И действительно, в античную эпоху и в Средние века этот парадокс эксплицитно практически не формулировался: это объясняется тем, что интерес к познанию как таковой возникает лишь в Новое время, то есть, начиная с XVII столетия. Прежние традиционные воззрения все еще предполагали онтологическую зависимость знания от его предмета, как, например, теория познания высокой схоластики, прежде всего Фомы Аквинского, которая «преодолевает субъект-объектное разделение познающего и познаваемого с помощью тезиса о соответствии познающего духа предмету его познания (adaequatio rei et intellectus)»1. С этой старой и «холистической» точки зрения объяснение характера знания субъекта о мире не представлялось особенно важным, ведь он сам был интегральной частью этого мира, был онтологически ему «консубстанциален». Поэтому не-знание или дефицит познания объективного мира основывались не на том, что субъект качественно отличается от объекта познания, а скорее на количественном различии, на том, что человеческий субъект конечен и потому не способен адекватно постичь бесконечность объекта. И Кузанец именно из невозможности до конца осмыслить божественную бесконечность выводит необходимость процедуры docta ignorantia.
Именно по той причине, что «теоретико-познавательная» постановка вопроса до рубежа Нового времени не занимала центрального места в философии и прочих науках, традиция docta ignorantia, начиная с Сократа, оставалась слабой, она словно бы представляла собой протянутую через столетия тонкую бисерную нить из следующих друг за другом световых точек субъективности. На закате античной эпохи Августин еще раз сформулировал тот же принцип, но теперь как бы между прочим, заметив в одном из писем: «В нас есть, так сказать, ученое незнание,
1 Neuhaus P. An den Grenzen des Wissens. Die docta ignorantia des Nikolaus von Kues // Ungewusst — Die Zeitschrift fur angewandtes Nichtwissen. 1997. Nr. 5 (Fruhjahr). S. 10.
которое, однако, получено от духа Божьего» (Ep. 130). В Средние века термин docta ignorantia впервые появляется у Бонавентуры, на которого, по всей видимости, решающее влияние оказал Дионисий Ареопагит, пусть даже сам Дионисий не использовал этот термин1. Называя первое и, пожалуй, самое знаменитое из своих основных сочинений De docta ignorantia, Николай Кузанский обратился к понятию, применявшемуся прежде всего в платонической традиции, и в этом отношении он полемически противопоставлял его все еще доминировавшей в то время аристотелевской традиции высокой схоластики. Кузанец полностью осознавал то обстоятельство, что придает понятию «ученого незнания» некое новое значение, и это явствует уже из того, что в предпосланном книге посвящении он просит своего покровителя кардинала Юлиана о понимании из-за meum [...] fortassis ineptissimum conceptum tituli novitate (De doct. ign. p. 3)2.
Необходимость довольствоваться ученым незнанием Кузанец обосновывает прежде всего ограниченностью человеческой познавательной способности. Эта ограниченность проявляется в первую очередь при попытках постичь бесконечное. Поскольку всякое исследование (inquisitio) состоит из сравнения и обнаружения связей, а в бесконечности уже нет ничего, что можно было бы сравнивать, то из этого следует, что «по этой причине бесконечное. ускользая от всякой соразмерности (cum omnem proportionem aufugiat), остается неизвестным» (De doct. ign. 8, 9). А далее следует: «Но последняя точность в телесных вещах и однозначное приведение неизвестного к известному настолько выше человеческого разума, что Сократ убедился, что он знает только о своем незнании» (De doct. ign. 9; впрочем, в этом месте Кузанец ссылается на сократовское изречение в совершенно ином контексте, чем тот, в котором оно звучит у самого Сократа, для которого «знание незнания» относилось прежде всего к этико-политической области).
1 См. Historisches Worterbuch der Philosophie, Basel: Schwabe, Bd. 2, sub verbo Docta ignorantia.
2 Здесь и далее цитаты даются по изданию: Nikolaus von Kues. Philosophisch-theologische Werke. Lateinisch — deutsch, Bd. I, De docta ignorantia — Die belehrte Unwissenheit. Hamburg: Felix Meiner Verlag, 2002.
Человеческий дух способен обладать истиной только асимптотически, в бесконечном приближении. Здесь Кузанец прибегает к образу многоугольника, количество углов которого может стремиться к бесконечности, но при этом он так никогда и не превратится в круг. Из этого следует парадоксальный вывод, что «суть (quidditas) вещей, истина сущего недостижима в своей чистоте, и, хоть философы ее разыскивают, никто не нашел ее как она есть. И чем глубже будет наша ученость в этом незнании, тем ближе мы приступим к истине (quanto in hac ignorantia profundius docti fuerimus, tanto magis ipsam accedimus veritetem)» (De doct. ign. I cap. III:10).
Кузанец выводил необходимость принципа или правила docta ignorantia из теоретико-познавательных оснований, однако наиболее возвышенное применение этого правила относится к области теологии. Ибо величие Бога «превосходит все наше мышление (omnem nostrum intellectum transcendit)» (De doct. ign. 18, 19) и «из этого очевиднейше явствует, что абсолютный максимум, понимаемый через непостижимость, именуется тоже через неименуемость (incomprehensibiliter intelligibile pariter et innominabiliter nominabile esse)» (De doct. ign. 20, 21). Таким образом, познание Бога становится возможным только modo negativo, то есть посредством выдвижения противоречащих друг другу предикатов, так чтобы Бог мыслился как то, что возвышается над всеми этими противоречиями — таково учение о coincidentia oppositorum, другая новаторская идея Кузанца.
Курт Флаш на сегодня, пожалуй, самый значительный специалист по философии Николая Кузанского, показывает, как из принципа docta ignorantia вырастает «новая космология»1. А именно: если мы исходим из того, что «ни в каком роду сущего и ни в каком движении мы не обнаруживаем величайшего или наименьшего», то из этого строго теоретически (то есть не-эмпирически) вытекает невозможность того, чтобы «у мировой машины (machina mundana) эти чувственные земля, воздух, или что бы то ни было были фиксированным и неподвижным центром» (De doct. ign. II:11, 86, 87). Уже только в силу наличия у нас представления о том, что нам не-
1 Flasch K. Nikolaus von Kues in seiner Zeit. Ein Essay, Stuttgart: Reclam, 2004.
S. 32 ff.
известны размеры мира, а стало быть, в силу нашей приверженности docta ignorantia, распадается средневековая гелиоцентрическая картина мира!
Таким образом, как нам представляется, формулируя свое правило docta ignorantia, Кузанец предвосхищает некоторые основные моменты новоевропейской критики познания. Хотя он еще находится в русле средневековой традиции, он уже не является «типичным» средневековым мыслителем — он уже не излагает свои идеи в форме схоластических quaestiones, а провозглашает «новый пафос безграничности»1. Безграничности Бога и мира противопоставляется ограниченность человеческого мышления. Поэтому не удивительно, что Эрнст Кассирер видел в Кузанце «основоположника и провозвестника новейшей философии»2, а «науку незнания» интерпретирует как «снятие абсолютного притязания познания, как предел, поставленный человеческому опыту и человеческому понятию»3. А стало быть, Кузанец предвосхитил в том числе и кантовскую критику метафизики.
Некоторые другие исследователи, подчеркивая «современность» Николая Кузанского, идут еще дальше Кассирера. Например, С. Отто прямо приписывает Кузанцу «новоевропейское понимание истины»: «Знание уже не направлено на познаваемые вещи, но направляет вещи в сторону мышления, благодаря чему последнее вообще способно знать что-либо о вещах. Этим поворотом к мысляще-измеряющей субъективности Николай Кузанский намечает линию эпохального разрыва между Средневековьем и Новым временем, ведущую непосредственно к Декарту и Канту»4.
Однако здесь, я полагаю, требуется осторожность. Несмотря на свои новаторские идеи, Николай Кузанский еще отнюдь не современный мыслитель. И не только потому, что определение человека как creatura, а не как субъект, все еще целиком и полностью остается средневековым; Кузанец ни в коей мере не является эмпириком или пред-
1 Flasch, a. A., S. 41.
2 Cassirer E. Das Erkenntnisproblem in der Philosophie und Wissenschaft der neueren Zeit, Bd. I, Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1994. S. 21.
3 Cassirer, a. A., S. 25.
4 Otto S. Nikolaus von Kues, hier zit. nach Neuhaus, a. A. S. 10-11.
ставителем опытной науки в новоевропейском смысле. Его теологическая космология насквозь спекулятивна, а та «плодотворная глубина опыта», в которой так хорошо ощущал себя Кант1, отнюдь не является местом пребывания Кузанца.
2. Знание и незнание в современную эпоху
В своих «Лекциях по истории философии» Гегель говорит, что в новейшую эпоху «Кант возвращается к точке зрения Сократа; мы видим у него свободу субъекта, как у стоиков, но задача, поставлена теперь более высокая. Теперь требуют, чтобы мышление бесконечно определялось к конкретному, наполнялось правилом совершенства»2. Это справедливое замечание и оно относится также и к сократовскому «знанию незнания», а стало быть, и к учению о docta ignorantia. Не видел ли Кант свою важнейшую задачу в определении границ человеческого познания? Когда в § 46 «Пролегоменов» Кант четко разъясняет, что «специфическая природа нашего рассудка» состоит в том, что он «мыслит дискурсивно, то есть в понятиях или посредством одних предикатов, следовательно, абсолютный субъект никогда не может быть достигнут»З, то чем это принципиально отличается от слов Кузанца, писавшего, что человеческий рассудок (intellectus) не в состоянии постичь бесконечное, будь оно бесконечно малым или бесконечно большим, поскольку максимум и минимум оказываются абсолютно трансцендентными и всегда ускользают от конечного интеллекта?4
И главное: если абсолютная истина, согласно Кузанцу, непознаваема для человеческого ума и правило docta ignorantia представляет собой единственный способ обоснования возможности знания и науки, то есть «метод исследования, трансцендирующий рациональное и интел-
1 Kant I. Prolegomena, Anhang; Akademie-Ausgabe, Bd. IV. S. З7З (Fussn.).
2 Hegel G.W.F. Vorlesungen uber die Geschichte der Philosophie. Bd. III. Westberlin: DEB, 1984. S. З58.
3 Akademie-Ausgabe, Bd. IV, S. ЗЗЗ.
4 Ср. характерное место в De doct. ign. I:4, 18: “Hoc autem [то есть Бог “maxime hoc” и “minime” одновременно] omnem nostrum intellectum transcendit, qui nequit contradictoria in suo principio combinare via rationis [...] Maximum autem et minimum, ut in hoc libello sumuntur, transcendentes absolutae significationis termini existunt”.
лектуальное понимание»1, то не вправе ли мы рассматривать его как непосредственного предшественника кантовского трансцендентализма?
Однако прежде чем ответить на этот вопрос о близости между Ку-занцем и Кантом, нам следует более подробно рассмотреть, в чем, собственно, заключается задача трансцендентальной философии, которая, в сходной с docta ignorantia форме, призвана очертить границы познания, и значение ее центрального понятия. Знаменитая кантовская дефиниция того, что следует понимать под понятием «трансцендентальное», сформулированная им во введении к первой «Критике», как известно, гласит: «Я называю трансцендентальным всякое познание, занимающееся не столько предметами, сколько видами нашего познания предметов, поскольку это познание должно быть возможным a priori» (KrV B 25). В «Пролегоменах» он уточняет, что слово «трансцендентальный» у него «никогда [sic! — В.О.] не означает отношения познания нашего к вещам, а только к познавательной способности» (§ 13, прим. III)2.
Итак, трансцендентальная философия не занимается непосредственно содержанием знания, а обращена к нашей способности получать знание. Как совершенно справедливо заметил итало-американский философ Эрманно Бендживенка, представитель аналитической традиции, кантовское понятие «трансцендентального познания» — кстати, встречающееся в «Критике чистого разума» всего лишь дважды3 — есть не что иное, как contradictio in adjecto4. Ведь познание для Канта всегда означает синтез «двух стволов» — (интеллектуальной) формы
1 Bormann K. Einleitung // Nikolaus von Kues. Philosophisch-theologische Werke. Bd. 1. S. Xi.
2 Akademie-Ausgabe, Bd. IV, S. 293.
3 Kant I. Kritik der reiner Vernunft. Riga: Hartknoch, 1781 (далее: KrV A). S. 11, 16; Kant I. Kritik der reiner Vernunft. Riga: Hartknoch, 1787 (далее: KrV B). S. 25, 80-81.
4 Bengivenca E. La rivoluzione copernicana di Kant. Torino: Bollati Boringhieri, 2000. S. 21. Бендживенка продолжает: “Piu precisamente, lespressione ‘Erkenntnis trascendentale’ e estremamente ingannevole, dal momento che e naturale pensare che essa si riferisca a qualche tipo di Erkenntnis, mentre un’Erkenntnis trascendentale e tanto poco un’Erkenntnis quanto un cerchio incompleto e un cerchio o una dimostrazione sbagliata e una dimostrazione!” (a.A., S. 21-22).
и (чувственного) содержания1. «Всякое наше познание начинается с чувств, переходит к рассудку и завершается в разуме» (KrV B 355), а это, естественно, подразумевает, что ему должен быть присущ репрезентативный характер.
И здесь мы сталкиваемся с парадоксом трансцендентализма: а является ли познание границ нашего познания вообще познанием в традиционном смысле? Речь идет о познании, у которого нет никакого другого «предмета», кроме него самого; поэтому оно «репрезентирует» только само себя, а не внешние предметы. Инстанция самореферен-циальности продуцирует здесь, как и обычно, парадокс, бросающий в высшей степени серьезный вызов формальной логике (вспомним известный случай критянина, утверждавшего, что все критяне лжецы). Поскольку, согласно Канту, субъективная сторона познания состоит лишь из формального принципа, то в этом случае речь идет об определенной форме, содержанием которой является она сама, то есть опять-таки форма.
У Кузанца — и у его предшественников, например, у Сократа — мы не найдем подобного рефлексивного понимания проблемы познания. Это не удивительно, ведь такое понимание предполагает строгое различение (познающего) субъекта и объективного мира, ставшее возможным только в Новое время, начиная с картезианского distinctio realis2. Сократ, не ставя при этом дальнейших проблем, еще мог утверждать, что осознание им того факта, что он ничего не знает, есть знание (познание); соответственно, и для Кузанца знание собственного незнания являлось scientia, а следовательно, познанием3.
1 Ср., например, однозначную формулировку (KrV B 75-76): «Рассудок ничего не способен созерцать, а чувства не способны мыслить. Лишь из их соединения может возникнуть познание».
2 Согласно Декарту, distinctio realis между двумя субстанциями — это максимально возможное различие; поэтому нет ничего более отличающегося друг от друга, чем субстанция мыслящая (душа, то есть субъект) и субстанция протяженная (объективный мир).
3 То, что под понятием doctus Кузанец подразумевает познание, пусть и не в точном кантовском смысле, но все-таки некое содержательное познание, явствует, на мой взгляд, например, из следующей формулировки: “Doctus enim litteras alphabeti videt et similiter indoctus; sed doctus ex varia illarum combinatione syllabas atque ex syllabis dictiones et de illis orationes componit, quod indoctus facere nequit ob
В новоевропейской философии, сфокусировавшейся на субъекте и его познавательной способности еще не ведомым Античности и Средневековью образом, уже невозможно столь беспроблемное восприятие docta ignorantia. Ибо, если познание понимается как нечто принципиально зависимое от субъекта, как результат деятельности человеческой познавательной способности, то оно основывается на самом себе, а не на объективном мире. Объективный мир предоставляет только «материал» для познания, дальнейшие свойства которого (такие как истина, адекватность, систематичность и т. д.) невозможно обнаружить в материале как таковом. Следовательно, всякое познание как бы «сопровождается» сознанием того, что оно принадлежит познающему субъекту. Классики раннего модерна описывали эту ситуацию как «знание знания», следующее за всяким актом знания или познания. Так, Спиноза, анализируя во второй части «Этики» познавательные процессы, писал, что сознание (mens) обладает идеей самого себя, и как следствие, изо всех отдельных идей, которыми мы обладаем, возникают идеи идей; поэтому всякое знание одновременно является «знанием знания»: “Simulac enim quis aliquid scit, eo ipso scit, se scire, & simul scit, se scire, quoid scit, & sic in infinitum” (Eth. pars II prop. 21 schol.).
Впоследствии Кант добавил к этой мысли Спинозы необходимое уточнение, указав, что idea mentis, о которой говорил Спиноза, или сознание Я себя самого есть не что иное, как «простое и для себя самого содержательно совершенно пустое представление: Я, о котором даже нельзя сказать, что оно есть понятие, а только то, что оно — голое представление, сопровождающее все понятия». Ибо «благодаря этому „Я“... которое мыслит, не представляется ничего, кроме трансцендентального субъекта мыслей = Х, который познается только благодаря мыслям, кои суть его предикаты, и из которого мы никогда не сможем выделить даже самого примитивного понятия» (KrV B 404).
Таким образом, для Канта «знание знания», якобы следующее за всяким актом знания, на самом деле не является знанием, а представляет собой лишь сигнатуру трансцендентального субъекта, который
defectum artis”^ рукописи, озаглавленной “Compendium”, 6 n. 18; здесь цитируется по комментарию к De doct. ign. I., S. 114.). Это означает, что doctus подразумевает способ соединения чувственных содержаний (в данном случае начерченных букв) с интеллектуальной формой.
«отдельно» может быть представлен только в качестве некоего Х, тот есть как нечто неизвестное. Когда мы подвергаем рефлексии наше знание или наше познание как таковое (отметим: «как таковое», то есть безотносительно к тому или иному содержанию познания), то речь идет не о познании в собственном смысле слова, а об обращении познающего субъекта к самому себе. И то, что здесь говорится о невозможности (или, точнее, о неподлинности) «знания знания», естественно, относится и к знанию незнания. Это означает и то, что с кантовской точки зрения совершенно beside the point утверждать, что можно иметь знание о границах своего собственного знания или познания (как такового)1. Поэтому учение о трансцендентальных предпосылках познания, как оно изложено в кантовской философии, отнюдь не является docta ignorantia в смысле Николая Кузанского.
З. Критический обзор
Но это еще не окончательный вывод. Напротив, даже если согласиться с тем, что кантовская трансцендентальная программа преследовала иные цели, чем правило docta ignorantia Николая Кузанского, тем не менее, можно сказать, что традиция Сократа и Кузанца находит свое продолжение и у Канта, пусть и в значительно измененном и «модернизированном» облике.
Я уже цитировал выше знаменитую кантовскую дефиницию трансцендентального (KrV B 25). Непосредственно после нее Кант указывает, что система «трансцендентальной философии», собственно, остается не более чем программой. Для ее реализации требуется возможность обнаружения и формулировки «принципов синтеза a priori» (то есть принципов одновременно образующих трансцендентальные границы познания). Но это невозможно без предваряющего исследования, представляющего собой анализ уже данного познания. Это аналитическое (расчленяющее) исследование мы можем назвать «не доктриной, а только трансцендентальной критикой», поскольку «оно имеет целью не расширение самих
1 Естественно, всегда могут существовать конкретные препятствия или барьеры для познания, вроде, например, стены, мешающей мне видеть пейзаж, облаков, затрудняющих наблюдение звезд, и т. д.
знаний, а только исправление их и должно служить критерием достоинства или негодности всех априорных знаний» (KrV B 26).
Итак, это предшествующее подлинному познанию исследование называется критикой. Как таковая эта критика не является позитивной наукой (доктриной), а, следовательно, и познанием, ибо она не добавляет к нашему знанию ничего содержательно нового. Но как docta ignorantia Николая Кузанского ни в коей мере не являлась скептическим методом (ибо, как мы видели, человеческое познание, согласно Кузанцу, заключается не в adaequatio rei et intellectus, а в бесконечном приближении интеллекта к своим предметам1), так и Кант отграничивает свой критический метод и от скептицизма, и от догматизма. Если скептицизм есть не что иное, как простая цензура, то критика «подобает вполне зрелой способности суждения», которая подвергает оценке «не факты разума, а сам разум соответственно всем его способностям». Благодаря этому «на основе принципов доказываются не только пределы, но и определенные границы» способности суждения, «не одно лишь неведение в той или другой области, а неведение во всех возможных вопросах определенного рода» (KrV B 789).
Мы видим, что docta ignorantia Кузанца вырастает у Канта «во вполне зрелую способность суждения», не только доказывающую ignorantia (неведение) в отдельном («в той или другой области»), но интегрирующую его в качестве характеристики человеческой способности познания вообще. Если понимать docta ignorantia в этом новом, современном, так сказать, «самореферентном» смысле, то можно констатировать, что вся критическая философия Канта есть не что иное, как развитие программы Николая Кузанского, пусть и в модифицированной форме.
1 Ср. уподобление познавательного процесса многоугольнику, асимптотически приближающегося к кругу в De doct. ign. I,3, 10 (S. 14): “Intellectus igitur [...] numquam veritatem adeo praecise comprehendit, quin per infinitum praecisius comprehendi possit [.] habens se ad veritetem sicut polygonia ad circulum, quae tanto inscripta plurium angulorum fuerit, tanto similior circulo, numquam tamen efficitur aequalis, etiam si angulos in infinitum multiplicaverint...” Курт Флаш следующим образом комментирует это место: «Это не означает скептицизма. Сравнение отношения человеческого познания к истине с отношением многоугольника к кругу подразумевает динамизацию познания: оно не может остановиться» (Flasch K. Nicolaus Cusanus. Munchen: Beck 2001, S. 85).
